Юг/Север

Kodaline – Brother

Приходить в себя, снова открывать глаза, чтобы ими смотреть на мир вокруг, совершенно не хочется. Зачем, если он уже и так знает, что там его ждет? Зачем, если свету он уже предпочел тьму... Окончательно. Он чувствует слабость, а еще сухость во рту. Понимает, что тело не болит, потому что, скорее всего, его чем-нибудь под завязку напичкали: во-первых, чтобы стало полегче, а во-вторых – на всякий случай, чтоб не буянил. Потому что Тэхен уже пару раз срывался. И даже если фигура у него сейчас более чем субтильная, это все равно не отнимает тех чертовски пугающих возможностей, что в человеке обычно раскрывает отчаяние. А Тэхен, как известно, отчаялся полностью. Тэхен себе приговор уже вынес и обжаловать его не собирается, нахер надо. Рядом, прямо над ухом, что-то монотонно пищит, уже начиная нервировать – значит, больница. Значит, все опять очень хреново, и родители, наверное, с ума сходят. Черт… ну почему, почему все так? Почему кто-то там наверху просто не может уже позволить ему больше не просыпаться? А ведь он правда надеялся, что на этот раз так и будет. И вот опять… Что там его ждет, когда он откроет глаза? Тэхен надеется, что в палате нет ни врачей, ни родителей. На себе терпеть укоряющие взгляды одних и отчаявшиеся других нет никакого желания. Но чего он реально не ожидает, разлепив наконец-таки веки, так это увидеть в кресле рядом с кроватью Чимина. И сразу внутри у него что-то ухает резко вниз, вниз, вниз… пробивая ребра и позвоночник, этажи, что под ним, земную кору до самых недр. Если б не специальный аппарат, Тэхен бы уже не дышал, а так – дышит. Дышит, пока тело каменеет, становится тяжелым, а голова кружится. Снова хочется закрыть глаза, что Тэхен и делает. Торопится, жмурится до кислотных пятен под веками, пока от этого не становится больно. А когда снова распахивает глаза, часто моргая, снова смотрит на кресло болезненно, видит то же, что и в первый раз. Чимин рядом с ним. Он все такой же – маленький и с ярко-сиреневыми волосами. Закутался в безразмерный черный свитер с ногами и тихо сопит, склонив голову к прижатым к груди коленкам. Длинные серебряные сережки в ушах бросают тени на щеки, а ресницы дрожат, потому что сон у него, видимо, беспокойный… А Тэхен вот тоже беспокойным сейчас становится очень. Рот открывает и закрывает обратно, как рыба на суше, хорошо что хвостом не бьется, ведь того попросту нет. Зато есть руки – он ими цепляется за покрывало и то, несчастное, не может выпустить из скрючившихся пальцев, на которых тонкая кожа вся натянулась и побелела, хотя, казалось бы, и так была словно снег за окном. Они не виделись больше четырех месяцев… У Тэхена иногда сердце разрывалось, стоило только вспомнить своего лучшего друга, своего человека. Он себя ненавидел, знал, что делает больно, вот так без объяснений отталкивая, не позволяя узнать причину такого своего поведения, но… Он ведь искренне считал, что таким образом поступает правильно! Чимин должен был его отпустить, должен был забыть и продолжить жить дальше. Так почему же он не?! – Ну хватит тебе реветь, Тэ, – его высокий голос звучит очень хрипло: из-за сна или, может, еще и от усталости. А сам Чимин вдруг открывает покрасневшие глаза – оказывается под ними у него глубокие синяки – смотрит спокойно, без обиды и злости. В этом взгляде у него нет ни укора, ни боли, совсем ничего. Только чертова тонна какого-то пугающего понимания. А Тэхену уже хочется ответить