Юг/Север

– Какой-то, блять, вечер сурка... Сокджин не знает, то ли смеяться ему, то ли плакать: снова на пороге, разукрашенные получше Джокера и взъерошенные, как воробьи, стоят двое парней, кое-как привалившись к двум противоположным стенкам узкого коридорчика. Одежда на них порвана, волосы мокрые от растаявшего снега, на лицах уже проступают сиреневые отпечатки недавней драки, а взгляды сконфуженно упираются куда-то в пол рядом с ногами хена. – Можно он у нас сегодня переночует? – хрипит Юнги, кусая себя за губу, которая, не переставая, кровоточит из самого своего уголка, делая парнишку похожим на вампира. Сокджин про себя ухмыляется от сравнения, хоть и чувствует, как от вида избитых тонсэнов сердце сжимается. Но ничего, это дело обычное в их местах, избежать подобных вещей не получится, и раз пришлось кулаками помахать, то что уж тут. До дома дохромали, значит все путем. Куда, правда, дели третьего своего мушкетера, неясно. Старший вздыхает, еще раз взглядом проходясь по помятым парням, а затем, все же, отходит в сторону, чтобы не загораживать проход в квартиру, идет на кухню, вслед недовольно кидая: – Смотрите только, ничего мне тут не заляпайте своей кровью, иначе добавлю вам еще и от себя! Юнги с Чимином переглядываются между собой, ничего вслух не говоря, а затем так же молча принимаются стягивать с ног кроссовки. Выходит хреново, они пару раз стукаются друг об друга и качаются, теряя равновесие, словно бухие бомжи в подъезде. Чимина Юнги отправляет в ванную, чтобы тот умылся и стер кровь с костяшек, а сам плетется на кухню к Сокджину, чтобы примерно то же самое сделать, только скрючившись над раковиной. Старший брат, стоящий все время за его спиной, пока Юнги пытается принять снова более-менее жизнеспособный вид, сохраняет молчание, вот только парень будто чувствует каждую его мысль. Те режут без ножа, пока из ванной слышится посторонний шум, и они оба знают, кто является причиной тому. Черный взгляд Юнги пугающе глубокий, когда он оборачивается и встречает сокджинов, блеклый от усталости, карий. Джин вздыхает, все между братьями и так понятно. Чимин нарушает тишину между ними неуклюжим шарканьем стоп по старому линолеуму, и Сокджин тут же на него отвлекается, проходится на этот раз по нему взглядом более пристальным, задерживается на волосах. Фыркает. – Позер, – говорит, усмехнувшись и получая в ответ движение вверх-вниз худощавыми плечами. – Идите-ка вы оба переоденьтесь, а то смотреть на вас без дрожи нельзя. Один как бомж, другой – как My Little Pony, которую жизнь потаскала за яйца. Чего уставились-то? Или вы ждали какой-то другой реакции? Пожалеть вас, может, еще? – Ой, да замолчи уже, хен, задолбал, – бурчит Юнги, махая в сторону брата рукой и сваливая из кухни, бой с ним он даже начинать не собирается, вот вам заранее его поражение. – Хэй… идем? Второе, предназначенное далеко не родному брату, выходит значительно мягче и тише, и перемена в интонации настолько заметна, что каждый из троих на ней спотыкается. Чимин вскидывает голову, мокрые после умывания пряди сиреневых волос роняют на пол редкие брызги, несколько капель воды скатываются по мягким щекам, в паре мест тронутых чьими-то кулаками. Глаза его светлеют, все еще смотрят на Джина, когда губы приоткрываются. – Рад тебя снова увидеть, хен... я скучал. Джин провожает младших, ничего не говоря, лишь качает головой в ответ на свои собственные мысли и ощущает странную усталость, которая больше даже не от целого дня, проведенного на ногах, а от того, что уже долгие годы тянется… Потому что по Чимину он тоже скучал, как и – он это прекрасно видел – Юнги. Только вот, в отличие от своего тонсэна, ни в чем Пака не винил, скорее уж, сочувствовал. Сокджин надеялся, что когда-нибудь все наладится, сердце Юнги всегда было слишком мягким и уязвимым перед людьми, которые ему дороги, а Чимин был как раз из таких, так что… Оставалось только надеяться, что на этот раз Чимину, однажды уже потерявшему по неосторожности друга, будет достаточно их общения, не выходящего за определенные рамки, потому что парня с этими его безответными чувствами откровенно жаль, а Сокджин ничем совершенно с этим другу не сможет помочь – с другой стороны, как-никак, его младший братишка.

