Юг/Север

Обычно суббота для Намджуна начинается не так. Обычно она начинается со смятых простыней и небольшого беспорядка вокруг. С тихого, блаженного чувства одиночества (потому что своих пятничных спутников мужчина привык спроваживать за дверь сразу «после»), когда он открывает нараспашку балконное окно, с удобством устраивается на шезлонге рядом и курит. Снизу удается словить приглушенный высотой шум автомобилей и людей, спешащих по улице, а свежесть утреннего воздуха пускает мурашки по обнаженному крепкому торсу. Суббота – это обычно небольшой островок спокойствия для него, когда усталость испаряется после крепкого долгого сна и жаркого секса, что был несколько раньше, а впереди еще целый день, когда он может позволить себе немного помолчать и расставить кропотливо собственные мысли по полочкам. Потому что Ким Намджун иногда устает и забывается, а затем замечает, что не может поспеть за сменой собственных масок, за миром искусственным, в котором он теперь живет. Забывается и больше не верит, что мир этот – он настоящий. Забывается и снова начинает просыпаться в холодном поту от того, что призраки прошлого издеваются над сознанием, которое в царстве Морфея остается совершенно беззащитным, жалким, хрупким. И обнаженным. Но это обычно. Обычно – не значит всегда. И оттого это утро началось слегка не по привычному алгоритму. Он полночи ворочался, а вторую половину провел в гостиной, терроризируя пульт от телика. И спроси его кто, что там крутили по каналам, Намджун вряд ли сможет припомнить – был весь в своих мыслях. Нерадужных, беспокойных и пропитанных такой отвратительной тоской, что мужчину под утро замутило. Все это и раньше случалось, так что никто здесь особо не удивляется. Когда срабатывает будильник, говоря о том, что было бы хорошо, проснись он сейчас, Намджун принимает душ, чистит зубы и наспех одевается во что-то, что первым подвернулось под руку. Но не как обычно, в один из деловых костюмов, что педантично развешаны за дверцей просторного шкафа-купе, а в какие-то джинсы и серую толстовку с глубоким капюшоном. Водрузив на голову черную кепку, хоть волосы у него еще немного влажные, Ким смотрит на себя в зеркало и хмыкает, улыбаясь с грустью и какой-то непонятной даже себе самому каплей стыда. Так непривычно… видеть себя настоящего – непривычно. Как будто кто-то взял и снял с него кожу. Но он не задумывается об этом надолго: знает прекрасно, чем это чревато. Хватает ключи, телефон и бумажник, накидывает куртку на плечи, а затем покидает пентхаус, в котором живет, мельком взглянув на часы в прихожей. 6:30, еще рано очень, но ехать ему придется долго, поэтому ничего страшного, он и так едва до утра смог дотерпеть, весь извелся, блять. Потому что всем нам иногда бывает нелегко встретиться с прошлым, ведь с ним мы снова становимся кем-то, кем раньше были. Несовершенными, слабыми и потерянными, а оттого – уязвимыми. Намджун давно не чувствовал себя уязвимым. Он теперь сильный, властный и вполне в себе уверенный мужчина. Он богат и красив, он всего в этой жизни сам добился и далеко еще пойдет… но не сегодня. Не в эту субботу. Эта суббота для него начинается необычно. За что он любит кофейню рядом с офисом – это за раннее открытие. Когда мужчина заходит в светлое помещение, обоняние приятно щекочет запах молотого кофе и свежей выпечки. Он направляется сразу к стойке, где рядом с кофемашиной суетится официант, натирая салфеткой гладкую поверхность столешницы. – Доброе утро, – здоровается парень вежливо, растягивая мягкую улыбку на полных губах, которые немного обветрены, но ничуть при этом не отталкивают Намджуна, который совсем слегка на этих губах подвисает – то ли от недосыпа, то ли от недотраха, хрен знает – но рад весьма забить голову хоть чем-то посторонним, что смогло бы немного отвлечь. А губы этого парнишки – не такая уж и плохая идея, наверное… Карие глаза смотрят немного устало из-под прямой темной челки. Кажется, Намджун здесь не единственный, кто сегодня не выспался. – Чего-то желаете? Можете взять меню и ознакомиться за столиком, я подойду к вам, когда вы будете готовы назвать заказ. – Не сто́ит, – Намджун отмахнулся от предложения, косясь на стенд со свежей выпечкой и невольно ощущая в горле комок. Когда-то он за подобную еду и убить бы мог, ведь в том месте ее сроду не было… – Можете просто завернуть мне с собой вот это? – Да, конечно, как раз только что из печи. Что именно вы хотите? – Все. – В-все? Намджун позволил себе легкую усмешку, переведя взгляд на опешившего официанта, у которого глаза расширились, казалось, на пол лица, а затем лишь пожал непринужденно плечами. – Ну да, мне нужно все, что у вас есть. Сейчас раннее утро, и, думаю, к прибытию других посетителей вы успеете испечь что-то еще, а пока мне нужно все, что имеется в наличии. – Что ж, кхм, – официант – Сокджин, как написано было на бейджике – запустил руку в свои волосы, прежде чем кивнуть мужчине пару раз. – Хорошо… присядьте, пожалуйста, пока я собираю заказ, кажется, мне понадобится время… – Не торопитесь, – Намджун улыбнулся ему уже немного искреннее, позабавленный ситуацией, которую сам же и создал. Да, не каждый день какой-то ненормальный мужик заявляется к тебе в кофейню и скупает весь прилавок, но и в нашей жизни чудеса иногда случаются. Намджун опустился за барный стул и от нечего делать принялся наблюдать за официантом. Это тот самый, что недавно уже обслуживал их с Хосоком. Новенький. Его движения все еще нервные от неопытности, но он вежлив и видно, что старается. К тому же, внешне Намджуну симпатичен, от чего прибавляет себе еще несколько очков. И нет, он сейчас не рассматривает этого парня как своего возможного партнера на ночь – внутренний радар молчит, а значит, паренек этот явно не по парням – да и не та он категория, к которой мужчина привык. Рядом с ним всегда другие – глупые, молодые и наивные, красивые и изящно-хрупкие, которых хочется сломать, обезобразить их лица в гримасе экстаза и похоти, а затем смотреть, как те разбиваются под ним от очередного оргазма. Этот парень красив, но хрупкий? едва ли… Намджун видит прекрасно его грубые пальцы, его широкую спину, напряженную от, должно быть, тяжелого физического труда, вены на предплечьях, обнаженных закатанными рукавами форменной рубашки. Человек перед ним сильный явно и не то что не сломается: не прогнется. Намджун не хочет таких, он таких уважает, и это в его собственных глазах больше ценится. – Простите, что лезу не в свое дело, но без костюма вы прямо другой человек, – тихо обращается к нему Сокджин, когда на стойке умещает последний пакет с выпечкой и щелкает на компьютере, чтобы выставить чек. Они на секунду встречаются взглядами. Намджун тоже улыбается ему, коротко кивнув. Потому что он, на самом деле, сейчас как никогда просто согласен. Совсем другой. Он расплачивается наличкой, хоть и привык пользоваться исключительно картами, но просто для того, чтобы оставить официанту хорошие чаевые. И после того, как говорит «оставьте сдачу себе», с чувством удовлетворения замечает, как снова удивленно вытягивается чужое лицо. – Позвольте тогда вам помочь донести эти пакеты до машины, – предлагает Сокджин, и на это Намджун соглашается, потому что тех реально очень много. Они вместе выходят из кофейни и умещают пакеты со свежей выпечкой в багажнике его внедорожника, после чего Ким благодарит официанта и прощается с ним. Выруливая на проезжую часть, в зеркало заднего вида Намджун замечает, как официант пару раз машет ему на прощание, и опять слегка улыбается.

