Юг/Север

Kooki_ 22:45 «Привет, Тэ. Я знаю, что ты не прочтешь это сообщение, как и те, что я посылал тебе ранее, я знаю… Но я пообещал себе не сдаваться, поэтому все еще делаю то, что делаю, в надежде на то, что ты передумаешь и хотя бы откроешь эту переписку. Я могу лишь догадываться о причинах, которые побудили тебя прекратить наше общение, но надеюсь, что ты хотя бы меня не ненавидишь. Что ж… Это я. Да… это я – тот самый ненормальный чудак, чьи фотографии ты собирал на своем фотоаппарате. Наверное, прямо сейчас мне стоит извиниться: за то, что столько времени наблюдал за тобой без разрешения, рисовал тебя… и за то, что скрывал правду, общаясь здесь с тобой. И отдельно прости за то, что за все эти месяцы у меня не хватило банальной смелости, чтобы встать с той гребаной лавки и сделать всего несколько шагов и с тобой познакомиться. Я очень боялся – вот тебе и вся правда. Если ты когда-нибудь прочтешь это и захочешь узнать, причины моего страха, я тут же все объясню, но сейчас не стану грузить. Просто скажу все так, как есть: это я, Тэ, Чон Чонгук. Мне в сентябре исполнилось восемнадцать, и я ученик старшей школы. Я живу не в самом лучшем районе, иногда вынужден заниматься теми вещами, какими бы заниматься ни за что не хотел, но приходится… А еще я люблю рисовать. Рисовать тебя – обожаю вдвойне. Я не знаю до сих пор, как так вышло, что я стал это делать, что каждую ночь ноги приводили меня в тот парк, а руки тянулись к карандашам. Ты очень красивый, Тэ. Просто, наверное, самый красивый для меня человек. Я надеюсь, что ты в порядке. Пожалуйста, будь в порядке… Я не прекращу писать и пытаться до тебя дозвониться – за это тоже прости. Но пока ты игнорируешь все мои попытки до тебя достучаться, твое молчание развязывает мне руки. Обещаю – одно твое слово, и я перестану навязываться. Просто… просто обрати на меня внимание, Тэ… Очень прошу тебя – дай мне еще один шанс. Я правда сделаю все возможное, чтобы в следующий раз тебя не разочаровать. Я по тебе очень сильно скучаю, хен. Спокойной ночи)»

White_Swan 00:00

«Отметка «Прочитано»

