Юг/Север

Grace VanderWaal – Burned

Он всегда считал себя совершенно обычным. Просто ребенком, знаете… который умен ровно настолько, чтобы чувствовать, что вокруг него еще детство. Беззаботное, теплое… Он считал себя совершенно обычным. Просто ребенком, знаете… который окружен взрослыми, все, как один, твердящими: «Гений, не иначе! Да и вся семья у них такая…» Вся семья у них такая… А какая она, его семья? Какая она была?.. Его семья была совершенно обычная, ровно настолько, чтобы можно было просто любить ее и быть счастливым рядом с родителями, старшей сестрой и непоседливым младшим братишкой. Отец – автомеханик в небольшой мастерской, мама – учитель математики в местной школе. Про детей говорили, что все они пошли именно в мать, светлые головы… а Джин думал: незаслуженно они так с его папой, папу ведь никто механике не учил, он в свое время сам разобрался во всем, сам на ноги встал и ведь даже никогда этим не хвастал. Мама тоже говорила, что Сокджин именно в отца: долговязой фигурой с широкими плечами, чертами лица и, конечно же, недюжинным упорством. Потому что, если Джин что задумает, то пиши пропало, не сдвинешь его с пути, лучше подвиньтесь сами. А он, ребенок еще, насуплено будет в землю смотреть, сжимая в кулачки ладони, молчать будет, пока его вразумить пытаются взрослые, слушать… а затем, так же головы не поднимая, попрет дальше. Потому что ему так надо, он так решил, он своего непременно добьется… Сокджин всегда считал себя совершенно обычным. Он не был похож на Юну, которая в тринадцать уже выиграла грант на обучение заграницей. Не был похож и на Юнги, который в шесть лет на пианино мог забацать любое произведение Моцарта, ни разу не ошибившись, а к девяти годам щелкал задачки из высшей математики, как дворовые алкаши семки. Нет, Джин всегда был просто Джином. Просто мальчиком, умевшим всего добиваться сам, потому что знал, что ему это надо, ему это еще пригодится, и значит, нужно постараться это заполучить. А все, почему-то, считали, что он тоже особенный. Наверное, так окружающим было легче: равнять всех троих под одну гребенку. Одаренные дети семьи Мин, гордость родителей, все, как на подбор, вот это генетика… Хотя, может, была во всем доля правды, кто знает… но сейчас уже разве важно? Не стоит даже задумываться, ему не до этого. Если бы кто-то спросил у Сокджина, как он представляет себе детство, он ответил бы: детство пахнет средством для мытья ковров, тем самым, каким мама каждое лето наводила пену и вместе с детьми, счастливо визжащими из-за того, что разрешили повозиться в воде, делала уборку. Он ответил бы, что детство – это, непременно, лето. Это сухость июньского полудня, ярко слепящее солнце и пронзительный смех на высоких нотах. Это волосы старшей сестры, заплетенные в черные косы, это беззубая улыбка Юнги, от которой у того глаза прячутся в узкие щелочки. Это покой. Это безопасность. Это то, что было в другой жизни. Это то, что лучше не ворошить, не вспоминать, не трогать… Это то, что просто-напросто приносит Сокджину боль. И тоску. Жизнь… почему-то, так принято – считать это слово из пяти букв чем-то устоявшимся, втиснутым в рамки современных реалий и всевозможных ожиданий. Жизнь – это планы. Твои планы и шаги, которые ты собираешься проложить на не существующем пока пути. Жизнь в человеческом воображении – линия с препятствиями на всем ее протяжении, которые следует преодолеть, чтобы идти дальше. Эта линия еще нескоро закончится… она множество раз переплетется с другими линиями, возможно, с какими-то из них даже спутается на долгое время… но вдруг эта линия прервется раньше, чем от нее того ожидают? Мало кто об этом, если честно, задумывается. Смерть – тоже линия. Черная линия, которой все перечеркивается. Жирная линия шириной в тысячи километров. Она хоронит под собой. Смерть – дыра, поглощающая свет. Но ребенок Сокджин еще с ней незнаком… подросток Сокджин думает, что уже что-то знает, но на самом деле просто лишь догадывается, играя во взрослого вместе с дворовой шпаной. Он, как и все в их южных районах – растет на улицах. Родители не против, доверяют ему и лишний раз не стремятся ограничить, потому что и сами когда-то были точно такими же, точно так же взрослели и колени стесывали на пыльном дворовом асфальте. Все хорошо… Юна заканчивает школу с отличием, использует грант для того, чтобы поступить в Калифорнийский государственный, и улетает. Все хорошо… Юнги «перепрыгивает» через год обучения в школе, потому что программа для его мозгов, оказывается, слишком легкая, и все сулят ему блестящее будущее, как старшей сестре… и как старшему брату. Потому что Сокджин, по общему мнению, тоже юный гений, тоже с мозгами. Учится на отлично, по всем предметам в своем классе первый, всегда подготовлен, никогда не подводит окружающих, родителей заставляет гордиться и сам этому рад. Как рад и тому, что задуманное у него все еще получается из года в год. Школа проходит быстро, он и глазом, кажется, не успевает моргнуть. И думается, вот он только что в первый раз сел за парту рядом с милой девочкой с зеленым бантом в волосах, а уже в следующий миг эта девочка, только на добрый десяток лет повзрослевшая, с пьяной улыбкой передает ему бутылку дешевого виски, предлагая как следует отметить их выпуск. Джин не отказывается, он тоже данному событию рад. Они с этой девчонкой и вместе с другими, уже бывшими, одноклассниками отмечают всю ночь, а самые стойкие из них – продолжают еще и на утро. Да… весело… Еще одно счастливое воспоминание Сокджину в копилку, пока та еще не треснула. А потом – универ, бюджет по медицинскому направлению. И Сокджину уже больше не до районных тусовок, не до алкоголя и вообще не до всего, что не касается как-то учебы. Потому что мед – это пиздец, давайте по-честному. Но Джин сам его выбрал, сам так решил, ведь образование в данной сфере – престижно. И хоть не гений далеко, как брат и сестра (здесь окружающие с жаром поспорили бы), но Сокджин все равно старается, карабкается настырно, лезет наверх куда-то, зубы сцепив, зубрит по ночам, берет дополнительные занятия, сам что-то постоянно выискивает в разных источниках… он все еще живое олицетворение упорства. Он – отражение своего отца и гордится этим. И не хочет того подвести ни за что. Не подводит. Заканчивает уверенно первый курс, затем второй, начинается третий… Он на лето из общаги всегда возвращается домой, чтобы время с семьей провести. Помогает отцу в мастерской, с мамой готовит (да, он это дело любит, хоть и не многие в курсе), присматривает за Юнги, который, хоть и обладает удивительно развитым интеллектом, растет таким задирой и раздолбаем, что хоть вешайся. Сдерживают младшего брата порой только его лучшие друзья: Пак Чимин, с которым Джин знаком весьма хорошо, потому что раньше одно время зависали как-то в общей компании, и Чон Чонгук, одноклассник Юнги. Три мушкетера вечно, правда, втягивают Джина в свои заварушки, которые по его личному мнению уже не для его возрастной группы, но да ладно, зато ему так веселее живется. На втором курсе университета у Сокджина появляется девушка. Джиен с факультета журналистики, первая красавица кампуса, как ее многие крестят и, в общем-то, правы. Высокая, стройная, раньше занималась гимнастикой и даже хотела пробоваться в трейни, но родители запретили, настояв на высшем образовании. У нее маленькое лицо, узкий нос и губы сердечком, волосы коротко стрижены под каре. У нее нежный голос и еще более нежные руки и улыбка красивая… у нее сокджиново сердце трепещет в ладошках, потому что там ему самое место. Они вместе полгода, год, второй вот идет уже… А затем… А затем – чернота. Да, та самая, что в тысячи километров. Затем – он очередной семестр заканчивает, сдает в этот день последний экзамен. Впереди каникулы ждут, дом, младший брат и родители, он Джиен, наконец-то, решился даже с ними познакомить. Впереди – жизнь длинной линией… Нет. Никакой длинной линии нет, вот как, оказывается. Оказывается, что родителей его в этот день вдруг не станет. Их застрелят в гребаной подворотне. И не на Юге даже, а на чертовом Севере, куда они в кои то веки решили выехать, чтобы немного развеяться. Возвращались домой слишком поздно, неудачно нарвались на местных ублюдков-наркош, у которых с собой было оружие, и… Сокджин семестр заканчивает, сдает последний экзамен в сладком неведении. А затем возвращается в родной дом, уже погруженный во тьму. И в тот самый миг в ней начинает тонуть. Заходит на порог, спрашивает у Юнги, улыбаясь легко: – Привет, мелкий, куда дел родителей? Видит его глаза. Тьма сначала совсем неплотная – шок той не позволяет накрыть его сразу, прихлопнуть под тяжестью скорби и ужаса. Она, скорее, на чернила походит, которыми капнули в воду. Кап-кап… и кружевом призрачным в разные стороны. Кап... твердеет и на дно осыпается битым стеклом, чтобы там вспороть уязвимое сознание сотни раз, тысячи… смешать черный с цветом кармин. Цветом крови. Кап-кап… пока чаша не переполнится, пока не хлынет через край отчаяние, поглощая, душа, загоняя туда, откуда не выбраться. По крайней мере, ради себя не выбраться. Но у Сокджина все еще есть Юнги. Ради младшего брата он не может себя до конца разложить на молекулы, кое-как собирается. Юнги не должен остаться один, ему еще школу нужно закончить, поступить в универ, стать счастливым… он не может вырасти никем, нет, Сокджин не позволит. Наверное, тогда все и начинается, первый шаг сделан. И Джин, пораскинув мозгами и себя в руки взяв, решает найти вечернюю подработку, потому что жить нужно на что-то, и хоть у него неплохая стипендия, на двоих с братом той, явно, не хватит. Тяжеловато, понятие свободного времени у Сокджина резко сходит на нет, и Джиен начинает от этого нервничать, но все равно терпимо. Джин успокаивает себя мыслью, что не он один так живет, а значит, справится, с его-то упорством, которое от отца… Джин учится и работает, Юнги ходит в школу, хоть и заметно невооруженным взглядом, что энтузиазма у него поубавилось. Весь в себе, да и Чимин куда-то резко пропадает, как только поступает на вышку… но Сокджину сейчас не до этого, ему некогда, ведь первым делом нужно себя и брата суметь обеспечить. Он очень ради этого старается. Юна долгое время молчит. Она все еще учится за границей и вообще пишет редко, а звонит и подавно, отвечает вяло на расспросы о собственной жизни, да и о жизни родных с каждым годом интересуется все меньше и меньше. Все меньше становится похожа на милую нуну, которую раньше Джин знал и очень любил. Он и сейчас сестру любит, конечно, но не уверен, что знает ее… Она, даже когда узнает о родителях, толком и не говорит ничего, что-то мычит глухо в трубку и коротко вздыхает. Затем матерится. Говорит, что приехать не сможет: у нее учеба, парень, своя жизнь. Сокджин пытается понять и правильно все преподнести для Юнги, но тот, кажется, принимает позицию Юны без особых расстройств. Возможно, на тот момент просто еще не отошел от смерти родителей. Они живут кое-как несколько месяцев, будто неприкаянные сироты, пытаются заново место в этой жизни отыскать уже только для них двоих. Друг о друге заботиться учатся, пытаются поверить, что вот это и есть теперь семья – они двое друг у друга. Привязывают друг друга к себе теснее прежнего, чтобы в этом мире огромном, жестоком, холодном, не потеряться. Ни за что не остаться в одиночестве. А затем… Юна возвращается. И не одна. Вернее… одна. Потому что Юну бросил парень. Бросил с их маленькой дочерью на руках, которой на тот момент едва-едва годик исполнился. И еще… – Что с твоими венами, твою мать?! … с наркотической зависимостью… – Он просто один раз предложил мне попробовать, я не думала, что он позволит мне погрязнуть в этом, мы же любили друг друга… … потому что этот ублюдок был для Юны не только парнем, но еще и дилером. Ее хватило всего на шесть месяцев, прежде чем очередная доза, которую ей удалось в тайне от братьев достать, оказалась последней. На дворе был конец сентября. Сокджин как раз поступил на четвертый курс… поступил и на следующий день забрал документы из университета. Это был его осознанный выбор. Как и в прошлом, он сделал тот в пользу семьи, потому что для него все еще не было ничего ценнее. Вот так. Тот момент в его памяти отложился так четко, что на сетчатке оказался как будто бы выжжен: как он вернулся из универа в последний свой раз, осторожно зашел в комнату, где спала маленькая племянница, прямо на пол уселся, пальцами уцепившись за тонкие прутья детской кроватки. Он смотрел на Мисо очень долго, зрачками бегал по крошечному тельцу, пока младенец сладко спал, чуть слышно сопя. Смотрел на ее светлую кожу, нежные прядки еще совсем тонких детских волос русого цвета… так и не скажешь сразу, что они родственники – в Мисо нет ничего от кореянки, кроме, разве что, имени… такая вот генетическая шутка. Даже глаза у малышки цвета ясного неба. Того и гляди, Сокджина обвинят скоро в краже ребенка… Но он все равно чувствует в ней свою кровь, кровь своих родителей, брата, сестры… Он видит в ней семью, видел ту с самого первого дня, как Юна появилась с дочерью на пороге их квартиры. Плевать на цвет кожи, волос, глаз… Сокджин любит племянницу сильнее всего на свете, не считая младшего брата – тот где-то с малышкой на равных, хоть иногда и имеет привычку хена выводить из себя. Но семью, как говорится, не выбирают… а если и можно было бы выбрать, Сокджин ни на что другое бы не позарился, оставил бы все, как есть. Другого ему не надо. Просто дайте позаботиться о том, что осталось. Уберечь дайте… Если бы кто-то спросил у Сокджина, как он представляет себе детство, он ответил бы: детство – это то, что заканчивается, как только ты начинаешь чувствовать ответственность за тех, кто с тобой рядом. Как только ты, не задумываясь, отодвигаешь свои собственные потребности так далеко, что напрочь забываешь про них. И тебе уже даже дышать не настолько важно, как важно знать, что дорогие тебе люди в порядке, что у них жизни складываются лучше, чем у тебя самого. Детство Сокджина закончилось в двадцать три. Такая вот невеселая у него история. Ну… уж чем богаты…

***

Белый. Это все, что Сокджин видит перед собой, когда просыпается и открывает глаза. Небо в облаках и морозном тумане. Оно напоминает ему, почему-то, море, в котором вместо соленой воды – молоко, от которого струится вниз, на землю, холодный пар. И сыплет грубая снежная крошка. Он ежится, понимая, что вскоре придется выйти на улицу, попадая в самый разгар непогоды. Зима… Сокджин ее терпеть не может. Слишком холодно, слишком уныло, слишком много плохих воспоминаний. С наступлением холодов он теперь не может расслабиться, не может спать спокойно… хотя сегодня, вроде, ночь была сносной. Спасибо за это его скромной и вполне приятной компании, которая… Сокджин, опираясь на руки, медленно садится в постели. Смятая белая простынь скользит вниз по торсу, раскрывая его наготу в свете нового дня. В номере тихо, как в склепе. … предпочла уйти по-английски. Впрочем, Джин этому не удивлен, даже чуточку рад. Меньше хлопот и бессмысленных разговоров, которые ни к чему бы их обоих не привели, а просто заставили бы напрячься. А так, он сейчас приведет себя быстро в порядок и свалит домой. Сколько вообще сейчас времени? Сокджин специально отказался сегодня от утренней смены в кофейне, потому что прекрасно знал, что дела с наркотой рано