***

В последнее время Хосок не особый фанат выходных дней. Те кажутся ему максимально бесполезными: офис в это время закрыт, сотрудники отдыхают, даже адвокаты и те предпочитают придерживаться системы пятидневки… Намджун тоже – хренов предатель – сказал, что сегодня будет очень занят личными вопросами. Короче, Чон сегодня предоставлен оказался самому себе и еще вагону образовавшегося свободного времени. И что прикажете делать? У него, между прочим, все еще подгорает, потому что дела не сказать, конечно, чтобы не клеятся, но и не сшиваются, блять. Он любит, чтобы быстро и четко, любит, когда все его слушаются и не перечат, не ставят в колеса свои ебучие палки. Но в Сеуле так никогда не бывало, и этот раз – не ссаное исключение, знаете ли. Доля акций, теперь принадлежащая ему – слишком лакомый кусочек, ведь тот, кому она достанется в руки, возглавит всю корпорацию. Но хера с два Хосок отдаст «Юг» какому-нибудь старому хрычу. Либо главой станет Намджун, либо… вообще-то, никаких «либо» Хосок не рассматривал от слова совсем, потому что даже мысли подобной не допускал. Все будет так, как он хочет, и точка. Он для этого все на свете сделает, хоть в лепешку расшибется, но не позволит сломать собственных принципов и убеждений каким-то конфуцианским ублюдкам, посмевшим смотреть на него с плохо скрываемым отвращением в подслеповатых глазах. Хосок ненавидит это – изживший себя жизненный уклад высших слоев так называемого общества при деньгах. Когда рядом всегда тихая жена, у которой второе имя тупо «безупречность», нарожавшая тебе отпрысков, которые спят и видят день, когда ты уже откинешься. И вы своим табором для всего остального мира изображаете видимость идеальной семьи… а втайне ты, скорее всего, поебываешь свою молодую секретаршу или еще кого, кто знает. Да и твоя святая жена сто процентов далеко от тебя не ушла. Потому что фальшь не может держаться ни на чем, она всегда чем-то подпитывается, чем-то темным, содержащим грязные секреты, от которых по позвоночнику вниз бегут отвратительные мурашки и губы кривятся. И эти старые извращенцы еще что-то имеют против таких, как Хосок, потому что он всего-навсего любит мужчину. В двадцать первом-то веке, приплыли, блять. Отец Хосока таким же был, таким же погрязшим в предрассудках старым хрычом. Разве что без жены. Госпожа Чон уже лет пятнадцать как умерла – рак сердца. И вот теперь Хосок остался совсем один… вернее, один он оказался давно, еще в старшей школе, когда отец случайно застал в его комнате одноклассника в весьма компрометирующем виде. Весело тогда было, конечно… Хосок слабо ухмыляется, вспоминая давние события, уже машинально и не думая совсем, накрывает ладонью шрам на левом предплечье – подарок отца на случайный каминг-аут. Он уже и не помнит, чем тот тогда рассек ему руку: то ли пряжкой от ремня, то ли чем еще… Но шрам остался. Небольшой на руке и побольше – на сердце. Потому что именно тогда Чон Хосок и понял, что потерять в свои небольшие годы успел обоих родителей. Так началась его борьба. Не за жизнь, но за то, кто он есть. Хосоку не было стыдно, и неправильным он себя не считал. Он просто собирался любить так, как умеет, и не строить из себя что-то еще, не быть тем, кем ему быть отвратительно. Отец не понимал, пытался бороться с ним, готов был, как и сын, абсолютно на все пойти… и в итоге Хосок понял, что остаться из них двоих должен был кто-то один, по крайней мере, в Корее. И ушел. У него в планах никогда не стояло возвращение. Сейчас того тоже не было. А это все – то, что вокруг него скопилось и нервирует жутко – оно временно. Да, просто временные неудобства, как будто соседи сверху неожиданно затопили. У Хосока, правда, в Лондоне собственный особняк и никаких, нахрен, соседей сверху, но давайте просто представим. А сейчас ему нужно пережить этот максимально бесполезный день. Подумать, что бы он делал в свой выходной, будучи в Лондоне? Допустим, Ричард занят на работе или снова улетел в командировку, что было не редкость. Что тогда? Хосок потянулся в постели, где все это время сидел, тупо пялясь в голую стену рядом с кроватью. Мужчина встал и, как был в одних боксерах, прошел в гостиную, оглядел просторное помещение, ничем особо так и не заинтересовавшись там. Кухни у него не было, потому что он до сих пор оставался в номере отеля, в который заехал еще в новогоднюю ночь. С той прошло чуть больше двух недель. Отыскав телефон, он набрал Ричарда, но тут же сбросил, запоздало понимая, что у того сейчас еще ночь. Гребаная разница во времени иногда его просто убивала. Снова мужчина посмотрел вокруг себя. Тяжело и шумно вздохнул, руками пытаясь пригладить волосы, растрепанные после беспокойного сна. – Докатились, блять, – пробормотал он себе под нос. Решив, что запертый в четырех стенах номера он со всей вероятностью сегодня сойдет с ума, Хосок наскоро принял душ, оделся и направился к выходу. Возможно, время пойдет немного быстрее, если он проведет его где-нибудь еще. Да и немного проветриться ему сейчас явно не помешает. Ноги каким-то чертом приносят его в то самое кафе, в котором они с Намджуном обедали в четверг. На самом деле, Хосок не был особым любителем новых мест, предпочитая всегда что-то проверенное, а чизкейк в тот раз, и правда, был ничего, так что… В десять утра выходного дня в городе было ожидаемо людно, и кофейня оказалась практически полностью забитой. Хосоку с трудом удалось отыскать себе место в самом углу, где можно было разместиться с его макбуком, который он захватил с собой по привычке. На самом деле, суета вокруг ему даже нравилась, и несмотря на внешнюю суровость, Чон был человеком, расположенным к общению с социумом… если этот социум его ничем не бесил. Пока все шло относительно неплохо. Он заказал себе то же, что и в тот раз, да еще и, кажется, у того же официанта, который в разгар наплыва посетителей выглядел уже несколько потрепанным жизнью, и решил немного поработать, благополучно вспомнив о том, что у него, вообще-то, и помимо забот в Сеуле есть постоянная работа. Хосок уже пару лет как развивал, и довольно успешно, кстати говоря, собственный бизнес. И хоть тот был частично ответвлением от основного бизнеса отца, существовал все равно обособленно благодаря кое-каким юридическим махинациям. Короче говоря, с этого на жизнь Хосоку вполне хватало, тем более на месте стоять он ни разу не собирался. На носу было заключение крупных партнерских контрактов с Францией и США… вернее, они бы уже оказались заключены на днях, если бы Хосок не свалил в эту проклятую страну, черт возьми! Вдох-выдох… Он правда старался не впускать в голову этих мыслей. Они убивали все его настроение и расслабленный настрой напрочь, вызывая взамен желание убивать. Он ненавидел, когда что-то шло не по плану. Ненавидел признавать беспомощность над ситуацией. Ненавидел не знать, как лягут карты. Хосок слишком привык все контролировать и, теряя уверенность, самому себе казался слепым щенком… или той черепашкой, знаете, которая только что вылупилась и теперь стремится попасть скорее в океан. Но по дороге ту может благополучно кто-то сожрать. Хосок не привык чувствовать себя чьим-то, блять, ужином. И черепах он вообще не любил, к общему сведению. Нахер это дерьмо вообще. Чтобы не тратить время понапрасну, он заранее попросил подать ему счет, и когда на стол ему легла небольшая папка с чеком внутри, выудил кошелек из кармана, поморщившись. Этот кошелек ему не нравился, совсем не то, что был раньше. Неудобный и скользил в руке, но купить его оказалось вынужденной мерой после того, как старый у него украли в первый день пребывания в Сеуле. С приездом, вашу мать. Хосок до сих пор видит перед глазами белобрысую макушку наглого паренька и ту его улыбку, которая такая широкая, что аж деснами. Мелкий ублюдок. С тех пор Хосок в каждом блондине пытается высмотреть эту жертву неудавшегося аборта. Да, он все еще очень зол. И поклялся себе, что нахрен сломает этому парню его сраное колено, которым он посягнул на то самое, чем Хосок очень дорожит. На гордость, если вы не поняли, именно гордость. Пусть только попадется ему. А что попадется, Хосок, почему-то, даже не сомневается, ведь должна же быть в этом мире еще справедливость! А пока он просто будет внимателен и смотреть в оба, даже затылком увидит, если понадобится. Потому что гнев Чон Хосока всегда приводит к чему-то, уж поверьте на слово.