***

Hollywood undead – City

На улице мерзко до жути – снег падает с неба мокрыми комьями и хлюпает под подошвами тяжелых черных ботинок на нечищенных тротуарах. Холод забирается под куртку и лижет щеки, даже несмотря на маску, что закрывает половину лица, и глубокий капюшон спортивной толстовки. Чонгук идет по улице, делая широкие быстрые шаги, внешне он уверен и собран, глаза под нахмуренными бровями излучают суровость – это амплуа ему уже привычное… потому что необходимо. Слети оно с лица, и Чонгуку не поздоровится, уже проходили, больше не хочется. Впереди него шагает отец. Его фигура выше и массивней, кажется, раза в два, движения при ходьбе резкие, и даже в своем молчании, даже находясь к Чонгуку затылком, он все равно устрашает. Всех здесь, если брать точнее. Чон Субин не какой-то пес, гавкающий из подворотни, но никого не кусающий, нет… Все далеко не так. Тени, притаившиеся тут и там по углам на районе, при виде них испуганно дрожать начинают и спешат раствориться, забившись куда-нибудь, где можно укрыться от зоркого взгляда. Кто знает, вдруг настроение Субина сегодня подтолкнет напасть просто так, без предупреждения и какой бы то ни было причины, такое случалось и не раз… И сегодня попасть под горячую руку отца – Чонгук знает – проще простого. Потому что дело, на которое они шествуют всей своей широкой компанией, располагает главу района оскалиться. Его посмели ослушаться, посмели не выплатить вовремя долг, да еще и сбежать попытались. Немыслимо. Немыслимо, что двигало этим человеком. И немыслимо теперь для младшего Чона, что с этим человеком случится. Ему жаль… ему всегда жаль, но едва ли он имеет силы что-то сейчас изменить. Чонгук все еще – просто беспомощный ребенок. Он от своих родителей еще так чертовски зависим, так слаб в мире, где каждый попытается сожрать тебя, если споткнешься. И еще… он все еще дорожит теми, кто перед Субином тоже беззащитны, как все остальные. А любовь к ним – все еще рычаг, помогающий отцу контролировать сына, который от наследия своего никогда не пребывал в особом восторге. Чонгук уже даже не думает о всей этой лирике. Почти. Он старается смотреть на все сквозь, как будто не с ним это происходит, как будто он просто смотрит кино. Откровенно херовое, которое в прокате непременно провалится и никем не оценится по достоинству, потому что никакого достоинства тут и близко нет. Просто животная жестокость и боль, которую причинят сегодня кому-то обязательно, заставив скулить, умолять и сквозь слезы стонать, заливая кровью грязный пол гаража на окраинах. Чонгук знал – затишье не к добру. Он чувствовал, что отец не таскает его с собой на дела до поры до времени, потому что слишком был занят серьезными вещами, пока грызся за территорию пару последних месяцев. И вот затишье прошло. Наступил ураган. – Приведите мне их, – бросает отец, сплевывая в снег, прежде чем заходит в распахнувшуюся перед ним неприметную железную дверь. Чонгук и все остальные, кто шел позади, тоже бесшумно проскальзывают следом. Внутри гаража так же холодно, как и на улице, хоть стены здесь достаточно толстые, но толстые они не для того, чтобы не впускать стужу, а для того, чтобы чужие крики наружу не выпускать. Чонгук думает об этом и прикладывает усилие, чтобы не ежиться. За ним наблюдают – он знает. Даже когда отец стоит к нему спиной, шестерки следят, как младший Чон ведет себя, докладывая затем обо всем. О каждой чонгуковой слабости, о каждой ошибке, которую потом отец не поленится и выбьет из сына, постаравшись на славу. Чонгук зарубил себе на носу – ошибаться не стоит. И, может, в учебе он полный ноль, но кое-какую школу, все же, закончил с отличием. Школу своей гребаной жизни в трущобах. Он здесь чертов принц, если хотите, но едва ли вообще хотя бы раз был рад своему положению. Эту корону, если можно, он растоптать был бы счастлив под своими ботинками. Но нельзя. Не ему такое решать. По крайней мере, пока. Потолок здесь низкий, пространство достаточно тесное и освещено флуоресцентными лампами, покрытыми то ли пылью, то ли паутиной, закрепленными сверху. Они бьют по глазам излишней яркостью после ночной темени, окружавшей их на пути сюда. Люди Чона рассредотачиваются вдоль стен, образуя собой живой круг. Внутри него стоит стул – для Субина, тот располагается на нем, откинувшись на спинку и вальяжно расставив ноги. Чонгук замирает у отца за спиной, но не рядом, а вместе со всеми, едва касаясь стены своими сведенными лопатками. Руки в карманах сжимаются в кулаках, ногти впиваются в кожу. Он знает, что дальше будет. Последние секунды покоя рушатся. – Пожалуйста, пожалуйста, нет!... Они всегда просят. – Пожалуйста, господин Чон! Это была ошибка! Они всегда признают, что ошибались. – Я все верну вам, я обещаю… я клянусь! Они всегда клянутся. Субин брезгливо отдергивает ногу от мужчины, которого вывели к нему в круг. Тот уже качественно отделан кем-то из их парней: нос у мужчины явно сломан, один глаз не открывается, а правая рука сжимает ребра с левой стороны – скорей всего, тоже сломаны. Левой же рукой мужчина старается ухватиться за ногу отца, но тот не позволяет к себе прикоснуться такой жалкой нелепости, как это ничтожество, что он видит перед собой. Всегда одно и то же. – Помнится, однажды я уже поверил в твое обещание, Мингю. Когда месяц назад ты обещал мне, что вернешь все, что взял, с процентами, – Субин как всегда говорит скучающе, склоняет голову к плечу, будто пытается для себя разглядеть что-нибудь хоть капельку интересное в собеседнике, и разочарованно вздыхает, ничего так и не находя. – Выходит, ты повторяешься. – Нет… я просто… просто… – Просто… не воспринял меня всерьез? – подсказывает ему великодушно Субин, а затем еле заметно кивает кому-то, стоящему на входе. – Или, может, просто… решил, что я забуду такой маленький долг? Это правда – сумма, что ты занял, для меня незначительна, просто мелочь в сравнении с теми бабками, которые вокруг этого района ежедневно крутятся. Курам на смех! Чон смеется, улыбается широко, а все, кто вокруг него стоят, подхватывают. И Мингю, этот придурок, тоже начинает хихикать неуверенно, превозмогая боль, что кости наверняка от этого сдавливает внутри его поломанного тела. И как только Субин слышит этот его смех – все вмиг прекращается. Лишь усмешка остается лежать страшной печатью на лице отца, и тогда Чонгук понимает – вот она, кульминация. Его самая нелюбимая часть, потому что она же и самая жестокая. Дверь гаража распахивается, снова впуская кого-то внутрь, но их прибавление не видно, пока тех не впускают в круг под светящиеся холодом лампы. И тут при виде новых людей в круге изо рта Мингю вырывается что-то непонятное, не человеческое даже, а больше животное. Он не способен оказывается что-то сказать и начинает хрипеть, скулить и плакать. На коленях бросается к двум людям, которых в круг связанными кинули так же, как и мужчину до этого, под ноги Субину. У них залеплены рты, а в заплаканных глазах – безумная паника вперемешку со страхом. А Чонгук стоит, так же лопатками едва касаясь стены, и об одном в этот момент только думает – смотри, ни за что взгляд свой не отводи. Смотри! Ты обязан, ты должен. Все другое будет ошибкой. А в круге перед ним, перед его родным отцом – женщина и ребенок. На них даже верхней одежды нет, ноги босые – скорее всего, тех вытащили из собственных постелей, сразу же перед тем, как сюда притащить. Они ничего не понимают, вероятно, и не подозревали до этого о делах члена их семьи. И вот… – ПОЖАЛУЙСТА! В конце концов, все, на что они в итоге остаются способны – это умолять. Умолять, пока на это остаются силы, потому что, даже не имея надежды, инстинкт самосохранения так просто не может сдаться. А тут все намного сложнее – на кону не собственная жизнь, а жизни тех, кто намного дороже себя самого. – Ты расстроил меня, Мингю, – Субин вздыхает, плечи его приподнимаются и опадают как-то устало. – Заставил своим отвратительным поведением на ночь глядя покинуть дом… оставить жену в одиночестве… А тебе ли не знать, какую ценность представляет любимая семья. Снова он кому-то кивает, и в круг вторгаются двое мужчин. Один легко хватает женщину за волосы, второй – заламывает Мингю руки, чтобы не рыпался и, если что, не помешал. Их ребенок – мальчик лет десяти – плачет, но этого не слышно из-за залепленного рта, он весь сжимается на полу, жмурит от страха глаза, руками беспомощно дергает, связанными за спиной. И внутри у Чонгука все еще оглушительно – смотри! Ты обязан! Ты должен! – Как там было… ты-то уж точно должен знать… и в горе, и в радости… – снова заговаривает Субин, а женщина, услышав его, начинает вырываться, но себе этим только вредит. – И в болезни, и в здравии, – продолжает, хмыкая затем: – Думаю, в нашей ситуации уместнее будет первый вариант. Очередной кивок. Женщину бьют точно в живот грубым носком ботинка. Крик Мингю разбивается о стены гаража. Чонгука оглушает. Сердце в его груди колотится, но напряженные мышцы не дают телу пошевелиться и совершить ошибку. Смотри! Второй удар – по лицу. Когда женщину снова приподнимают, схватив за волосы, ее глаза блестят в искусственном свете, не переставая слезиться. Мальчик рядом с матерью воет, заходясь в душащих его рыданиях. Мингю – воет тоже, не переставая, умоляет Субина сжалиться. Чонгук продолжает смотреть. Ногти прорывают кожу ладоней. Ты должен… нельзя ошибаться… Когда с женщиной заканчивают, та еле дышит. И кажется, что этому Аду приходит конец, потому что внутри круга, состоящего из шестерок отца, становится тихо-тихо. Субин какое-то время молчит. Никто не смеет раньше времени рыпнуться, все ожидают вердикт главаря. А тот разминает неторопливо шею, хрустя позвонками… и вдруг оборачивается. Находит глазами сына. – Подойди, Чонгук. Шаг у младшего Чона тяжелый, широкий, уверенный. Он все еще таким быть обязан. – Как думаешь, что теперь? – Субин смотрит на него заинтересованно, будто сам он без понятия, как это дело окончится. Но Чонгук знает отца достаточно хорошо, чтобы понимать – это очередная проверка. Он может сказать, что Мингю усвоил урок, и того вместе с семьей стоит отпустить, дав небольшой срок для уплаты долга под двойной процент. И тем самым непременно проебется, потому что выберет самый мягкий из имеющихся путей. Подобное его отца никогда не устроит, и от сына он ждет не этого. И посему… – Теперь мы тебя отпустим, – обращается он к Мингю, а у того от неверия глаза чуть ли из орбит не начинают вылазить. – Одного. – Субин рядом с ним одобрительно хмыкает. Чонгук переводит на него свой взгляд, и от блеска в глазах отца его начинает мутить. – На то, чтобы вернуть долг, у тебя три дня. И процент, который ты нам обязан был заплатить, удваивается. – Но как же… – А за твоей семьей мы, так уж и быть, пока что присмотрим, – заканчивает за сына на этот раз сам Субин, хлопая Чонгука по плечу, как бы выражая этим свое одобрение. Чонгук не подвел. Младший Чон надеется, что отец не чувствует, как он в этот момент напряжен. Его глаза поднимаются с пола, он больше не в состоянии наблюдать за людьми, что у его ног все еще, жалкие и беспомощные, стенают, объятые осознанием обрушившейся на них безнадежности. Он вместо этого смотрит на людей, собравшихся понаблюдать за этим зрелищем, и вдруг находит в толпе уж слишком знакомое лицо. Сокджин-хен смотрит на него серьезно. Его красивое лицо тоже наполовину скрыто черной маской, но едва ли это Чонгуку помешало бы когда-нибудь то узнать. Секунда проходит, прежде чем их взгляды расходятся, но между ними как будто в этот миг произошел разговор весьма и весьма содержательный. Это останется между ними. Вся грязь, жестокость и бесчеловечность. Больше никто из семьи знать о подобном не должен, а они будут продолжать играть свои роли в попытках не наделать ошибок. Лишь так возможно уберечь то, что обоим им дорого. То, что уже замарало их, не должно свой след оставлять на ком-то еще. Ни за что. Лучше просто забыть эту самую секунду, когда один взгляд нашел взгляд второго. Сделать вид, что ничего не было. Чонгук очень устал. Он просто хочет уже, чтобы все на эту ночь поскорее закончилось. Хочет вернуться домой, сказать матери, что он в порядке, а затем включить телефон и проверить сообщения, убедившись, что их никто так и не прочел. Или же… обнаружить, что в последнем он, все-таки, ошибался.