JP Saxe, Julia Michaels – If the world was ending

В комнате Юнги за полтора года ничего не изменилось, отмечает Чимин. Только пианино теперь чем-то завешено и вдобавок завалено коробками с не пойми чем, как будто специально, для надежности и гарантии в том, что добраться до него у владельца не выйдет так просто. Кое-где на стенах и дверцах хлипкого шкафа приклеены рисунки всевозможных размеров и содержания, стиль Чонгука в них Пак распознает сразу же и улыбается, склонив набок голову, пока его не отвлекает Юнги, кинувший на кровать груду своего шмотья, которую извлек из шкафа. Чимин хмыкает, вытаскивая из кучи смутно знакомые видавшие виды треники и растянутую футболку, которая, скорее всего, в лучшие свои времена была черной. Юнги все еще копается на полках, будто приближаться к Чимину не хочет, и от подобного предположения Пака дрожью пробирает горечь. Ведь они так и не поговорили, а завертелось все очень быстро. Без обсуждений, без вопросов, без объяснений, и вот они оба здесь, у Юнги в комнате. Чимин все еще фантомом неправильным ощущает на себе тяжесть чужого тела, прижатого к его собственному неловкими объятиями, в которых руки у обоих дрожат мелко и далеко не от холода. Возможно, от страха… или еще чего, о чем думать в ту минуту совсем было не обязательно, а потому они и не думали – просто дышали по очереди, жмурились… просто снова рядом, спустя долгие месяцы порознь. Чимин вдруг понимает, что улыбается, и не может улыбку эту свою дурацкую, глупую, слабую убрать с лица. Она вымученная, жалкая, идет от самого сердца, которое сейчас горит невозможно и, скуля, плачет. Ведь рядом сейчас… Он очень резко заставляет себя отвернуться, понимая, что Юнги закончил рыться в шкафу и сейчас от того отойдет. Надеется, что вышло нормально, одним нервным движением стягивает с себя белую толстовку, обнажаясь по пояс, а сам жмурится, пытаясь в себя скорее прийти. – Ого, – прилетает как раз промеж сведенных лопаток. – И давно она у тебя? – Что такое? – Тату. Чимин выдыхает резко, болезненно, но достаточно тихо и надеется, что выдох этот Юнги не замечен. Потому что Тэхен и потому что все еще больно. А у него на спине до самой смерти теперь черные крылья, вот так. Как будто отражение его потемневшей души, теперь одинокое и лишенное своей второй половины. Брошенное так же, как когда-то бросил он сам. – Сравнительно недавно, – бормочет, делая усилие над собой, чтобы не начать считать месяцы, потому что прекрасно знает, что за этим последует очередная порция боли вперемешку с обидой на бывшего лучшего друга. – Красиво, – хмыкает Мин, и по звукам за спиной Чимин может понять, что тот подошел на шаг ближе. Хочет получше рассмотреть? – А почему просто черные? Ты обычно что-то более яркое любишь… – Они парные, – вдруг Пак выдыхает, самого себя удивляя ответом, ведь не хотел об этом не то что говорить, даже не думать старался… Но это же Юнги, черт возьми, с ним рядом сейчас Юнги… И Чимин поворачивается, заглядывая парнишке в глаза с уязвимой тоской, прекрасно зная о том, что ментально остался совсем обнаженным и до ужаса хрупким. – У меня черные, у Т-Тэхена – белые. – Тот парень, с которым ты учишься? – вспоминает Юнги, и Чимин не удивлен, что тот сразу понял, о ком идет речь, ведь иногда Пак, рассказывая о Тэ, просто-напросто не затыкался, все говорил, что познакомит, но как-то не срасталось, и вот… – Учился, – поправляет Чимин, кусает себя за губу. Слова непросто даются, потому что впереди них следуют мысли, режущие без ножа и с особым удовольствием его изнутри. – Он больше не ходит на пары и со мной не общается. – Почему? – Не знаю. Он не сказал. – Пожимает плечами, просто чтоб те перестало сводить. Головой качает устало и кривит свои губы. – Он просто… ушел? А я… я, Юнги-я, кажется, совсем