Ворон в павлиньих перьях

      Образы Мондштадта рождались в сознании пиратского капитана каждодневно, а вместе с теми душу жгло желание вернуться. Воспоминания о Мондштадте стали настолько привычным делом, что стоило Кэйе вновь ступить на мощёные улицы, он мигом почувствовал себя так, будто вовсе не покидал города, и тягомотина с закупкой товара ему приснилась или привиделась под извечно жарким солнцем Сумеру – что, конечно, одно другое исключает. Долгого пути до Порт-Ормоса и обратно больше не существовало тоже, точно Кэйа ни секунды не отвлекался на суровую морскую стихию, заполняя всего себя исключительно рябью Сидрового озера, колокольным звоном, рваными обоями захудалой комнатушки верхнего этажа или мягкими перинами в покоях молодого господина, фантомным привкусом вина на губах – собственных, сухих и обветренных. Было всё, разумеется, отнюдь не так, капитан считался с морем, ещё как считался, не мог не. Но даже опасности давным-давно стали рутинными заботами, потому меркли перед полной звёзд узкой полоской неба, виднеющейся меж крыш.       Кэйа вглядывается в скопище мерцающих точек над головой, пронзающих небесный купол насквозь, и думает, что это – совсем как в детстве. Сейчас они не указывают ему путь, а покорно молчат красивые, точно жемчужинки. Чем они казались раньше? Молчали они так же, как и теперь, но что различал в них маленький Кэйа, смело показывающий ночному небу мутный и невидящий глаз? Он не помнит.        Жемчуг Кэйа уважал и, пожалуй, даже нежно любил, в то время как необходимость ориентироваться по звёздам вызывала у него (и острее всего в этот конкретный момент, когда эта мысль самоуправно очутилась в голове) некоторое отвращение, похожее на ощущение тошноты; он скорее кое-что – ровно столько, сколько нужно, чтоб совсем уж не сгинуть – в этом понимал, чем досконально разбирался, да и то потому, что повезло однажды приглянуться человеку, который понимал во сто крат больше, чем непримечательное «кое-что». Разбираться с картами Кэйа, к слову, умеет ровно по той же причине. И всё случайная встреча на рынке в Фонтейне – без неё ведь ничего не сложилось бы! А впрочем, справедливости в этом заявлении не много, тут ведь доподлинно неизвестно: первое событие из длинной чреды судьбоносным могло и не являться. Об этом думать – всё равно что спорить: холодные или горячие эти крошки, – совсем как хлебные! – нашедшие приют в вышине. Многие скажут, мол, холодные, – и это как пить дать! какие ещё? – ведь не согревают, как солнце; но, быть может, они просто слишком малы, потому лишь не достают до человеческих лиц, а сами очень даже жгут, навроде как со свечкой: она совсем крохотный огонёк, но попробуй-ка долго держать руку у самого пламени. Или навроде как с Дилюком: спокойный и приятный молодой человек, а при ближайшем рассмотрении… всё ещё приятный, только не спокойный, а сдержанный в силу хорошего воспитания. Чего, правда, такого уж «хорошего» – не шибко-то ясно…       От пространных размышлений отвлекает ударившее по голове (или вернее – по затылку и шее) осознание собственного положения в пространстве. Кэйе ни с того ни с сего стало неудобно. Голова уложена на самые острые коленки, хочется сдвинуться как-нибудь повыше. Кэйа, услышав этот призыв тела, изображает змеиное движение, пытаясь устроится поудобнее. Не особенно выходит. «Ну и к чёрту», – заключает мысленно. А ещё, вновь погружаясь в сбивчивый и бессмысленный внутренний монолог, он думает, что и это, кажется, как в детстве. Хотя какое уж там детство пришлось на его одиннадцать, но по прошествии лет другого словца не подбирается. Беннета, например, Кэйа иначе как «мальчишкой» назвать не мог, но и «мальчишка» уже не то же что «ребёнок». «Мальчишкой» Кэйа с превеликим удовольствием обозвал бы и Дилюка, пусть годы, составляющие их разницу в возрасте, пересчитывались на пальцах правой руки (или, коль сильно хочется, – левой). А вот чтоб подсчитать разницу мальчишки Рагнвиндра и сестры Розарии, кажется, одной руки уже не хватит. Но если обе руки заняты этим подсчётом, то первый, стало быть, придётся перенести на ноги? Ну нет, если и начинать считать, то только имея при себе счёты.       Кэйа ёрзает снова. За это ему бьют по лбу ладонью, причём неоправданно сильно. Совершенно незаслуженно! Кэйа возмущённо мычит.       — Прекращай, — слышится следом.       — Прекращать что? — обиженно ворчит Кэйа.       — Дёргаться, точно помереть собрался.       Кэйа цокает языком, всё ещё полный праведного гнева, но замирает, оставляя любые попытки бороться за комфорт шеи. Не стоит оно того, чтоб из него выбили последние крохи сознания. Помирать он, вопреки догадкам Розарии, не спешил, а не по делу устроенное ей мордобитие как будто бы как раз к такому исходу вело. Да и что ему оставалось? Бить в ответ? Вот уж увольте, в этаком положении у Розарии очевидное преимущество. Она его так башкой оземь приложит – ни о какой ясности ума на утренней встрече с Лоуренсом (и чего только старикашке снова понадобилось!?) речи на пойдёт.       Хотя об этой самой ясности и без того остаётся лишь мечтать. Узенький, мрачный переулок давненько приютил Кэйю и Розарию с объёмистой бутылкой крепкого алкоголя, ничего общего не имеющего с лёгкими, едва не как вода, винами, которые подавались в Рагнвиндровском доме. Продукция «Рассвета» имеет достоинства неоспоримые, известные всему свету, но решился бы Кэйа под её воздействием отказаться от ночлега в «Гёте»? Одним Архонтам известно. Понежиться даже в самой скверной кровати многим приятнее, чем до восхода бродить по городу, сырому после вечернего дождя. Благо ночи ещё не столь холодны, чтобы пошатнуть здоровье. Хотя с восприятием температур у Кэйи нынче туго. Он ощущает под собой влажную землю, её запах настойчиво бьёт в нос, смешиваясь с дымом сигаретки; единственная сухость – подол платья, укрывающий худые ноги, собственная же одежда – это Кэйа тоже чувствует ясно – намокла, и должна бы холодить спину, заставляя всё тело гусиной кожей покрыться, но Кэйе совсем не холодно. Вместо осенней прохлады – только жар на щеках.       На коленях монахини снова начинается возня. Кэйа, который, казалось бы, капитулировал аккурат после нежданного нападения провонявшей табаком ладони, решает повернуться на бок, надеясь, что Розария смиренно стерпит вызванное им неудобство, если то окажется совсем-совсем коротеньким – сам-то он ведь не жаловался, когда она шарила по карманам, выуживая сигарету, и уж всяко заслужил того же в ответ. Так всё и случается, Розария не то что руки не распускает, даже не прикрикивает. Всё же можно ёрзать, если осторожно! Радость этого открытия стремительно сходит на нет, когда всё, что может мало-мальски различить перед собой Кэйа, начинает покачиваться из стороны в сторону, стремясь, верно, рано или поздно совершить полный оборот. Приходится крепко зажмуриться, отчаянно представляя, как восстанавливается равновесие перед глазами. Уж с чувством равновесия у Кэйи в порядке – он опытный моряк, в конце-то концов! Он и на ноги вскочит немедля, прямо вот сейчас же, если появится нужда! Во всяком случае, час назад у него такой фокус точно получился бы.       Розария невесомо проводит пару раз по его плечу, её почти нежные прикосновения здорово помогают в борьбе с хмельной головой. Кэйа шумно выдыхает, вспоминая, как в далёком прошлом эти же лёгкие прикосновения заставляли уснуть.       Когда-то нынешним капитану судна «Ледниковый вальс» и служительнице мондштадтской церкви приходилось ночевать на улице не в пример чаще, нежели теперь. Сперва в течение некоторого времени после знакомства они вели себя – да и выглядели – точно два маленьких, зашуганных зверёныша, но прохлада ночей Фонтейна быстро научила их, что спать следует прижавшись друг к дружке поближе, опять же – точно как дикие звери. Не сразу, но со временем Розария заимела нелепую привычку: то по голове, то по плечу да спине погладить мальчишку, устроившегося у неё под боком или на коленях. Она, обыденно грубая и неболтливая, в такие моменты вела себя этак по-сестрински. Кэйа, должно быть, напоминал ей почившую родню, пусть вслух она ничего подобного не выражала.       Кажется, будто с тех пор так ничего и не изменилось. Хотя на деле жизнь успела здорово потрепать, отнюдь не по волосам и без намёка на родственную нежность.       Откуда-то издали – из во всю работающих кабаков нижнего города – доносятся весёлые местные песни. Слова почти растворяются в шёпоте разносившего их ветра. Но Кэйе хватает и этого, чтобы узнать мотив и начать подпевать по памяти:       