***

Это начинается, как и всегда, стоит ему только покинуть салон своего автомобиля и выйти на холод. Хосок даже не успевает зайти в здание, спрятавшись от непогоды в тепле вестибюля, как его встречает личный секретарь, Аксель. Секретарь, к слову, ведет его дела уже несколько лет и без малейших промедлений вылетел за Чоном в Сеул, как только приказали, потому что знает – босс не любит пререканий и пустого нытья, отнимающих время. А если он что-то не любит, от этого избавляется быстро. Стоит ли добавлять, что старого секретаря, работавшего некогда на отца, Хосок уволил в первую же неделю? Выходные, погруженные в относительную тишину, потому что тогда Хосок минимизировал общение с любыми людьми, закончились, разбившись о начало новой рабочей недели этим по-странному ясным утром понедельника. Мужчина, не додумавшийся с собой захватить солнечные очки, недовольно щурится. – Через час у вас заслушивание отдела маркетинга по вопросам продвижения новой линейки бренда. Они уже отобрали кандидатов в модели, а также ведут переговоры с несколькими студиями видеомонтажа, с которыми до этого «Юг» раньше сотрудничал. Объем предстоящей работы все еще широк, но, если постарается, команда вполне еще может влезть в поставленные сроки. – Они влезут, если хотят продолжать работать в этой компании дальше, – произносит Хосок немного скучающе, потому что, по его личному мнению, говорит весьма очевидные вещи. – Где мой кофе? Секретарь, не меняясь в лице, чуть приподнимает левую руку, в которой находится подставка с единственным стаканом, закрытым оранжевой крышкой. Хосок сначала молча забирает напиток, но, все же, затем не удерживается, комментируя: – Цвет отвратительный. – Зато разбавляет всю эту серость вокруг, – пожимает плечами мужчина, на что его босс фыркает. – Еще сразу после обеда приедет ваш адвокат, кажется, у него хорошие новости. – Вот это разбавляет серость, Аксель, – произносит Хосок, и тон его слегка меняется, выдавая нетерпение, тут же вспыхнувшее внутри, как стайка искр. Целую неделю его адвокат не выходил с Чоном на связь, с головой закопавшись в их общее дело и исследуя тонны макулатуры на предмет лазеек и слабых брешей в системе владения акциями. И если тот решил объявиться, это может значить, что новости и правда хорошие. – Кстати, Намджун уже внутри? – Все верно, он приехал еще где-то час назад. Я разговаривал с его помощниками, и у Господина Кима сегодня довольно плотное расписание. Его недавняя встреча с министром образования прошла более чем плодотворно, Господин Ким теперь включен в довольно узкий список городских спонсоров и по этому случаю приглашен на благотворительный показ академии искусств в эту пятницу. Вы, разумеется, тоже. – Значит, на пятницу мне нужен будет смокинг, – бормочет Хосок, и Аксель тут же извлекает буквально из ниоткуда компактный планшет, чтобы занести поручение босса в список своих дел на ближайшее время. – И водитель. Вряд ли общество старых маразматиков, любящих пораскидываться деньгами друг перед другом, можно будет без последствий вынести в состоянии кристальной трезвости. – Будет сделано. Хосок хмыкает и решает, наконец, зайти в здание, пока все еще может чувствовать свои руки. Как вдруг его память неожиданно посылает в мозг запоздалый сигнал. Перед глазами загорается огромный восклицательный знак. – И еще кое-что, – он оборачивается на Акселя, который снова весь внимание, – то поручение, которое я давал тебе в конце прошлой недели… – О, вы говорите про Мин Юнги, которому приказали организовать практику здесь под вашим присмотром? Он уже пришел, как раз стоял со мной рядом, когда… – Аксель оборачивается, смотря по сторонам, и озадаченно хмурит брови. – Я… прошу прощения, Господин Чон, я отвлекся на разговор с вами, не представляю, куда он мог деться… Хосок принимается так же, как и Аксель, озираться по сторонам и мальчишки, встречи с которым в духе гребаного садиста ждал все прошлые выходные, разумеется, рядом не обнаруживает. «Да чтоб его!..» Впрочем, едва ли Чон ожидал, что его будут слушаться. Если честно, он и на данный момент до конца так еще и не понял, зачем все это начал и чего вообще собирался добиться. Какой-то малолетний вертлявый пацан сначала обчистил его, затем довел до белого каления своей строптивостью, а потом… потом заинтерес... Хосок вздрагивает, крепко жмурясь в попытках выкинуть из головы дурацкие мысли, что сейчас совершенно не к месту. Они какие-то неправильные и от них все под кожей как будто зудит. Он запрокидывает голову к небу, прежде чем открыть глаза обратно… А когда открывает, стаканчик с кофе чуть ли не падает у мужчины из порядком уже окоченевшей ладони. – Твою мать.

Panic! At the disco – High Hopes

Гребаный Мин Юнги оказывается в поле его зрения, вот только от сего факта мужчине ни разу не легче. Возможно, потому что такая незначительность, как какой-то мелкий пацан, не может решить ни одной его насущной проблемы в принципе… но, возможно, еще и потому, что этот самый пацан прямо сейчас усадил свою тощую жопу на край крыши пятнадцатиэтажного офисного здания и весело оттуда мотает ногами, зависшими над блядской пропастью! И улыбается. Хосок, сука, чувствует, как тот улыбается. Той самой улыбкой, мать ее, которая такая пиздануто-радостная, что обнажает бледно-розовые десны, а глаза превращает в две узкие щелки.