один остался… Юнги Чимина слушает, а сам рад бы не слышать, что тот говорит, ни одного слова, ни звука из этого рта напротив. Потому что каждые для него словно выстрел. И лучше б он уже умер. Потому что больно, потому что это как будто кульминация того чувства вины, что пожирало его день за днем, месяц за месяцем, все это ебучее время после. Так вот он какой, его финиш? Нет, даже не финиш, а капитуляция, поражение, крах. Ведь он хуев слабак. – Прости меня, – шепчет Юнги так, что Паку едва его слышно. Это больше даже не на шепот похоже, а на предсмертные хрипы. Но затем внутри у Юнги что-то, вдруг, как шарик, лопается, рвется наружу и с губ слетает отчаянно звонкое: – Прости меня, хен! И на глазах жгучими слезами, а на кончиках пальцев – открытым пламенем, потому что те впиваются в чужие острые лопатки, когда Юнги повисает на Чимине буквально, обнимая и прижимая к себе его окаменевшее от неожиданности тело. У него кожа холодная все еще после долгого нахождения на улице, а дыхание – поверхностное, и грудь напротив груди самого Юнги едва движется. – Прости… прости, ты слышишь, хен, прости меня, пожалуйста, Чимин-а… – неразборчиво, но отчаянно. Жесткие светлые волосы щекочут чиминову скулу, слегка пачкаясь в свежей крови, что никак не хочет сворачиваться. Чимин говорил, что ему больно? Ну, сейчас так и есть, правда, боль постепенно с чем-то инородным смешивается, с чем-то, чего Пак не чувствовал уже года полтора точно. И это неверием на рецепторах, а перед глазами – пеленой от собственных слез, над которыми совершенно контроля нет. И все вокруг кружится… Он сейчас упадет, нет – он падает! Но ему падать сейчас никак нельзя, у него в объятиях Юнги… У него в объятиях Юнги! И его от осознания вдруг прошивает, не трясет больше, нет. А заставляет друга, лучшего друга в ответ обхватить своими руками, растопыренной ладонью макушку накрыть и прижать посильнее к себе. Они стоят так очень долго, кажется: никто из них за временем не следит, так что… В комнате звучит, не переставая, как молитва какая-то, тихий, заикающийся иногда голос Мина. Он хрипит точно так же, как и весь сегодняшний день, потому что Юнги, кажется, простыть успел на этой неделе, а лечиться так и не начал. Горло саднит, но ему глубоко похуй, а сейчас – и подавно. Сейчас очень важно говорить, говорить-говорить-говорить, ни за что не останавливаться, пока не закончит, пока все Чимину не выложит, как на духу. Про то, как, будучи еще сопливым подростком, тогда испугался посторонних, совсем ему непонятных чувств. Про то, что, как на них реагировать, не понял и от этого защититься решил так, как умел – оттолкнув. Ослепленный страхом, растерянностью, тем, что родной человек, которого знал всего вдоль и поперек, обескуражил чем-то, с чем раньше не приходилось сталкиваться. Юнги тогда не подумал. А затем – думать не мог перестать. Каждый день думал, вспоминал лицо Пака в тот самый момент, когда его собственные губы говорили самые страшные за всю его недолгую жизнь вещи. Вспоминал ту боль, которую видел в чужих глазах, когда отрекался от лучшего друга. Вспоминал и горел. Горел долго, старательно, в одиночестве, потому что никому так и не смог рассказать, отчаянно боясь того, что от него, такого слабака, тоже откажутся. Он лишил Чимина всего, он Чимина прогнал, он… это все он… А сам Чимин стоит и, мальчишку по спине гладя, робко сам себе улыбается, щуря глаза-полумесяцы. Внутри слово за словом оттаивает скованное антарктическим льдом море. Но никакой крови больше в нем нет. Как нет в море этом и одуванчиков. Чимин больше не спешит захлебнуться, он от чего-то на плаву держится, подхваченный спасительным теплым течением. Его согревают сейчас и держат родные руки. И Чимин понимает, что все в порядке. Он дома.