лучшему другу, что он, вообще-то, реветь и не собирался, но вместо этого всхлипывает, а затем еще вдобавок и хлюпает носом, понимая, что все правда так и есть – наводит сырость. А Чимин все продолжает его разглядывать, в лице не меняясь. Смотрит на Тэхена, который дрожит мелко весь, сжался, как сухой листик, и плачет, пялясь на него своими огромными глазами разного цвета. Они от слез ярко сияют, похожи на два озера и немного пугающие, потому что лицо у Тэ все как будто уменьшилось. Там, где раньше были милые мягкие щеки, теперь плотно натянутая на кости, белая кожа, губы почти что синие, а некогда бирюзовые волосы стали седыми. Тэхен, черт возьми, поседел – пряди у него теперь белые-белые, и лишь на самых кончиках кое-где заметны слабые следы голубого. Страшно. Но Чимин, входя в дверь этой палаты, обещал себе не бояться. Обещал ради Тэхена, ради этого дурака, который как всегда все, блять, сам: сам себя обвинил во всех смертных грехах, сам наказал, сам же и решил исполнить чертово наказание, сам решил, как для других будет лучше. Не будет. Не будет, сука. Ничего, мать его, лучше не будет. Но Чимин спокоен. Все еще чертовски спокоен и сам не поймет, как еще держится. Срываться здесь, рядом с Тэ, ему нельзя. Никому нельзя. Тэхен болен. Вот, что теперь самое главное. Также как и главное то, что Тэхен нуждается в помощи, в его, Чимина, помощи. А значит, Чимин поможет. Пак немного сдвигается, руку тянет и кладет свою маленькую ладонь на краешек кровати вверх внутренней стороной. Тэхен медленно, но принимает ее, переплетает с ним пальцы, тут же утопая в чужом тепле и знакомой мягкости кожи. Чимин любит держаться за руки, он, вообще-то, очень тактильный, особенно когда чем-то возбужден сильно и не знает, куда девать положительные эмоции. А еще – когда очень тревожится. И положительных эмоций сейчас, по мнению Тэхена, у Пака не наблюдается, так что выводы он делает неутешительные. – Мне вчера твоя мама звонила, плакала… – объясняет Чимин, взгляд теперь не отрывая от их сплетенных между собой пальцев. – Очень просила приехать. В больнице уже все вместе с отцом рассказала. – Вздыхает. Явно старается, чтобы не было слишком сильно слышно этого вздоха. – Ты не приходил в сознание почти двое суток. Перед этим врачи тебя еле вытащили. Сказали, что еще один подобный раз ты не переживешь, но знаешь, что? – Чимин делает паузу. Ждет, наверное, что Тэхен его спросит, а Тэхен молчит, как будто язык проглотил – ему почему-то от такого спокойного чиминова голоса страшно. С ним так впервые общаются, зная о его болезни, обычно в ход идут уговоры, просьбы и слезы родителей. Потому он молчит, а Пак продолжает, даже не получая реакции: – Потому что следующего раза не будет. Потому что, если продолжить творить ту херь, какую творил все эти месяцы, я тебя ни за что не прощу. Никогда, Тэхен, понятно твоей дурьей башке? И теперь Чимин на него смотрит. Смотрит внимательно и ни капли не спокойно, разрешая себе, наконец, обнажить все, что до этого момента скрывали его черные радужки. Всю свою болезненную решительность вытащить лучшего друга, брата, из задницы. – Прям вообще никогда-никогда не простишь? – уточняет Тэхен. Снова носом шмыгает, а потом не выдерживает, голову запрокидывает вверх, чтобы слезы не застилали глаза. – Буду точить на тебя зуб даже в следующей жизни. И это не шутка: ты знаешь, какой я злопамятный. Помнишь, Миндже как-то на первом курсе спиздил мое полотенце? Так я недавно, пока у него