***

– Какого хуя?! Юнги, услышав знакомый голос, медленно и с ленцой оборачивается, перенося свой вес на расставленные с обоих боков руки. Окидывает запыхавшегося мужчину озорным взглядом и после хмыкает так, чтобы его непременно услышали. И вновь отворачивается, чтобы продолжить смотреть на город под собой. – Здесь вид классный, не смог удержаться, – пожимает худыми плечами и нахохливается, как воробей. Зима все-таки, как-никак, и Юнги, вообще-то, здесь холодно. Но вокруг красиво – об этом не врет. – Тебя сюда как пустили вообще? – не унимается Хосок, в несколько широких шагов подходя ближе к мальчишке. Он останавливается рядом, но не касается, потому что откровенно очкует из-за того, что этот малолетний пиздюк решит поиграть в камикадзе. Кто знает, что у него в голове вообще, Чон за то недолгое время, в которое проходило их общение, смог-таки для себя уяснить – Юнги на какую-то долю отбитый. И ситуация, в которой они прямо сейчас оказались, отличное данной теории подтверждение, кстати. – Твоя секретарша дала мне пропуск, – снова пожимает плечами. – Какая еще секретарша? – Которая на мужика похожа. – Аксель и есть мужик. – Тогда почему секретаршей работает? Юнги, кажется, реально интересно, он даже голову свою поворачивает набок, чтобы на Чона взглянуть, выгнув бровь. Издевается? Хосоку хочется ему врезать, но детей в Корее бить запрещено, особенно чужих… да и людей, в принципе, тоже. А жаль… – Слезай давай уже отсюда и пошли, – отмахивается Хосок, решив наконец, что для бреда, льющегося изо рта Мин Юнги, он слишком взрослый уже и слишком, если уж на то пошло, занятой. – У меня скоро совещание, а с тобой до него еще нужно будет что-то решить. – Так не дергал бы меня сюда, и решать бы ничего не пришлось, – фыркает парень, снова отворачиваясь, и сильнее начинает ногами раскачивать, свешенными вниз. У Хосока от его занятия дергается глаз. – На кой черт тебе вообще было устраивать это представление? Хочешь, можешь меня избить где-нибудь в темном пустом переулке – выместишь злобу и дело с концом, я заявлять не буду, нахер оно мне? Я тебя обокрал и унизил, так что просто, наверное, будем в расчете… Хосок хмурит брови, слушая его речь. Хриплый голос звучит низко и в себе не таит абсолютно никакого волнения. Видно, что Юнги знает, о чем говорит, и подобное развитие событий мальчишке кажется вполне нормальным. Ненормально – то, как с ним поступает Хосок, непонятно, неправильно (возможно, для них обоих), но что сделано, то сделано, и от своих планов Чон отступать не собирается. Он никогда еще в своей жизни не пожалел ни об одном своем решении. И сейчас уверен, что не пожалеет, что-то хорошее, да получит. Намучается с этим мальцом, вполне вероятно, но в конце концов почувствует удовлетворение от того, что решил и сделал. – Не стану я тебя избивать, – раздраженно вздыхает он. Трет глаза пальцами свободной руки, а затем смотрит на профиль своего собеседника. У того бледная кожа, практически как лежащий кругом снег. На голове нет шапки, и волосы треплет ветер, а маленькие уши с несколькими дырками в мочках уже красные-красные от мороза. Скула стесана, но почти успела зажить, а уголок рта снова потрескался, как и тогда, в пятницу – от его дурацкой ухмылки. Чертов ребенок, его впору было назвать не Мин Юнги, а «Нелепость». Парень поворачивается, смотрит на Хосока в ответ молчаливо и пристально, в черных глазах что-то нечитаемое плещется, не показывается на поверхность и оттого бесит. Хосок загадок не любит, он ценит во всем прозрачность и холодность, а не настораживающую глубокую тьму, под которой может скрываться дикое пламя, не способное усмирить рожденную вместе с собою строптивость. «Строптивость» – вот еще одно подходящее имя для Мин Юнги. – Почему нет? – тянет он. И никакого страха в его голосе нет, как нет и удивления. Ему просто… любопытно. Как будто услышал что-то новенькое, что еще ни разу не слышал, и теперь вникнуть пытается, по частям разобрать и затем отложить в ящик с пометкой «пройденный материал». – Ну, не знаю, потому что это пахнет уголовкой? – Хосок саркастичен, но ему как-то не по себе от мысли, что парень перед ним, такой юный еще, искренне не понимает, почему в этот раз возникшая в его жизни сложность не может разрешиться с помощью насилия. Это… – А, забудь, у меня просто есть идея получше. – И что это за идея? Сделаешь и меня своей секретаршей? – Для того, чтобы ей стать, ты должен хотя бы уметь варить сносный кофе. – Тогда этот вариант сразу вычеркиваем. Хосок хмыкает, даже не удивленный. Уголок его губ приподнимается, и из-за этого на щеке у мужчины появляется маленькая ямочка, но Юнги этого всего не видно, потому что сидит он не с того бока. – Думаю, я достаточно ясно изъяснился в письме обо всем, что от тебя требуется. – Ты о «практике»? – вздыхает Юнги, в воздухе пальцами обеих рук рисуя кавычки, и Хосок почти что дергается, видя, как парень, отнимая руки от ограждения, остается без страховки. – Ты, блять, может, уже спустишься?! Юнги, посмеиваясь, возвращает руки на место, но никуда сваливать с едва ли нагретого задницей бетона не спешит. – Не-а, пока не ответишь мне, на кой черт я тебе тут сдался. – Да с хрена ли ты в свои семнадцать такой настырный, а, шкет?! – Мама учила не сдаваться, – весело отвечает Юнги, обнажая десны в той самой улыбке, какую Хосок себе ранее и представлял. – Ну так как? Хосок вздыхает, зарываясь пальцами в волосы, и их приглаживает, смотрит после на часы. До совещания меньше двадцати минут, а у него слишком забитое расписание, чтобы то двигать. – Да и похрен, – бросает он, закатывая глаза. И впервые улавливает на чужом лице тень удивления. Пусть всего на секунду, но ту становится видно. – Можешь тут сидеть, пока не застудишь почки, право твое, а у меня еще куча дел на сегодня. Акселя найдешь на десятом этаже, в приемной, он введет тебя в курс дела, расскажет, что нельзя, а что… тоже нельзя. – Хосок взмахивает рукой, как будто отбивается от назойливой мошки, которая все никак не уберется с глаз долой. – Из здания тебя без моего разрешения никто не выпустит, покинешь его только если ты, все же, на полном серьезе решишь вступить в клуб суицидников и сиганешь отсюда навстречу тротуару, но я бы тебе не советовал. Я освобожусь ближе к обеду, в это время жду тебя у себя. А сейчас – я пошел. И еще… – Вздыхает и, сам не зная, что на него нашло, ставит на бетонный бордюр рядом с пацаном свой стаканчик с кофе. Тот еще теплый. – Он не тронутый… в отличие от тебя, так что пей. А то правда окочуришься от холода тут, и мне потом еще разбираться с трупом, как будто других забот нет… Хосок последние слова бурчит уже на пути к двери, что ведет к служебному лифту, и не уверен, что Юнги его слышит, ну и ладно – губы сами отдельно от мозга работают, потому что мозг все еще не совсем догоняет причину случившегося странного жеста. Это он так о пацане позаботился, что ли? И вот зачем оно? Давно ли Чон Хосок стал чьей-то нянькой? Херня какая-то, нужно с этим завязывать, точно нужно завязывать… Юнги вслед Хосоку смотрит со странным выражением. Глаза мальчишки все еще молчаливые, все еще глубокие, черные, и город внизу их уже почему-то не интересует. Гораздо интересней смотреть на стремительно удаляющуюся чужую спину, облаченную в брендовое пальто. Теплое, наверное… Юнги ежится и, спрыгнув, наконец, с бордюра, хватается обеими руками за теплый стаканчик. Перчатки он сегодня оставил Сокджину, решил, что хену нужнее. А теперь – вот. Мужчина скрывается с глаз мальчишки, а Юнги продолжает еще какое-то время стоять на пронизываемой зимними ветрами крыше, сжимая в руках бумажный стаканчик. И тепло чувствует. – Лучше бы избил, как я предлагал, – задумчиво роняет в окружающую его пустоту. Юнги чувствует, как в его жизни в этот самый момент зарождается какая-то сложность. И ту просто так не выкорчуешь, как от сорняка, не избавишься. – Ненавижу чего-то не понимать. Это бесит Юнги, заставляет напрячься и постоянно быть начеку. Это его очень быстро может вымотать, тогда Мин потеряет бдительность, и что-нибудь случится. Что-то плохое, к примеру… однозначно, плохое. Потому что не происходит с ним давно уже ничего, блять, хорошего. Юнги смотрит на стаканчик, вокруг которого сжались его бледные, постепенно согревающиеся пальцы. Приятно. Он лижет обветренные губы, по привычке языком трогает ранку в уголке и кривится. А затем ухмыляется, почесывая лохматый затылок, и тоже шагать начинает к двери, где недавно скрылся Чон Хосок. Юнги же не трус, правильно? А значит, смело пойдет навстречу тому, что ждет. Пусть все, что должно, с ним случается, нестрашно уже – не после того, что уже случилось. Если с ним поиграть хотят – что ж, Юнги поиграет. Он игры любит, потому что очень часто, вообще-то, выигрывает, ведь как там про него говорят обычно… ах да: Он же, черт возьми, гений.