***

Кровать у Юнги очень узкая и двоих их вместить никогда не могла, так что место на ней разыгрывается между двумя парнями по-старинке: на камень-ножницы-бумагу. Чимин побеждает и разводит руками, смеясь над недовольным лицом младшего, которому в его плачевном после стрелы состоянии спать на тонком матрасе, расстеленном на полу, совсем не улыбается. Но Мин не говорит ничего и не жалуется, лишь молча подходит к шкафу опять, чтобы из того достать второй комплект белья. Постель он себе готовит быстро и тут же разваливается на ней неуклюжим мешком, попутно спрашивая Чимина, не хочет ли он поесть. – Я не голоден… и мне, кажется, желудок отбили нахрен, так что сегодня лучше поголодаю. Мин с чистой совестью кивает, а затем вдруг закашливается сухо, не успев даже рот зажать, с такой силой, что его подбрасывает с пола рывками. Пак, наблюдая за ним, хмурится, а затем громко вздыхает и встает с постели, на которую успел забраться и даже нагреть место. – Вали-ка в постель, мелкий, – бормочет, несильно того пиная в бедро, думая о том, что по ребрам тому сегодня, по-любому, прилететь еще как успело. – А то еще на сквозняке тут внизу откинешься. И Юнги готов поспорить с ним, правда… но не сегодня, не в эту ночь, когда между ними только-только все, вроде, наладилось. Когда так спокойно, так по-пугающему хорошо. Не разрушить бы… Поэтому они меняются местами. Лежат какое-то время, не говоря ничего и не двигаясь, но никто из них заснуть не пытается. Первым голос подает снова Чимин, перед этим чуть резко вбирая через рот воздух: – Как там Чонгук, интересно. – В порядке, – отвечает Юнги, немного ворочается, видимо, подползая ближе к краю. Чимин глядит вверх, но в темноте не может его лица разобрать, лишь очертания и глубокие тени. Сам он потягивается, лежа на спине, кладет руку под голову. – Он скинул сообщение, спросил, с тобой ли я. – И что ты ответил? – Сказал, что мы оба у меня дома. – Мм. Юнги не говорит больше ему ничего, потому Пак решает продолжить сам: – Он… он же меня ненавидит, ведь так? – Тебя не за что, – тут же роняет Юнги. Снова ворочается, дышит глубоко и резко. – Блять… я… я поговорю с ним завтра утром, обещаю тебе, хен. – Юнги-я, ты вовсе не должен… – Еще как должен! Только я и должен… – его голос с каждым словом все тише становится, будто утопая в темноте и становясь шепотом. – Я… просто сделаю это, ладно? Один, без тебя. Потому что мне давно уже надо было так поступить, давно надо было… а я просто боялся потерять его тоже, понимаешь? Я такой… я так себя за это ненавижу, Господи… Чимин не знает, как вышло, что он быстро смог отыскать в темноте чужую холодную руку, но все именно так. Их пальцы вместе сплетаются, и Чимин делится с Юнги своим теплом. – Хэй, все в порядке, ты понял? – его голос не ласковый, не нежный, хоть таким он обычно бывает, и больше даже не такой высокий – он глухой, твердый и очень уверенный. Будто им Пак доносит нерушимую истину, и Юнги ему верит сейчас. Ему невозможно не верить. – Я не стану мешать тебе разговаривать с Гуком, если ты так решил, право твое. Но не смей винить себя во всех смертных грехах. Я тоже хорош, тоже наворошил дел, не подумал, поддался эмоциям, испугал тебя… я такой глупый хен, Юнги-я, прости. – Какой тонсэн, такой и хен, – хмыкает Мин, и с пола ему прилетает возмущенное: – Вот же ж… И это та самая атмосфера, когда вы, вроде, давно решили, что будете спать, но не можете перестать разговаривать, потому что говорить прямо здесь и сейчас, уставившись в темноту, очень комфортно и правильно. – Почему ты изменил свое отношение? – спрашивает, наконец, Чимин то, что узнать дико хотел, но все это время духу заговорить не хватало. – Кхм… просто, Чонгук… – начинает было Юнги, но себя обрывает, понимая, что сказал сейчас лишнего, не имеет он права вот так вот трепаться, даже если с Чимином. – А что с ним? – Ничего… он тебе сам расскажет, если захочет. Но дело не только в этом, я просто… – Повзрослел, да? – подсказывает Пак, и Юнги кивает, но спохватывается вовремя о том, что его не видно. – Да, повзрослел… и очень скучал по тебе. – Я по вам тоже скучал, Юнги, – отвечает Чимин и решает, наконец, руку его отпустить. – Я сейчас… таким одиноким себя чувствую, каким не ощущал никогда. Ты даже не представляешь, я что только не делал, где только не был, как только не пытался забыться, но… тебя нет, Чонгука нет, Тэхена нет и… Блять… – он тяжело дышит и какое-то время пытается с собой совладать, Юнги его не торопит, терпеливо ждет, чтобы дальше слушать. – Я даже танцую теперь откровенно херово, постоянно ошибки делаю, оступаюсь… я будто не чувствую под собой земли, потому что лишился людей вокруг, а они словно опора. И поэтому я стал сюда приезжать, не знаю зачем. Я правда не надеялся с тобой