В стране, где ветра по просторам гуляли,

Добрые сказки из правды рождались,

Площади в пляс зазывали народ –

Танец свободный душу спасёт.

Будь ты чужак или родной,

Друг, выпей со мной!

Друг, выпей со мной!

      Мало-помалу к нему присоединяется и Розария, она, то и дело затягиваясь где-то между строк и упуская оттого словцо-другое, поёт хрипло, но со всей душой и большим удовольствием, чем в церковном хоре, там ведь не покуришь. Единение голосов наполняло переулок звонким эхом пока песня не подошла к концу:       

Ветер цветы в закат уносил –

Святую любовь по свету тащил.

Улетел одуванчик с родимой земли –

Свободы хотел на чужбине найти.

Будь ты чужак или родной,

Друг, выпей со мной!

Друг, выпей со мной!

      — И откуда только знаешь, а? — чуть отдышавшись, спрашивает озорно Розария, на её лице, в темноте ночи едва различимом, широкая, ей не свойственная, улыбка. Если бы Кэйа затянул что-то о пиратской доле или приглянувшейся в порту девице – нечего и обсуждать, предсказуемо до смешного, но эта песенка за пределами Мондштадта не особенно распространённая, само собой Розарии до чёртиков интересно, когда ж он успел выучить.       — На празднике услышал, — отвечает Кэйа. Розария сомневаться и не думает, ведь ему, Кэйе, с его-то живостью ума, не составляет труда впитывать из внешнего мира всё подряд. Однако тот всё же выдаёт настоящую причину, желая втолковать ей наконец, что он уже не мальчуган, сбежавший от хозяина, он – капитан. — Старпом у меня уродился в Мондштадте, знай мурлычет себе время от времени. Он, знаешь, мужик толковый. — Чуть погодя он добавляет для большей убедительности: — У меня все мужики толковые. А я вот не держу других, не хочу бестолковый сброд держать и всё тут! Думаешь, верно, что брешу, но я, быть мне трижды проклятым, только правду. Да куда уж тебе понять!       Розарии его слова – пустое бахвальство, ни больше ни меньше. А когда Кэйа тянется к бутылке, в которой оставалось на пару глотков, она опережает его, ухватившись за стеклянное горлышко первой, и, запрокинув голову, допивает всё до капли, нисколько не смущаясь недовольного взгляда. Кэйа цокает языком, и вот тут уж Розария щёлкает его по носу за пустые возмущения и хвастливые речи.       — Ну где же твоя совесть! Церковница ты, чёрт возьми, или кто! — взрывается Кэйа, всплёскивая руками. С чего только она втемяшила себе, будто имеет право так с ним обходится!       Но сестра только пожимает плечами. Кэйа дуется, фырчит да пыхтит, но ей-то какое до того дело? Было бы о чём вести разговор. Путанной болтовни о чистоте души ей хватало с лихвой в стенах собора, не для того она тихонечко вырвалась оттуда нынешней ночкой, чтоб разобиженный не пойми чем Кэйа пытался её пристыдить. Сама она, впрочем, за то не злится. Это у него имелась привычка реагировать более нужно, Розария лишь осаждала его на поворотах, её-то так не заносило. И при всём при том – приходилось с неудовольствием признавать – Кэйа хитрец и обольститель, каких свет не видывал. Но видя гаденькое выражение его морды, коем он решил её, склонившуюся поближе, наградить, Розария всё равно удивлялась, как ему удаётся вечно не просто сухим выходить из воды, но в наглаженной рубашечке и сверкающих сапогах. Ей совершенно невдомёк было, в каком особом мире живёт распластавшаяся на её коленях рослая детина. Кэйа в общем и целом был ей непонятен, но она знала его достаточно долго, дабы увериться: башка у него дурная, шибко умная, да всё равно дурная. И даже так для Розарии он оставался единственным, кажется, человеком, которого ей нипочём не хватило бы духу прикончить. Да случись чего, она, напротив, костьми ляжет только бы дуралея выгородить. И всяко не потому, что выучил грамоте или ещё какого добра причинил, а просто так, беспричинно. Видать и у неё, Розарии, самой башка дурнее некуда.       — Что б ты, — Кэйа запинается, и продолжает после с гаденькой, скачущей вверх-вниз интонацией: — Вы, сестра Розария, знали, — он расплывается в не менее противной ухмылочке, — я ещё и трахаюсь с до смерти, чёрт возьми, красивыми мондштадтскими мужиками.       Когда Розария хмурится, Кэйе кажется сперва, будто он смог её уколоть: вот ему, мол, как повезло, а она при своëм религиозном статусе лишена таких удовольствий. Реальность от фантазий оказывается далека.       — Это ж, я надеюсь, не с тем рыжим выродком? Да сукин сын же ж спит и видит, как тебе верёвка шею переломит! — принялась отчитывать Розария в слишком уж бурном даже для неё – в особенности для неё – тоне. — Говорю же ж я тебе: не якшайся с кем не попадя. Церковь вздёрнет с радостью, и орден тоже – заместо поборов своих. Будь ты, Кэйа, трижды проклят … — выговорить ругательство полностью оказалось для пьяного языка слишком, да и невовремя было бы говорить о четырёх повешениях, поэтому Розария сплюнула на землю с характерным звуком, а потом уж вновь взяла слово: — Тебя коль не поймали, так это у твоих покро… по-кро-ви-те-лей где-то в ордене они высокого чина. Против тебя сложится – у меня руки связаны, мне не по зубам. Да и не сдалось мне за тебя подставляться. Так что окстись, Кэйа!       Повисло молчание, гнетущее, плотное, напоминающее духоту перед грозой. Кэйа с ответом не нашёлся, задыхался всякий раз, как пытался открыть рот. В конце концов он взял пустую бутылку и с силой швырнул куда подальше. Мышцы, казалось бы, ослабевшие и непослушные, нисколько не подвели – стекло со звоном разлетелось на куски, изредка отблёскивающие в слабом лунном свете. Розария перегнулась через мужчину, из-за которого у неё давно затекли ноги, и достала из голенища сапога нож. Смертоносная вещица отправилась вслед за бутылкой. Кэйа истолковал её действия так: «слишком велик соблазн зарезать.» Что ж, дай Барбатос, другого лезвия она при себе не держит! Хотя глупо и помыслить. Розария в последний раз носила меньше двух ножей, когда Кэйа впервые встретил её, да и то недолго.       В конце концов холодные пальцы путаются в волосах, и сверху слышится тяжёлый вздох. Извинений покрасноречивей вообразить-то невозможно, а уж подавно – требовать. Пирата накрывает волной неудержимого смеха, он скатывается на землю, Розария вмиг пользуется возможностью: подтягивает колени к себе, попутно доставая новую сигарету.       — Я видел паршивца, — выдаёт Кэйа вдруг. Что-то в их разговоре заставило шестерёнки в его голове завертеться так, чтобы вспомнить о встрече с Беннетом, случившейся минувшим днём.       К слову, встрече намеренной. Кэйа доверил чистильщику обуви дело небывалой важности: передать Дилюку записку с просьбой о встрече. Беннет сперва отнекивался, уверял, дескать знать не знает, где ему найти господина Дилюка. Но Кэйа упёрся, потому как никого другого просить не мог. «Сколько?» – спросил он, но остался непонят, и оказался вынужден изъясниться чуть подробнее: «Сколько времени тебе может понадобиться, дабы обежать город и разыскать господина Дилюка, и сколько моры тебе за это хочется? Скольким пополнился бы твой кошелёк за то же время на этом самом месте? Ну же, не стесняйся, честно прикинь сумму и назови её!» Беннет не стал просить многого, своей скромностью лишив себя же хорошего заработка, однако позволил себе – лишая тем самым Кэйю начавшей сколько-нибудь оформляться симпатии – попытаться стребовать обещание потренировать его как-нибудь на досуге. Кэйа лишь посоветовал ему найти мальчонку того же незавидного уровня, ведь «настоящая схватка любого учительства полезнее».       Но Розарии-то при них не было. И она, полная надежд не услышать о рыжем офицере, спросила:       — Какого такого паршивца?       Кэйе пришлось объяснять Розарии всё то, что он, кажется, уже говорил ей когда-то: что Беннет хочет стать путешественником, только ни черта-то у него не выйдет, потому что скроен он природой нелепо – неуклюж, глуповат и излишне честен, но с обувью он, быть ему трижды проклятым, справляется на загляденье. Затем уж Кэйа начинает болтать о чём-то ещё. Одно цепляется за другое, и речь его приобретает большие и большие объёмы, пока в конце концов он не замечает, как поменялся силуэт собеседницы. Розария, плотно стиснув зубами тлеющую сигарету, уронила голову на грудь и… уснула.       

