Благодарение

— Приветствую вас, дорогие коллеги, — триумфально улыбнулся Мозес, удерживая в паучьих пальцах бокал рисового вина. Холодные трупы бетонных стен ресторана обступили небольшое, обставленное костлявыми стульями и низкими растянутыми столами помещение. Флюоресцентные лампы светили резко и четко, как в морге, и каждая капля пота или слез казалась давно умершей и застывшей в этом освещении, как полупрозрачный янтарь. Лестер переводил глаза с одного работника на другого, подстраивая собственную выпрямленную спину под малейшее изменение в изгибе чужого обтянутого кожей мяса. Справа вертел вилку в смуглых руках Деннис Маркес, слева крепко зажимал нож в кулаке Ксавье. Ряды одинаково одетых, коротко остриженных и выкованных из одного металла мужчин водили пальцами по столовым приборам, таращились на отполированные тарелки, втыкали ножи взглядов в Мозеса, шарили глазами по облизанному скелету комнаты. Лестер моргнул. Ничего не изменилось. Начальник все ещё сжимал шейку бокала, надеясь задушить его и дать им причаститься алкогольной кровью. — Я действительно рад собрать вас здесь в этот знаменательный день, — Т-образный шрам на лбу начальника отдела деформировался из-за сморщивания лба. — Сегодня вы смогли доказать мне и самим себе, что являетесь достойными, трудолюбивыми и, — обводя глазами комнату, он как будто выискивал того сучьего выблядка, который не смотрел на него в настолько ответственный момент, — дисциплинированными работниками. Озёрная гладь глаз начальника опустилась куда-то под рубашку и сжала сердце в тисках под наслоениями кожи, мяса и костей. Хотелось слушать, слушать, пока тело не одеревенеет, а губы не пересохнут от недостатка жидкости. Мозеса словно начертили под линейку, каждая часть его нарисованного в стиле кубизма тела ровно отражала свет. От сухости воздуха и атмосферы официозности слишком сильно захотелось есть. Голос Мозеса серебряным колоколом созвал их сюда на одном из заседаний, когда формальность офиса обласкивала Лестера до такой степени, что казалось, будто она отсасывает ему прямо под столом. Шелест бумаг в руках, лёгкие нажимы на металл степлера и невесомость BIСовской (бесовской?) ручки в руках сопровождала начерченные, измеренные транспортиром, переписанные на чистовик и неразмазанные слова. Говорил об их значимости, о командной работе, о полной отдаче своему делу. Лестер наконец получил то, что заслуживал после многих лет упорной работы. Каждый день он упорно и трудолюбиво опадал серым пеплом в четырех стенах, вслушиваясь в чужое дыхание и размеренный гул компьютера в формалиновом безмолвии, работая и ни на секунду не выбрасывая из головы незримый образ начальника. Это звание навсегда записалось у него в голове жирным шрифтом Comic Sans размера 11. Каждый облитый солнечной спермой день он ехал до конечной станции, где поезд сблевывал размякшее от долгого бездействия тело в гущу обречённо выглядящих пешеходов. После этого доходил до здания номер 47 на Дамер-стрит — весь путь занимал не более пятнадцати минут — и начинал свой рабочий день. Обычно приезжал на работу в ядовито-желтой ветровке, которую потом сменял на мышино-тусклого цвета костюм, купленный у китайцев на Вейн Авеню. Лестер полностью пропитался бумажным спокойствием, эмалированной белизной идеальных стен, симметрией сошедших с чертежа кабинок и блеклыми тайнами пыльного воздуха. За время вознесения ксерокопированных жертв на алтарь субординации лицо, несмотря на природную смуглость, становилось сероватым от отсутствия дневного света. Из дому он теперь старался выходить, когда солнце не слишком жарило, а возвращался уже тогда, когда оно не показывало своего присутствия, хоть и наблюдало, как Большой Брат. Брат по имени Мозес. — Сегодняшний, скажем, банкет не является чем-то обыденным. На алтарь возложена ваша готовность соответствовать, дорогие мои. Приготовьтесь к главному развлечению сегодняшнего вечера, оно просто не может вас разочаровать. Я