Ворон в павлиньих перьях

      Новая встреча с Шубертом Лоуренсом оказалась на порядок приятнее прошлой благодаря его наигранной учтивости и неумелой игре в гостеприимство. Не было ни единого объективного обстоятельства, непременно обязывающего Шуберта разделить завтрак с господином Альберихом, которого он и «господином» звал с большой неохотой, кривя лицо. Но, вероятно, его пожирало изнутри желание, необъяснимая и острая потребность, казаться таким человеком, с которым каждый обязан считаться, – как-никак глава старинной семьи.       Впрочем, действительно достойный господин не побоялся бы пригласить делового партнёра (а учитывая расписку, надёжно запрятанную в ящичек, Кэйа имел полное право именоваться таковым) к столу вместе со всей семьёй, оказывая ему особый почёт, а не приказывал старой служанке тащить яства в свой кабинет. А в такие дела семью посвящают пренепременно – старших сыновей как правило. Редко найдёшь семью, в которой старший сын, наследник, не участвует в семейном деле, какой бы характер, законный или не очень, оно ни носило. Но Шуберт не спешил знакомить с капитаном Альберихом ни одного из своих детей (с недавних пор Кэйа знал, что их у Шуберта двое, двое прекрасных – как ему сказали – сыновей, а ещё племянница – ох, уж с ней пират познакомился бы с превеликим удовольствием). При прочих равных Кэйа назвал бы такое положение дел «осторожностью» и «предприимчивостью», но специально для Шуберта он выбрал слово «трусость». Потому как чувствовал, хоть и не обременял себя такими высокими понятиями: вся «достойность» и «важность» Шуберта существовала лишь в его осквернённой дурным аристократическим воспитанием голове. Впрочем, дабы добавить картине объективности, стоит отметить, что Шуберт в недостатке своём далеко не одинок.       И всё же новая встреча с Шубертом Лоуренсом оказалась на порядок приятнее, ведь ни его фальшивая улыбка, ни прочие его ужимки не могли испортить вкус свежего, ещё горячего хлеба, запечённой птицы, сладких пирожных и вина, весьма недурного. Кэйа полагал, что во многих неприлично богатых семьях, коей полагалось быть и Лоуренсам, подавали блюда и повычурнее, а ещё вместе с тем Кэйа полагал и то, что дом Лоуренсов не каждый день видел и такой завтрак как нынешний. Но куда важнее было, что сам Кэйа видел такое нечасто – издержки его скромной профессии. И оттого, признаться, капитан сделался сговорчивее, вино сильно разбавило и знатно остудило кипевшую в жилах кровь. От давно проникшего в душу желания прострелить аристократу висок не осталось и следа.       Полный желудок смягчил и Шуберта. Так он, когда Кэйа как бы между делом поинтересовался о возможности несколько поднять оплату, сказал с алчным блеском в глазах, что если первая партия хорошо продастся, то пират получит за вторую больше.       — Вернётесь с новой партией к началу августа. И если уж дело к тому времени пойдёт хорошо, господин Альберих, я заплачу больше, хоть и нахожу Ваше стойкое желание изменить условия нашего договора излишне дерзким. И как человек религиозный говорю Вам, Ваша алчность большой грех, — вот как именно он выразился тогда.       И Кэйа, которому, разумеется, было что сказать, прикусил язык, захоронив на время дерзость, коей в нём и правда всё время через край. Ведь легко быть робким и покладистым, когда знаешь о собеседнике своём больше, чем тому хотелось бы, но всё ещё недостаточно для того, чтоб попытки нагнать страха стали подобны твёрдой почве под ногами, а не топкому болоту, где лишний шаг в сторону сулит чуть больше чем неудачу.       – Зато Ваша щедрость рядом с моим грехом не иначе как признак Вашей святости, — ответил Кэйа, подняв свой взгляд от тарелки, и улыбнулся так, как делают то, склонив голову перед господином, слуги.       Шуберт одобрительно хмыкнул, совсем, стоит сказать, не по-господски. Бородка его с застрявшими в ней хлебными крошками забавно дёрнулась. Аристократ потянулся к серебряному кубку (Кэйа готов поклясться, в прошлый свой визит он видел эти самые кубки за стеклом витрины) и отпил вина, вымочив маленькие усики, которые успел отпустить за те два месяца, что Кэйа имел удовольствие не видеться с ним.       Служанка с потрясающей для её возраста проворностью – вероятно, наработанным за годы профессионализмом – шмыгала туда-сюда из кабинета в коридор и возвращалась спустя время обратно. Она уносила опустевшую посуду, подливала господам вина. Всё это удавалось ей совсем незаметно, столь тихо, словно она была призраком или тенью. Но Кэйа следил за ней так внимательно, что от него не укрылось, как дрожат руки её, когда поднимают тяжёлый кувшин. Других слуг в доме Кэйа не видел, хоть и проходил через кухню, где должна бы вовсю кипеть работа. Вот уж воистину удивительное и безбожное дело – богатый, вычурно обставленный дом и одна старая служанка.       