***

– Ты что, смерти захотел? – шипит возмущенно Сокджин за стойкой, как только видит знакомую лохматую макушку своего горе-тонсэна, который ему невозмутимо улыбается, запрыгивая ловко на только что освободившийся барный стул, чтобы начать болтать в воздухе короткими ногами. – Ты почему еще не в школе?! – Да кому нужны вообще эти факультативные, Джин-а? – морщится Юнги, как ни в чем не бывало, в надежде, что хен не станет слишком сильно ругаться. А у самого в висках такая аквадискотека, что он бы даже рад был этой самой смерти, которой ему угрожают. Он не то что не выспался за прошлую ночь, а вообще не спал… не смог заснуть, как не старался. Но не стоит Сокджину знать всего, поэтому… – Ты ключи забыл, вот. – И протягивает связку ключей, оставленных братом с утра рядом с полупустой кружкой кофе. – Черт, – бормочет Джин, забирая ключи. – Опять я… спасибо, Юнги. – Он облизывает губы, мысленно себя коря за рассеянность, но затем меняется в лице, вспоминая, что все еще возмущен кое-чьим поведением. – Пиздуй в школу, шпана! – Вот и помогай после этого людям! – в ответ ему наигранно возмущаются. Но Юнги тут же спрыгивает вниз, в душе очень довольный, что за прогул не так уж и сильно влетело. Но серьезно, кто ставит дополнительные занятия по субботам? Как будто выпускники и так недостаточно заебались за всю неделю. Да, давайте нахрен добьем их. Хотя, может, это и правда истинная цель нынешней системы образования? Кому в этом мире нужны нищие школьники, которые потенциально могут занять место какого-нибудь богатенького сынка в колледже. Нахуй льготы и прочую хрень, давайте лучше замучаем их до смерти, и возиться с ними дальше не придется… С такими вот мыслями Юнги и шагает на выход из кофейни. В школе сегодня все равно придется зависнуть, хотя бы на последнем дополнительном, потому что это математика, которую он все еще любит, да и Чонгуку там одному, наверное, скучно… На выходе из кофейни создается небольшой затор из-за того, что люди через тесные двери и заходят, и выходят. Юнги чуть не врезается в затылок какого-то чеболя с макбуком под мышкой, но вовремя успевает затормозить и с облегчением выдыхает. Знает он таких – ты на него подышишь случайно, а воплей будет столько, как будто по яйцам ему со всей дури зарядил и не извинился. А у Юнги сейчас не то настроение, чтобы вступать в перепалки, да и Джин рад этому точно не будет. Так что медленно продвинувшись вслед за мужчиной на выход, Мин выскользнул из кофейни и благополучно с ним разминулся. Поежившись в объятиях утреннего холода, Юнги торопливо зашагал в сторону метро. Дальше по плану у него стоял факультатив по математике.