были занятия, закинул его сумку со всей сменкой в раздевалку к девчонкам, вот крику было… Тэхен не выдерживает, то ли смеется, то ли рыдать начинает уже в голос. А потом, чудом остановившись, начинает икать. Чимин больше ничего не говорит ему, ждет, пока его отпустит, неторопливо водя кругами большим пальцем по чужой коже, чтобы ту хоть немного согреть, вдруг получится. Он, на самом деле, Тэхену все свое тепло до последней капли сейчас готов отдать. Если ему это поможет, все сделает… Ему тоже хочется заплакать, хочется свалиться на колени и просить, просить Тэхена перестать себя и других мучить. Остановиться, одуматься, разрешить себя вытащить. Но Пак понимает – не поможет. С его другом такое не поможет, он упрямей любого барана, и если что удумал… Чимин качает головой, снова окидывает Тэ своим внимательным взглядом, того заставляя поежиться. Ну да, правильно Тэхен делает, от Чимина ничего в нем не укроется, нельзя скрыть то, что на душе, от человека, которого по своей же воле давно уже пустил в эту самую душу. Сказал «добро пожаловать!» и даже выделил личные тапочки. Так не бывает. Взгляд у Чимина словно рентген – просвечивает насквозь и ни за чем от него не скрыться. Ничего не утаить. – Я не хочу однажды проснуться и узнать, что тебя больше нет, – серьезно говорит ему Пак, ловя его взгляд своим. – Ты понимаешь меня, Тэхен? Понимаешь, что собираешься натворить? Позволь объяснить тебе так, чтоб ты понял: ты винишь себя в смерти брата и сестры. А теперь вот представь, что в твоей смерти себя будем винить все мы: я, твоя мама, твой папа. Мы все. Будем. Винить себя. В том, что не уберегли, не смогли, отпустили… Неважно, что ты хочешь, как лучше, в наших глазах «лучше» может быть только с тобой – все еще дышащим, все еще, черт, живым. Не умирай Тэ, пожалуйста. Чимин напоследок его руку сжимает чуть крепче, а затем свою ладонь убирает. Он знает, что сейчас ничего существенного добиться не сможет, потому не спешит все на свете на Тэхена за один раз вываливать. Чимин не отступится, не отвернется, не бросит, будет с Тэ до конца, как они друг другу когда-то и обещали. Пак не считает себя преданным, он понимает чужое состояние, как понимает и то, что осуждать Тэхена не имеет никакого права. Все нормально, в каждых отношениях бывают черные и белые полосы, а у них белая полоса длилась очень долго, так что, наверное, настало время оказаться в непроглядной, блять, жопе. – Я пойду, хорошо? А то, боюсь, второй ночи в этом кресле для пыток не выдержу. Да и Госпожа Ким скоро должна вернуться, а ты знаешь – женские слезы не для меня… мне вон и твоих хватает. Вечно теперь буду тебе припоминать это твое болото. – Сам как будто ни разу не плакал, – бормочет Тэхен, стараясь взять себя в руки. У него даже почти это получается. – Я – скала, – Чимин старательно тянет в улыбке пухлые губы, пока накидывает на себя куртку. – Зайду к тебе завтра, как кончатся пары. А то я уже два дня прогулял, ненавижу отработки, вечно эти преподы как придумают что-нибудь… Тэхен, пока наблюдает за собирающимся уходить другом, слабо улыбается. Ему тепло. Так тепло снова чувствовать Чимина рядом, что даже страшно. Потому что где-то на краю сознания закрадывается мысль о том, что снова отречься от этого тепла уже не получится. А потом, когда дверь за Паком закрывается, случайно бросает взгляд на тумбочку рядом с кроватью и хмыкает. Скала, ага, как же. Вся тумбочка эта завалена использованными бумажными салфетками.