и просто так не закончатся – не бывало еще на его памяти такого сказочного подарка, и всегда затем приходилось отмываться от какого-нибудь дерьма, которое в него случайно прилетало… ну, не в буквальном смысле, и на том спасибо. Время – двенадцатый час. – Ахуеть поспал, – бормочет, недовольно губы кусая, пока встает с постели и подходит ближе к панорамному окну, вид за которым и увидел первым по пробуждении. Шторы раздвинуты, и, если бы не непогода, город, что под ним, был бы сейчас, как на ладони… Что тут скажешь: девчонка, кажется, ему попалась с сюрпризом. Он позволяет себе задуматься ненадолго о ней, пока собирает свои вещи, разбросанные по полу, и тихо матерится сквозь зубы, когда, по какой-то идиотской совершенно традиции изживших себя еще в нулевые комедий, не может отыскать свои, блять, боксеры… Он даже задирает голову вверх, проверяя, не висят ли те на люстре – к счастью или, скорее, к разочарованию, там их не обнаруживается. Твою мать. Он с отчетливым звуком смачного шлепка припечатывает обе ладони к лицу, а затем с силой ими то трет. Нужно собраться, нужно стереть мысли о прошлой ночи с девушкой из головы и лучше подумать о том, что его ждет в сегодняшнем дне. Для начала нужно вернуться на район, и чем скорее Сокджин это сделает, тем лучше. Стоит узнать у Квона, в чем причина заварушки, и какие у местных по поводу той дальнейшие планы и опасения. Раз они уже доверили ему дела… значит, теперь и он в теме. Это хуево. Но выйти сухим из воды вряд ли получится, у него просто нет выбора. Стоит попытаться теперь свести риски к минимуму, вот и все. Наведаться к парням из местной банды, разузнать все, что полезно может быть лично для него, возможно, высказать свою позицию… не резко, нет, ни в коем случае – все знают, что Чон не принимает отказов – но так, чтобы стало понятно: Сокджин куда-то далеко ни разу не метит. У него семья, совсем маленькая еще племянница, брат, который всего лишь школьник пока… Он знает: всем на его проблемы насрать. Как и ему самому насрать на проблемы преобладающего большинства, на самом-то деле, потому Джин не расстраивается даже – со всем давно свыкся, смирился… он больше ничего не чувствует. Раньше жалел себя, не мог мысленные вопли сдержать о том, как же все это несправедливо. Сейчас уже этого нет. А толку зря тратить силы? Он лучше пойдет и попытается где-нибудь еще заработать. Зима наступила, и за отопление теперь нужно платить… В его голове успевает пронестись действительно много мыслей, пока он наспех принимает душ, не трогая лишний раз волосы, одевается и выходит в смеженную со спальней гостиную, где по воспоминаниям вчера оставил свою куртку. Та обнаруживается аккуратно сложенной на диване, хоть Джин и помнит отчетливо, как небрежно скинул ее в темноте, особо не переживая, куда она приземлится. В голове тревожно щелкает догадка. Он быстро хватает вещь, принимаясь шариться по карманам. – Блять! Трех вчерашних доз, что так и не удалось толкнуть, не обнаруживается… И Сокджин уже готовится рвать на себе волосы, представляя, какую сумму за них теперь придется отстегнуть Квону, как в другом кармане вдруг нащупывает что-то странное, свернутое в тугую трубочку. Он извлекает на свет стянутые резинкой купюры. Не его. Выручку с товара Джин совсем неаккуратно складывал во внутренний карман, а тут… Чувствует, как глаза его становятся все круглее по мере того, как он пересчитывает купюры. В свертке немало. Почти в два раза больше того, что он мог бы выручить за оставшуюся часть наркоты. – Вот это, блять, спасибо, конечно… – растерянно тянет, все еще пялясь на деньги в руках. А ведь девчонка… Чанми, значит, всерьез у него вчера интересовалась насчет цены. Во дает… Неужели правда решила упороться? Не похожа она на ту, кому это нужно… Сокджин качает головой, запихивая часть денег из свертка к тем, что пойдут Квону, но лишнюю часть оставляет себе. Набрасывает куртку, но, прежде чем ту застегнуть, замечает, как с нее что-то падает на пол. Маленький листочек бумаги. Он хмурится, когда поднимает его с пола и подносит к глазам. «Спасибо. Приятно знать, что жизнь незнакомки для тебя стоила дороже трех доз. Надеюсь, я с тобой расплатилась.» Сокджин надеется, что это она о деньгах. Записку мнет и запихивает, почему-то, под чехол телефона, не имея желания оставлять ту в номере. Уходит он молча, лишний раз не оглядываясь. Не его это место, поэтому не стоит лишний раз смотреть по сторонам, задерживать взгляд, задумываться… Не его эта жизнь, больше не для него совсем. Для таких, как Чанми? Возможно, так и есть. И поведение девчонки ему теперь странным не кажется. Деньги у нее есть: стоит лишь раз посмотреть на ее тачку, на номер, в котором они провели эту ночь, на деньги, с которыми она рассталась так легко… девчонка еще молода, скорее всего, на пару лет моложе Сокджина, и деньги эти самостоятельно заработать уж никак не могла. Скорее всего, имеет богатых родителей. Скорее всего, разбалована до безобразия. Скорее всего, бунтует. Устала от золотой клетки, захотела познать запах свободы. Разочаровалась, разбив свои сахарные мечты о суровую, сука, реальность. А потом судьба подкинула ей Сокджина. Такая вот сказочка. А он не принц, правда – больше нищий. И долго и счастливо точно ни у кого здесь не будет. Сказка закончилась с первыми лучами рассвета. Красиво звучит? Красиво… Но Джину от мыслей этих всех… фиолетово? Да. Ему все равно. Наплевать. Потому что не в том он сейчас положении, чтобы отвлекаться на пустые игры воображения. Положение его таково, что стоит пошевелиться и притащить уже свой зад на родную территорию, пока местные его не хватились. Не хватало еще прослыть крысой или перебежчиком... В том, что погода хуевая, Джин убеждается быстро, но к счастью, электричка приходит вовремя, потому он практически не успевает к хренам себе все отморозить, пока ее ждет. В вагоне тепло и размаривает быстро так, что у него глаза слипаются, даже несмотря на продолжительный сон, что не так уж давно закончился. От усталости, что в нем месяцами накапливалась, просто так не избавиться, видимо, но что уж поделать теперь. Выбора нет, а посему – спасибо хотя бы за то, чем удалось перебиться. Сжавшись в углу вагона и стараясь быть как можно неприметнее в этот унылый зимний понедельник, Джин просто старается не заснуть снова и еще надеется, что Юнги проснулся вовремя, чтобы отвести Мисо в детский сад, а сам пошел затем в школу... Успеваемость брата его очень в последнее время волнует. Юнги всего полтора года осталось до выпуска, считай, самое важное время, вмещающее в себя возможность для поступления куда-то – дверь в лучшую жизнь. Но Юнги... как будто теперь сопротивляется, настырно и легкомысленно свой нос воротит от шанса, который ему с рождения буквально в руки просился. Почему он так поступает, в голове лично у Сокджина не укладывается. Он не понимает и внутри себя злится все больше с каждым разом, как узнает об очередном прогуле младшего брата. Раньше он таким не был... нет, Юнги, конечно, всегда вел себя, как ужаленный в жопу, за компанию со своими друзьями, но на учебу не забивал. Не позволял себе относиться к той несерьезно. Но что изменилось теперь? Сокджин тяжело вздыхает, ставя себе пометку серьезно перетереть с братом, как только они окажутся вдвоем. Хватит ему уже просто так наблюдать, как месяц за месяцем тот спускает в унитаз свою жизнь. Довольно и того, что это уже делает сам Джин... Довольно того, что Юна уже не живет. Электричке ехать еще прилично, потому он, все же, позволяет себе ненадолго прикрыть глаза, обещая, что ни за что не проспит нужную остановку. И не просыпает – слишком привык уже нести за все персональную ответственность.