***

Чимину… странно. И, чего уж греха таить, боязно. А все потому, что напротив него, буквально в каком-то шаге, стоит Мин Юнги (отдельно в это Паку до сих пор не верится, черт возьми) и на руках осторожно держит свою племянницу. – Знакомься, Мисо, это Чимин, еще один твой оппа, – произносит для девочки мягко и после губами касается маленькой розовой щечки, на которой от улыбки образовалась совершенно очаровательная ямочка. Мисо даже для своих полутора годиков – очень красивый ребенок, с этими ее огромными голубыми глазами и кудряшками светлых волос. И улыбкой, как у дяди – такой широкой, что деснами, на которых еще зубов недостаточно явно. Она на Чимина смотрит очень внимательно, изучает новое лицо перед собой, а потом сосредоточенно навстречу тянется, и у Чимина сердце замирает. С детьми он до этого момента дела нечасто имел. Когда-то давно виделся с Хваюн и Енджуном – младшими Ким – но те тогда были постарше, не такие крохотные и хрупкие. А вот Мисо – именно такая. Она – как перышко, эфемерная и миниатюрная. И даже Юнги на ее фоне выглядит большим грозным дядей, а не мальчишкой ростом метр с кепкой в прыжке. Его трогают горячей мягкой ладошкой за щеку, а потом цепко хватают за нос, и Юнги суетливо начинает бормотать ей, что так делать не стоит. – Прости, это она так выражает свой интерес, ты ей понравился, вот и хочет схватить. Чимин улыбается, качая головой. Ему, конечно же, не больно, а Мисо недовольно начинает морщиться и хныкать, смотря на дядю, который обломал все веселье. Зануда. Как только Юнги отпускает ее руки, девочка снова ими начинает тянуться к Чимину. – Подержать хочешь? – предлагают ему, и Пак сначала на секунду тушуется, но затем, все же, кивает несколько раз. Мисо оказывается неожиданно тяжелее, чем он предполагал. Довольная девчушка одной ручкой цепляется за его шею, а второй снова начинает водить по его лицу. – Ее просто привлекает все яркое, поэтому так, – объясняет Сокджин, вошедший в гостиную из кухни с кастрюлей в обеих руках. Та была накрыта крышкой, но аромат кимчичиге все равно тут же наполнил небольшую комнату. – Хоть кто-то оценил твои сиреневые волосы, а. Хен, посмеиваясь, поставил блюдо на низкий столик у дивана и снова удалился с их глаз. На кухне он готовил ужин на пару с Чонгуком, который частенько вызывался ему с готовкой помочь, если они вот так, как сейчас, собирались – своей разномастной семейкой. Давно, конечно, такого не было, и сегодняшний вечер для них, несомненно, событие. Возвращение Чимина и его официальное знакомство с Мисо – чем не повод для праздника. К тому же, еще они здесь отмечали начавшуюся как раз на этой неделе практику Юнги. Вернее, отмечали ее все, кроме самого виновника торжества, который при упоминании этого только кривил недовольную мину и фыркал, как кот, которому налили кислого молока в миску. Юнги всегда оставался Юнги, что еще тут скажешь… – Как с танцами дела? – спросил у Пака Юнги, когда они втроем переместились на диван, чтобы посадить туда Мисо, но девочка отказалась уходить с коленей нового друга, принявшись возиться с игрушкой, которую ей принес Мин. – Как и раньше, отлично, все пришло в норму, – говоря это, Чимин выглядел очень воодушевленно, его глаза буквально светились от этого, – спасибо тебе, Юн-и. Твоя музыка, кажется, спасла меня. Мин слегка отвернулся от хена, чеша затылок и немного алея щеками. Ему было приятно слушать такое от друга, но все еще неудобно принимать комплименты по поводу своего творчества. В плане его он себя всегда не слишком уверенно чувствовал, свои увлечения открывая только самым близким. Вернувшись в его жизнь, Чимин также вернул Юнги возможность показывать то, что жило внутри него с самого его рождения – свой талант к музыке, и это как будто заставляло заново рождаться. Юнги снова стал писать и делал это все чаще… и не мог теперь понять, как так долго смог прожить без этого, ведь тяга к тому, чтобы творить, иногда буквально завладевала им и не отпускала, пока не находила своего выхода, ложась вязью из нот и слов на некогда чистые листы бумаги. – Я… рад слышать, Чимин-а, – произнес Юнги скомкано, смотря куда-то на свои коленки, обтянутые старыми спортивными штанами Сокджина, которые снизу были сто раз подвернуты, чтоб по размеру. – Я в эту пятницу даже выступаю. На благотворительном вечере в своей академии. Хотя думал, что не смогу на этот раз пройти отбор, но преподаватели решили, что на последней практике я снова отработал на отлично, так что дали мне шанс. – Здорово! – Юнги не удержался, поднял взгляд на него, встречаясь с теплыми глазами Пака. Они смотрели друг на друга вот так – открыто и по-братски нежно – несколько секунд, пока Юнги, нахмурившись, не выдохнул: – Тебе ведь тоже все еще кажется, что не может такого взаправду быть? – и в ответ получил заливистый смех и пару согласных кивков. Мисо, абсолютно не понимая, о чем говорят взрослые, тоже засмеялась над ними, подхватывая веселье. – Чего у вас тут? – Джин снова появился в гостиной, ставя блюдо с рисом на стол. Хен не спешил снова уходить, вместо этого с кряхтением опустился на пол, скрестив ноги под столиком. Через секунду Чонгук тоже присоединился к остальным, неся в руках блюдо с закусками. Он обвел взглядом парней, задержался слегка на Чимине с сидящей у него на коленях Мисо. – Чего встал, как неродной? – тут же шикнул на него Джин. – Закуски сами себя не разложат, давай уже приземляй. Чон, решив не спорить, послушно сделал так, как сказали, и сам устроился рядом на полу. Вскоре они все разместились вокруг столика, едва умещающего на себе приготовленные блюда из-за своих небольших габаритов. Мисо переехала на колени старшего дяди, чтобы тот смог ее покормить, пока младшие принялись набивать животы, предварительно щедро наполнив для хена тарелку. И все было… как раньше. Как будто не случилось за все эти годы ничего плохого, как будто они всю свою жизнь были, как и сейчас, вместе. Смеялись, спорили о глупейших вещах, слушали, как Сокджин на них ругается из-за чего-то совсем незначительного… снова как будто бы были просто детьми, просто друзьями с района. Как будто бы никто не умер, как будто бы Сокджин не бросил универ, как будто бы Чимин не лишился лучшего друга и не оплошался перед Юнги, как будто бы Юнги по глупости не наделал кучу страшных дел, как будто бы Чонгук никого не убил… Как будто бы не было у каждого из них за плечами непомерного груза из тайн и ошибок, которых каждый стыдился. Но все-таки… они были. Ошибки эти ощущались и становились почти что заметными… когда взгляды Сокджина и Чонгука по случайности пересекались в тот вечер, вскрывая воспоминания друг друга, о которых упорно оба мечтали забыть. А в головах их раз за разом разносился скулеж избитой беспомощной женщины, ее мужа и сына. Ошибки все еще оставались ошибками, когда Чимин вдруг понимал, что снова забылся и смотрит на Юнги, сидящего рядом с ним, уже слишком долго и слишком не так, чтобы всем тут было комфортно. Он тогда взгляд свой торопливо опускал куда-то на стол и затем лишь спустя какое-то время воровато оглядывался: не заметил ли кто… Ошибки… они могли повлечь за собой сложности. А сложности могли стать угрозой. Юнги сейчас нечто подобное чувствовал, и потому не мог успокоиться. Сегодняшний вечер был вечером вторника – окончился второй день его практики в «Юге». Второй его день рядом с Чон Хосоком, который, казалось бы, должен его ненавидеть… Но не ненавидит. Хосок вообще никаких эмоций себе как будто не позволяет с той их встречи на крыше. Как будто он там что-то себе отморозил – отдел мозга, к примеру, который отвечал за человеческие эмоции. Хосок… холодный. И требовательный с другими, с Юнги, кстати, тоже. Аксель и правда ввел Мина в курс дела, проинструктировал, что да как. Практика оказалась реальной практикой, и Юнги стал настоящим ассистентом Хосока. Не из разряда даже «подай-принеси», а больше «систематизируй-проведи анализ-выдай мне результат и подай предложения». И, на удивление самого Юнги, это стало приятным вызовом. Благодаря своему интеллекту он все задания щелкал, как орешки. Даже умудрился найти пару ошибок в отчетности, с которой ему сегодня дали поиграться, и за что получил благодарность – не от Хосока – от Акселя, конечно же. Хосок, как мы уже выяснили, стал синонимом к слову «холодность» и ничего, кроме очередных требований, Юнги не выказывал. Это немного… расстраивало. Мин уже было настроился до конца держать оборону, разжечь между ними океан ненависти, выплеснув напряжение, а тут… Так что теперь у него была новая цель, совершенно ебанутая и от того еще более подстегивающая. Юнги, думая об этом, непременно разъезжался в такой идиотской улыбке, что скулы сводило, но улыбаться ей он чисто физически не мог перестать. Слишком ему было радостно. Потому что цель его звучала вот как: непременно и во что бы то ни стало вывести из себя Чон Хосока.

***

Намджуну не привыкать играть свою роль вот в таких вот местах: в дорогих, ослепляющих изобилием всего и сразу – одним словом, безупречных. До безобразия. Он этим пресыщен и ни на что уже не разевает рот, как когда-то в юности, когда только-только свой путь начинал вверх. Он больше назад, себе за спину, не оборачивается и под ноги тоже не смотрит, потому что оступиться уже не боится. Намджун не оступается – слишком прочно теперь стоит на своих двоих и ни в кого так не верит, как верит в себя. Академия этим вечером пятницы блистает, как никогда. Тема благотворительного вечера – венецианский карнавал, и все здесь одеты более чем вычурно. Масок на лицах, впрочем, у самих гостей никаких нет, а вот на танцорах и музыкантах, что выступают тут и там на импровизированных сценах, устроенных в нескольких просторных залах, те присутствуют. Золотые или серебряные, аккуратно прикрывают половину лица, делая образ загадочнее, а представление ярче. Красивая картинка всегда помогает богатеям опустошить свои кошельки, потому на зрелищность академия искусств никогда не скупилась. Не скупится и на этот раз тоже. С потолка медленно опадают золотистые блестки, гармонируя с цветом начищенных до блеска полов и бокалов с шампанским, что щедро разливают гостям. Пузырьки в алкоголе озорливо и юрко бегут вверх, чтобы затем бесшумно взорваться на поверхности, как миниатюрные фейерверки. Квинтэссенция всего этого слегка кружит голову, расслабляет, будто волшебство коварных эльфов. Намджун почему-то вспоминает о том времени, когда еще в своей юности читал «Сон в летнюю ночь»… Но надолго мужчина не дает себе расслабиться и быстро трезвеет, вспоминая цель своего визита на это сборище. Хосока еще нет, хоть тот и обещал тоже прийти. Ким написал ему, спрашивая где тот задерживается, но сообщение так и осталось почему-то непрочитанным. Вероятно, Чон чем-то сильно оказался в этот вечер занят. Но Намджун неплохо справляется и сам: выигрывает пару лотов на аукционе, который начинается около девяти вечера, когда основная масса приглашенных уже собралась, и мероприятие в самом разгаре. Находит своих знакомых, завязывая непринужденный разговор, и как это бывает, разговор этот притягивает незнакомые еще лица, давая начало перспективе новых выгодных связей. Намджун в этом своего упускать не умеет, у него существует своего рода чутье, и если взял след, то уже не упустит «добычу». Сегодня Киму есть, где разгуляться, подобным грех не воспользоваться. И сейчас, оказавшись один на один с высшим обществом, Намджун больше не чувствует себя ведомым, наконец, ощущая в своих собственных руках силу и приобретая от нее уверенность в том, что делает и что сделать еще способен. Он непоколебим, настойчив и упрям, где необходимо – гибок и абсолютно всегда собран. Да, именно такой он и есть – Ким Намджун в свои двадцать шесть лет. Кто-то скажет: "еще щенок!" А Намджун на эти слова усмехнется остро. И сожрет, не подавится. Щенкам на той высоте, с какой он на мир теперь смотрит, места нет и не будет. Да он и не щенок, давно уже нет. Вечер тянется плавно, ненавязчиво раскрывая весь свой букет, по одной, словно цветочные лепестки, обнажая придуманные тайны. Маскарад – искусно созданное представление, и как всегда все на высшем уровне, потому что академия никогда бы не допустила того, чтобы ударить в грязь лицом. Все, что касается ее, должно быть безупречным и поражать умы абсолютно всех, кто решит прикоснуться к ее искусству. Здесь и сейчас происходит магия. Золотые блестки все еще сыплются бесконечным потоком, словно ангельская пыль, а музыка, подобно снежной вьюге за высокими витражными окнами, вдруг взмывает резко вверх пронзительной скрипкой, которой вторят духовые, а затем… все замирает. И неожиданно в тишине раздается скромная поступь фортепиано. Высокие чистые ноты похожи на весеннюю капель – они задорно струятся в пустоте, прямо над головами собравшихся на представление. Намджун тоже оказывается среди них и ждет, когда взору откроется нависшая интрига. Блесток вдруг становится очень много, они ослепительной тучей падают в пустой центр залы, клавишная капель становится громче, нарастает, словно ливень, с секунды на секунду предвещая грозу. Намджун смотрит на все это пристально, вдруг ощущая, что взволнован, почему-то, до ужаса, а затем… … затем он, черт возьми, умирает.