***

Когда Чимин выходит из палаты Тэхена и закрывает за собой дверь, лицо его тут же расслабляется, являя все, что до этого скрывалось под маской. Та крошится, режет нити терпения острыми гранями, полосуя до самого мяса. Он жмурится, лбом приваливаясь к закрытой двери, весь сжимается, потому что мышцы сводит неконтролируемыми судорогами. Ему хочется по чему-нибудь ударить. Та самая ладонь, что сжимала до этого техенову слабую руку, дрожит… Дрожит, пока ту снова не обволакивает легкая прохлада. Чужие пальцы вплетаются между чиминовых, осторожно сжимают, после не отпуская. Они значительно меньше, тонкие и сухие. Держат, ждут. – Ты как, хен? Чимин сжимает губы в тонкую линию, тихо вздыхает, а потом в ответ перебирает чужие пальцы. Переводит взгляд на замершего с ним рядом Юнги. Он бьет по чувствительным глазам неожиданной яркостью, одетый в водолазку с черно-красной горизонтальной полоской. Непослушные волосы надежно скрыты под белой шапкой, черные глаза с лисьим разрезом наблюдают внимательно, читают. А под глазами этими синяки точно такие же, как у самого Пака. Он-то чего не спал? Будто тоже последние сутки в больнице провел. – Что ты здесь делаешь, Юн-и? Лисий взгляд вдруг дергается – всего на мгновение куда-то намеревается уплыть, но Чимину этого достаточно, чтобы нахмуриться. А потом Мин только пожимает плечами. Тянет хена за руку, отстраняя от двери в палату, чтобы повести их обоих к лифту. – Мой босс загремел вчера в реанимацию, скажи: вот совпадение! Но сейчас все уже, вроде, в порядке. Ему операцию сделали, сказали, что пока из реанимации, правда, переводить не будут, потому что он в себя еще не пришел, но, по крайней мере, не умирает. И это уже хорошо. Я его проведать заходил, а потом решил и тебя забрать заодно, ты же здесь со вчерашнего дня тоже тусуешься, нужно отдохнуть… Чимин хмуриться, разглядывая младшего, не перестает. «Ты тоже здесь со вчерашнего дня» куда-то под ребра забирается и не дает покоя. Это как тревожный звоночек. Пак не знает пока, с чем тот может быть связан, но волнение друга за практически незнакомого человека как-то… подозрительно? Они знают-то друг друга сколько… неделю? Дней пять, если не считать выходные, так с чего вдруг такое участие? Но Чимин не хочет пока в это лезть. Раз Юнги считает, что ему стоит быть где-то, пусть будет, это его полное право. И запретить ему подобное не может никто, особенно Пак, который все еще (и навсегда) просто его друг. Ему доступно лишь это… и этого ему достаточно. Да, достаточно… еще напоминать бы себе об этом почаще… Чимин сглатывает ком в горле, еще раз окидывает младшего взглядом и бурчит недовольное «застегнись, мелкий». А потом даже замолкает на несколько секунд, удивленно гладя на то, как Юнги, ни слова против даже не говоря, застегивает сраную куртку. Чудеса да и только. – Чонгук так и не объявлялся? Юнги качает головой, кусая свои и так потрескавшиеся от ветра и холода губы. – Нет, молчит. Я ему и звонил, и писал… домой к нему не совался, потому что не смертник. – И правильно сделал, Юнги-я, не думай даже. Тебе на пороге Чонов делать нечего, – строго произносит Чимин, прекрасно зная о том, что таким вот глупым образом можно запросто нарваться на Чон Субина, чонгукова отца. А каким-то сопливым – не в обиду Юнги – школьникам тревожить районную верхушку себе дороже. – Блять… где он может быть? С ним еще во вторник творилась какая-то херня. Мы поговорили: дело в том парне, тот его, кажется, отшил или что-то вроде того. Чонгук спрашивал меня… о всяком таком. – О каком «таком»? – не понимает Юнги, а Чимин вздыхает, потому что мысленно просил Мина на этих словах не зацикливаться, и вот приехали, сейчас им обоим будет не очень удобно. – О том, что делать, если любимому тобой человеку ты оказался не нужен, – неловко чешет макушку, смотря перед собой, где вдалеке уже двери на выход из больницы. Юнги, получив ответ на свой вопрос, задерживает дыхание. Жалеет тут же, что спросил, но волнение за Чонгука все равно перебивает повисшее между ними молчание. – Если не объявится сегодня, нужно будет искать. Как представлю, что он снова будет где-то один шляться, с ума начинаю сходить. Как бы дел каких не наделал. Чонгук, когда очень