увидеться или пересечься с Гуком, только навещал маму, а потом узнал о стреле и понял, что не могу допустить, чтобы вас кто-то тронул. Юнги дослушивает его торопливое бормотание до конца и молчит, думает, что ответить. Чимин знает, как аккуратно и правильно тот иногда способен подобрать слова, и потому просто тоже молчит, пялится в потолок и даже почти засыпает, когда снова слышит хриплый голос младшего: – Ты не один, Чимин-а. Я буду твоей опорой, если ты согласен. Обещаю, я буду рядом. – Секунду тратит на вдох. – Я недавно опять написал тебе песню. Хочешь – используй ее для своих тренировок, возможно, тогда ты сможешь почувствовать себя лучше. Как и раньше, знаешь… Он обрывает себя на этом предложении, боясь, что сейчас просит слишком многого. Сдалась Чимину его дурацкая музыка, возможно, у него после долгого творческого кризиса ничерта сносного и не получилось даже, а он тут мелет всякую чушь. – Я буду счастлив снова послушать что-то, что ты написал, Юнги-я, – прерываются его размышления спасительным шепотом. – Я скучал по твоей музыке, очень скучал. И… это поможет. Уверен. – Хорошо, – Юнги хмыкает, а сам жмурится сильно-сильно, чувствуя предательскую влагу, которая брызгает из глаз на горячие щеки. – Я ее запишу для тебя. Мое пианино накрылось, но на прошлой неделе какой-то богатый хер завез новенькое музыкальное оборудование в школу. Думаю, мне удастся уломать завуча на то, чтобы часик над ним поколдовать. – Какой-то богатый хер? – Ага, типа спонсор нашелся. Представляешь? В нашей-то дыре… не понимаю, зачем это. Но если дают – значит, бери… Чимин согласно мычит и удобнее растягивается на старом матрасе, слышит, как сверху Юнги то же самое делает, и решает больше не тревожить его, а дать спокойно заснуть. Спустя всего пару минут замечает, как с кровати свешивается чужая бледная рука, смотрит на нее какое-то время, но касаться не решается – боится разбудить. А вместо этого, затаив дыхание, осторожно встает и выходит из комнаты, двигаясь на пучок скудного света, льющегося из кухни. Сокджин его компании несильно становится удивлен, только поднимает свой взгляд, чтобы встретиться им с чиминовым, а затем придвигает к нему чашку с кофе. Их на обеденном столе стоит две, и одна, уже лишь на половину полная, у хена в руках. Значит, ждал здесь Чимина, знал, что придет. – Ну как, – Мин вздыхает и улыбается как-то грустно немного, – поговорили? – Ага-м, – Пак садится напротив, чашку предложенную берет и греет об нее пальцы. – Как ты? Глаза сами отрываются от коричневой жидкости, где на поверхности плавают остатки нерастворенных гранул и клубится пар. Сокджин смотрит на него с каким-то подавляющим спокойствием, и хоть Чимин до этого момента спать не хотел, на него сейчас накатывает необъяснимая сонливость из-за того, как чужие глаза затягивают в свой темный омут. В них прячутся понимание и искренняя забота. Ну конечно же… ведь Джин все знал, знал с самого начала, а Пак даже его, своего хена, от себя оттолкнул. – Я… в норме? – получается неуверенно, даже с вопросом. У него под ребрами тянет и это далеко не последствия драки, а что-то совершенно иное, непостижимое даже. То, что Чимина насквозь. А Сокджин все смотрит, не говорит ничего, ждет продолжения. – И я правда, хен, очень сильно скучал. Рад снова вас видеть, рад… с вами быть. – И что теперь…? Думаешь, тебе будет… достаточно? Чимин по-грустному улыбается старому другу, сильнее стискивая кружку в руках, как будто в той ищет поддержку. Уточнять не нужно, о чем сейчас речь… о ком речь идет. Джин далеко не дурак и, конечно же, понял, что в таком резком исчезновении Пака замешан его младший братец. Дела любовные – всегда сложные, а если речь еще и о неразделенной любви заходит, то… – Достаточно, – выдыхает Чимин уверенно и даже кивает, а потом, правда, говорит уже тише: – я ведь теперь знаю, хен, каково это – без него жить… Я теперь взрослее, осторожнее, опытнее. И больше не мечтаю. Я знаю, что дозволено, а что – недоступно. И если у меня вновь появился шанс стать ему другом, то… блять, да я всю оставшуюся жизнь благодарить готов всех существующих богов за него! Я просто… так сейчас счастлив, что не могу поверить в сегодняшний день, я от этого даже спать не могу! Там в комнате, там Юнги… там Юнги… И Чимин сам не замечает, как оказывается в чужих крепких объятиях, мокрой щекой уткнувшись в плечо хена, который к себе прижимает настойчиво, давая выплакаться, пережить этот эмоциональный коллапс, которым, наконец-то, накрыло. Чимина трясет всего, и дыхание спирает на каждом вдохе, но это хорошо, это нормально, это нужно ему. Это правильно. – Ты – наша семья, Чимин-а, – говорит Джин, ладонью раскрытой водя по его спине. – Больше об этом не смей забывать. Не смей думать, что ты один.