***

      В Порт-Ормос и после обратно до Мондштадта «Ледниковый вальс» шёл огибая каменный лес Гуюнь по наибольшей дуге, какую только можно выбрать при имевшемся ограничении времени. И всё лишь потому, что капитану было как-то неспокойно. Всё нутро его протестовало против случайной встречи с Мамочкой Доу. А «Алькор» частенько бросал якорь именно у каменного леса Гуюнь, и все знали, что эта уродливая кучка островов с шиповидными скалами, окутанными туманом легенд о Мораксе, божестве неприступных гор и нерушимых договоров, Мамочки Доу и ничья больше. Чем так приглянулось ей это место – одним морским змеям известно.       Душевное неспокойствие это противоречило уже твёрдо, казалось, принятому решению, но Кэйа всё равно шёл у него на поводу, упорно и отчаянно. Он не считал его знаком судьбы или чем-то ещё в этаком роде, к чему следовало бы прислушаться. Бессонными ночами капитан разглядывал потёртую карту и нервно вертел в руках монету, которую уже с добрую сотню раз подумывал переплавить и сделать из неё что-нибудь стоящее – и вот тогда, мол, пожалуйста, пусть её забирает хоть чёрт морской, хоть коварный божок, хоть уважаемая госпожа Доу.       Когда Кэйа вернулся в Мондштадт с обещанной новой партией (и действительно получил на жалких одиннадцать монет больше), Розария осведомилась у него, какое отношение имеет он к той дряни (Кэйа всё же полагал, что истинная «дрянь» – табак, что она курит), которой стали баловаться теперь мондштадтцы, прекрасно понимая – самое прямое. Она всегда была из тех, кто способен сложить одно с другим, хоть и не дружила близко с арифметикой. Однако ж монахиня не прогоняла капитана из города, не угрожала ему, ни о чём не предупреждала – значит, контрабандистская его деятельность пока не особенно заботила церковь. Возможно, вместе с нею и ордену нет пока никакого дела. Кэйа надеялся, будь наоборот – Розария знала бы. Он рассчитывал на неё больше, чем на самого себя, хоть никаких договорённостей меж ними не заключалось, кроме пылью покрытого обещания держаться вместе.       В этот раз Кэйю в Мондштадте ничего не держало. Торговый партнёр, так называемый, передал ему всё через человека, принявшего груз. Кэйа решил ехать в город только лишь ради встречи с Розарией, но та, измучив своими вопросами, даже не пригласила выпить. Потому уже к ночи капитан вернулся на судно, а с рассветом пираты двинулись в путь.       Оказаться вновь в королевстве Барбатоса предстояло им ещё не скоро – к началу зимы. Решено было взять курс на архипелаг Золотого Яблока (свободный от власти всех семи королевств и священный для каждого пирата) и несколько подзадержаться там, а после неспеша добраться до Порт-Ормоса, нападая попутно на каждое встреченное торговое судно.