расстроен, становится… – Дураком он становится, – хмыкает Чимин. – Как и все нормальные люди, Юнги. Но ты прав: одному ему оставаться нельзя. Я своих завтра поспрашиваю, а ты – никуда не ходи, а то Сокджин с тобой так скоро поседеет, пожалей нашего хена, о`кей? – Да этот хен сам кого хочешь заставит поседеть, – бурчит недовольно Юнги, но все же Чимину кивает. Никуда он не пойдет, ему сегодня еще Мисо забирать и с ней сидеть дома, потому что Джин снова работает допоздна, вот и все его чертовы поиски. Да и Чонгук может быть где угодно, скорее всего, даже не в их районе, потому что тот его душит. Ненавидит он его от того, что тот принадлежит отцу, а значит, каждая шавка там может Чонгука узнать и, заметив, в каком тот состоянии, полаять отцу. А Субин больше всего остального в людях ненавидит одно – слабость. Никогда ее не простит, особенно родному сыну, наследнику всей его подпольной империи. Юнги особо не в курсе этой стороны жизни лучшего друга. Не потому что боится, а потому что сам Чонгук раз и навсегда так определил – баста. Он таким образом защищает, и мешать ему никто: ни Юнги, ни Сокджин, ни Чимин, – никогда не пытались. Чонгук лучше знает тот мир, он в нем родился. И будет тому принадлежать, к сожалению, пока отец его не отпустит. А тот никогда не отпустит… И все они слишком слабы, чтобы этому сопротивляться. Возможно, навсегда останутся такими вот слабыми. Юнги с Чимином прощаются на пороге больницы. Вокруг них расстилается зимний вечер. Облака над городом тяжелые, напоминают серо-синюю мокрую вату, что местами порвалась. Сквозь дыры в ней пробивается красно-оранжевое солнце. Оно же лучами стучится в окна высотных зданий, отражаясь в них холодным пожаром, мажет тенями по асфальту, заваленному февральским снегом. Людей много, все они после рабочего дня спешат быстрее оказаться по своим домам, укрывшись от холода и надвигающейся темноты, как в маленьких крепостях. Он изо всех сил старается много не думать. Торопливо пихает в уши наушники, пока руки щиплет неприветливый мороз, и включает музыку, чтобы та хоть немного заглушила тревожные голоса у него в голове. Юнги беспокоится. Обо всех и обо всем и очень, блять, сильно. Беспокоится о Чонгуке, который непонятно где и не пойми в каком состоянии. Беспокоится о Чимине, у которого что-то не так с лучшим другом. О Сокджине с Мисо беспокоится уже по привычке… И теперь еще гребанным бонусом – беспокоится о Хосоке. О Чон Хосоке, который словил пулю, собой заслонив Ким Намджуна, своего финансового директора и по совместительству единственного друга, что у него остался в Корее. А на того, на минуточку, было совершенно настоящее покушение, по всем канонам каких-нибудь фильмов про мафиози, киллеров и заговоры глав финансовой пирамиды. Ахуеть, Юнги думал, что по-настоящему такого не бывает, а теперь оказался так близко к этому дерьму, что уже как-то невесело. Блять, вообще не весело, а страшно. Страшно с той самой секунды, как Юнги увидел Хосока, мертвенно-бледного Хосока, всего в собственной крови, окруженного бригадой врачей неотложки. С первых слов о том, что они Хосока могут потерять… что Юнги его потеряет. Он тогда ни слова не произнес: ни вслух, ни мысленно. Только тихо, не пойми по чьей воле, последовал за врачами, а затем присел в самом дальнем уголке зала ожидания рядом с реанимацией. Не знает, сколько просидел, помнит только тишину и подкрадывающийся вечер. А потом к нему подсел Намджун, спросил, что Юнги тут делает. Юнги не знал, что он тут делает, но уходить отказался. Уже после к ним вышел хирург, сказал, что пулю удалось успешно извлечь, и состояние пациента стабильное, но в себя он еще не пришел, и в ближайшее время это не изменится. У Юнги, кажется, в тот момент подкосились колени, но он не уверен, помнит только, как Намджун стоит и держит его руками за плечи, прижимая к своей груди его тощую спину, что-то тихо говорит в самое ухо, успокаивает. Снова предлагает пойти домой, Юнги снова отказывается. Таким образом, после тяжелого вздоха Господина Кима и, скорее всего, некоторых манипуляций с финансами, Юнги оказывается в палате Хосока. Сидит там всю ночь на просторном диване, на котором можно было бы с комфортом уснуть, вот только он не