вижу уставшие лица, — Мозес обвел отдел пристальным центрипетальным взглядом застывших восковых мошек в деловых костюмах. Лестера слегка передёрнуло. Казалось, что за Мозеса текст писала нейросеть — с качественно написанным кодом, но без неровных гранул выражений живого человека. — Но не стоит волноваться. Вас ожидает нечто специфическое, скажем так. Заслуженный обед для заслуженных работников. Входите, пожалуйста. Не было ни хлопка, ни тайного знака, ни густого скопления взгляда в одном уголке глаза, когда звон металла налили в сосуд комнаты. Звенели пряжки на ремнях форменных штанов. Тихо звенел металл под натренированными руками. Звенели под потолком светильники, как будто их давили сапогами и спирали в стеклянную сахарную крошку. Четверо официантов в идеально выглаженной униформе без единой складки сотрясли шагами пол, внося удлиненный жестяной поднос. Лестер на секунду всмотрелся в их застывшие каменные лица и подернутые дымкой того особенного поклонения физической работе глаза, которые встречаются у родственного подвида рабочей расы — синих воротничков. Полностью вложенные и вшитые в работу, как кусочки мозаики. Недвижимо работают на своем месте, сглатывая горечь жизни вне рабочих стен. Вернется ли кто-то из них домой к жене сегодня вечером? Есть ли у них настоящие жизни, не завязанные на работе и связанных с ней задач? Не забыли ли они о существовании эмоций, сотрясающих заледеневшие кишки? Не имели значения ни различия в росте и весе, ни в цвете кожи, ни разрезе глаз. Их объединяло одно — эта клубящаяся дымка в глубине глаз, эта темная сердцевина, делавшая их теми мужчинами, в которых они выросли благодаря годам работы до содранной кожи на костяшках. Они маршировали, как шестерёнки в наручных часах. Лестер повернулся на обходящий стол звук — голова двигалась медленно, как будто он был куском мяса свиньи в холодце и еле мог увидеть стальные рабочие опоры капиталистического общества. Во рту было сухо, но это была не сухость пустынного песка или наждачной бумаги — казалось, язык и десна превратились в металлические листы, унося за собой праздность влаги жизни. Только четкое направление. Постарался заглянуть на металл, сжимаясь под взглядами субординированной толпы, пока улыбка Мозеса раскалывалась на льдины. Маркес тоже завертел головой, как удав, готовясь проглотить все, что ему предложат, впихнут в глотку, протолкнут вниз по пищеводу и утрамбуют в желудок, заставляя кусочки материи мариноваться и отдавать в мозг новой волной знания о бытие. Что они готовы были преподнести своим собратьям в белых удавках воротников в знак какого-то эфемерного уважения? Ни одно блюдо не казалось достаточно уместным. — Все совершенно съедобно, — голос Мозеса разбился, как стекло; Лестер чувствовал, как в него впиваются осколки этих членистоногих слов и разрезают кожу до кости. Остальные, как он видел, тоже были поражены шрапнелью, прошившей им желудки и угнездившись в мозгу. Они застыли ледяными истуканами с одинаковыми выражениями лиц, которые через долгие годы неподвижности накрыло бы ковром серой пыли. Внутри Лестера скрутилась невидимая пружина. Металл опустился на стол. Вот и прозвенела последняя нота. На подносе лежала женщина. На вид ей было не больше двадцати пяти. Ровная белая кожа матово блестела в свете ламп, как ёлочная игрушка. Глаза как будто вырезали из глянцевого журнала и наклеили на лицо трупа — слёзный блеск контрастировал с мертвенной бледностью лица и намертво зашитых грубыми стежками губ. Рыбьи изгибы тела повторяли аккуратно выложенные контуры из базилика. На запястьях и щиколотках краснели вмятины следов — ее связывали или просто держали, закармливая страхом и неизбежным знанием о будущем? Распущенные черные волосы стекались в лужу под абсолютно неподвижной головой. — Не волнуйтесь, ни в коем случае не волнуйтесь, — Мозес говорил так мягко, так ненавязчиво, что Лестниц все его слова казались нежными взбитыми сливками на