***

Kooki_ 00:35 «Не спишь?» Тэхен слышит собственное тихое дыхание, отводя взгляд от экрана смартфона, который без взаимодействия с ним постепенно тускнеет. Скоро телефон и вовсе сам блокируется, а взгляд парня путешествует дальше по комнате: по зеркалу, встроенному в шкаф – разбитому прикроватным светильником, по голым стенам, по полу, на котором раскиданы клочки фотографий – фотографий его самого – что на тех самых стенах раньше висели. Он не смог больше этого терпеть. Смотреть на прежнего себя, на здорового, красивого, счастливого себя сил больше нет. В его сердце и так слишком много гребаной боли, хватит, просто хватит, пожалуйста, остановите все это! Тэ… Тэ почти на исходе… Он смаргивает пелену слез и хлопает в ладони, выключая свет. В комнате тут же обнажается ночь, режа пространство острыми гранями теней и бликами фонарей, с улиц тянущимися сквозь незашторенное окно. Тэхен смотрит сквозь стекло, которое занимает целую стену и тянется от пола почти до самого потолка. За ним – обманчиво-мирный город, статичная красивая картинка, позволяющая тебе самому решать, какой ты ее хочешь видеть: умиротворенной или хранящей опасности, уютной или пугающе-холодной. Сеул за окном кажется Тэхену немым призраком… надо же, какая ирония – ведь и сам Тэ точно такой же. Но что-то его все равно слабо, но трогает, не дает себя игнорировать. Как будто маленькая иголка скребется по коже, щекочет и грозит уколоть, если не обратишь на нее внимание. Снова взгляд на кровать, где на простынях лежит оставленный телефон с потухшим экраном. Снова тот человек с другой стороны диалога. Снова этот Чонгук…

White_Swan 00:50 «Нет» «Опять этот кофе, чтоб его...)»

Kookie_ 00:51 «Не хочешь об этом поговорить?»

White_Swan 00:53 «Не особо… да и ты не захочешь разговаривать об этом, поверь»

Kookie_ 00:53 «Не поверю)» Тэхен тихо матерится, опускаясь с телефоном в руке прямо на пол и лбом прислоняясь к холодному стеклу перед собой. Перед глазами, пока он их не закрывает устало, все еще стоит безмолвная ночь – единственный свидетель его слабости перед невидимым собеседником. Хочется рассказать, очень хочется. Рассказать хоть кому-нибудь… но…

White_Swan 00:58 «Вижу, что писать ты все еще в состоянии… значит, драка прошла неплохо?»

Kookie_ 01:00 «Ну… можно и так сказать. Все шло ровно, пока кто-то не слил нас копам:)»

White_Swan 01:01 «Ауч» «Это хуево» «В смысле, я не особо разбираюсь, но это же хуево ведь, да?»

Kookie_ 01:03 «Ахахах, да, Тэ, это хуево, ты прав)» «Но твой вчерашний совет очень сильно мне пригодился, спасибо)» «И я знаю, как мне отблагодарить тебя за него»

White_Swan 01:05

«Правда? Я рад это слышать)» «И как же?»