***

Krewella – Calm down

– Я тебе что… – Юнги переводит взгляд с предмета, который держит в руке, на Чон Хосока, сидящего за своим рабочим столом с лицом, выражающим примерное ничего, – … псина? – Какая еще псина? – хмурится Хосок, отрываясь от монитора своего компьютера и, все же, удостаивая вниманием практиканта, который последние несколько дней действовал мужчине на нервы столь же успешно, как умудрялся и исполнять любое придуманное Чоном поручение, вне зависимости от того, насколько то было сложное. Что уж греха таить, Хосок в Юнги из-за этого становился весьма заинтересован… то есть, в уровне его интеллекта. Но бесил этот белобрысый чертенок все равно жутко, потому что управы на него попросту не находилось. Вот и сейчас… – Для которой Аксель притащил вот этот ошейник! – Юнги фыркнул, подходя к Хосоку и бросая тому на клавиатуру кусок черного атласа. Десять… девять… восемь… и так до нуля. Затем глубокий вдох… – Это бабочка, Юнги, а не ошейник. Согласно этикету, ты должен надеть ее. – А сам-то что без нее идешь? – Предлагаешь еще перед тобой отчитываться? – Хосок изогнул бровь, поддел бабочку двумя тонкими пальцами и слегка помотал ей в воздухе. – А ну быстро надел. – Не буду. – А я сказал – будешь. – А я глухой, вот не повезло тебе, – снова мальчишка фыркает и только собирается гордой походной свалить из кабинета своего «начальства», как это самое начальство ловит его прямо за шиворот белой, застегнутой лишь пока наполовину рубашки, спиной припечатывая к твердой груди, что из-за тяжелого дыхания разъяренно вздымается. Хосок взбешен – цель выполнена, в календаре рядом с сегодняшним днем Юнги может смело поставить крестик. Если выживет. – Хватит. Меня. Бесить. – Чеканит твердо Хосок, все сильнее сжимая в руках дорогую накрахмаленную ткань так, что та аж скрипит. – Если я сказал тебе надеть эту блядскую бабочку, значит ты ее возьмешь и наденешь, потому что это, Юнги, правила. А правила иногда, даже если очень не хочется, надо соблюдать. Они – залог стабильности в обществе, в котором мы оба с тобой живем. Их много, знаешь… например есть правила, которые называются законы. Они запрещают, допустим, всяким малолеткам проникать во взрослые заведения поздно ночью, а еще красть кошельки у добропорядочных граждан… – Ага, а еще, бьюсь об заклад, там что-то должно быть и про насилие, знаешь, – хмыкают мужчине в ответ не особо впечатленно. – И про превышение должностных полномочий, думаю, тоже что-нибудь, да найдется. – Кончал бы ты уже обращаться ко мне неуважительно, мелочь. – А ты кончал бы уже жаловаться. Не я себя сюда притащил. Теперь получите распишитесь и пожинайте плоды своей маленькой прихоти в лице вот такого меня, – Юнги ухмыляется, силясь обернуться, чтобы заглянуть в лицо все больше закипающему Хосоку. А у того уже практически пар из ушей валит. Да какого, простите, хуя?! Он что, так сильно похож на чью-то, блять, мамочку? Только и делает этим вечером, что пытается уговорить гребаного мальчишку одеться прилично, чтобы тот несильно привлекал внимание на благотворительном вечере. На который они, кстати, уже прилично опаздывают благодаря кое-чьим дурацким капризам. «Ошейник» ему, видите ли, не понравился! – Юнги, я клянусь, еще слово, и я на самом деле достану для тебя ошейник и посажу на цепь. – Воу, полегче, Господин Чон, я для таких игр несовершеннолетний, спешу вам напомнить. Лучше позовите Акселя, он, вроде, готов в любом вопросе вам подставить… свое надежное плечо или что там вы предпочита... Договорить Юнги не дают, резко поворачивая и хватая за грудки. Хосок очень зол. Он на многое способен глаза закрыть и, видит Бог, за эту неделю в отношении выходок этого мальчишки действительно много сдерживался, но шутки про ориентацию для него – табу, пусть даже Мин и не догадывается, что случайно сумел наступить на больную мозоль. – Рот свой закрой, – грубо приказывает он Юнги и быстро перехватывает рукой чертову бабочку. – Не хочешь сам одеваться – отлично. Значит, за тебя это сделаю я сам. Возможно, малость тебя задушу в процессе, но будем считать это производственной травмой, так уж и быть. Юнги начинает изворачиваться, пытаясь ослабить хватку на своей рубашке, которая уже вся помялась и утратила презентабельный вид на корню, но всем на нее тут уже похуй, потому что в дело тупо вступили принципы. Они что-то внутри у обоих подожгли, и там конкретно так полыхнуло, прямо от всей души… – Блять!.. – Мин пыхтит, пока черная лента, словно змея, обматывается вокруг его шеи. Он против. Он бабочки ненавидит с тех пор, как надел одну на похороны родителей, а потом и Юны. Это больно, все еще больно очень. И он не позволит… – Да пошел ты! Не трогай меня!.. И в следующий миг Хосок понимает, что наступил снова на те же самые грабли… потому что все такая же острая коленка гребанного Мин Юнги сгибается, резко подается вверх и бьет все с той же меткостью, как и в день первой их встречи. А руки гаденыша толкают Хосока назад, прямо на рабочий стол, заставляя мужчину на него почти что рухнуть, рукой зацепившись за острый стеклянный край. Все это преследуется сильным грохотом, а после него вдруг устанавливается тишина. Она пугает Юнги, потому что мальчишка во все глаза смотрит на Хосока. А тот зажимает правое предплечье ладонью левой руки, и между пальцами его неожиданно выступает кровь. – Бля… – выдыхает Мин, а затем зубами впивается в свою нижнюю губу – он взволнован, он не хотел, чтобы так. Хосок приглушенно шипит, ненадолго зажмуривает глаза, но затем те открывает и сдувает со лба, покрывшегося испариной, растрепавшуюся челку. – Аптечка в шкафу справа, – бросает он холодно, и Юнги его молча слушается, быстро находит нужное и возвращается к мужчине, который успевает переместиться на кожаный диван у окна. – Я не хотел так, – бормочет Юнги, роясь в аптечке в поисках антисептика и бинтов. Хосок хмыкает, отбирает у парня медикаменты и сам принимается обрабатывать рану. Та, к счастью, не такая глубокая, какую Юнги уже успел себе напридумать, но и не просто царапина. – Твое бы упрямство, да в правильное русло, – вздыхает Чон, не отвлекаясь от дела. Юнги в это время возится с упаковкой бинта, пытаясь ту вскрыть. – Ведь и директор твоей школы оказался чертовски прав насчет тебя… какой у тебя уровень IQ? – Декабрьские тесты в школе показали сто двадцать пять. – И сколько из них ты намеренно завалил, чтобы показаться середнячком? – Ровно столько, чтобы было сто двадцать пять, – пожимает Юнги плечами, все еще не смотря Хосоку в глаза, а мужчина те, к слову, услышав ответ, закатывает к потолку. – Ну и зачем ты так? – А ты – зачем со мной возишься? – Да вот и самому интересно, – вздыхает Хосок и впервые за всю эту неделю, кажется, перед Юнги разрешает себе улыбку. Так, чтобы мальчишка ее смог увидеть. – Когда ты мне наконец-то попался, у меня первым же желанием было тебя придушить. – Я почувствовал, – усмешка. – Ага… хотел тебя проучить, чтобы больше неповадно было, поставить на место. Даже нарыл на тебя информацию. – Оу, чувствую себя важным. – Не ерничай. – И что такого обо мне заставило тебя отказаться от плана страшной мести? – и впервые Юнги на Хосока поднимает взгляд. Глаза у мальчишки пронзительные и слегка грустные, как будто ему и без ответа Хосока все прекрасно известно наперед. – Что, пожалел сиротку? – а после хмыкает скупо, кивая и взгляд отводя к окну, за которым темнеет город. – Не угадал, – ответ Чона заставляет Юнги усмехнуться – не верит ему. – Я серьезно. – Тогда на кой черт… – Так я, кажется, уже говорил тебе: сам вот хотел бы узнать. Зачем я тебя выдернул из той клоаки, в которой ты успешно старался увязнуть. Не знаю, что мной в тот день двигало, ясно тебе? Можешь считать, что так богатые с жиру бесятся, если хочешь. Но я скажу тебе одну вещь, Юнги: у тебя определенно есть ум, и ты умеешь им пользоваться, хоть и пытаешься всем запудрить мозги, кося под дурачка. За последнюю неделю ты в этой компании показал такой результат, какой не показывают некоторые сотрудники, имея за плечами Гарвард или Йель, и это поражает меня. – Пиздец, сейчас расплачусь. – Господи, как же я уже устал с тобой. – Круто, люблю, когда взаимно. – Вот же паршивец… Юнги смеется, наблюдая за Хосоком, который откинулся на спинку дивана затылком и прикрыл глаза. Лицо мужчины при этом разгладилось, делая то как будто моложе и более открытым, что впервые позволяет Мину как следует то изучить, глазами проследить утонченные черты чужой мужественности. От Чона пахнет дорогим парфюмом, уже не тем, что Юнги смог учуять в новогоднюю ночь, но этот даже лучше – он бодрит и побуждает вдохнуть поглубже. Но парень заставляет себя переключиться с чужого лица на все еще требующую внимания руку, которую Хосок сам себе не забинтует, и принимается за дело. Уж раны он заделывать мастер. – Прости, – бормочет вдруг, сам от себя не ожидая. – Я правда не хотел. – Считай, что добавил мне симметрии, – хмыкает Чон, приподнимая другую свою руку. Рукава у него закатаны до локтей, и на голом предплечье можно заметить бледную полоску старого шрама. – А это кто тебя? – спрашивает Юнги, впрочем, не надеясь получить от Хосока ответ, потому что зачем тому вообще его посвящать во что-то личное? Хосок и правда молчит, слыша вопрос мальчишки. Молчит очень долго. И только когда с бинтами покончено открывает глаза, чтобы посмотреть на Мин Юнги серьезно и как-то… обреченно, что ли… – Мой отец, – отвечает мужчина. А затем вдруг моргает ошарашенно и не понимает, зачем сейчас это сказал. Какому-то, черт возьми, глупому, едва знакомому мальчишке. Мальчишке, который в жизнь Хосока за эту неделю смог вдохнуть что-то совершенно ему незнакомое.