***

      Торговые корабли в южных морях, в омывавшем Ли Юэ Облачном море уж точно, редко решают дать бой напавшим пиратам, поскольку знают – так команду оставят в живых, оставят и некоторую часть припасов и, быть может, не станут забирать весь груз. И дело было далеко не в благородстве пиратов южных морей, вернее сказать, дело было в благородстве одной конкретной пиратки, которую называли хозяйкой южных морей. Кровавые бойни случались обычно в морях омывающих Инадзуму, не менее жестоко действовали пираты севера, в красный окрашивались и воды, омывающие Сумеру с запада, акватории Натлана и Фонтейна – смерть правила везде, куда не дотягивалась тяжёлая рука Мамочки Доу, не терпевшей лишних жертв. В Облачном море запрещалось зазря топить корабли, оставлять команду без капитана (но если уж волей случая капитан всё же оказывался мёртв – а у пиратов всё и всегда «воля случая», – то надлежало оставить в живых хотя бы старпома), отбирать всю пресную воду. Тех, кто хоть раз дерзнул пренебречь нехитрыми этими правилами, госпожа Доу наказывала лично. Именно благодаря этому торговцы предпочитали сдаваться сразу, а те, кто очень уж боялся потерять товар, опустошали кошельки нанимая в сопровождение одно из судов Южного Креста.       Но в тот раз случилось иначе. Когда команда «Ледникового вальса» заметила вдали торговое судёнышко, пузатое, тяжело переваливающиеся по волнам, под флагом одной из островных фонтейнских колоний, капитан приказал поставить больше парусов и готовиться к абордажу. Именно такие суда были из тех, кто не решался дать бой, команде не давали оружия, пушек тем более не имелось – говоря иначе, они были лёгкой добычей. Были обычно, но не в тот раз.       Стоило приблизится к фонтейнцам – раздался залп. Ядро не долетело и шлёпнулось в воду. Тут же грохотнуло снова – второй залп. Треск пробитого дерева – попали-таки в борт. Закричали люди со средней палубы – навряд ли причиной лишь страх. И когда третье ядро прошло по касательной к носу, угрожая переломать бушприт в щепки, капитан отошёл от случившегося с ним ступора. Он обнаружил себя тяжело опирающимся на фальшборт, за который до белых костяшек цеплялись пальцы. Тут-то на вахту заступил гнев. Холодно-голубая радужка капитана блеснула в полуденном солнце чистейшим льдом, кривой хищный оскал застыл на губах.        — Пушки к бою, — приказал он. — Пустить посудину на дно.       Старпом глянул испуганно, но не стал спорить. На батарейной палубе забегали, выполняя капитанский приказ. Оттащили раненых и стали заряжать пушки. Дали залп, затем и второй, третий. Часть ядер так и не достигла цели, рухнувши в воду с плеском поражения. Но другие тяжело врезались в судно: переломили одну из мачт, но что важнее оставили страшные пробоины по ватерлинии. С четвёртым залпом фонтейнская посудина уже походила на решето. Её команда смело отстреливалась из трёх установленных на верхней палубе пушек. Впрочем, им так и не удалось нанести хоть одно серьёзное увечье «Ледниковому вальсу». Снаряды свистели в воздухе и тонули, тонули в морской глубине. И судно, словно следуя за ними, кренилось на левый борт, внутренности его заполнялись водой, тянувшей киль ко дну со страшным, зловещим упорством.       Залпы торговца стихли. На смену им пришли душераздирающие визги с просьбой о спасении. Капитан пиратов не реагировал на них, упорно делая вид, что, оглушённый залпами собственных орудий, ничего не слышит, а вместе с тем не видит, как кто-то на баке размахивает куском паруса. И даже сложное выражение лица старпома, понимавшего, что госпожа Доу такого поступка не поймёт (о, Боги, помогите ей хотя бы простить!), не повлияло на капитана – он и его старательно не замечал, с широкой улыбкой всматриваясь в горизонт. Если дело касалось корабля, Кэйе порой сносило голову напрочь – прескверное качество, стоит отметить. В его корабле проделали дыру, и простить этого Кэйа не мог; ему не хватало той мерзости, что зовётся честью и благородством, дабы протянуть руку помощи тем, кто повредил его корабль. Пусть кричат, лезут на уцелевшую мачту, цепляются за обломки собственного судна, надеясь спастись от смерти – на всё воля Богов. Каблуки капитанских сапог стучали по палубе без намёка на сожаления.       