Kookie_ 01:07 «Как насчет вернуть себе уже свой фотоаппарат?)» «В смысле, я мог бы тебе его занести. Если хочешь?» Два глухих стука раздаются в тишине – это Тэхен бьется об стекло головой, жмуря в отчаянии глаза. Слезы в тех жгутся, не решаясь сорваться и проскользить вниз по щекам. Блять… Блять! Ему Чонгука очень сильно увидеть хочется, так, что до боли в подреберье. Именно этого он и боялся… снова к кому-то испытать гребаную привязанность. Он не может… не заслужил, сука. Не после того зачета ебаного, который сдал, твою мать, на отлично. Снова взгляд по комнате мечется, туда устремляясь, где, невидимые теперь в темноте, валяются клочки фотографий. Былая слава, былая любовь… все это – шелуха, личина обмана, под которой пряталось некогда уродливое нечто, чудовище. Он пытается дышать, но не выходит, Тэхен за горло себя хватает свободной рукой, в беспомощности задыхается и тихо скулит. Не понимает даже, как судорожно пальцами жмет на экран, не знает, что делает, пока из динамика незнакомым голосом не раздается удивленное: – Т-тэ? И воздух откуда-то снова появляется в легких, и те сокращаются, а он, вместо того, чтоб ответить, кашляет и хрипит. – Ты в порядке? Эй, Тэ! – Д-да… П-подавился, – врет, сипло шепча в трубку, спиной откидываясь на пол и часто-часто дыша. – Блять… – Ага… Эм… Привет? Тэхен замечает, как у парня на том конце голос немного дрожит и взволнованно выше нужного подскакивает, и вдруг прыскает. А у самого сердце, словно птичка, колотится… – Тебе сколько лет? Звучишь, словно ученик началки. – Заткнись, – бормочут в ответ, следом добавляя глухо: – Я в следующем году буду уже в выпускном. – Оу, какой большой мальчик, – тянет Тэхен, не может не издеваться, понимая, что этим он на автомате защищается. Рад бы, наверное, и не нести этот бред, да что уж поделаешь. Он не планировал этот звонок, блять, и что теперь с ним делать, как грамотно слиться, вообще без понятия. – Самому-то тебе сколько? Мне стоит звать тебя аджосси? – Думаю, будет достаточно и хен, – губы трогает слабая улыбка. – Мне двадцать два недавно исполнилось. В декабре. – А мне восемнадцать. В сентябре. – Тэхен трет ладонью лицо, пока между ними ненадолго устанавливается молчание. – Так что насчет твоего фотоаппарата? Бля. – Надеюсь, ты реально просто хочешь вернуть мне мою вещь. В противном случае, мой маленький тонсэн, ты добиваешься того, чтобы меня посадили… – Я могу просто, не напрягаясь, показать материалы с твоего фотика полиции, и тебя упекут за сталкерство, – в ответ ему фыркают, и у Тэхена при упоминании тех самых фотографий ненадолго внутри все сжимается. Но отпускает быстро, стоит только Чонгуку с ним снова заговорить: – Но я серьезно, Тэ… могу я встретиться с тобой, пожалуйста? Тэхен качает головой из стороны в сторону с такой силой, что чудо – как та еще на месте держится. Потому что ему очень хочется «да» ответить, правда… Хочется это почувствовать, чем бы то ни было… Только вот… – Я не могу, Гук-а… – Но почему? – и слышно по голосу, как собеседник тут же сникает, от этого самому Тэ становится в несколько раз больнее. Снова он другим делает плохо, ранит. – Потому что я совсем не хороший… Я не такой, как тебе могло ошибочно показаться, прости. – А может, я тоже не такой? – с жаром отвечают ему, возражая так уверенно, что это Тэхена даже удивляет. – Тоже не такой хороший, как тебе, Тэ, могло показаться? Они снова молчат. Долго. Дышат оба тяжело и друг друга отчетливо слышат. У Тэхена от этого волосы дыбом, а на губах – сухо. – Расскажи мне о своих демонах, Тэ, и я расскажу тебе о своих, – в конце концов, произносит Чонгук. Одна… две… три секунды проходят, прежде чем… Его выдох короткий и судорожный, за которым тут же вслед: – Что, если бы я сказал тебе, что ты ищешь встречи с убийцей?..