***

NEFFEX – Rumors

Он не думал, что встретит его здесь. Возможно, мог бы предположить, но в последнее время был слишком занят делами и почти сумел-таки позабыть об объекте своего тайного помешательства, но… Но этот объект сегодня поспешил весьма эффектно напомнить Намджуну о своем существовании, буквально приковав к себе жадный мужской взгляд в ту самую микросекунду, стоило ему только появиться в зале среди золотого смерча и музыки. Мальчишка оказался прекрасен… Его гибкое тело облачено было во что-то черное и гладкое, что полностью скрывало под собой смуглую кожу, и на черном костюме змейками скользили золотые цепочки, чередуясь с хрустальными бусами. Они звенели, соприкасаясь, каждый раз, стоило юноше совершить очередное движение. Он начал свой танец плавно, даже лениво. Окинул собравшихся томным взглядом, из-за ярких смоки на веках даже на расстоянии казавшимся выразительным, закусил невозможно пухлую нижнюю губу, на которой переливался пурпурный тинт. Он единственный из танцоров, кто сегодня показался гостям без маски на лице, и было понятно, почему так – едва ли маска, даже будь та тысячу раз прекрасной, могла затмить собой красоту этого лица. По крайней мере, Ким Намджун считал именно так. – Пак Чимин… – кто-то рядом с Намджуном усмехнулся, протянув имя юноши, – жемчужина этой академии. Такой изящный… Да, Пак Чимин был именно таким – изящным и сияющим, особенным. Музыка и его тело слились перед гостями в единое целое, как только начало первому движению в танце было положено. Рука Чимина взметнулась вверх, раскрывая в ладони большой веер из золотых перьев, цепочки на его теле зазвенели громче, толпа за спиной у Намджуна зашепталась, а сам мужчина почувствовал, как внутри его собственного тела замирает сердце. Чимин двигался четко и быстро, он был ураганом, он был грозой – золотой молнией, опасной и сияющей. Его сиреневые волосы на концах были покрашены серебряной краской, превращая его в неземное божество, гордое и неприступное. Намджуну в этот самый момент хотелось его как никогда сильно. Это не шло ни в какое сравнение с тем, что обычно Чимин вытворял на танцполе. Да, там, потонувший во тьме и пороке, он тоже невозможно притягивал, тоже соблазнял, не давая не думать о себе и о том, как красиво бы выглядело это тело разбитым под Кимом. Но сейчас… сейчас Чимин представал перед всеми именно таким, каким был в реальности – безупречным. Каждое его движение – идеал. В каждом шаге уверенность, а во взгляде горящих глаз – чернеющий омут, который в себя безвозвратно затягивает. И Намджун впервые тому не сопротивляется, потому что на этот раз сопротивляться просто не может… Он падает. Из-за такого Чимина – он падает. С той самой вершины, становится слабым, добровольно готовым на колени рухнуть перед мальчишкой, что сумел покорить своим телом, своей страстью и своей красотой. Намджун видит в Чимине отчаяние, он видит то, что и сам чувствует давно, а потому в чужих движениях распознать свое мужчине несложно – Пак Чимин, настоящая жемчужина… свою дорогу готов вырывать зубами и выкорчевывать ногтями, если потребуется. Он тоже карабкается к свету, как когда-то Намджун сам карабкался, и это Кима подкупает. Это его завораживает, делает непозволительно слабым…

***

Чимина приглашают к ним в круг для разговора, когда тот едва успевает закончить свое выступление. Его к себе подзывает директор академии, чтобы представить министру. Пак не теряется, уверенно и твердо сжимает протянутую ему руку, склоняясь в уважительном поклоне. Все еще тяжело дышит. Глаза юноши только на мгновение выдают узнавание, когда их с Намджуном тоже друг другу представляют. Ладонь у Кима сухая и теплая, ладонь Чимина – неожиданно грубая, но очень маленькая, с короткими пальцами, усыпанными кольцами. Пак отвечает на несколько обращенных в его сторону вопросов, принимает комплименты и снова кланяется, прежде чем покинуть их. Намджун смотрит ему вслед. Дойдя до выхода из залы, Чимин оборачивается и тоже смотрит на него. Пристально. И ухмылка расползается на красивом лице.

***

COROSE, Savage Ga$p – E-GIRLS ARE RUINING MY LIFE!