самом кончике языка, которые даже не нужно было воспринимать. Глотать, не пережевывая. Он как будто наблюдал за этим из какого-то другого мира, где работа не становится смыслом жизни и не собирается свинцовой массой возле мозга внутри черепа. — Она полностью парализована, а голосовые связки удалены. Вам не придется волноваться об утилизации или обездвиживании. Просто примите ее, покажите мне, на что способны. Она ваша. Ну, давайте, ешьте. Мягкий свет ложился на плечи, обволакивая их прозрачной шалью, покрывал паутиной склонившихся над столом работников и тщетно пытался пробраться в штаны, чтоб наконец оплести затвердевшие от совершенно новых, несанкционированных усилий члены. Зажатый в костлявой руке Ланга нож отрезал тонкие губы от лица, обнажая слегка кривые желтоватые зубы. Лестер подумал о том, какими они могли быть на вкус после того, как кто-то, неизвестный ему, смял бы их в поцелуе. Ничто, по сути, не удерживало его от того, чтобы встать и уйти, растворившись в чайной темноте ночи своим сахарным телом, но кандалы взгляда Мозеса тяжелели с каждой секундой. Потянулся за ножом, стараясь не задеть рукой вцепившегося в скатерть цвета зубов Ксавье. Его зубы были крепко сжаты в тщетной попытке оставить мерзко-окровавленный кусок во рту, пока красноватая смесь крови и слюны текла по побледневшей от напряжения щеке. Глаза за леденцовыми стеклами очков зажмурились, ища избавления от реальности в милом мире внутри головы, где под солнцем не гниют разделанные останки коровьих хребтов, а в костном мозгу никогда не закопошатся черви. Лестеру тоже захотелось представить, что он сейчас сидит за рулём квадроцикла и режет черными полосами землю-мать, уезжая куда-то далеко — может, на Аляску, в вечную мерзлоту среди ненавидящих всех белых людей коренных жителей, но Мозес был превыше всего. Он стоял за привычными колоннами разрушения и созидания, он смог взять в руку их сердца и перемолоть их в кровавую кашу с кусочками души и боязни ненависти. Яично-белковые шарики глаз тщетно закружились в глазницах, ища невозможное избавление от неотвратимой боли. Лестеру очень хотелось бы думать, что он что-то в них прочитал — боль? страх? желание вернуться куда-то домой, где можно зарыться матушке под крыло и быть защищённой от металлической правды внешнего мира? — но ничего так и не вышло разглядеть. Губы уже не могли скривиться в болезненной гримасе отступления, а трубчатое горло ни за что не смогло бы извергнуть агонизирующий клекот. Лестер погрузил серебристый металл изогнутого ножа ещё глубже в податливый животик, сворачивая направо под прямым углом. Лезвие двигалось неохотно, как будто прорезало сырой говяжий стейк, и проступающая красными бусами линия шла неровно. Где-то рядом напряжённо выдыхал через нос Деннис, орудуя ножом возле правой груди. Перерезав непонятные ему нижние соединения в квадратном куске женского мяса, Лестер направил вилку в левый разрез и потянул плоть на себя, помогая себе ставшим невероятно податливым ножом. Мясо отделилось с мягким чавканьем, заставляя новообразованную полость сразу же наполниться свежей кровью. Страха как такового не было, только неприятное сосущее чувство под ребрами недалеко от желудка, как будто он своей же рукой пережимал внутренние детали мясной машины. Справа у Денниса получилось отделить наполненный жиром бугорок от грудины, перерезая розовую ленту молочной железы — или не молочной? Все равно он плохо разбирался в анатомии. Маркес ловко орудовал ножом и вилкой, отделяя массивы желтоватого жира от неровных розоватых кусков чего-то, напоминавшего гипертрофированные вытянутые ягоды. Мясо под прослойками кожи на вилке казалось нагромождением крема и теста в каком-то странном торте, шатаясь на ней, как желе. Лестер коснулся месива кончиком языка, отмечая слегка соленоватый вкус, и отправил квадрат в рот. Человечину получалось жевать с трудом — она оказалась куда твёрже варёных или жареных мышц убитых животных, и