***

      Капитан пребывал в скверном расположении духа. Давненько он не чувствовал себя после попойки столь дурно, и мучали его первее прочего отнюдь не физические симптомы, а сквернейшие обстоятельства, неизбежно вызывающие гаденькие мыслишки. Решительно ничего хорошего в голове возникнуть не может, когда приходится подниматься по тёмной лестнице, наполняя грудь спёртым воздухом, так ещё и вслед за сгорбленной старушечьей спиной. Ожидающая впереди встреча вовсе заводила в настолько мрачные уголки души, что Кэйа о ней старался думать менее всего, сосредотачивая по возможности весь гнев на ощущениях текущего момента. Не столь успешно, впрочем, как того хотелось бы. Он, к сожалению, привык думать наперёд, ведь чтоб всё складывалось удачно – неплохо бы знать, когда и каким образом должно повезти. Судьбе, как правило, приходится немного помочь, и это такая же часть заготовленного пути, как рождение.       Кэйа до последнего старался обмануться – надеялся, Лоуренс разыграет гостеприимство. И всё же капитан был недостаточно глуп, чтобы искренне убедить себя, потому из раза в раз, от самой прачечной и до гобелена, окунался в малоприятные картины будущего. От Лоуренса ведь нельзя ждать хороших вестей. Но, признаться, Кэйа пристрелил бы аристократишку с огромной радостью и уже запросто мог представить, с какой ехидной улыбкой принялся бы стягивать с узловатой руки синий камень в серебре.       Шуберт сидел за столом, постукивая пальцами по поверхности тёмного дерева. И было, помимо вполне однозначного жеста, во всей его фигуре нечто неочевидным образом выдающее сильное беспокойство. Отринув лишние фантазии, пират напомнил себе: перво-наперво, о чём бы ни зашёл разговор, нельзя допустить уменьшения платы по его итогам, а там уж пусть игра идёт как карта ляжет. Капитан улыбнулся, подумав, что, может, преимущество ещё окажется на его стороне.       — Доброго утра, господин, — поздоровался он первым, проходя к привычному месту. — Надеюсь, Вы желаете сообщить мне хорошие новости. Я, знаете, за наше дело переживаю со всей искренностью.       Шуберт забарабанил по столу сильнее прежнего, лицо его скривилось.       — Вот уж Вы-то точно переживаете, — пробормотал он. — Нашли себе новых хозяев? Да как ловко, господин Альберих, подсуетились!       — Помилуйте, друг мой, ума не приложу о чём Вы! — хохотнул Кэйа.       — Неужто? Скажете, Ваше посещение «Рассвета» было случайностью? Вы были на приёме Рагнвиндров, и если Вы решили будто сможете наняться к другим и жить припеваючи – Вы очень заблуждаетесь! — Лоуренс частил и заговаривался, козлиная бородка так и дрожала. Он, ко всему в придачу бегая глазками туда-сюда, был слишком истеричен сегодня даже для себя самого.       — Наняться к другим? — деланно удивился Кэйа. — Вот уж нелепица! Господин, у нас ведь договор, а пираты с Золотого Яблока, как бы дурно Вы о них ни думали, к таким вещам относятся серьёзно. А иначе это сборище головорезов давно изничтожило бы себя. Единственно, чем можете меня попрекнуть, так это неизменным намерением заявить права на достойную оплату. Но преданности мне не занимать! К тому же нас свела с Вами госпожа Доу – сомневаясь во мне, Вы сомневаетесь в ней.       Шуберт отвернулся невесть зачем, должно быть, уж слишком стали от гнева клацать зубы, и Кэйа позволил себе ненадолго снять улыбчивую маску верного слуги. Держать её, сплетая из разрозненных фактов крепкий канат, всегда было трудновато. А голова у Кэйи работала нынче на износ. Он, конечно, помнил слово «покровители», произнесённое Розарией по слогам, оно сильнее всего прочего отпечаталось в памяти, ведь и сам он давно думал о том же. Для махинаций такого масштаба мало просто подкупить стражу, нужны хорошие союзники при высоких должностях.       Ставка на племянницу ещё имела шанс сыграть должным образом, но Кэйа не собирался воспользоваться ей в полной мере. Ведь звонкая монета не заставит ждать лишь в случае, если загадка разрешится целиком; но для того придётся разбалтывать Дилюка и просить Розарию приглядывать время от времени за верхушкой Ордо Фавониус, а она на сей счёт выражала позицию весьма противоречивую.       — Мог бы я на такое надеяться! Вы тем и занимаетесь, что режете и друг друга, и честных людей! О какой преданности смеет говорить пират? Откуда отбросам знать значение этого слова? — Лоуренс с собственной злобой не справлялся, чего стоили только округлившиеся глаза, а срывающийся голос и того хуже – выдавал с головой, нет нужды и в значение слов вдаваться. Но Кэйа слушал внимательно, не смея перебить. — Вы были, доподлинно известно, что были в доме Рагнвиндров, появились, точно из-под земли, и столь же внезапно исчезли. Заявляете право на «достойную оплату», а я, знаете, убеждён, что плачу и без того сверх меры, но получаю за щедрость нож в спину!       Шуберт прекращать тираду не собирался, выдумывая всё новые формулировки для одной и той же мысли. Кэйа крепко размышлял лишь над собственным неожиданным появлением, вернее гадал, кто доложил об этом, и уже пожалел, что не решился свести с кем-нибудь знакомство или хотя бы расспросить Дилюка о списке гостей. Проще всего, конечно, заподозрить Эолу Лоуренс, с ней-то Кэйа столкнулся в наиболее не метафоричном смысле из всех, какие можно и нельзя вообразить. Однако ж кое-что и тут не сходилось: во-первых, госпожа Лоуренс сама, быть может, отбыла раньше положенного, во-вторых, Шуберт не упоминал об испорченном платье – вот уж чем при его жадности стоило попрекнуть первоочерёдно, наконец, госпожа Лоуренс до того вечера не встречалась с капитаном Альберихом лично и ориентироваться могла разве что на имя, которого, переживая за-за приметного пятна, могла и не расслышать… Кэйа постарался оглянуться по сторонам, дабы убедиться, что к кабинету не предусмотрено скрытой комнатки для наблюдений… Впрочем, был ли у него шанс углядеть?       — Отчего же Вы молчите?! Не настолько ли Вы глупы, господин Альберих, что не способны придумать оправданий? — одёрнул Лоуренс. В самом деле, чего ж Кэйа молчит?       — Господин, что же я могу сказать Вам? Никакой низости с моей стороны не случилось, я лишь слегка развлёкся, прокравшись в богатый дом, но я верен Вам. А что до Вашей племянницы… — Кэйа прикусил язык. Он развёл руками, изображая растерянность, и стал ждать.       Идея о непричастности Эолы содержала две мысли: о попытках Шуберта скрывать её существование и о натянутых отношениях между ними. Что может быть проще, чем припугнуть племянницей, которой не составило бы труда устроить капитану Альбериху смертный приговор за пиратство? Шуберт к тому же был не того сорта человеком, дабы запросто смириться с тем, что все пожитки его семьи принадлежат малолетней девчонке.       — Племяннице? Да о чём Вы смеете говорить?! — Лоуренс, ударив по столу кулаком, приподнялся с места.       — А у Вас разве нет племянницы? А я думал…       — Помилуйте, люди вроде Вас думать не способны!       Кэйа пожал плечами, мол, господину виднее. Лоуренс, впрочем, быстро вернулся к вопросу о деньгах, втолковывая, что нынешние расходы находит излишними. Кэйа спорил с ним мягко и был учтив. Никаких разумных доводов Лоуренс – не изменяя традициям – не слышал, а напряжение не оставляло его, он весь раскраснелся, так что пришлось ослабить шейный платок.       Капитан был уверен, кончится дело тем же, чем и всегда: они договорятся о следующей партии, но ни одной лишней моры выбить не удастся. Однако Лоуренс сызнова закипел возмущением, которое вызывало у него посещение Альберихом винокурни «Рассвет». Поток грязной ругани, но ни слова о платье! Не в том, конечно, было дело. Кэйа и сам не уловил, что заставило его пойти на риск, но он бросил Лоуренсу вызов, представ наконец в том обличии, в каком знала его значительная часть тех, с кем приходилось ему вести какие-либо дела. Все слова о преданности обращались в пыль.       — И всё же Ваша племянница, леди Эола, рыцарь Морская Пена, знает о продажах от её имени дурманящих трав? Капитал семьи Лоуренс ведь принадлежит ей одной. Как Вам, человеку веры, совесть позволила запустить руку в карман незамужней девочки, Вашей родственницы?       — Как Вы смеете?.. — Шуберт стал бледнее колонн в соборе Барбатоса.       — Это как смеете Вы называться честным человеком? Я потружусь, чтоб она узнала. Сами понимаете, за меня есть кому поручиться, к тому же я располагаю письмом, что написано Вашей рукой. Или мы могли бы забыть возникший спор и продолжить наше сотрудничество. Молчание, однако ж, придётся купить. — Пиратский капитан мягко посмеялся. Он ждал, пока загнанная в угол крыса попробует отбиться – а они всегда пытались.       — Не думай, будто можешь так обращаться к человеку моей породы! Помилуй Барбатос, только Рагнвиндры могли связаться с отребьем вроде тебя! Этот их мальчишка, с лицом смазливой девки! — Лоуренс выписывал рукой неопределённые фигуры в воздухе и бестолково хлопал губами, пытаясь подобрать слова. — Он и его папаша позорят высший свет Мондштадта, только мерзавец может поручится за мерзавца! Я нипочём не стану торговаться! Услуги твоей посудины не стоят и того, что я уже отдал!       Кэйа вышел из себя совершенно. Во имя Архонтов, что возомнил о себе этот человек и как только дожил до своих лет, как госпожа Эола доверила ему распоряжаться своим имуществом? Ещё бы в семье не было разлада! Да и глянул бы Кэйа, как Лоуренс осмелится называть фрегат «Мёрзлый» посудиной! Они с Шубертом спорили долго, громко, повскакивали даже со своих мест, и неясно было – кто на чью удочку попался. Дрожали стёкла витринных шкафов, а Шуберта трясло и того хуже. Кэйа не раз тянулся к пистолету, правда, исключительно мысленно – не в этом, совсем не в этом его цель, нечего прибегать к крайним мерам.       — Попробуйте ещё найдите другого идиота, готового терпеть Вас! Я, чёрт возьми, был тих и ничего невыполнимого не просил, но ты! — Кэйа ткнул Шуберта пальцем в грудь. Тут, впрочем, он понял, что слишком увлёкся. Тогда капитан Альберих снова попробовал осадить Лоуренса мягкими методами, которые и прежде не срабатывали должным образом, но хоть не подливали масла в огонь.       «Просчитался», – никогда прежде Кэйа не ощущал это так явно.        На шум в конце концов прибежала старуха-служанка, она просипела – проскрипела – что-то невнятное, но Лоуренса её слова привели в чувство, вернули надменному старику себя. Он велел служанке выйти, а сам тяжело опустился на прежнее место, вытягивая ноги в домашних туфлях сумерского пошива.       — Я буду ждать новую партию к концу апреля. На складах прошлая ещё, знаете, в некотором количестве имеется. Хотите денег? Сотни две лично Вам – устроит, господин Альберих? Уж большего от меня не ждите! — Шуберт сипел, как и его служанка, а к концу, когда попытался снова повысить голос, так и вовсе закашлялся. Он подпёр рукой голову – та у него, судя по всему, разболелась.       Кэйа кивнул и попрощался со всей учтивостью, отвесил поклон. Прежде он не выходил из кабинета в настолько скверном расположении духа, даже первая встреча с мондштадтским аристократом не вызвала в нём такой бури, какая овладевала душой теперь. В коридоре он прикрикнул на старуху, дабы та быстрее увела его из дома старинного семейства. Но что толку-то? Она и так вкладывала в работу все возможные силы. В кухне Кэйа обогнал её, пересёк в одиночестве прачечную и ушёл, самостоятельно захлопнув за собою дверь.       Его ставка определённо не сыграла!       