***

– Напомни еще раз, что мы оба с тобой забыли в этой дыре? Хосок оборачивается, чтобы посмотреть на него. Губы мужчины слегка изогнуты в улыбке, но Намджуну прекрасно видно, как неестественно вниз тянутся их уголки. Хосоку их времяпрепровождение тоже несильно нравится. Так какого тогда, простите, хуя? – Все ради дела, – шикает он, сбавляя шаг и позволяя Киму с ним поравняться, пока оба они приближаются к трехэтажному грязно-серому зданию с крышей из красного шифера. Здание это – как гласит вывеска над главным входом – старшая школа. Шествуя впереди, их сопровождает директор – невысокий мужчина лет пятидесяти в видавшем виды клетчатом костюме и с лысиной, которая в окружении снега, лежащего кругом, тошнотворно блестит. – Какого еще дела, Хосок? – недоумевает Намджун. Он до сих пор в легкой прострации после того, как Чон с самого утра вместо того, чтобы поехать вместе с ним в офис, отдал водителю приказ направляться на Юг. И вот они оба в каких-то трущобах бредут к местной школе, где у каждого ребенка, наверняка, есть ствол, а на карманах следы кокаина. – Ты вообще в курсе, где мы? – Ну разумеется, – голос у него весьма бодрый и сквозит каким-то подозрительным энтузиазмом. Намджуну от этого не становится легче. Он не любит быть окруженным бедностью, сразу память что-то подкидывает... это пугает, выбивает его из колеи, и Намджуну едва-едва удается удержать на лице маску, прежде чем ту сорвет. – И где же мы, позволь у тебя спросить? – На пути к моей свободе, – с придыханием тянет мужчина, и улыбка его становится уже вполне искренней. Намджуну хочется разок его ударить. – Я хочу оформить спонсорство над этой школой. – На кой черт тебе спонсорство над ней, если ты только спишь и видишь, как сваливаешь отсюда обратно в Англию? – Мне? Незачем, – хмыкает Чон в согласии, переводит затем взгляд на Намджуна, изгибая бровь. – А вот тебе еще как пригодится. – Чего?! – Господа? – директор прерывает их, распахивая двери школы и предлагая зайти внутрь, что весьма кстати, так как погода на улице оставляет желать лучшего, а Намджуну за шиворот уже успел нападать колючий снег. – Просто молчи, улыбайся, и кивай, когда нужно, – шепчет ему Хосок напоследок, прежде чем они заходят внутрь. – Доверься мне. – А другого выхода у меня и нет, – недовольно отвечает Ким. Ну, а чему он, собственно, удивляется? С Хосоком так было всегда, даже в юности: он не считается с чужим мнением, даже если это мнение кого-то, кто с ним близок или даже дорог ему. Хосок всегда просто идет вперед, напролом к своей цели, не принимая во внимание такую мелочь, как вероятность того, что тебе с ним может быть не по пути. Хотя, если подумать, Хосок всегда восхищал Намджуна. Тот был очень сильной личностью, готовый пойти против всего мира. Он никогда и ни под кого не прогибался: ни под родного отца, ни под рамки общества, ни под собственные страхи и слабости. Он ломал систему, боролся там, где чувствовал несправедливость, заставлял у некоторых людей волосы вставать дыбом от своей неслыханной наглости... он был невероятным человеком... вот только, в добавок ко всему, еще и ужасно одиноким. Хоть Намджун и не видел Хосока целые годы, мужчина был, почему-то, уверен, что у того друзей за все это время не прибавилось. В Лондоне его ждал какой-то там Ричард, но Ким не был уверен, что увлечение им – что-то для Хосока серьезное. Удобное – да, приятное – да, похожее на него самого – да. Но не подходящее... Хосоку нужно было что-то другое, кто-то другой – так Намджуну казалось. Хосоку нужен был кто-то, кто способен порушить устоявшийся уклад его жизни, где все строго по полочкам, где все категорично до больного. Кто-то такой же колючий и взрывной, но не боящийся послать нахуй свои собственные устои и привычки, не боящийся бросить вызов самому себе и слегка посходить с ума. Хосоку нужен был кто-то, кто согласится быть рядом. Всегда. Кто не отвернется от него ни за что и скажет ему об этом в лицо. Кто-то, кто сможет стать концом его одиночества. Намджун Хосока... любит. Считает другом. Правда, чувства эти слегка портят страх и опасение, что Чон, забывшись слегка в собственных планах и мечтах, так увлечется, что пройдет еще и по его голове. Он это может. С легкостью. Поэтому все между ними сейчас весьма напряженно. В этот самый момент Намджун тоже чувствует напряжение. И пока он не въедет в ситуацию, та будет рвать ему нервы и капать на мозг. Кап-кап-кап... А, может, он просто давно не трахался? Спасибо за это, кстати, тому же Хосоку. Намджун теперь нянчится с ним круглосуточно, и даже думать о сексе мужчине тупо некогда. Ебанись-ка ты об стенку, Чон Хосок. Но, серьезно, стоит сегодня слегка поднапрячься и найти себе на вечер какого-нибудь мальчика. Благо клуб всегда под рукой, и даже по понедельникам выбор там весьма неплох... Намджун уходит в собственные мысли, пока директор этого странного места под названием "школа" продолжает вести их по видавшим виды коридорам, исписанным кое-где граффити. Вокруг них относительно тихо – в самом разгаре урок, и через окна в стенах можно увидеть полупустые классы с сонными учениками, сидящими за партами. – Школе много чего не хватает, – объясняет директор, преимущественно ведя разговор с Хосоком, вероятно, давно осознав, что Намджуну здесь находиться едва ли вообще интересно. – Компьютерная база хромает в первую очередь, то же самое можно сказать и о спортивном оснащении да и о других секциях – тоже... а жаль. Знаете, в нашей школе учились... да и сейчас учатся удивительно одаренные дети. Пак Чимин, например, выпустился полтора года назад – с девяти лет заполучил себе место в танцевальной академии, мальчик был удивительно одарен и такой старательный... И Мин Юнги – в отличие от Чимина, он еще учится. Младший ребенок среди троих детей, и у всех мозги, как надо, работали... да, было время... Но вот Юнги – он гений, не иначе. В последнее время успеваемость у парня, по-правде говоря, слегка подхрамывает вместе с посещаемостью, но мы понимаем – у него в семье трудности. А так – он везде первый – капитан команды по баскетболу и отличник по всем предметам с первого дня обучения. А как играет на пианино... никогда прежде не видел таких одаренных детей. Для таких, как он, иногда просто необходим шанс, понимаете? Возможность применить свой ум, показать его миру... – О какой сумме идет речь? – перебивает его Хосок, и Намджун усмехается, наблюдая за тем, как мигом глаза у директора расширяются