даже после длительного движения челюстей отказывалась скатываться в фаршеобразную массу, вместо этого превращаясь в размякшую мясную жвачку. От ненавистного жира с гнилостным привкусом мутило, но выступающая в процессе жевания кровь помогала проглатывать неровные жёлто-белые куски. Металлический привкус гемоглобина задерживался во рту совсем ненадолго, уходя вниз с каждым сглатыванием тёплой смеси крови и лимфы. В следующий раз стоило отрезать мясо из более мягких частей — возможно, размякшие мышцы с не познавших тяжёлой работы рук или с тонких, но мясистых икр. Где-то на периферии взгляда мелькала тень без контура и четкого объема, меняя форму и растекаясь по стенам мутным чернильным пятном. — Что скажешь, Лестер? — от пергаментного шуршания голоса за спиной по телу прошла неясная дрожь, как будто его подключили к аккумулятору и пустили ток. Мозес стоял сзади, как поддерживающая потолок колонна, такой лучезарный и в то же время странным образом неживой. — Благодарю вас, сэр, — Лестеру было тесно. Тесно в царапающем тело костюме и сковывающей движения рубашке, тесно внутри собственного тела; такого же мясного, как и эта девушка, которую он жрал и перемалывал, жрал и перемалывал. Тесно за столом, где все принимали скверну одинаково, не отстраняясь от тарелок и не смея даже на секунду усомниться в том, что неправильность происходящего сглаживает присутствие Мозеса. Направляющего Мозеса, по-отцовски радушного Мозеса, по-матерински заботливого начальника. Из начальника вычленилось начало, так откуда может взяться конец? Ему не хватало места в желудке казённого помещения глубоко под землёй, где десятилетия назад представители спецслужб в таких же строгих, как у него костюмах истязали врагов режима. По их телам так же стекала кровь — ручейками, которые потом впадали в целые реки и моря, они так же беспомощно вертели глазами, как подопытные крысы, зная, что никто их не услышит, пока их кишки наматывают на руку, как гирлянду с ели. Ему хотелось быть везде. Тонуть в ванной под гудящими галогенными лампами, смотреть, как отец насилует сестру, обмякать под каждым взмахом слесарного молотка и его чавкающего соприкосновения с размешанным в кашицу мозгом, шипеть на сковородке в бассейне гнилого подсолнечного масла, просочиться в каждую стену дома в каждом индустриальном городке и стараться воссоздать идеал американской мечты из разрозненных кусочков мозаики. Лестер растекался по всей планете пятном мазута, в глазах рябило от многообразия человеческих судеб, а кусок мяса все не хотел кончаться. Сидящий слегка поодаль Джордж уже заканчивал обгладывать мизинец с правой руки, сплевывая аккуратно подстриженный ноготь на фарфор тарелки. Наконец горло привычно сократилось, проталкивая в себя червеобразное мясо. Руки Мозеса казались шершавыми коже затылка, очерчивая на ней что-то, напоминающее оккультные символы. Только взяв нож в руку во второй раз, чтобы разрезать живот ещё глубже, он резко понял, что он пишет на ней коды доступа к его личным папкам на групповом сервере. Тело как будто встряхнули и поставили обратно, переворошив все внутренности и затянув глаза мутной пленкой цвета помоев. Помнится, он видел что-то похожее, однажды взглянув в старый бинокль. Тщетно пытался углядеть правду в заболоченных линзах, но различал только изогнутые очертания до невозможности искривленного пространства, где нет месту человеку из жил и говна. Руки девушки полностью освежевали сверху — если бы не лавина крови, можно было бы сравнить ее с живым учебным пособием по анатомии. Двое с противоположной стороны стола — Николас и Пабло, если родимые глаза ему не изменяли и не варили бульон из действительности — снимали с головы скальп в надежде добраться до вкусного, кашеобразного мозга. Уже отрезанная его часть была похожа на мокрую тряпку или, на худой конец, на какого-то кишечного паразита под микроскопом. Вторую грудь отрезал Джеймс, то и дело сплевывая отвратительно