***

      И всё ж таки некоторая физическая расправа этим днём произошла. Свою кровожадность Кэйа, впрочем, нисколько не утолил, ведь назвать крепкий подзатыльник «расправой» можно разве что ради красного словца – в особенности когда приходится после трепать по голове да хвалить, одобрительную улыбку давя. А как хотелось на самом-то деле хорошенько оттаскать мальчишку за волосы. Какое же разочарование – явиться на площадь в полдень и обнаружить только лишь Беннета! Кэйа ударил его раньше, чем тот успел протянуть свёрнутый в несколько раз клочок бумаги.       «Прошу извинить, что не явился к Вам. Молю Вас, Кэйа, ждать меня у «Доли ангелов», когда время перевалит за два часа после полуночи.»       — Я, признаться, думал, Вы шутите надо мной, — смеётся Кэйа посередь пустой таверны, куда провёл его Дилюк чёрным ходом.       «Доля ангелов» отличалась тем, что рано открывалась и рано же, для заведений подобного толка, прекращала работу, исключение составляли, помнится, всего несколько крупных мондштадтских праздников. Кэйа никогда не думал увидеть её такой: опустевшей, хорошенько прибранной, оглушающей своей тишиной. Свеча, любезно предоставленная Дилюком, освещала крохотное, в сравнении с общим размером помещения, пространство вокруг себя, и Кэйа принялся расхаживать кругом, ни уголочка не оставляя на волю воображения.       — Нипочём не стал бы так шутить над Вами, — со всей серьёзностью отозвался Дилюк, пока Кэйа осматривал поднятые при мытье полов стулья.       Кэйа постучал ногой, сделал полшага назад и немного наклонился, проверяя не остаётся ли мокрых следов. Решить, доволен ли результатом эксперимента, он так и не смог.       — Идёмте, — позвал Дилюк, проходя мимо. При нём была ещё одна свеча, отбрасывающая на винтовую лестницу мрачный оранжевый свет.       Кэйа послушно поднялся следом. Сверкнувшие глаза оленьей головы заставили его встрепенуться. Он неодобрительно хмыкнул, признав за собой излишнюю нервность. Молодой господин возился с замком двери, соваться за которую посетителям не положено, и Кэйа не смел мешаться, терпеливо ожидая, пока ему приоткроют завесу тайны.       Тёмным секретом семьи Рагнвиндр на поверку оказалась ещё одна лестница, на которую, судя по всему, можно было попасть и снаружи, но раз Дилюк предпочёл именно этот путь – кто Кэйа такой чтоб с ним спорить. Под крышей, как оказалось, располагалось несколько комнат, во всяком случае, из маленького квадратного коридорчика вело ещё три двери. Дилюк отпер одну из них и пропустил Кэйю вперёд себя.       Кэйа ожидал увидеть завешенные давно запылившимися тряпками картины и мебель, растянутую по углам паутину, лужицу под какой-нибудь пока не залатанной прорехой в кровле, или ещё какие следы покинутости, однако перед ним предстало чистое, обжитое помещение размеров весьма скромных, одной из стен которому служил крутой скат крыши. Умещались здесь неширокая простая кровать, несколько сундуков, предназначенных, вероятно, для хранения одежды и простыней, стул и стол с письменными принадлежностями, стоящий под окном. Первым делом, поставив свечу и положив шляпу, Кэйа принялся осматривать эти самые принадлежности: чернильницу, перо, перочинный ножичек, пресс-папье…       — Я ночую здесь, когда по долгу службы приходится задерживаться в городе, — сообщает Дилюк.       — Отчего не сдаются остальные комнаты? — Кэйа во всю вертит в руках пресс-папье, разглядывая и ощупывая эту маленькую бронзовую статуэтку со всех сторон.       — Отец говорит, что сдача комнат в питейном заведении неизбежно превращает его в подобие борделя.       — О, вот оно как… И теперь его сын в самом деле устраивает из «Доли ангелов» бордель, — смеётся Кэйа. Ясно ведь для чего младший Рагнвиндр привёл его, одними заумными беседами не обойдётся – в противном случае Кэйа и сам останется разочарован. Хотя говорить с господином ему, признаться, нравилось, в молодом господине едва ли нашлось бы что-нибудь более привлекательное, чем его словоохотливый язык.       Дилюк даже вздрогнул, задумавшись как следует над этим замечанием. Ему не давал покоя разговор с Аделиндой, случившийся вскоре после той ночи, проведённой в компании господина Кэйи (её образы частно возвращались к нему, и он был уверен, что ни за что не сможет забыть о ней, покуда только бьётся сердце). Одним днём возвращаясь в свои покои Дилюк обнаружил Аделинду, как сейчас помнит её обеспокоенное, побледневшее лицо, плотно сцепленные в замок руки. Сперва ничему из этого он не предал значения, поздоровался с домоправительницей, имеющей право находится в любом помещении особняка – при ней всегда была увесистая связка ключей – вплоть до винных погребов и хозяйских спален, если это необходимо для исполнения её обязанностей, и спросил, есть ли у неё к нему дело. Мог ли он подумать, что она поспешит