может. Он смотрит на Хосока, такого же, как и раньше, мертвенно-бледного, только уже без крови повсюду, зато с какой-то непонятной трубкой во рту, датчиками по всему телу и иглой капельницы в вене на сгибе локтя правой руки. Юнги на иголку не смотрит, смотрит ниже, на ровную полосу тонкого шрама, оставленную хосоковым отцом. Со временем состояние шока уходит, и Мин как будто снова возвращается в окружающий мир, в него шагая за тихим звуком чужого дыхания. Переваривает то, что случилось, свое поведение… остается не очень доволен, но заморачиваться с этим пока не собирается. Он все еще слишком на взводе, а Хосок… все еще не очнулся, хоть врачи и говорят, что стабилен. И чем дальше Юнги от него, тем выше растет волнение, тем сильнее тянет в груди, будто легкие при вдохе больше не могут расшириться, мешают нормально дышать, душат тревогой и паникой. Юнги терять людей очень боится, он этого до сих пор не умеет… не хочет снова. И именно Чон Хосока терять тоже не хочет. Очень не хочет, на самом-то деле, хоть и не понимает, почему все так чувствует. Да и копаться в этом сейчас абсолютно нет времени, потом, может, как-нибудь… потом, когда они найдут Чонгука, когда очнется Хосок, когда наступит весна и станет немного теплее… А пока он натягивает шапку на уши, кусает собачку молнии на застегнутой куртке и садится в наконец-то подъехавший автобус. Чтобы возвратиться на Юг.

***

Varien, Andrew Zink – Can you feel my heart

«У него анорексия» Кулак прилетает ровно в окровавленную челюсть, зубы Чонгука клацают, но этот звук теряется в какофонии других, таких же нелицеприятных. С черного неба серебряной пылью сыплется мелкий колючий снег, больше похожий на ледышки. Он достигает земли и тут же красится в красный перед тем, как растаять, превращаясь в лужицы крови. «…развивается быстрыми темпами…» «…сам провоцирует…» Еще удар и следом без остановки куча других, жестоких, имеющих цель, а потому с точностью выбивающих дух из слабеющего с каждой секундой тела. Мужчина перед Чонгуком падает на колени, а потом тут же начинает заваливаться к земле, чтобы на ту рухнуть, как тяжелый мешок хрен пойми чего. Но Чон этому случиться не дает, ловит мужчину за горло кожаной куртки. «Правда в том…» Удары для Чонгука – как глотки воздуха, будто без них он больше не сможет дышать. «…что он все равно умирает» Его оттаскивают двое, но Чонгук вырывается, злится, рычит, снова зубами клацает. Удается оттолкнуть одного и снова впечатать кулак в то месиво, что когда-то было чьим-то лицом. Он бы и после не остановился, если не голос, прозвучавший чуть в стороне: – Хватит, Чонгук. Достаточно. Ты хорошо постарался. Он слышит отца и больше не рвется к жертве, скулящей рядом с ботинками. Но руки, что его пытались сдержать, все равно с себя жестко скидывает, смотрит исподлобья на тех двоих смертников, посмевших его без команды коснуться, и чувствует, что вот-вот сорвется и на них тоже. Ему нужно, просто нужно это и все – выпустить свою черную сторону. Потому что та способна все абсолютно сожрать, все поглотить, что вокруг него есть. Все хорошее, светлое… а также все его слабости, страх, боль. «Прощай, Гук-а» Чонгук закрывает глаза, но это не помогает абсолютно ничем: что вокруг, что под веками – сейчас непроглядная ночь, холодная темень. «Спасибо, что собой дал пожить» – Еще кто-нибудь есть? – спрашивает он у старшего Чона, когда тот к нему неспешно подходит, чтобы глазами окинуть дело рук сына. Субин делает небрежный жест кистью руки, мол, заберите этого туда, где ему будет место, и едва живое тело тут же начинают волочить в неизвестном Чонгуку направлении. Наверное, бросят в какой-нибудь канаве… может, повезет, и его кто-то да найдет. А может, и нет. Ночи этой зимой холодные… Но Субин не прощает: ни ошибок, ни обмана, ни слабости… Никому. Даже родному сыну. А потому Чонгук смотрит на отца стойко, пряча рвущееся наружу отчаяние, пряча свое бессилие и дикий страх за жизнь того, кем сам он жил долгие месяцы. Как может, заглушает чужие голоса в памяти, что повторяют и повторяют ужасные вещи. Он справляется благодаря этой жестокости, что чьей-то кровью на порванных в мясо костяшках сейчас жжет его руки. – Ты и так сегодня заставил меня собою