***

Мысленно Намджун был готов к дискомфорту, но на пятый час, проведенный в пути, затекшие мышцы начинали нервировать. В отличие от того же Хосока, он не любил прибегать к услугам водителей, но обычно не преодолевал такие большие расстояния на автомобиле. На самом деле, такое случалось лишь каждые полгода. И это был тот самый раз. Между Сеулом и Пхоханом пролегал путь длиной примерно в триста девяносто километров. И Намджун мог бы, конечно, поехать на поезде или полететь на самолете, что существенно бы сэкономило его время и силы, но... Но не все в нашей жизни стоит упрощать, знаете. И этот путь для него всегда был не просто дорогой, а чем-то намного, намного бо́льшим. Это был путь, по которому он не просто когда-то шел – карабкался снизу наверх. Но как бы высоко он не стоял сейчас, и как бы не кружилась его голова от этой высоты, Намджун иногда все равно должен был остановиться и посмотреть вниз. Это во многом ему помогало: расставить нужные приоритеты, заверить в правильности решений, которые перед ним встают, указать на его истинное место. Напомнить о том, к чему возвращаться не сто́ит. И доказать, как чертовски он все еще слаб. Потому что боится. Намджун все еще чертовски боится когда-нибудь все потерять и стать обратно тем, кем когда-то был. Кем родился и рос, пока его не решили спасти по чистой случайности. Но случайность эту он никогда не забудет, поверьте. Случайность эта дала ему настоящую жизнь, а не ее хлипкое подобие, за которую и держаться-то особо лишний раз не хотелось. Каких-то четыре сотни километров и пять часов, проведенных в автомобиле, что несет его как будто бы во времени куда-то назад. И вот он на месте. Летом здесь пахнет морем, но в январе к морской свежести примешивается еще и какой-то особенный запах холода. И когда ты дышишь им, тебе с непривычки становится больно. С залива сегодня дует сильный ветер, и у Намджуна, когда тот выходит из автомобиля, слезятся глаза. Мужчина на это лишь хмыкает и быстро моргает. Даже когда он тут жил, все никак не мог привыкнуть – глаза зимой постоянно были на мокром месте – что-то в этой жизни никогда не меняется. На пороге небольшого двухэтажного здания его уже ждут, поэтому он не запирает автомобиль и просто подходит к крыльцу, глазами встречаясь с женщиной средних лет. Ее черные некогда волосы изрядно тронуты сединой, хоть бабушкой у Намджуна ее назвать язык навряд ли когда-нибудь повернется. Для него эта женщина навсегда останется Джису-нуной. Нуной, которая единственная его когда-то защищала и любила. Первым делом, как встал на ноги, Намджун добился, чтобы из всего остального прежнего персонала Джису осталась одна и возглавила это место, другим здесь было нечего делать. – Намджун-а, – его встретили теплые объятия женщины и ее знакомый запах, и Намджун позволил себе, наконец, расслабиться немного после долгой дороги. – Говорила же тебе не ездить сюда зимой на машине, дороги могут быть слишком скользкими. – Я тоже рад видеть тебя, нуна, – Намджун не любил лишних споров, особенно с ней, поэтому только шире улыбнулся, показывая свои ямочки, которые – он наверняка еще с раннего детства знал – женщину обезоруживали. – Как идут дела? – Успели осенью заменить старую крышу, так что неплохо, – ответили ему. – Спасибо тебе за это. Дети не мерзнут, и на моей душе спокойно. Мужчина на ее слова молча кивнул. Крыша у здания давно требовала ремонта. – Я привез кое-что для детей. Вы не могли бы раздать это, когда обед закончится? – Снова сладости? – Выпечка… не приезжать же с пустыми руками. – Намджун-и… – женщина вздохнула, склонив голову к земле так, что разгулявшийся ветер разметал ее волосы, – для человека, который столько сделал для этого места, ты не можешь говорить так. – Я всего лишь пытаюсь отдать долг. – Твой долг уже сотню раз тобой уплачен. Давно пора бы уже это понять и успокоиться, наконец. – На твоем месте, нуна, я бы был не против такого вот вечного должника. – Какой же ты у меня все еще маленький дурачок… – Дурачку в этом году будет двадцать семь. – Твоей нуне тоже не вечно девятнадцать, между прочим. Так что давай зайдем внутрь, мои старые кости не переносят этого холода. Каждый раз, когда Намджун переступает этот порог, его колени трясутся. Каждый раз у него кружится голова, а в горле пересыхает. Возможно, у него начинается паническая атака, но он старательно душит ту в самом зачатке, чтобы внешне сохранить лицо. Внутри него каждый раз буря, подобная той, что раскачивает волны залива Йонильман неподалеку отсюда. И снова он чувствует себя беспомощным детдомовским мальчиком, которому страшно, грустно и одиноко. Которого, весьма вероятно, снова сегодня за что-то не раз еще изобьют, а если совсем уж не повезет – оставят без ужина или обеда… а может, без того и другого. Ему снова десять или поменьше, он снова хочет заплакать, но не делает этого: то ли от того, что знает – за слезы последует наказание, то ли от того, что слез этих уже в нем больше нет. Он снова просто ребенок, бедный, беспомощный, не знающий, что такое родители. Он снова лишь маленький человечек, лишенный тепла и любого о нем представления. Он снова чувствует желание поскорее отмучиться, умереть, даже еще не пожив. Это просто все еще в нем, где-то глубоко очень спрятано, но иногда незаметно путь себе прокладывает на поверхность сознания и полощет своим ядом. Отравляет его, пытается навредить и оставить как можно больше следов, чтобы Намджун хорошенько все запомнил, не смел забывать. Он все еще тот, кем он был, никогда от этого не отмоется, никогда не спрячет правду – не от себя же. Никогда не перестанет бояться. Не избавится от мыслей, что может когда-нибудь все потерять и вновь почувствовать эту удушающую беспомощность. Это здание за несколько минувших лет до неузнаваемости изменилось, и все – заслуга Намджуна, который стал его спонсором. Местные власти считают его филантропом, всем известно, конечно же, что раньше он был одним из тех, кого в этот детский дом подбросили. И легенда гласит, что помогает Намджун исключительно из благодарности. На самом же деле, никакой благодарности у него к этому месту нет и никогда не было. Он ненавидит его всем своим сердцем, и усилия его направлены год за годом остаются только на одно: огородить других от того, что когда-то сам испытал. Потому что никто… особенно дети, недостоин такого. В жизни и так хватает дерьма, поэтому если существует ничтожная возможность облегчить судьбы таких же, каким он некогда сам был, Намджун это сделает. Он не хочет, чтобы кому-то судьбу так же, как и ему, калечили. Он знает, каково это, он просто… просто не может теперь подобного допустить. Он бы это место с землей сравнял, да нельзя, конечно же. Но он сделал все остальное, что смог: добился громкого расследования всех зверств, что когда-либо происходили в этих стенах, многих работников уволил, а некоторых – упек за решетку. Оставил лишь Джису – ту самую нуну, которая раньше в этом месте стажировалась и была простой нянечкой. Именно она старалась подарить бедным детям хотя бы немного ласки и заботы, утешала их, заботилась о ранах, но тоже была беспомощна перед более властной рукой тех, кто заправлял детским домом. Сейчас же она – его директор, и Намджун спокоен. Он старается часто не думать о том, как бы повернулась его судьба, если бы в один прекрасный день его не забрали отсюда приемные родители. Детей его возраста вообще выбирают редко, но та престарелая пара отчаялась – у них около