в какой-то болезненной панике. Не верится ему? Конечно, не каждый же день к тебе приходят богатые идиоты, за просто так предлагающие отвалить столько денег, сколько попросишь, да еще и, может, накинуть чуть сверху, чтобы было с горкой... Но Чон Хосок – именно такой человек. Он не любит тянуть резину или кота за яйца – какой больше вариант по душе, выбирайте сами. Он любит, когда быстро, четко и с результатом, оправдывающим средства. Намджун до сих пор только одного не может понять: какого же результата Хосок ожидает, становясь сейчас тут мессией, несущей надежду? Да еще и его хочет под шумок впутать... – Я... могу попросить бухгалтерию подготовить для вас расчет всех требуемых сумм, Господин Чон. Много времени это не займет... А пока, если хотите, я проведу для вас и Господина Кима экскурсию по школе. Вы сами все своими глазами увидите, если захотите, пообщаетесь с учениками... – Так и поступим, – кивает Хосок, бегло осматриваясь кругом и хмуря черные брови. – У нас в запасе еще есть немного времени, так что от экскурсии не откажемся. К тому же, вы заинтриговали меня рассказами про вашего гения. Как там его... Мин Юнги говорите? – Да-да, именно он, – тут же подхватывает мужчина, тряся своей лысой головой. – Идемте, у его класса сейчас литература в тридцать пятой аудитории, там вы с ним и познакомитесь. На пути они заходят в бухгалтерию, чтобы отдать распоряжение подготовить для Хосока необходимую информацию касаемо потребности в деньгах, а затем снова идут нескончаемыми коридорами. От дурацких стен Намджуна нещадно тошнит и кружится голова, но он все еще терпит. Молчит. Что уж тут поделаешь – если Хосоку что-то взбредет в его торкнутую голову... На подходе к нужной аудитории они замечают женщину средних лет, с кем-то ведущую разговор по телефону, вероятно, учителя той самой литературы, потому что при виде директора женщина вздрагивает и тут же убирает телефон в карман. Кого-то здесь позорно застукали. – Директор, – бормочет тихо она, чуть кланяясь. – Госпожа Ли, – мужчина вздыхает устало, закатывая глаза к грязному потолку, на котором горят далеко не все лампы. Видимо, подобные телефонные разговоры посреди урока ему замечать не впервой. – Чем занят ваш класс? Не возражаете, если мы нанесем визит? – Конечно, – оживляется Госпожа Ли, должно быть, обрадованная тем, что за телефон ее на этот раз никто отчитывать не собирается. – Могу я узнать цель посещения? – Господин Чон и Господин Ким хотели бы поговорить с Мин Юнги. Он присутствует на занятии? – Да-да, они вместе с Чон Чонгуком сегодня здесь... – кивает она, пропуская их, наконец, в аудиторию и указывая на два места у окна. На два пустых места у раскрытого настежь окна. А на улице тем временем все еще блядский январь и температура пятнадцать градусов ниже нуля. – Издевательство! – не сдержавшись, бормочет учитель, и щеки ее мгновенно пунцовеют. – Господин директор, Чон и Мин, они снова!.. – Мы и сами видим, учитель Ли, – вздыхает устало мужчина, прежде чем отвернуться от нее. И выражение на его лице прекрасно говорит само за себя: видимо эти двое подростков таким вот образом испаряются с занятий не в первый раз. – Прошу меня простить, но сегодня встретиться с Мин Юнги, боюсь, не выйдет. Хосок усмехается, наблюдая за тем, как учительница захлопывает окно, через которое и совершился побег сорванцов, вкладывая в свое действие энергии больше, чем требуется. Его сложившаяся ситуация от чего-то забавляет. Что это за юный гений такой, который сбегает с уроков? Чону интересно. Слегка. – Нестрашно, когда-нибудь мы с ним еще обязательно встретимся, – пожимает плечами мужчина, чувствуя, как Намджун на него недовольно косится, – не сможет же он от меня бегать вечно. – Обещаю, Господин Чон, что в следующий раз мы его не упустим, – снова директор трясет своей головой, как дурацкий болванчик, которые ставят на приборную панель всякие лишенные вкуса индивиды. – Не сомневаюсь в вас, – Хосок улыбается, взглядом проходясь по двум пустующим партам. – На сегодня, думаю, с обходом достаточно. Пришлите мне вашу потребность в финансировании на электронную почту. А нам с Господином Кимом, боюсь, уже пора. Они быстро прощаются с директором и так же быстро покидают здание школы. И все это настолько хаотично и стремительно, что Намджун теряется в событиях сегодняшнего утра. И мутит его от этого еще сильнее прежнего. Херня какая-то... – Объясни, зачем мне сдалось это чертово спонсорство?! – недоумевает он, всеми силами пытаясь не выдать того, насколько рассержен только что окончившимся цирком одного актера. – А что тут может быть непонятного, Джун-и, – скалится Хосок, внимательно смотря на заснеженную трассу, пока автомобиль под его руками постепенно ускоряется, движок мерно рычит под капотом, пуская по телу приятные вибрации. На секунду он кидает на мужчину нечитаемый взгляд и хмыкает чему-то своему. – Общественность. – Что общественность? – Решает всегда общественность, – видимо, Чон решает над ним, все же, сжалиться. – Массы, зеваки, стадо – называй как хочешь. Мнение большинства – вот, что порой делает решающий выбор, а не какая-то там кучка вонючих старперов, которым задница дана только для того, чтоб ей срать... ну, и думать, – хрипло своей же шутке смеется. Намджуну невесело, но он хотя бы что-то начинает понимать... – Хочешь сделать меня белым и пушистым? – Белым вряд ли получится, – да Хосок сегодня настоящий юморист, мать его... – Но посыл ты на этот раз уловил, горжусь. – Значит, хочешь сделать доброе дело моими руками и так, чтобы все об этом услышали. – Будет вполне неплохо с этого начать, – соглашается Хосок. – Дашь этому загнивающему району шанс, поднимешь немного с колен, станешь другом города... это неплохо, поверь. С правительством надо дружить, особенно если в другие двери стучаться не выходит. Всегда есть черный вход, через который можно зайти. – Ну пиздец, кто-то должен сказать Чон Хосоку, что его шутки сегодня – тупые. Серьезно. – У меня есть план, не переживай об этом. Сначала прослывешь филантропом, заручишься поддержкой масс и городского управления, а затем мы с тобой этих ушлепков нагнем раком и отымеем битой с гвоздями. – Знаешь, иногда – ты просто чертов гений, – бормочет Намджун, смотря на него, расслабленно ведущего машину, – и гребаный садист на постоянку. – Реальность сурова, – весело отвечают ему с соседнего сидения и подмигивают. Впервые за это странное утро Намджуну на лицо просится улыбка.