гордиться, сын, – отец качает своей головой. – Ты все лучше и лучше… только посмотри на себя, – кивает на лужу крови под их ногами, что осталась после недавней расправы над каким-то придурком, что решил сунуться не туда и не на тех. Урок ему преподан. – Ни секунды колебаний, и все удары точно в цель, потому что рука уже не дрожит. Идем. – Субин закидывает Чонгуку на плечи свою руку, а Чонгук вынужден некоторое усилие приложить, чтобы расслабить сведенные мышцы. – Мать давно ждет нас к ужину. Чонгук не спорит со старшим, и когда тот тянет по дороге в сторону дома, не противится, послушно рядом идет, продолжая чувствовать на своем плече крепкую отцовскую руку. Чувствует, как на холодной коже щек запекается кровь, и хмурится. Так и не смог снять напряжение, ни на одну ебучую йоту, а ведь так надеялся… У него перед глазами не дорога, не снег, и рядом с ним не отец. Он все еще в больничной палате, где тепло, светло и пахнет стерильностью. А рядом с ним на кровати лежит маленький хрупкий человек, больше похожий на тень. Он не двигается, не открывает глаза, через раз даже, кажется, дышит. Человек болен, он… «…все равно умирает» И Чонгук чувствует очень остро одну нелегкую истину: если Тэхен умрет, сам он точно не сможет без него уже жить.

***

– Так что тебе вчера помешало? Джин решает не отвечать на этот вопрос, занятый расстегиванием чужих джинсов, а после – стягиванием их же вниз по гладким бедрам. Чанми не противится, сама скидывает верх, тут же следом расстегивает лифчик, как раз вовремя, кстати, потому что парень распрямляется и губами, не стесняясь, приникает к обнажившейся груди. Мягко, упруго, а заодно – можно сослаться на то, что рот его занят делами поважнее каких-то ответов на вопросы, что девчонки совершенно не касаются. Просто секс, просто отличный способ снять накопившееся напряжение, ничего другого Сокджину не нужно. И это ведь их обоих раньше устраивало… он надеется, что подобное обстоятельство дел будет устраивать обе стороны этих «отношений» и дальше. И на вопрос заданный он не ответит. Не ответит, что ее вчера продинамил, бросив в катоке скупое «сегодня не выйдет», потому что должен был забирать Мисо из детского садика. Не ответит, потому что правду о себе не торопится рассказывать тем, кто не представляют для него какой-то важности. Чанми – это просто хороший секс, красивое тело. Он для нее, вероятно, представляет точно такой же набор, поэтому на остальное как-то в принципе похуй. Остальное – уже не для него. Для остального ему нужно чувствовать, а Джин чувствовать что-то готов только к весьма ограниченному теперь кругу лиц. Пусть так и остается. Ему ничего вчера не помешало, потому что его настоящая жизнь не может помешать в принципе. Все наоборот: это Чанми никогда не помешает тому, что Сокджина окружает в реальности. Он знает, что в нее погружаться не стоит, потому не спешит терять от девушки голову, какой бы та ни была… А Чанми, он видит, совсем не проста. Она не красивая пустоголовая кукла. В ней есть безрассудство и храбрость – уж это грех было не заметить при их с ней знакомстве – а еще упорство, интрига и умение своего добиваться. Она знает, чего хочет, и это берет. Наверное, потому что ее так воспитали. Богатые родители, привыкшие с помощью денег и власти брать от жизни свое. Сокджин привык вырывать у жизни то, что ему необходимо для существования, и в этом их с Чанми разница. Он не может позариться на все, потому что взять все у него попросту не хватит возможностей. Но он не расстраивается, он не жадный. И слишком любит свою семью, чтобы раскатывать губу. А пока есть возможность, он здесь и сейчас – опрокидывает на кровать очередного люксового отеля красивое тело с татуировкой дракона, шире разводит стройные ноги, с силой толкается, выбивая гортанные высокие стоны из девушки, что под ним руками сминает ни в чем не повинные простыни. Жмурится от яркого наслаждения, позволяя себе раствориться ненадолго во всем этом безумии. Кусает чужие мягкие губы, мажет по коже пальцами, не планируя в скором времени останавливаться. Между ними не будет лишних вопросов. Просто секс, потому что для всего остального Джин теперь не предназначен… вернее, все остальное теперь просто не для него.