***

8 Graves – Beast

– Что, если бы я сказал тебе, что ты ищешь встречи с убийцей?.. Чонгук, когда слышит эти слова от Тэ, стоит напротив зеркала в своей ванной комнате, смотрит на того, кто в этом самом зеркале отражается. У отражения нос рассечен, левая бровь – тоже. Губы не тронуты, зато – на шее неглубокий порез от ножа этой суки Чонсока. Костяшки на руках – все, как одна, стерты в кровь. На обнаженном торсе цветут старые и новые узоры драки – мерзкие желтые с начала недели и черно-фиолетовые свежие. Но похуй на это. Взгляд у Чонгука глубокий, задумчивый. Такой, как и всегда в последнее время, когда он один. Взгляд у Чонгука тяжелый. Кровь… кровь повсюду, и если б только его. Но нет, как бы не так, слишком это легко было бы, а он родился не там, чтобы было легко. Не в той семье. Не у того отца. Не с той совершенно фамилией. Его фамилия Чон. Чон Чонгук. Он это с малых лет знает и осознает все, что за этим именем и фамилией стоит. Как бы не проклинал, как бы не ненавидел, ему придется принять это. Потому что так или иначе, а его это сделать заставят. Его отец возражений не терпит, сопротивления – и подавно. Не терпит и никогда не терпел. А Чонгук… он маму любит и жизнь свою – тоже. Любит Юнги, Сокджина, Мисо… даже Чимина все еще любит! Он любит закаты, рамен, холодное пиво и рисовать любит чертовски. Любовь – его главная слабость, это то, что делает его человеком. В детстве он свою потребность в любви скрыть не мог – слишком был глуп, беззащитен. Он нуждался в любви, к ней изо всех своих сил тянулся отчаянно, обнажаясь, становясь уязвимым. Отец все это видел. Отец позже этим с радостью воспользовался. – Что, если бы я сказал тебе, что ты ищешь встречи с убийцей?.. Тэ… глупый, глупый Тэ-Тэ… Чонгук все еще помнит, помнит так кристально-чисто, так отчетливо, что это изнутри режет его чертовы глаза. Это поджидает его в темноте, не дает иной раз в глаза смотреть самым верным друзьям. Заставляет от горечи скрючиваться эмбрионом и дышать загнанно каждую ночь, потому что… бля… – Что, если бы я сказал тебе, что ты ищешь встречи с убийцей?.. Раньше он не думал об этом… потому что не думать пытался очень старательно. Лишь делал то, что приказано, исполнял свою роль, пока еще совсем неважную, крохотную, потому что молоко еще не обсохло на губах, чтобы что-то дельное из себя представлять. Раньше он не думал об этом, о том, что делает. Отец изредка брал на серьезные дела, но оставлял далеко в стороне, чтоб просто смотрел. Смотрел и не дай Бог отвернуться, потому что тогда старший Чон приходил в настоящее бешенство и ладно если срывался на одном лишь Чонгуке… но под раздачу непременно попадала и мать, а этого допустить было никак нельзя, нет, нельзя! И Чонгук смотрел. И видел кровь. Столько ее, что на ту, которая сейчас перед ним из зеркала видна, внимание даже лень обращать. Это все хуйня. А дела ему пока что доверяли только с чем-то мелким вроде наркотиков. Взять, доставить, куда надо, получить деньги за товар и принести отцу как доказательство, что смог. Со временем доза в его руках все крупнее, все опаснее, деньги – все больше своим номиналом. А когда ему стукает восемнадцать, и в руки ему доверяется героин… все и случается, на самом-то деле. И после он больше в глаза своим самым близким без тяжести в сердце уже не посмотрит. Его дело – просто взять, доставить, куда надо, получить деньги за товар и принести отцу как доказательство, что смог. И Чонгук… Чонгук смог и тогда. Хоть его рука и дрогнула, когда он под мост зашел одним унылым октябрьским днем, плавно перетекшим почти в такой же унылый и промозглый вечер. Сумерки и капюшон черной, явно не по размеру, куртки скрывали лицо его клиента до последнего, пока Чонгук не подошел вплотную. И тогда на него снизу вверх посмотрели ввалившиеся глубоко, судорожно бегающие в пространстве черные глаза. – Юна?! – Т-Ты принес ее, Г-гук-и? Эти бледные тощие руки все еще к нему в бесконечных кошмарах тянутся, а иногда – и наяву даже. Но теперь уже не за дозой, ведь ту он тогда еще отдал. Отдал, потому что знал: иначе нельзя. Наверняка, все не просто так. Отец, так или иначе, может получить информацию про любого своего клиента, и Юна не могла оказаться здесь, перед Чонгуком, чисто по какой-то блядской случайности, не бывает так! Ее «спасибо», надломленное и едва слышное, он навсегда запомнит. Последнее, что Чонгук услышал от Юны, сестры его лучших друзей, которых считал и считает семьей. Матери малышки Мисо, которой тогда был всего годик. «Спасибо, Гук-и» «Спасибо… за смерть» На следующий день Юну найдут под тем самым мостом. Видимо, не смогла больше терпеть ломку и прямо там укололась. Сокджин позвонит Чонгуку и попросит забрать Мисо из садика, потому что они с Юнги очень заняты. Чонгук все поймет и не станет спрашивать. Как не станет и говорить правду – страшную и в которой он виноват. Вместо этого провозится с Мисо целый день, будет корчить ей рожицы и катать на спине, слыша в ответ заливистый смех… крошась изнутри от неумелых потуг выговорить единственное слово, которое пока кое-как получается: «М-м-м-а М-м-м-а!» Мама…

***

– Что, если бы я сказал тебе, что ты ищешь встречи с убийцей?.. Тэхен слышит, как на том конце Чонгук мягко усмехается, прежде чем ответить. – Скажу лишь, что подобное притягивает подобное.