года назад трагически погиб сын примерно одного с Намджуном возраста, и те так и не смогли справиться с потерей. Наверное, они просто увидели в Намджуне своего умершего ребенка, поэтому и решились взять его в свою семью. Намджун любил их и до последнего был благодарен за жизнь. Потому что, пусть и не по крови, но эти мужчина и женщина были его настоящими родителями – людьми, которые спасли от смерти. Они ушли из жизни тихо и в преклонных годах. Намджун каждый месяц приносит свежие цветы на их могилы, которые расположены рядом с могилой их родного сына. Эта семья навсегда останется и его семьей, которой он искренне благодарен за все. За спасение, образование и дорогу в то будущее, в котором сейчас он и живет. Так чья-то трагедия для него стала билетом в лучшую жизнь. Случилось то, что случилось, но мужчина и по сей день не может отделаться от мысли о том, какую существенную роль порой в нашем мире играют случайности. И все может повернуться удачно, но иной раз – пойти крахом. И если однажды ему повезло, то не последует ли за этим расплата? Черная полоса обычно идет как раз вслед за белой… Он не любит оставаться в детском доме надолго, лишь справляется о делах, лично проходится по каждой комнате, но с детьми никогда не общается – общение с ними, почему-то, его слишком коробит. Они вместе с нуной наблюдают за тем, как проходит обед и как дети после него радуются привезенным Намджуном угощениям. – Ты заставил их улыбаться, – бормочет благодарно Джису, и Намджун кивает, хоть на душе у него и продолжают скрестись кошки. Ему станет лучше, когда он уедет. Когда до следующего такого раза, до следующего погружения снова будет целых полгода. Можно подумать, что Намджун – мазохист, возможно, это даже так и есть, кто знает. Но он все равно делает то, что делает. И продолжит делать это еще очень долго. – Можно я еще тут немного поброжу? – просит он у Джису перед самым отъездом, когда нуна уже собирается проследить, чтобы все дети ушли в свои комнаты на тихий час. – Не помню, чтобы хоть раз тебе в чем-то отказывала. – А как же в тот раз в восемь лет, когда ты не дала мне спрыгнуть с крыши в сугроб? Его нуна смеется, от чего морщинки в уголках ее темных глаз тянутся к вискам тонкими паутинками. Она деловито машет в его сторону руками, и Намджун сам тихо посмеивается, прежде чем отойти от нее. Это его ритуал – обойти все еще раз в одиночестве, будто таким образом он убеждается в том, что все будет в порядке на следующие полгода его отсутствия. Он начинает со второго этажа и проходит быстро вдоль коридора, по обеим сторонам которого располагаются двери в детские комнаты. Засыпающих детей он тревожить не собирается, поэтому спускается вниз, обходит игровой зал, столовую, учебный класс, а затем через черный вход выходит во двор, где располагается детская площадка. Он пересекает ее, идя мимо горок, качелей и лесенок, держа путь чуть дальше, где в стороне стоит старое дерево с толстым стволом, окруженное зарослями кустарника. Те настолько плотные, что напоминают стену. В детстве Намджун часто прятался здесь, и не сосчитать, сколько раз это место спасало его от очередных побоев охреневших воспитателей или детей постарше. Обычно в эти заросли никто не совался, потому что пролезть сквозь них, не зная, в каком именно месте есть достаточно широкий просвет – та еще задачка. Намджун всегда был единственным, кто знал, где стоит протискиваться… поэтому очень удивляется, когда, преодолев стену из кустарника, застает в своем тайном убежище кого-то еще. А на него прямо с заснеженной земли смотрит мальчишка лет тринадцати отроду, темноглазый и темноволосый, слегка растрепанный и в не застегнутой куртке. Он шмыгает носом и торопливо проводит по щекам сразу обеими ладонями, явно пытаясь скрыть от постороннего человека факт того, что плакал. – Вы кто? – звучит требовательно, но голос у мальчишки срывается на фальцет, и ребенок явно остается собой недоволен. – А ты? – Намджун совершенно не ожидал кого-то тут встретить, от того на какое-то время совершенно теряется, пытаясь скинуть с себя напускную задумчивость. – Разве у тебя сейчас нет тихого часа? Никто не разрешал тебе нарушать распорядок. – Как и никто не разрешал мне разговаривать с незнакомыми мужиками, рыскающими по детским площадкам. А ведь я и закричать сейчас могу, дядя. Намджун на эту детскую наглость усмехается, позабавленный тем, что получил отпор от юнца. Он расслабляется и отходит к дереву, прислоняясь к тому спиной. – Застегнул бы ты куртку сначала, на улице ветрено. – Вы мне не отец. – Тебе же лучше, был бы я твоим отцом, так легко бы ты не отделался. Мальчишка ничего не отвечает, но с максимально недовольным видом, все же, застегивает куртку на молнию, после чего оглядывает Намджуна с головы до ног уже более пристально. – На насильника вы несильно похожи – слишком выделяетесь в своей дорогой одежде. – Значит, я не он, – пожимает плечами Намджун. – И вы не тот, кому нужен ребенок. Такие обычно приходят парами. – Снова в яблочко. – И какого черта тогда? Намджун прыскает, разглядывая ребенка, который уж слишком серьезно подошел к допросу. Тоже внимательно его осматривает, задерживается на покрасневших глазах. – Почему ты плакал? Кто-то задирает тебя? – Вы на вопрос не ответили. – Ответил уже на целых два. Так что теперь моя очередь. Говори давай. Ребенок щурится, но понимает, что все справедливо, поэтому решает ответить: – Отказ. Намджун понимает все и сразу. Тут что-то еще говорить не стоит, не кому-то, кто в курсе, что значит расти в детском доме. Отказ – это значит, что ты снова возвращаешься. Что падаешь с высоты своих надежд, пока еще детских и наивных. Отказ – это предательство. Это то, чего никто из находящихся здесь детей ни за что не заслуживает. Отказ – это плата за право на мечту. От Намджуна тоже отказывались. Дважды. Он не знает причин – был тогда слишком маленьким – но он помнил. – А теперь вам стыдно, что спросили, – замечает пацан, склонив голову вбок. – Думаете, как бы помягче ответить и скорее от меня отделаться, да? – Да ты прямо мысли читаешь, – хмыкает мужчина. – Не волнуйтесь, – пожимает плечами его маленький собеседник, снова носом шмыгает, но делает вид, что это просто так, ничего важного. – Я вообще удивлен, что кто-то согласился забрать меня в таком возрасте. Все, кто приходит, хотят себе младенцев, чтобы типа прочувствовать от начала и до конца или чтобы ребенок считал их родными. А я для этой фигни уже слишком взрослый, поэтому все нормально. Так и должно быть. – Меня взяли в десять, – возражает Намджун, а потом с сожалением себя одергивает. Не стоило ему давать этому парню надежду, потому что, на самом деле, он прав: такое раз на миллион. Опять же – тупо случайность. – А, так вы сюда поностальгировать приехали? – А ты и правда весьма проницательный. – Мне говорили. – Не сомневаюсь. – Я Сухо. – Ким Намджун. – Вы ведь здесь ненадолго, да? – Уже уезжаю. – Тогда удачной дороги, наверное. – Спасибо. И возвращался бы ты в дом. На улице холодно и не стоит заставлять Джису-нуну лишний раз волноваться. – Она мне нравится. – Не удивлен этим фактом. Мне и правда пора. А ты – не расстраивайся слишком сильно. И не опускай нос. Таким, как мы, не стоит сдаваться. – Как будто что-то изменится… – Не узнаешь, пока не попробуешь. Намджун улыбнулся мальчишке напоследок, прежде чем оставить того. Похоже, убежище нашло нового хозяина, а значит, ему самому точно уже пора. Пора возвращаться домой.