***

– Чего ты стучишь? Мисо только заснула. Снова, что ли, ключи дома оставил?.. – Юнги недовольно бурчит, торопливо распахивая входную дверь, вот только на пороге квартиры никакой не Сокджин, которого он ждал. На лестничной клетке, опираясь о грязную стену, кем-то раскрашенную баллончиком, стоит Чонгук. Дышит загнанно, смотрит так же. Исподлобья покрасневшими глазами, мелко трясется. – Чонгук-а… Юнги тянет его на себя, запирает дверь и ведет в свою комнату, не давая даже разуться. Чонгук не сопротивляется, позволяет лучшему другу делать с собой все, что тому заблагорассудится. Юнги хуже не сделает, это железно. А вот сам Чонгук хуже самому себе может сделать вполне… потому и приплелся к Минам на порог. Но сказать ничего не может. Хорошо, что Юнги ни о чем и не спрашивает. Пыхтит, потому что Чонгук тяжеловат для него, но раздевает, настойчиво усаживает на свою кровать, а сам опускается на корточки, ловит лицо маленькими, вечно холодными ладонями. Чонгук смотрит на него, и его вдруг что-то остро колет: лицо у друга какое-то очень измотанное. Глаза красные, впалые, а под ними –глубокие тени, как будто тот сто лет уже не спал. Губы искусаны и потрескались еще сильнее обычного, и черты лица как будто заострились, стали хрупче самого хрупкого. Он подается вперед, чтобы их лбы соприкоснулись, и устало закрывает глаза. Дышит. Глубоко дышит, потому что потерян, слаб, но рядом с Юнги как-то… правильно все. Он для него будто компас. И сейчас тот, как и всегда, способен Чонгука вывести. Юнги не говорит, что они за него все переволновались, что наутро готовы были начать поиски. Не говорит ничего и о сбитых, кое-как обработанных костяшках, о не полностью смытых с лица брызгах крови. Молчит. Главное – Чонгук сейчас здесь… он не в полном порядке, даже близко нет – по нему видно – но живой. Снова вернулся туда, где он нужен, где его ждут и примут любым, а это самое главное. Сам Чонгук думает примерно то же самое и Юнги очень благодарен, что тот ни о чем не торопится спрашивать. Мин очень умен, он не станет лезть, даже если волнуется, потому что знает: Чонгук тогда в себе еще сильнее запрется, только и всего. Иногда забота носит обратный эффект, потому что человек сам способен решить, в чем он нуждается. Чонгук сейчас нуждается в перерыве. В чертовой паузе. Чтобы кто-нибудь выключил звук, как на телевизоре, окна зашторил и дал посидеть в тишине и покое. Он не хочет ничего слышать, не хочет видеть, как мир вокруг вертится, как снег идет за окном и солнце на востоке встает… Чонгук ничего не хочет, просто хочет вырубиться, потому что хватит с него потрясений. Он слишком много раз с Тэхеном уже попрощался… и еще один такой раз… Он ведь для них обоих станет самым последним, так? – Поспи, Чонгук-а, – просит Юнги, не без труда укладывая его тело в свою кровать. – На сегодня с тебя уже хватит. А завтра будет новый день. Завтра все станет легче, вот увидишь… «Может, Юнги окажется прав», – говорит себе устало Чонгук. – «Он ведь так редко ошибается…» А сам вспоминает снова палату, в которой Тэхена оставил. Решает, что выспится, как просит Юнги, а потом… потом туда непременно вернется. Потому что обещал ведь, что не отступится, будет за своего Тэ бороться. И, хоть Чонгук еще этого не знает – он в конце концов победит. Но чуть позже… возможно, когда станет немного теплей…