комковатый жир на вилку по правилам додуманного им этикета, но ни на секунду не прекращая молоть куски, как комбайн. Глаза уже не вертелись в глазницах, как в ямах, куда во вторую мировую нацисты сбрасывали дохлых евреев, но ещё не закатились куда-то в глубь черепа в надежде разглядеть лобную долю мозга. Она была ещё теплая. Живая. Лестеру пришло в голову, что некоторые сейчас были бы не прочь ее выебать, накончав на искореженные остатки полуживого тела, но он к их числу не принадлежал. С другой стороны, ее матка ещё могла быть использована — и совсем не для того, чтобы разрядить в нее свою обойму спермы, которая никогда не вырастет в законопослушных граждан. Лестер никогда не был силен в биологии, но и ему было вполне понятно, что резать ногу, чтоб достать нужный орган, абсолютно бесполезно — тем более, что прямо сейчас с правой ступни срезал тонкие полоски мяса Ланг. Похуй. Все и так знали, что он извращенец. Пришлось нарисовать ножом глубокую букву Т на животе, поддерживая им одну из складок кожи. Можно сказать, ему повезло — надрез был не слишком низко, и некстати подвернувшийся мочевой пузырь не помешал бы ему. Лишнюю кожу не без дополнительных усилий пришлось отрезать, чтобы не закрывала обзор. Стерев налипшие куски висцерального жира и ещё какой-то не являющейся мясом дряни с радостно блестящего лезвия ножа, Лестер почувствовал себя, ни много ни мало, обманутым ребенком. Он ожидал увидеть ровную, слегка матовую розовую поверхность, такую равномерную и ровно начерченную, как в учебниках — чем-то похожую, наверное, на ластик на конце карандаша. Вместо этого на него смотрела окружённая жиром и ещё какой-то хуйней масса с закрученными, как наполненные говнищем кишки, фаллопиевыми трубами и странной формы выступами. Все это выглядело так неправильно, что хотелось навсегда убрать его из настолько прелестного внешне тела и сжечь, как использованные шприцы в больницах. Но он уже начал, и отступать было поздно. Кто вообще сказал, что это не будет вкусно? Бесцеремонно воткнув нож в самый центр месива, Лестер принялся за тяжёлую работу, наблюдая краем глаза за отрешённо таращащегося на него Ксавье. Он не стремился вырезать какие-то геометрические фигуры — в конце концов, разве пещерные люди пытались превратить забитого мамонта в произведение искусства? Этим, пожалуй, занимались только самые ебанутые, а Лестер себя таковым не считал. Наколов кусок достаточной величины на вилку и оторвав его от целого куска, обнажая эндометрий, он с яростью вгрызся в мясо. На вкус было пиздец странно, как смесь слегка подгнившего заветренного мяса и резины. Может, даже гудрона. Мозес их размывал, как соленая вода прибрежные камни — мало-помалу, откалывая микроскопические кусочки год за годом и век за веком, в конце концов делая их частью великого, несокрушимого себя. Точно ли он был живым, дышащим человеком? Лестеру хотелось потрогать его кожу, чтобы убедиться, что она не такая же пластиковая, как компьютеры в офисе, клыкастые степлеры и экзоскелеты шариковых ручек. Лестер жевал и жевал, глотая все увереннее, даже если мясо не удавалось полностью перемолоть так некстати уплощенными природой зубами. Время от времени нырял в остатки матки вилкой, выскабливая красноватый желеобразный эндометрий и сглатывая его без единого движения челюстей. Девушка уже не дышала — Джордж рассекал рефлекторно наполняющиеся и опустошающиеся лёгкие на мелкие кусочки, разгрызая губчатую поверхность и упиваясь предсмертными хрипами ускользающего воздуха. Мозес стоял в стороне, снисходительно наблюдая за процессом. Казалось, что его совершенно не волнует все происходящее в зале — несмотря на это, тараканы глазных яблок копошились в орбитах, захватывая каждое движение. Был ли в этом глубинный смысл? Что-то, выходящее за грань простого любопытства? Осознанные мысли ускользали, пока матка скрипела на зубах и упорно отказывалась жеваться, как плохо прожаренное свиное ухо. Просто нужно было