***

Юнги удобнее перекидывает рюкзак через плечо, торопливо шагая вслед за Чонгуком по заснеженной улице. Без снега на ней и так было узко, а сейчас из-за сугробов приходится идти веселым, блять, паровозиком. Сразу после теплой аудитории на улице – просто пиздецки холодно, и у полураздетого пока еще парня зубы мелко стучат. Но это все еще лучше, чем втухать на бесполезной литературе, программу по которой он прочел года три назад. – Обожаю, когда училке Ли кто-то звонит, – весело бросает Чон ему через плечо, на ходу неуклюже пытаясь застегнуть куртку только одной рукой: второй он крепко сжимает телефон с открытой на том перепиской. Юнги что-то согласно бурчит, не утруждая себя поиском красочных эпитетов, Чонгук и так все поймет, как и всегда между ними бывало – одна клетка мозга на двоих. Интересно, Сокджин на работе или еще сидит дома? Не хотелось бы вот так тупо прийти и нарваться на скандал из-за очередного прогула этой дурацкой, никому нахрен не сдавшейся школы. Юнги не дурак, он любит узнавать что-то новое, самосовершенствоваться, над собой расти, но… но давайте честными будем друг с другом: зачем оно ему теперь надо? Теперь, когда Юны больше нет, когда Сокджин пустил свою собственную жизнь по такой крутой пизде, что в уме не укладывается… чем лучше Юнги? Он разве от них отличается? Нет, не отличается. Не имеет он на это никакого права, не может вот так просто получить то, что недоступно стало остальным. У него рука не поднимется, не позволит тупая совесть… – Ты о чем там задумался? – спереди ему прилетает, и Мин недовольно щурит глаза из-за яркого света, что от снега кругом отражается и бьет по сетчатке. – А ты чего весь день ходишь с приклеенным к телефону лицом? – парирует с легкостью и вдруг осознает, что причина ему действительно интересна. – Это тот парень, да? Что он пишет? – Отстань, – шикает Чонгук, спеша снова от Юнги отвернуться, но паникующий взгляд все равно на секунду становится заметен. – Это не он, – нагло врет. А Юнги не Юнги, если просто так успокоится и отстанет от лучшего друга. В нем сейчас бурлит радость от удачно провернувшегося съеба и хочется подоставать Чонгука, поэтому Мин, ни капли не смущаясь, с разбегу запрыгивает тому на спину, ловко цепляясь за парня всеми своими конечностями. – Твою мать, – на него снизу недовольно ругаются, но не скидывают, только убирают телефон, наконец-то, в карман. – Ну и хули ты делаешь? – Доминирую и властвую, – хмыкает довольно Юнги. – Странно, что еще не унижаешь. – Тебя жизнь и так унизила, будь здоров. Чонгук лишь качает головой, ничего не ответив. Видно по нему, что все еще где-то не здесь, думает о своем. О том парне? Да, скорее всего, так и есть. Юнги видел, как все утро друг строчил кому-то в катоке. И слышал, как приходят в ответ сообщения. И видел, как у Чона пальцы, что по экрану тыкают, мелко дрожат. Во оно как, значит, бывает… – Я серьезно, Гук, как у тебя с ним дела? – Без понятия. – Но ведь вы общаетесь! – Ага, только он не знает, что я – это я. – Чего ты несешь? – То и несу, блять, чего непонятного? Я вчера ему написал, но он думает, что я – просто какой-то левый пацан, подобравший его фотик. Вот и все… – А чего ему про себя не рассказал, идиота ты кусок? – Не твое дело, Юнги! Юнги морщится, слыша, как Чон повышает голос, и отталкивается от него, неловко спрыгивая на землю. Благо, дорога уже стала шире, и потому на ней вполне можно вдвоем поместиться. Он останавливает Чонгука, вцепившись тому в рукав куртки своей покрасневшей от мороза ладонью. Глаза у Чонгука бегают. – Боишься, да? – выдыхает уже мягче, чуть сильнее сжав в пальцах рукав. Слышится вздох, и Чон начинает взглядом скользить вверх, постепенно подбираясь к лицу лучшего друга, на котором – он знает – сейчас написано участие. Его не осудят и никто не посмеется над ним, все в порядке. Чонгук переживает обо всем этом очень, ему вообще жить непросто и причин тому не сосчитать, как и у всех в их районе. Чего стоит один отец, который… а, впрочем, не нужно о нем сейчас – только лишний раз расстраиваться и себя накручивать. Но этот парень… он с тех пор, как Чонгуку ответил вчера, до того глубоко в подкорке засел, что дышать даже больно. – Боюсь, наверное, да, – признается вдруг, даже сам собой удивленный, дергает нервно уголком губ, будто за улыбкой скрыть хочет свой страх. Но разве скроешь тот от Юнги? – С ним сложно. Очень. Но чем больше я ему пишу, чем больше он мне отвечает, тем яснее я понимаю, что уже не хочу без него… не могу… – Боишься потерять то, что уже имеешь? – Юнги точно чертовски смышленый, когда этого захочет. Даже в человеческом нутре он мог всегда с легкостью найти верный путь. Особенно если человек этот – Чон Чонгук. Особенно если Чон Чонгук этот запутался вкрай и не сможет без его помощи. Юнги всегда помогает, и спасибо ему за это огромное, правда… – Да, боюсь… Знаешь, я просто… Что «просто», так Чонгуком и не озвучивается, нагло перебиваясь чьим-то свистом и улюлюканьем. Оба парня оборачиваются на источник постороннего шума, и у обоих на лицах вмиг оказывается напряженная маска. Оба инстинктивно становятся ближе друг к другу, чтобы, если что, держаться вместе. Потому что из круглосутки напротив вываливаются пятеро незнакомых парней. Чужаки. Юнги и Чонгук никогда не суются не в свои районы, даже если живут в спокойное время, а уж теперь это делать вдвойне опасаются, потому что, как и все кругом, знают: обстановка на Юге – говно. Прошлой ночью как раз у главарей местных банд должны были вестись переговоры, и те, как слухи ходят, херово закончились… Потому Юнги и Чонгуку пятерых чужаков у себя на районе видеть не слишком хочется. – Вам чего? – интересуется Юнги, оставаясь с Чонгуком твердо стоять, даже когда к ним быстро подходит компания. От тех несет пивом, и они улыбками своими скалятся. – А я тебя знаю! – плюется кто-то, игнорируя заданный вопрос и тыча пальцем в Чонгука. – Ты – чоновский щенок... ну и надрали мы вчера зад шестеркам твоего папаши! Сучки так скулили… может, и ты для нас тоже поскулишь? Смеются… а Юнги снова хватается за рукав чонгуковой куртки, зная прекрасно, насколько вспыльчив бывает друг. Но их тут только двое, а этих уебков – пятеро, и как бы ни был крут Чонгук, Юнги совсем не машина для убийства, поймите, он привык наводить суету и по-оперативному съебываться, но знает, что Чонгук не фанат уносить ноги. К сожалению. И поэтому они, вероятно, в дерьме. – Отсоси, – ухмыляется Гук и тут же уклоняется от летящего в голову кулака, щедро сдобренного кипой отборного мата. – Блять… – только и успевает Юнги прошипеть обреченно и первый кидается на кого-то, кто к нему ближе всех, врезаясь со всего размаху в живот и сваливая на землю. Сам подскакивает и начинает отбиваться ногами от двух, подоспевших упавшему на подмогу: – Мочи их, Чонгук! Да, мочи их, Чонгук, потому что ничего другого не остается теперь. Их сейчас отмудохают так, что, наверное, больно будет потом дышать, но ничего не поделаешь. Эти парни за тем и пришли на район, чтобы найти кого-нибудь