Пряди волос Чимина, когда Намджун зарывается в них ладонью, чтобы грубо мальчишку притянуть к себе, оставляют на коже мужчины следы серебряной краски. И они оба в ней пачкаются, размазывая по одежде, рукам и лицам друг друга, пока поднимаются в номер, снятый Кимом поспешно в ближайшем отеле, что подходил бы под его запросы. Чужое юное тело на деле оказывается ни разу не хрупким, как с виду обычно казалось. Оно жесткое, сильное и не поддается требовательным мужским рукам, вступает с теми в борьбу и, блять, побеждает. Намджуна это заставляет рычать, и губу его тут же кусают чужие зубы, а губы чужие – улыбаются острым оскалом. – Не ожидал такого дерьма, когда глазел на меня этим вечером? – Пак Чимин издевается, в его глазах огонь полыхает невообразимо дикий на пару с упрямством. Маленькие руки с короткими пальцами в кольцах, как только оба погружаются вглубь номера, беспардонно толкают Намджуна к стене, чтобы тут же к мужчине притянуться, запутаться в платиновых волосах и губы накрыть нетерпеливым поцелуем, заставив Кима немного согнуться – Чимин ощутимо ниже. – Ты хотел меня давно, я это вижу. В твоих глазах. – После поцелуя выдыхает, будто играется, прежде чем губами перейти с губ искусанных на пока еще чистую шею. Тут же это дело исправляет, ту помечая алыми следами себя самого. – Вот он я… – Ты… – Намджун не понимает, то ли соглашается сейчас с этим дьяволом, то ли просто стонет. Он ладонями обводит то, что недавно совсем, буквально меньше часа назад, казалось запретным. И таким оно оставалось бы, не реши Чимин сам к нему подойти в самом окончании вечера. Никакого флирта между ними, ни единого намека. Лишь склоненная набок голова одного и кивок на выход другого. И вот они здесь. Это просто секс, и никаких обязательств в дальнейшем он в себе не несет. Один слишком разбит и слишком давно, чтобы иначе считать, а другой – слишком осторожен и жесток с собой. Чимину просто нужно забыться. Снова. И ничто так не способно помочь ему с этим, как хорошо проведенная ночь с кем-то, кто круто трахается. А Намджун… Намджун не против избавиться как можно скорее от своего наваждения, от своей слабости. Он надеется теперь, что если получит то, что желает сейчас больше всего, насытится и сможет отпустить. В конце концов, Пак Чимин – это просто мальчишка. Очередная красивая игрушка, которая сегодня будет кричать под ним и извиваться, как шлюха, умоляя дать то, что хочется до смерти… Но вдруг что-то идет не по плану. Сорвав друг с друга одежду, они на кровать падают, вот только не Намджун над парнишкой возвышается – это его уверенно седлают чужие бедра, это ему в грудь снова настойчиво упираются поразительно сильные тонкие руки. И снова на губах у Чимина кривая усмешка. Глаза его блестят, а тело изгибается красиво в свете уличных огней, что достигают кожи. – Не так себе представлял это? – спрашивают Намджуна, прежде чем склониться к нему сильнее и укусить сильно за мочку. Чимин ведет бедрами плавно и тягуче, трется об Кима своим обнаженным пахом, срывая тому дыхание, а затем урчит довольно, чувствуя на своих ягодицах большие ладони, которые с силой сжимают упругую нежную кожу. Чимин отстраняется, запрокидывая голову вверх и на мгновение прикрывая глаза. Его серебристые волосы взмывают вслед за хозяином, как ангельский нимб. Красивый. Красивый до невозможности… И с пробкой внутри – это Намджун понимает спустя секунду буквально, как только пальцами мажет более размашисто и случайно задевает ее основание. Пак сверху на нем шипит поощрительно и ведет тазом вслед за чужими прикосновениями. – Похуй на прелюдию, вытащи ее уже, блять! – приказ его сладким высоким голосом звучал бы умилительно, если бы возбуждение в этот самый момент не привнесло в него урчание, эхом расходящееся от груди. И Намджун, слыша мальчишку, тут же ему повинуется, извлекая игрушку. И как только ее откидывает куда-то на простыни, не теряет времени и проникает в растянутый смазанный вход сразу двумя пальцами, заставляя тем самым Чимина простонать сдавленно и ладони сжать в кулаки. Они жадно целуются, пока Намджун готовит его для себя. Слов между ними нет, есть только стоны и нетерпение, скользящее в каждом движении, каждом вдохе и выдохе и хаотичных мазках губ по губам и горячей коже. А когда Чимин оказывается готов, а презерватив – раскатан по члену Намджуна, который в нетерпении уже дергается и течет, они соединяются одним резким голодным движением. И никакой передышки после этого нет, только безумная похоть у обоих в глазах и пламя внутри тел, у которых сегодня послетали все тормоза. Они задыхаются. Они убивают друг друга, вынуждают гореть и плавиться, не щадя абсолютно. На коже тут и там расцветают следы рук и засосы, губы немеют от того, как часто их кусают, волосы у обоих спутаны от чистейшего сумасшествия, что ощущается, как героин, пущенный по расширенным венам. Толчок за толчком, их тела друг об друга разбиваются, пытаются подчинить и сами сопротивляются чужому подчинению. Воздух густеет, им становится трудно дышать, и голодные вздохи выходят хриплые вперемешку с гортанными стонами. Чимин так красив, мать его! В каждом движении его – искусство горит и Намджуна скоро испепелит до основания. Внутри него жарко, мокро и туго. Он податлив ровно на столько, чтобы дать обоим почувствовать ослепляющее удовольствие, которое скоро угрожает небеса на них к черту обрушить. Но вскоре Намджуну подворачивается шанс и, перехватив мальчишку удобнее, он с ним переворачивается, опрокидывая того на лопатки. Нависает сверху, довольный собой, и в ответ слышит тихое фырканье. Впрочем, его без каких-либо возражений принимают назад, широко в стороны разводя стройные ноги и самостоятельно придерживая себя за бедра так, чтобы облегчить движения. И Намджун на этом моменте абсолютно срывается, становится неконтролируемым, начинает попросту Чимина трахать, заставляя того кричать и смеяться. Секс становится оглушительно громким, в нем все смешивается в пьянящий коктейль: стоны, дыхание, скрип матраса и шлепки кожи о кожу. Пак сжимает свой член ладонью, начиная себе быстро дрочить, и Намджун залипает на том, как блестящая от смазки головка скользит в кольце чужих пальцев… Это будто становится последней каплей, без предупреждения толкая мужчину в объятия экстаза. Он кончает долго и бурно, все еще находясь внутри чужого дрожащего тела. А затем, отойдя от оргазма, делает еще несколько ленивых толчков, заставляя Чимина тяжело дышать. Мальчишка все еще не кончил, все еще водит по себе ладонью, закусывая свои блядские губы. Ким не может больше за ним таким наблюдать, смещается ниже, руками фиксируя разведенные бедра, снова погружает в юношу пальцы, а губами насаживается на член, тут же расслабляя горло и тот пропуская максимально глубоко в себя. За его волосы крепко хватаются, Чимин стонет и настойчиво начинает направлять его голову, буквально имея намджунову глотку. Подается вперед, загоняя член так глубоко, что у мужчины градом слезы из глаз, а затем назад отстраняется, насаживаясь на два вставленных в него пальца по самые костяшки. И вскоре тоже заходится в оргазме, изливаясь в чужой тесный рот, напрягается всем своим прекрасным телом, прогибается в пояснице и заставляет Намджуна от такого зрелища просто умереть и воскреснуть. Невозможно простому человеку быть таким... Уже после они оба сидят на кровати и пытаются отдышаться. Тела у них мокрые и слабо дрожат в воспоминаниях схлынувшего недавно экстаза. Снова слов между ними нет, да и зачем они, если каждый этой ночью получил то, что хотел? Чимин собирается первым. Он встает легко и, обнаженный, плавной походкой идет до двери ванной комнаты, чтобы принять по-быстрому так необходимый ему сейчас душ. После него никакой серебряной краски на юноше уже нет, и волосы его снова полностью сиреневые, а тело скрывается под черным костюмом, уже без цепочек и хрустальных бус. Сказка как будто закончилась. – Ты не разочаровал меня, – бросает Чимин Намджуну перед тем, как уйти. Мужчина до сих пор не одет и сидит на краю кровати. – Ты меня тоже, – в спину прилетают Паку глухие слова. И снова тот, как в зале академии, на Намджуна оборачивается. Снова мажет усмешкой, и глаза его черные блестят, когда он отвечает. – Ну разумеется. Дверь номера закрывается. Намджун остается в нем совершенно один. Мужчина опускает вниз голову, взглядом скользит по своим рукам – на тех серебристая краска. Заметив это, он тут же поднимается с кровати и тоже направляется в ванную. Нужно смыть это. Как можно быстрее. Избавиться.