***

Из школы они решают домой поехать на метро, потому что на улице, хоть и солнечно, но очень морозно. Юнги, как и планировал, попасть успел только на математику, и Чонгук на него за это немного взъелся – он сам за каким-то хреном честно отсидел сегодня все четыре урока! Но бурчал об этом на удивление недолго, закопался опять в своих мыслях, чем, на самом деле, сделал Юнги огромное одолжение. Потому что парень, во-первых, после бессонной ночи весьма слабо соображал, а во-вторых, препод взялся объяснять что-то интересное, и хотелось послушать. А еще в голову снова почему-то настойчиво лез Пак Чимин, как будто целой ночи этому придурку было мало, ну правда. И снова Юнги становилось совестно. В вагоне разносятся приглушенный стук колес и тихие голоса беседующих друг с другом людей. Юнги сидит на двухместном сидении, задрав одну ногу на бортик у стены и обняв коленку обеими своими руками. На худом бледном запястье висит черный браслет с небольшим серебристым замочком. Он – часть комплекта. Второй из этого комплекта принадлежит Чонгуку, который сидит сейчас, кстати, напротив, полностью отражая позу Юнги, и тоже светит своим на правой руке; третий – Сокджину… Четвертый – Чимину принадлежал. По крайней мере, когда-то. Сейчас Юнги не может сказать, носит этот чудик его или нет. Наверное, давно уже снял, зачем ему продолжать… Честно говоря, это странно – Юнги с Чонгуком очень редко молчат, когда вот так едут вдвоем. У них всегда есть, что обсудить, есть, что друг другу сказать. Юные головы полны мыслей… но сейчас между лучшими друзьями, почему-то, стоит тишина и та очень плотная. Ее просто так не разрезать, да и оба от чего-то не слишком-то и пытаются. Каждый думает о своем, как будто тайны какие-то успели заиметь всего за день. На самом деле, не за день. На самом деле, давно, просто обычно у каждого есть силы сделать вид, что все в их жизнях нормально и своим чередом идет. Но сейчас… Юнги слишком не выспался. И в последнее время вина его стремится сожрать целиком и полностью. С ночи на душе неприятный осадок, который хочется сплюнуть щедро на асфальт под ногами, растерев подошвой кроссовка, только вот не получается. Ему нехорошо, некомфортно в собственном теле и от чего-то тяжело очень дышится. Возможно, это просто ненависть к самому себе, но он пока наверняка что-то не может сказать, ему нужно еще время. Ему нужно подумать, разобраться в себе самостоятельно, только вот незадача – он привык все проблемы вместе с другом решать, делиться с тем всем на свете, как с ним самим всегда делятся. Но на этот раз слишком сложно, на этот раз он оказался виноват и боится, что за ошибки придется заплатить очень высокую цену. Юнги не готов еще одного своего друга вот так потерять. И потому он продолжает молчать. Наблюдает за Чонгуком, который все еще напротив сидит и щурится, смотря в окно на ярко-голубое небо, которое кажется обманчиво теплым. Как будто за пределами поезда не зима, а цветущее лето, как будто впереди их ждет очередная душная ночь, но все не так. Солнце зайдет, и мороз покроет все вокруг белым инеем, скует им тепло, запрет людей по домам и накажет тихо ждать рассвета. Чонгук чувствует на себе посторонний задумчивый взгляд, но решает, что первым не станет заводить разговор. Ему сейчас неохота себя вытаскивать из собственных же мыслей, те слишком глубоко затянули. Те спать не давали всю ночь, и поэтому воспаленное сознание сейчас до предела возбуждено. В памяти бесконечной чередой – фотографии. Фотографии его самого в чужом фотоаппарате. В фотоаппарате, принадлежащем ему. И на этом чертовом местоимении – да – у Чонгука сердце сбивается. Он решает, что сегодня снова наведается в парк, но теперь все не будет, как раньше. На этот раз Чонгук не станет бояться, он подойдет к тому парню, подойдет обязательно… Что дальше, пока не знает. Но понимает, что больше не выдержит просто сидеть и бездействовать. Так больше нельзя, не после того, как он узнал, что это происходит с ними обоими. Ведь что-то же происходит, правда? Не может же этот парень просто так его раз за разом фотографировать? Или он просто таким образом пытался запечатлеть ненормального сталкера, чтобы, если что с ним случится, люди могли Чонгука отыскать и обрушить на него справедливое возмездие? Так, все, пора остановиться, он не будет думать об этом, иначе так себя накрутит, что чокнется. Лучше подождет до вечера, пока не доберется до парка и не встретит своего знакомого незнакомца. Скажет ему что-то типа: «Привет, меня зовут Чон Чонгук, думал, тебе интересно будет узнать имя чудака, который тебя уже три с хреном месяца здесь рисует. Надеюсь, ты несильно был против. Вот, кстати, твой фотоаппарат, который ты вчера обронил, подумал, он тебе еще пригодится, ведь нужно же тебе на что-то меня фотографировать». Да, Чон Чонгук в курсе, что как придурок себя ведет, извините. Они доезжают до нужной станции и выходят, вместе идут по улице, как и сотни раз до этого, переглядываются как-то неловко, когда настает черед им прощаться. – Эм… до завтра? – тянет Юнги как-то не слишком уверенно. Завтра воскресенье, в школу не надо, но они по выходным обычно вместе всегда зависают. – Да… завтра утром тогда спишемся? – Да, давай спишемся. И Чонгук заходит в свой подъезд, чтобы попасть домой, а Юнги продолжает путь, ему нужно еще квартал протащиться, чтобы попасть в свой двор. Идти нелегко – снег в их районе редко кто убирает, и ноги утопают в небольших сугробах, так что Юнги даже вытаскивает руки из карманов, чтобы было полегче. Спустя еще пять минут он, наконец-то, добирается до своей многоэтажки. На месте, где когда-то стояла детская площадка, а сейчас остались лишь жалкие подобия лавочек, обосновалась компания местных алкашей. Суббота… хотя нет, нахрен субботу, эти ребята навряд ли вообще в курсе того, какой сейчас день недели, у них, явно, свое расписание. Из неподалеку стоящей тачки с приспущенными стеклами раздаются громкие басы, и Юнги морщится – ну серьезно, это клише просто отвратительно даже для здешних. Откуда-то раздаются громкие вопли местной детворы, но Юнги это волнует несильно – у пиздюков игры такие, что с них взять. Вся эта квинтэссенция обладает своим очарованием, знаете. Такого в северных районах нет, а у них вот есть. Это отвратительно, конечно, но чем богаты… Юнги вздыхает и сам не поймет – то ли уныло, то ли легко как-то, и уже разворачивается, чтобы зайти в свой подъезд, как краем глаза замечает неподалеку что-то, что этот самый глаз режет. Слишком уж неуместное. Лиловое пятно. Но на самом деле – волосы, некогда имевшие желтоватый оттенок, потому что высветлялись от нечего делать и дешевыми средствами (Юнги в курсе, потому что рядом в это время сидел и свои волосы тоже жег, так сказать, за компанию. Да и сейчас продолжает это делать, только уже один), но сейчас те ухоженные и сиреневого цвета, аккуратно уложены гелем и даже на ветру не растрепались. И волосы эти на голове у Чимина. Вот вам и номер. – Привет, Юнги-щи, – здороваются с ним несмело, слегка приподнимая при этом ладонь, что до этого была крепко прижата к бедру. – П-привет, – это из самого Юнги на автомате вылетает вместе с приличной долей воздуха, которому в легких стало до пиздеца тесно. – Ты… чего здесь? – Маму приехал проведать. – А, понятно. – Как у вас дела? – В порядке… А у тебя как? – Наверное, тоже. – Хорошо… наверное, это хорошо. – Да, хорошо. И Юнги не знает, что происходит. Но внутри у него почему-то сейчас что-то очень сильно болит и кричит. Так оглушительно громко, что он и половины, чего они говорят оба, не слышит. А потому он решает сбежать вот прямо сейчас, как можно скорее укрыться и запереть себя дома. Потому что не наделать бы дел. Потому что он не готов, слишком сильно запутался и до сих пор не придумал, что дальше. Нельзя же вот так сразу! Нет-нет-нет, он еще не готов, поэтому: – Ну, пока. – А? И Чимин правда выглядит очень потерянно, когда Юнги поворачивается опять к своему подъезду, делая торопливый шаг в его направлении. – Юнги-я! Ноги предательски спотыкаются, но тело просто замирает, он весь замирает, скованный странной смесью вины, тоски и страха. И еще, может, усталостью. – Что? – Я… я скучаю, Юнги. Зубы очень больно впиваются в нижнюю губу, так, что до крови, и парень ее тут же чувствует на языке, который становится вмиг каким-то ватным и больше не ощущается. – Передай привет своей маме, – вот, что он говорит, хоть и слышит голос разума, который со вчерашней ночи шепчет ему совершенно другие слова. И потом Юнги наконец-то уходит. И чувствует, как в затылок ему продолжают смотреть глаза человека, который ничего из того, что произошло, не заслуживает. Но у Юнги пока все еще недостаточно сил, чтобы вслух это не то что признать, а хотя бы попытаться. И он в эту минуту себе больше всех отвратителен.