вроде Чонгука и Юнги – одних этим тихим зимним утром – найти и району показать, что какая-то херь происходит, что власть кто-то хочет поменять, и война начинается. Сначала по-тихому, незаметно для большинства, а затем волнения разрастутся опухолью, метастазами затронут дом каждого живущего здесь человека. Это хуево, очень хуево. Потому что войны всегда ведут те, кто рук своих не марает, но страдают от войн этих те, кто от власти далеко и просто, как может, варятся здесь, не способные найти выход из этого котла. Может быть, это все и специально, не могли эти ублюдки просто так взять и случайно наткнуться на сына Чон Субина, под которым и находится сейчас весь район – ну не бывает так. Может быть, за Юнги и Чонгуком следили… но какая уже, сука, разница? Когда Юнги на снег валится и на том видит собственную кровь, стекающую из разбитой губы, а сверху по ребрам прилетают раз за разом удары тяжелых ботинок. Ебать… давненько его так не мутузили… Чонгук неподалеку от него, он еще на ногах держится, но только лишь потому, что его держат за руки двое, а третий – хуярит, не стесняясь, и, когда особенно сильно бьет кулаком по брюшной полости, прижимается тесно к парню, будто обнять его хочет, но Юнги понимает – он Чонгуку что-то говорит на ухо. И в следующий миг все прекращается, а Юнги, не чувствуя больше ударов, позволяет себе уткнуться лицом прямо в испачканный собственной кровью и слюной снег. Пиздец… Пятеро уебков уходят в закат так же быстро, как и появились на их с Чонгуком пути. Спустя какое-то время Юнги чувствует, как его осторожно переворачивают на спину и приподнимают, помогая сесть. Голова кружится, во рту – привкус свинца, и не матерится Мин сейчас вслух только по той простой причине, что по челюсти ему пару раз зарядили, и та ахуенно болит. Но, превозмогая боль, он все равно хрипит, обращаясь к Чонгуку: – Что он тебе сказал? Чонгук лижет разбитые губы. У него справа порвана куртка, и из той торчит синтепон, джинсы на коленях тоже разодраны, и сквозь дырки виднеется красное. Нехуево им двоим прилетело. – Сказал, что забивает стрелу. В субботу на заброшенном пустыре. Их район против нашего. – Просил, чтобы ты отцу передал? – удивляется Мин, но Чонгук отрицательно машет головой, тут же, впрочем, и морщится из-за резких движений. – Нет, предков это не касается. Я узнал его – это Чонсок, сын Пак Сохуна, который крышует соседний район, он сам еще школьник… и забивает стрелу между нами. – Ебанутые, – бормочет Юнги и устало трет шею. – Пизделка школьников... – Хочет перед отцом выслужиться, видимо, – Чонгук сплевывает в снег кровь и вытирает рот тут же ладонью. – Ненавижу такое. – Знаю, Гук-а, – Юнги вздыхает, наблюдая за раздосадованным другом. Да, ему прекрасно известно, что сам Чонгук дела отца и методы, с какими он к этим делам подходит, всей душой ненавидит и презирает. – Что теперь делать будем? – А у нас, разве, выбор имеется, Юнги-я? Правила одни для всех. Да, Юнги в курсе, такое в их местах не забывают: правила есть правила. Раз стрела забита, значит, проигнорировать ее нельзя. Значит, в субботу они выйдут с местными ребятами против уебков с чужого района. Мин фыркает и медленно встает на ноги не без помощи Чонгука, снова щурится, но уже не от яркого снега, а просто от того, что глаз ему подбили. Смотрит на парня перед собой, а затем широко ухмыляется. – Смотри только будь поосторожнее, а то твой парень в следующий раз тебя не узнает, Чонгук-и. – Ебало на ноль. Они оба прыскают и начинают снова шагать по домам, будто и не случилось ничего, что с ног сбило в буквальном смысле. Но у обоих на душе мерзкий осадок – ощущение, что вокруг все едва ли спокойно теперь. И факт того, что их не то что задело слегка этим всем, а уже затянуло.

***

Джин снова курит. Он лежит на диване и даже форточку на этот раз не потрудился открыть. Ему больно чертовски, а малая доза никотина, что заполняет на данную минуту легкие, хоть как-то способна помочь. Джин снова курит. Его глаза слезятся от дыма, который он лениво выталкивает изо рта плотным белым туманом, а пепел от сигареты стряхивает прямо на пол, стуча пальцами осторожно по фильтру. Ну он и свинья... Но дома никого пока, кроме него самого, нет. И хорошо. Ему сейчас очень надо в себя прийти. И потому Джин сейчас курит. Опять. Ему надо очень. Он так устал... Очередная затяжка сквозь потрескавшиеся губы. "Где тебя черти носили?", – резко и грубо, как только он появляется на пороге печально известного гаража с ободранной синей дверью. – "Что с товаром?" "Весь продан." После этого тон Квона становится менее холодным, но все равно способен тебя заморозить. "А пропал ты куда среди ночи?" Джин снова затягивается, тут же нервно выдохнув дым, прикрывает глаза свободной от сигареты ладонью. Неосторожно задевает скулу и сквозь зубы шипит, как змея – больно, сука. "Это тебе за то, что съебался", – скажет ему Квон, как закончит с ним, а Сокджин будет слушать и пытаться поднять себя с грязного пола. У него будут ребра болеть и саднить кожа на скулах – отпиздил его этот мудак знатно, со вкусом. А после усмехнулся мерзотно: – "Даже жаль немного твое красивое лицо, Джин-и." "Да пошел ты нахуй", – хотел Сокджин ответить, но не ответил, конечно же. Стоило лишь представить, что в детском садике его ждет Мисо, а из школы скоро должен Юнги прийти... Кстати о брате – снова этот паршивец прогулял, мать твою! На этот раз Джину даже позвонил сам директор, пригрозил временным отстранением Юнги от занятий, если тот не возьмется за голову, и у самого Джина от этого конкретно так подгорело. Ну сколько же можно! Юнги, как же ты заебал! Неужели так сложно носить свою задницу в школу, не поля же он там пашет, в конце концов! Просто. Учится. Хоть кто-то в их семье должен... Юнги обязан... Входная дверь тихо щелкает, и Сокджин напрягается, кое-как садится на диване, затушив перед этим бычок прямо об пол. И, поднявшись, встречается взглядом с растерянным, принадлежащим Юнги, а затем замечает за субтильной фигурой младшего брата еще и Чонгука. Позволяет себе не по-доброму усмехнуться обоим, потому что, видимо, застать тут его они не ожидали. – Ну и хули вы тут оба забыли, мм? – спрашивает, бровь изогнув, и замечает, как Юнги тихо вздыхает, кусая разбитую губу. – Вы что, друг с другом, что ли, подрались? – Не-а, – тянет Чонгук, перекатываясь с пятки на носок. Видно, что ему неудобно здесь, он вообще теперь к ним редко заходит. – Можно я у вас сегодня перекантуюсь, Сокджин-хен? Если отец меня увидит таким... Джин цокает, но головой кивает. Конечно, он никуда Чонгука не выкинет, ведь прекрасно знает, каким может быть отец этого парня. Да и вообще, они тут друг другу не чужие. – Можешь пока посидеть у Юнги. Он к тебе присоединится чуть позже. – Мозги собираешься промывать? – хмыкает младший Мин, принимаясь разуваться, и одновременно пытается стянуть с себя куртку. – А ты думал, привел подружку и теперь избежишь семейных разборок? Не угадал, подружке твоей от меня тоже достанется, – и Джин позволяет себе дать