запереть дверь и обернётся на него со взглядом, содержащим в себе строгость, злость, страх и вину? Оправив передник, как делала из раза в раз, прежде чем взять слово, она начала: «Вы знаете, у меня нет привычки копаться в хозяйских вещах, да и сплетни нахожу низким и лишним жанром. Я бы, знаете, никогда, но…» Она шустро прошла к столу, придерживая юбку, и глянула на исписанный лист бумаги. «Я прочла, — сказала она. — Простите меня, я не должна была, если бы только оно не лежало вот так прямо передо мною. Простите, господин Дилюк, я не хочу лезть в Ваши дела, не мне раздавать советы, но…» Она прервалась и прямо глянула на Дилюка, которому стало вдруг невыносимо душно. Он, вероятно, и выглядел нездорово, потому как Аделинда отошла открыть окно, а может, ей самой делалось дурно. «Какой позор для Вашего отца…» — покачала головой она. Дилюк порывался объясниться, сказать, что всё было понято совсем не так! Но Аделинда не желала слушать оправданий, ей они ни к чему, хватило одного взгляда, чтобы младший Рагнвиндр прикусил язык. Тишина прерывалась только звуком лёгких женских шагов. Она взяла его за руку и, заглядывая в глаза, сказала дрожащим голосом: «Я знала Вас ещё маленьким мальчиком, который сбегал с уроков танцев и надувал щёки, когда ему запрещали таскать с кухни лунные пироги, — она улыбнулась, но глаза её стали влажными. — Сложно вообразить нечто, что могло бы быть мне дороже Вашего счастья. Если эти строки, написанные Вашей рукой, правдивы, то я уж, верно, не смогу ни в чём переубедить. Я только прошу, господин Дилюк, будьте осторожны. Подумайте об отце. Вы ведь знаете, какими злыми бывают подчас людские языки… Простите мне этот разговор, господин.» Ему ничего не оставалось, кроме как поблагодарить за беспокойство и обещать, что всё будет в порядке.       То письмо Дилюк так и не отправил – сжёг. И впредь относился к личной переписке внимательнее.       Нервная усмешка, которую услышал Кэйа за спиной, ему совсем не понравилась, поэтому он, вернув безделушку на место, мягко позвал: «Люк?» Молодой господин не ответил, он, кажется, не привык ещё отзываться на это короткое, случайно придуманное среди внезапно нахлынувшей волны нежности прозвище. Сердце у Кэйи было крохотное и зачерствевшее, и та ничтожная частичка, что ещё годна для использования, выражалась в этих трёх буквах. Он подошёл к Дилюку, чтобы забрать свечу и отставить её на сундучок – пусть руки господина будут свободны.       — О чём же задумался мондштадтский рыцарь? — Кэйа самоуправно стаскивал белые перчатки, без зазрения совести. — Ох, Люк, меня будто вовсе нет перед тобой, — неодобрительно покачал он головой, откидывая перчатки в сторону кровати.       — Вы есть, ещё как есть. И рядом с Вами – о Вас же и только о Вас все мои мысли, — заверял Дилюк, играясь с чужими кольцами: прокручивая, стаскивая, надевая обратно.       — А я вот думаю, — задорно начал Кэйа, отнимая у господина игрушку, — если уж Вы часто остаётесь здесь, может, найдётся кусок хорошо пахнущего мыла и бочонок нагретой воды? Моё, знаете, последнее купание было в студёной речке, а уж как хочется чувствовать кругом себя тепло. И одежда нынче ни к чёрту – выстирать бы.       Кэйа стягивал с себя рубашку. Она и впрямь пребывала в не лучшем состоянии со вчерашней – или вовсе уже позавчерашней – попойки: сырая земля оставила на спине сероватые разводы, ткань, помимо естественного, всего менее ощутимого запаха пота, впитала в себя запах алкоголя – в особенности рукава, на которые по неосторожности пролилось немного содержимого бутылки – и прокоптилась хорошенько от сигарет Розарии. Снятый предмет гардероба Кэйа, шутки ради, не преминул бросить в молодого господина. Тот, конечно, поймал, но тут же разжал пальцы, и вещица полетела на пол. Издевался ли, увлёкся ли Кэйей, бережно укладывающим ключик и монетку на деревянную поверхность сундука, покрытую оранжевым танцем света и какой-то схожего, пожалуй, цвета краской.       У Дилюка к прикосновениям отношение особое – он обожает касаться: переплетать пальцы, водить ладонями по спине, груди, ногам. Так же сильно молодой господин любил поцелуи, считая их, должно быть, особенным выражением сердечной привязанности. А ещё ему время от времени необходимо было ляпнуть какую-нибудь глупость, но все его комплименты были либо возвышенными и до тошноты нежными, явно почерпнутыми из книжонок, которые давала ему Джинн, либо резкими и грубыми, какие говорило даже отребье с пиратских островов. Но всё это Кэйа хорошо выучил ещё по прошлому разу. Дилюк не был, что называется, таким уж искусным любовником, но способностей к обучению ему было не занимать, и теперь он пользовался новой – страшно трогательной – выдумкой: вместо того чтобы беспорядочно расцеловывать любой участок кожи, какой только попадётся на глаза, он принялся касаться губами шрамов, благо их у Кэйи предостаточно. Сам же Кэйа остался при своём, проявляя любовь к длинным, рыжим волосам, которые при мало-помалу гибнущих свечах обращались огнём или заливающей лицо кровью – уж конечно смуглым пальцам следовало стереть её: убрать вьющиеся пряди, зачесать их назад, прихватить на затылке.       