***

BTS – Mikrokosmos

Звезды этой ночью ослепительно ярко сверкают. Небо кажется кобальтовым, свободное от темных мутных пятен облаков. Здания освещены звездным сиянием, и стены их как будто посыпаны серебром – вот, что видит Чонгук, когда сидит на подоконнике в своей комнате и смотрит из окна на город, что под ним раскинулся. В его ушах плотно сидят работающие наушники, чтобы разогнать сонливость. Время достаточно позднее, но засыпать он пока не готов. Он недавно вернулся из парка. Но никого там не встретил. Впервые. И думает сейчас, каково было тому пареньку, если он, вдруг, ждал его тоже изо дня в день… Чонгук не появлялся целых две недели, что если тот отчаялся? Что если больше ни разу не придет? Чонгуку стыдно за то, какой он трус. Но он не собирается на этот раз так просто сдаваться. Еще вчера вечером он заметил приклеенную к фотоаппарату наклейку с id-аккаунтом явно из Катока, поэтому прямо сейчас в руке он сжимает свой телефон. И ждет, когда ему кое-кто ответит. Ночь сегодня по-особенному яркая, и Чонгук готов просидеть так хоть до самого утра, пусть только ему напишут в ответ. Потому что он не готов потерять то, к чему шел так долго.

***

Когда-то он сиял так ярко… Тэхен слышит, как телефон, лежащий рядом с ним на покрывале, издает звук пришедшего сообщения. Экран на секунду вспыхивает, показывая желтый значок знакомого приложения, но парень не спешит что-то с этим сделать. Он снова переводит взгляд на стену перед собой. Там – он… Родители, вероятно, таким образом хотели ему помочь, но все их попытки обычно имеют обратный эффект, и этот случай не стал исключением. Красивые фотографии… и он на них красивый. Здоровый, танцующий, счастливый. На этих фотографиях тот Тэхен, который очень любил эту жизнь. Тэхен, который был «до». Но сейчас тот Тэхен умер… почти. Юноша слабо шевелит рукой, которая лежит у него на бедре, прежде чем ту осторожно поднять и медленно-медленно поднести к лицу. И из глаз тут же брызгает. А подушечки трясущихся пальцев скользят по мягкому пластику трубки, которая теперь прикреплена к его щеке и прячется в одной из ноздрей. Она глубоко. У него до сих пор горит горло и хочется блевать. Но едва ли, вызвав рвоту, ему на этот раз станет легче. Не станет. И мозгами Тэ понимает, что все это ему надо, но… Слезы продолжают бежать по щекам, а голова поворачивается вправо, где в шкаф встроено большое зеркало. Оно отражает в себе всю просторную комнату. И кровать, на которой сидит его чертов скелет. Тэхен обводит взглядом свои худые ноги в джинсах, которые больше походили на колготки, свои руки, которые уже почти просвечивают, свое лицо, которое уже от слез даже покраснеть не способно. Он умирает. Нет, не так – он себя убивает. И он понимает это, опять же, мозгами, но… оказывается, просто понимать – слишком мало. Еще кроме этого нужно бороться, а на это у него сил не хватит уж точно. И эта трубка, что теперь в его пищевод заталкивает необходимую пищу – прямое тому подтверждение. Тэхен не умеет выживать, он бы рад, но не знает, за что уцепиться. Он пытался, честно, пытался, он держался с горем пополам целых три месяца… но больше не может. Просто… просто не может. И он продолжит сидеть здесь в своей комнате и плакать, пока не закончатся силы. А они очень скоро закончатся, потому что тех уже мало ничтожно. Он об этом думает и жалеет себя равно так, как ненавидит. Телефон снова оповещает о сообщении, и на этот раз Тэ, все же, берет тот в руку, но только из-за того, чтобы отнять ту от чертовой трубки на своем лице. Открывает сообщение и хмурится, видя развернувшийся диалог с незнакомым пользователем. kooki_ 23:20: "Хэй, прости, что беспокою, но я нашел твой фотоаппарат вчера вечером в парке и подумал, что ты хотел бы его вернуть." kooki_ 23:32: "Не бойся, я не какой-то маньяк, который рыскает по ночам в этом парке. Я просто хочу вернуть вещь законному владельцу." Тэхен прочитывает сообщения и вздыхает, принимаясь набирать ответ.

***

Иногда Хосок думает, что он ослеплен собственными амбициями, но искренне надеется, что сейчас не такой случай. Он давно вернулся в отель и теперь сидит в номере, подвинув кресло прямо к окну, чтобы можно было иногда выглядывать на улицу в процессе мысли. Он любит сидеть так: думать и смотреть на небо, особенно ночью, когда то такое чистое и темное, затягивающее в себя. Хосок размышляет о том, что бы такого сделать, чтобы добавить Намджуну очков в глазах остальных и сделать процесс передачи акций ему более гладким. И, к своему восторгу, к кое-чему неожиданно приходит. Благотворительность! Мощнейший, на самом-то деле, рычаг, оглушительно кричащий общественности прямо в лицо: «смотрите, какой я, блять, святой! Я делаю это все безвозмездно, ведь я ахуеть, какой замечательный!» И, конечно же, другие такие же «филантропы» на это ни за что и никогда не поведутся, зато серые массы – еще как. Это должно помочь. Это поможет обязательно. Но поступок должен быть громким, достаточно значимым и таким, какого раньше никем не делалось. Следует вложить деньги туда, где их с роду не было… Хосок увлеченно щелкает клавишами своего макбука снова и снова, пробивая информацию о самых неблагополучных местах Сеула. И тогда-то он и натыкается на тот самый район. И на его лице тут же расплывается хищная улыбка, в голубоватом свете монитора способная даже напугать случайного свидетеля. Хорошо, что Хосок сейчас в номере совершенно один. Еще пара кликов, в процессе которых он заходит на сайт местной школы, пробегается по нему за несколько минут, потому что, откровенно говоря, сделан этот сайт кем-то, у кого руки из жопы и кому откровенно было на него поебать. Идеально. Хосок, кажется, наткнулся на золотую жилу. И теперь ему нужно только организовать Намджуну спонсорство над этим обиталищем обделенных. Дадут шанс бедным детишкам на светлое будущее и облегчат заодно себе жизнь. И все вокруг счастливы, разве не здорово? Хосок с чувством полнейшего удовлетворения захлопывает ноутбук и поднимается с кресла. Кажется, этой ночью он впервые позволит себе заснуть со спокойной душой.

***

Эта ночь выглядит прекрасно с того места, где Чимин находится прямо сейчас. Давно он сюда не забирался… Дверь, что ведет на крышу дома его матери, все так же не запирается, да и зачем здесь это кому-либо? И, раз уж вернулся, Чимин не мог сюда не прийти. С крыши весь Юг, как на ладони. А еще небо. Огромное, глубокое, сияющее миллиардами ярких белых пылинок. Он пытается считать звезды, и на десятой примерно у него начинает кружиться голова. Он улыбается. Он снова здесь… снова он прежний на короткий момент, и от этого как-то по-особенному тепло оказывается. Хотел бы он, чтобы прошлая жизнь вернулась? На самом деле, вопрос этот очень тяжелый и не факт, что ответ на него окажется положительным, хотя вероятность такая, все же, присутствует. Особенно такой прекрасной ночью, как сейчас. Чимин не романтик, он хорошо знаком с жестокой действительностью – зря что ли здесь вырос. Но он, все же, любитель иногда помечтать, а еще тот еще ценитель прекрасного. Но ему простительно – он человек творческий и весьма, кстати, способный. Он достиг сам немалых высот, он на свет выбрался из такой клоаки, что многим и не снилась. Где-то на Севере вот люди живут, спят сейчас в своих удобных кроватях и даже не подозревают, что существует это место – совершенно другая реальность. Жестокая, погрязшая в нищете и тоже считаемая некой нормой для тех, кто этой реальности принадлежит. К ней когда-то и Чимин тоже принадлежал, пока не взбунтовался, пока в себя не поверил. И смог-таки. Смог зубами вырвать сначала льготное место в танцевальной школе, а затем и стипендию в академии. Смог заработать себе лучшее будущее, чем могло его ждать. И теперь как будто бы доволен… Под этим небом красивым на несколько минут ему так и кажется. А потом Чимин снова вспоминает, отчего сбежал сегодня из общаги, от чего каждую пятницу не просыхает и от чего на душе так тоскливо и больно. Он предатель, которого предали, вот такая вот шутка жестокая. Шутка под названием карма. Но ладно, не стоит ему об этом, наверно, сейчас… лучше он просто еще немного посмотрит на небо и снова попытается сосчитать звезды. Может, еще ненадолго забудет, от чего теперь так упорно бежит.