подзатыльник Чонгуку, спешащему прошмыгнуть мимо хена в комнату. – Ахуевшие. Он откидывается на спинку дивана, задирая лицо к потолку и прикрывая глаза. Окруженный темнотой, слышит, как Юнги ходит по комнате, распахивая форточку и затем возвращаясь к нему. Садится на тот же диван рядом с самим Джином, и какое-то время они просто сидят в тишине. Сокджин даже начинает засыпать, слушая мерное дыхание брата. – А тебя кто отделал? – глухо спрашивают, и Джин, все же, разлепляет глаза, чтобы в фокус взять нахмуренное бледное лицо с черными лисьими глазами. – Много будешь знать – скоро состаришься. Сам-то что такой разукрашенный? – Чужаки заявились на район, – отвечает зло, – из шайки Пака. Забили нам на субботу стрелу... – Хуево, – хмыкает Джин. – Ага. И снова между ними тишина повисает. Она неплотная совсем, скоро разрушится, потому что оба понимают: разговор не окончен. На этот раз никто прогул Юнги с рук спускать не собирается. – Ты же понимаешь, что не имеешь никакого права так с нами поступать? Юнги наклоняет свою голову в бок, показывая, что не очень въезжает. Поступать как и с кем? – О чем ты? Если это из-за прогулов, то я... – То ты просто глупый мальчишка, Юнги-я! – Джин не выдерживает, взрывается, жмурится... Он головой бьется о жесткую спинку дивана и чувствует, как в висках от этого мерзко звенит. Боль его усмиряет. – Ты один, кто остался, ты это понимаешь? Один из всех троих нас, кто еще может что-то сделать, хоть что-то получить от этой, сука, гребаной жизни! И все, что ты в данном случае делаешь – шлешь все, что есть, возможности, уверенно нахуй. А мне что прикажешь делать? Просто смотреть? Наблюдать со стороны, пока ты тоже, как и я, скатываешься? Думаешь, я для этого пашу все эти месяцы, как проклятый?! Думаешь, я для этого сам от всего отказался?! Для того, чтобы ты – тоже туда?! Юнги смотрит на него молча и растерянно очень, его брови к переносице сдвинуты, губы прикушены. Не ожидал от брата подобных речей? Да... Сокджин в привычку свою взял постоянно молчать, ни разу до этого брату не говорил об уходе из универа, ни о чем таком вообще... Но сегодня, видимо, что-то стало последней для него каплей, и вот, что мы имеем теперь. – Я не стану тебе угрожать, Юнги... – Сокджин продолжает сухо очень, отводит от брата свой уставший взгляд и им упирается в свои стесанные руки, их на коленях сцепляет в замок. – Я просто скажу тебе вот что: я... я прошу тебя, ладно? Пожалуйста, Юнги-я, не бросай учебу, хоть ты не бросай. Не поступай так со мной... с родителями, с Юной, с Мисо... ты не имеешь права, понятно? Ты один остался, кто еще может, кому пути пока что не все закрыты. Возьми все, что можешь, не отказывайся от этого, ладно? – Хен, я... – Я знаю, – Сокджин вдруг смотрит на него очень тепло, как-то по-отечески даже. – Я все знаю. Знаю, почему ты так поступаешь теперь. Думаешь, что недостоин? Думаешь,что раз я не могу, то и ты на хорошее будущее не имеешь права? Неправда. То, что я сделал – мой осознанный выбор. Это моя ответственность, которую я принял. И ты свою – тоже прими. Не позволяй всем моим стараниям потерять смысл. Я делаю то, что делаю, не из-за того, что ты висишь у меня на шее... Я делаю то, что делаю, ради тебя и Мисо. Не пытайся тоже быть взрослым – тебе пока рано. И своим максимализмом ты только мне мешаешь. Хватит. Успокойся, ладно? Направь лучше свою энергию на учебу. Прекрати прогуливать, возьмись снова за ум, будь простым школьником, как и раньше, когда мама и папа были живы, хорошо? Просто... позволь мне быть старшим братом, прошу тебя... Потому что... потому что я правда очень стараюсь им быть. Юнги продолжает свои губы с силой кусать, снова раздирая те в кровь, кидается на шею брату, чтобы того крепко обнять и сипит ему что-то в ткань мягкой толстовки. – Хорошо... Хорошо... А Сокджин больше ничего не говорит, снова глаза закрывает и позволяет младшему братишке немного рядом с собой рассыпаться, чувствуя, как боль их в этот момент объединяется, становясь общей. Хорошо, все-таки, что они есть друг у друга, так в этом мире им хотя бы все еще выжить возможно. Порознь вряд ли такое могло получиться.

***

Red – The war we made

"Что в пакетах?" Сокджин редко бывает за рулем, но водит уверенно – отец научил еще в детстве всему, и Джину тогда нравилось возиться весь день в автомобильной мастерской, разглядывая и разбирая всякие механизмы, затем их обратно собирая так, чтобы не осталось ни одной лишней детальки. Машину слегка заносит на обледенелом асфальте, от которого одно название, но ему еще чуть дальше придется проехать. Потом, вероятно, он еще домой будет добираться всю оставшуюся ночь, но чего уже теперь поделаешь... "Что в пакетах?" "Тебе знать не стоит." Не стоит, так не стоит, Джин не особенно и интересуется. Даже сейчас, когда есть такая прекрасная возможность открыть какой-нибудь из них и своими глазами всю картину увидеть. Может быть, в пакетах, что он с собой везет в багажнике, паленая наркота... а может, и трупы врагов, распиленные на части, и такое в их мире не редкость нихрена. А Джин просто реально не хочет знать. Ему просто дали работу... наказание. "Долг за то, что проебался, нужно отплатить", – протянул ему Квон, кидая тогда в гараже ключи от этой самой тачки. – "Избавься от нее." Сказано – сделано. Щедро облитый из прихваченной с собой канистры бензином, автомобиль ярко вспыхивает в глубокой лощине, куда Джин его свалил, ловко выпрыгнув из салона еще на ходу. Вместе с запахом горючего до обоняния доносится еще и запах чего-то жареного, будто мясо коптят на барбекю... и желудок у парня сворачивается тугим узлом. Нет, он не знает, что там было в пакетах. Он не хочет знать, что там. А по щекам у него – слезы катятся. Тревожат солью стесанные скулы, заставляя шипеть и скалиться в рукава своей куртки, пока он сидит прямо на промерзшей земле и трясется – едва ли от холода... Он просто всегда считал себя самым обычным, понимаете? Но получилось так, как получилось, и теперь обыкновенностью своей просто так ему не отделаться. Она ушла вслед за детством, за родителями, за сестрой... А в пустоте, что осталась, разверзся Ад. Но все хорошо, правда... Сокджин все еще в порядке, он еще жив и дышит вот даже... Он только немного посидит тут в одиночестве, сойдет с ума пару раз, чувствуя запах сгоревшего мяса, а потом поднимется и заковыляет домой, ведь здесь километров десять всего. Он вернется к семье. Дойдет до комнаты Юнги, ненадолго замрет на пороге, чтобы взглядом обвести тела мирно спящего брата и Чонгука, который, наверное, все еще имеет привычку храпеть. Заглянет к Мисо, чтобы поцеловать в макушку и вдохнуть родной детский запах. А затем и сам заснет. Снова во сне, наверное, увидит Джиен, которая рядом когда-то была, но теперь – уже нет. А может, там его будет ждать кто-то еще, кто уже никогда не придет в реальности... А пока что Джин тихо плачет, сидя на холодной земле. Пока что он тоже не против уйти вслед за теми, кто уже... Но знает, что не может так поступить. Он не имеет права.