Позже Кэйа лежал на смятых простынях, старался отдышаться и разглядывал бледную спину молодого господина, устроившегося сидеть на краешке кровати. В комнате, пожалуй, в самом деле не хватало воздуха на двоих, но любой сквознячок жестоко обошелся бы с взмокшим, обнажённым телом. Дилюк выглядел слишком напряжённым для человека, которому следовало в эту минуту размышлять разве что о том, стоит ли открыть окно да как бы спуститься за кружечкой воды, – так показалось вдруг Кэйе.       — О чём Вы задумались на этот раз? — хрипло поинтересовался он. И тут же пожалел, что его любовнику присуща честность, потому что куда приятнее было бы вновь услышать, что ни о чём кроме непосредственно Кэйи тот думать и не способен.       — Я… О делах ордена, — признался Дилюк. Чего-нибудь более оскорбительного и нарочно не придумать!       — Архонты помилуйте, каких делах?       Дилюк недовольства не заметил, его сознание и смекалистость, похоже, всё ж таки притупились. Он оглянулся на Кэйю, тяжело вздохнул, и сознался:       — Незаконная торговля курительными смесями. И обход налога в этом наименьшее из зол. Если бы эти бандиты только попались мне… — Он тряхнул головой, отгоняя от себя лишнее напряжение. — Но сквернее всего, что мне не дали как следует разобраться с этим затянувшимся делом, не в моих это, дескать, полномочиях.       Кэйа звучно рассмеялся, хватаясь за живот, и перекатился на бок. Дилюк веселья не понял и не смог разделить, а стоило Кэйе протянуть к нему руку, встал с места и принялся расхаживать по комнате, не утруждая себя при этом не то что одеться, но хоть чем-нибудь прикрыться. Да и ни к чему оно, пожалуй.       — Меня Вы, конечно, не спрашивали, но вот Вам добрый совет: отбросьте фантазию о бандитах и присмотритесь к людям Вашего же статуса, к тем, кто держит в руках немалый кусок власти.       — Да, Вы правы, господин Кэйа, – я не спрашивал, — отозвался Дилюк. Его раздражение вполне понятно, он не желал верить, что в рядах Ордо Фавониус завелись крысы, но всё ж таки был слишком умён, дабы в самом деле не понимать очевидного.       — Бросьте Вы! В самом деле, Люк, прекращай хмуриться и забивать себе голову. Лучше уж иди ко мне. — Кэйа снова потянулся к нему.       На этот раз бледное запястье попало-таки в его цепкие пальцы, они ненавязчиво стали приглашать подойти поближе, а лучше – присесть обратно на край кровати. Добившись своего, Кэйа оставил на ладони молодого господина поцелуй, затем ещё один, третий… Кончилось тем, что зацелованными оказались веснушчатые плечи.       — Мы ещё долго, может, не увидимся теперь, — прошептал Кэйа. — Но я бы хотел – ох, Вы и представить не можете с какой страстностью — вновь оказаться в Мондштадте на Ваш день рождения. Я бы с радостью пришёл на твой праздник, Люк.       — Я буду писать Вам, скажите только, куда отсылать письма. — Дилюк рвано выдохнул. — Неважно сколь долгая предстоит разлука, я всегда буду ждать тебя здесь, Кэйа. Но и в доме моего отца господин Кэйа всегда остается желанным гостем.       Здесь: этой самой комнате, в этой самой постели – Дилюку незачем уточнять. Капитан Альберих никогда не собирался заводить постоянных любовников, но судьба, кажется, распорядилась иначе. Она же, должно быть, подсказала Хоффману убедить Кэйю в том, что один день простоя ничего не решит – иначе «Ледниковый вальс» уже шёл бы к архипелагу Золотого Яблока.       Кэйе тонуть в своих мыслях, вместе с тем запуская руки в Дилюкову гриву, нравилось до помешательства. Но господину, видимо, не хватало разговоров, поэтому он отважился полезть в чужие тайны.       — Что всё же с Вашей семьёй, у Вас никого нет?       — Семьёй? Если б я ещё знал, что ж там теперь с моими родителями. Я говорил ведь – я сбежавший мальчик-слуга. — Кэйа ответил со всей возможной честностью, умолчав разве что о том, как воруя хлеб на рынке встретил девчонку, как они вместе жили мелким воровством, пока не подались в морское дело, а после занялись-таки кражами посерьёзней. После, впрочем, тоже оставалась парочка незначительных деталей, которые не стоили упоминания. С другой стороны, обо всём этом никто и не спрашивал. — Отчего же Вы интересуетесь? Уж не набиваетесь ли мне в названные братья?       — Я вспомнил о той вещице, которую Вы подарили мне после нашего поединка. Вы назвали еë «наследством». Символы на ней ведь что-то значат?       — Это одна старая сказка. — Кэйа улыбнулся. — Быть может, расскажу её тебе при следующей встрече, Люк.