***

У Джина голова кружится, но не из-за звезд и сияющих огней, что на каждом шагу в ночном городе тут и там зажигаются, а банально из-за усталости. Но он почти добрался до дома, завтра у него намечается первый за последний месяц выходной, а значит, все не так уж и плохо. Осталось только дойти до следующего поворота, и он зарулит наконец-то в свой двор. И насрать на ужин, завтра поест, а сейчас – спать. Но вдруг неожиданно от тени, что на землю бросает стена одного из домов, что-то отлепляется и шагает неспешно ему прямо навстречу. Джин тормозит. Он не боится – этот район ему уже как родной, и люди все ему прекрасно известны, как и он людям. Свои своих не трогают – это здешний закон. – Здорова, – хрипло ему говорят, и Джин узнает в этом голосе давнего знакомого, коротко кивает тому. – Чего надо? – Есть работа. Джин снова кивает. Какая, даже спросить не напрягается – и так знает. Та, про которую говорить не принято. – Где и когда? – Завтра примерно в это же время на старой свалке за городом. Знаешь ее? – Знаю, конечно. – Тогда будем ждать тебя там. Не подведи, нашим людям нужен лучший товар. – А я когда-нибудь подводил? – хмыкает Джин, ведя бровью, на что ему только усмехаются и, подойдя ближе, хлопают пару раз ладонью по плечу на прощание. Сокджин снова остается в подворотне один. На всякий случай он оглядывается и, никого не заметив, продолжает свой путь как ни в чем не бывало. Похуй, сначала он как следует выспится, а завтра будет решать дела. Всегда хорошо, когда работа эта подворачивается. Риск – да – он всегда будет существовать, но тот обычно оправдан. Их семье нужны деньги, а это главное. Ради денег Джин на все пойдет, лишь бы только обеспечить будущее Юнги и Мисо.

***

Один человек – одна история. И, возвращаясь обратно в Сеул, Намджун раз за разом прокручивает в голове историю своей жизни. И пусть та еще относительно коротка, событий в ней немало. Он делает это, чтобы вернуться ненадолго свободным, успеть подышать полной грудью, пока снова не окажется под гнетом собственных страхов. Эти моменты для него всегда драгоценны – моменты его личного покоя. И сейчас, сидя в салоне своего автомобиля, который на скорости несет его в столицу, он чувствует свободу. Мужчина слегка улыбается. Взгляд скользит по линии горизонта, где ровная дорожная полоса встречается с небом, освещенным миллиардами далеких галактик. Красиво. Вокруг него – очень красиво. И ему даже не грустно возвращаться. Он понимает, что готов вновь нацепить свою маску хозяина жизни и вступить в бой с акционерами, ненавидящими его и Хосока, вновь схватить судьбу за шкирку и показать, кто здесь решает, куда ей свернуть. У него все в порядке. И все будет в порядке, если он этого захочет. Срать на случайности. Намджун сам в состоянии решать, что он получит от этой жизни, уже не маленький. Отказ – теперь не для него. Он не приемлет отказы. Он всего, чего захочет на свете, добьется, вот увидите.

***

Ночной вид на огни города притягивает его, словно мотылька. Может быть, эта очередная городская ночь – для кого-то даже мечта… но не для Юнги. Для Юнги эта ночь – очередное время бессонницы. Но в этот раз он не рискует тревожить Мисо. Джин еще не вернулся, а Юнги сидит в своей комнате за закрытой дверью, с ногами уместившись на узком подоконнике. Опять в окно пялится, вот только на этот раз не на снег – этой ночью тот не идет. Но и сегодня у него тоже есть, за чем понаблюдать. Потому что вид из его окна как раз открывается на крышу соседнего дома… Чимин сидит там, свесив ноги за парапет и руками оплетя решетчатое ограждение. Он и раньше так делал, когда еще жил в их районе, и решил тряхнуть стариной, наверное. Юнги не может перестать смотреть на бывшего друга, снова не может перестать купаться в своей вине, которая только с каждой секундой только сильнее растет. Какого хрена он вообще приехал? Не мог оставаться там, где он есть?! Твою мать… Юнги прикладывается пылающим лбом к холодному стеклу и чувствует, как первая слеза скатывается из уголка глаз. Он все еще смотрит на Чимина, когда начинает тихо говорить: – Знаешь… я часто теперь задумываюсь над тем, каково это будет – прожить без тебя всю свою последующую жизнь. Это меня очень пугает. Юнги представляет, что Чимин его сейчас может слышать, и на мгновение жмурится от яркой вспышки боли в подреберье, прежде чем продолжить. – У меня от этого становится так пусто внутри… Я не хочу, чтобы так было! Я такой урод, я так перед тобой виноват, Чимин-хен, Чимин-а… Я так жалок, что не могу даже тебе об этом сказать. Боюсь, что ты не простишь меня, боюсь, что на этот раз ты станешь тем, кто отвернется первым, скажет, что я тебе противен. Мне очень жаль. Ему правда жаль. Так жаль, что от чувства этого тело все сводит страшными судорогами, и перед глазами все застилают слезы. Юнги не может перестать представлять, что Чимин его в эту минуту слышит, а потому сжимается и замирает, когда парень на крыше вдруг поворачивает голову и смотрит прямо в его окно. Видит? У Юнги в комнате свет не горит, да и далеко, так что навряд ли. На секунду Юнги хочется подбежать к выключателю, врубить светильник и высунуться в окно. Хочется, чтобы Чимин узнал, что он здесь, тоже на него смотрит. Но он все еще слишком труслив для этого, так что продолжает сидеть на подоконнике и не двигаться. Впереди у него, скорее всего, очередная бессонная ночь, ну и ладно, с этим он уже ничего не сделает. – Возвращайся в свой мир, Чимин-а, – бормочет устало, – уходи туда, где ты нужен кому-то, кто лучше здешних людей. Кто тебя будет достоин. А нас оставь здесь, мы тебя не заслужили. А ты – жизнь здешнюю не заслужил. А сам тянется к блокноту, что лежит рядом на том же подоконнике, и себя этим даже слегка удивляет. В этот раз он, почему-то, оказывается преисполнен какой-то странной решимостью, так что отлистывает торопливо исписанные страницы, в руки берет ручку и… Юнги пишет, стараясь особо не думать, а то сам от себя ахуеет. Пишет и сам не верит в то, что творит. Юнги пишет впервые за последние полтора года. Пишет то, что вслух едва ли когда-нибудь окажется способен сказать.