жевать, резать и жевать, пока никто другой не захотел докопаться до открытой им неизведанной земли и вонзить зубы в ее податливую плоть, выпивая кровь до последней капли. Желудок неприятно наполнялся, мясо распирало кишечник и давило изнутри на кожаный ремень мешковатых штанов. Все тело прошила резкая волна несправедливости — почему все так быстро закончилось? Он хотел ещё, как же он, блять, хотел ещё. Нужно было наполнить себя мясом до отказа. До такой степени, чтобы желудок отказался его переваривать, а кишечник всасывать. Чтобы пришлось срать кусками мяса и ссать мясным соком. Лестер отрезал ягоды яичников, разгрызая шарики, которым уже не дано было бы создать новую жизнь из всего одной яйцеклетки — на вкус чем-то напоминало холодец. В глаза как будто плеснули бульоном — видимые только ему диски жира ползали по глазному яблоку, изучая его сотнями заинтересованных желтоватых глаз. Грудину уже полностью разрезали и выпотрошили общими усилиями; удовлетворённый Виктор с испачканными липкой кровью губами и пальцами откусывал крупные куски от вырванного из-под ребер сердца, наслаждаясь каждой вытекающей из переставший сокращаться мышцы каплей. Мясо с ребер аккуратно срезали и разделили между собой Джордж и Фил, а Гарри ровно отрезал себе твердые уши и хрустящий нос. Даже Ксавье меланхолично дожевывал вырезанные сытные щеки. От мяса и жира на конечностях осталось намного меньше, чем предполагал Лестер в самом начале — они скорее напоминали белые пластиковые жалюзи из офисных окон с наполовину объеденными ладонями и ступнями, соединённые с торсом. Кому-то даже удалось выесть глаза, перерезав соединяющие их с мозгом нервы но заполненные говном кишки единогласно, каким-то коллективным подсознанием решили не трогать. Скальп лежал рядом с практически нетронутыми листами базилика, напоминая морские водоросли в тускнеющем свете. — Скажите мне, — глухой голос Мозеса отскочил от стен, попадая резвой пулей прямо в уши Лестера и разъебывая мозг в кровавую кашицу. Не требовалось повторения, чтобы каждая голова обернулась по часовой стрелке, как шестерёнка, впиваясь в него шурупами глаз, но он решил произнести фразу заново, как заводная игрушка: — Скажите мне, благодарны ли вы? Благодарен. Раз — проколотые степлером пальцы, обряд инициации в стройно сплетенное общество офиса, подпись о неразглашении, сделанная на коже. Два — ежедневное и еженощное утоньшение кожи до толщины пергамента, рвущаяся от лезвия бритвы щека, чернильная глубина глазниц и ровные штрихи волос, сделанные черной ручкой. Три — стук крови в ушах, превращающийся в стук пальцев по клавиатуре; нагревание кожи, перетекающее в повышение температуры процессора; звуки вдохов и выдохов, становящиеся непрерывным шумом вентилятора в системном блоке. Ради этого стоило жить. Сейчас он прошел последний этап трансформации, восприняв мясо, как низшую форму существования, расходный материал, который можно только поглощать и изрыгать. Это было куда больше благодарности. — Благодарен, — сказал кто-то из них, и Лестер был не до конца уверен, что слова произнес не он. Уже не имело значения, кто есть кто: были только они, Мозес и девушка: средний класс между двумя с половиной процентами невероятно высокого и низкого. Добровольное мягкое тело, крупа-ядрица мозга: все меркло и тускнело перед отголоском величия. — Благодарен, — отскакивало эхом десятков голосов от стен, как будто их были сотни и тысячи. Они готовы были сделать эту землю их собственной, разбивая, собирая и перепечатывая, распечатывая на принтере и ставя свою. Собственную. Подпись. — Так докажите это. Сделайте с ней то, что сделали бы со мной. У Лестера потемнело в глазах. В двенадцать часов вечера останки девушки убрали со стола и сбросили в строительный карьер неподалеку. На следующее утро заспанный бригадир в рубашке с голубым воротником приказал засыпать обглоданные кости и недожеванные куски органов песком. Больше о ней никто никогда не слышал.