***

      Сильный шторм – такой, какие бушуют, даря многим последнее пристанище, обыденно в южных морях зимой и редко случаются летом, – запер команду и капитана «Ледникового вальса» в захудалом городишке, куда причалили они для ремонта. Единственным выходом к открытому морю служил преступно узкий пролив, образованный меж двух скал, готовых растерзать в щепки налетевший на них корабль. Ветер свистел, завывал, дождь лил без перерыва, а беспощадные волны, хоть и теряли часть своей силы в пути до берега, захлёстывали прибрежную улицу, отчаянно пытаясь утянуть что-нибудь с собою. Море словно стремилось прибрать к рукам скромный городок с некрепкими домишками и грязными улочками.       Погода налаживалась медленно, неспеша. Сперва стих дождь, на небе, почти безоблачном теперь, вновь показалось солнце, но ветер никак не унимался и всё грозил нагнать новых тяжёлых туч, а вместе с ним и волны продолжали остервенело набрасываться на берег. Приходилось ждать, пока коварная природа соизволит отпустить пиратов в путь.       В один из вечеров, когда долгая эта мука совсем осточертела, Кэйа взял в руки перо. Чернила всё норовили расплескаться, лист – съехать на край стола, но капитан, до известной степени привыкший к такому, ловко выводил букву за буквой, слово за словом. Время от времени он останавливался ненадолго, примериваясь ещё разок к уже написанному и раздумывая как выразится дальше, а когда мысль не шла, упиралась, как необъезженный жеребец, тяжко вздыхал и прикусывал губу, вертел рукою и всматривался в старые шрамы, поглядывал на танцующее пламя свечи и слушал хлеставшую борт воду. Если бы ещё пару дней назад кто-то сказал Кэйе, что он всерьёз станет писать в Мондштадт, – Архонты, он пристрелил бы глупца на месте! Во истину непредсказуем порой человек, так переменчива душа его.       Начиналось письмо так: «При нашей встрече Вы сказали, что с удовольствием прочли бы полученное от меня письмо, господин Дилюк. И вот нынче я к Вам пишу. Прежде чем я удовлетворю Ваше любопытство и расскажу о славном городке, куда занесла меня судьба, позвольте мне вот какую вещь – звать Вас своим другом. Я не могу слышать Вашего согласия, но возьму на себя смелость представить, что получил его. Итак, друг мой…»       Далее Кэйа долго распинался о прекрасном городишке, большая часть населения которого живёт рыболовством, отметил какой красоты природа вокруг и какое мерзкое пойло подают в местной таверне (куда он на самом-то деле так и не смог заглянуть). Такую же часть занимали его рассуждения о Мондштадте и причитания о том, как хотел бы он вернуться вновь. Разумеется, Кэйа не забыл поинтересоваться о делах молодого господина, спросить, как продвигается служба в ордене, здорова ли семья. В конце Кэйа выразил надежду, нет, несколько больше: «…надеюсь и страстно желаю получить ответ на смешное письмецо своё. Друг мой, сыщите, прошу Вас, крупицу времени, чтобы начеркать мне пару строк!» – тем и кончил.       А в самом низу листа размашисто подписал: «Ваш одинокий путешественник,

Кэйа без знатной фамилии и каких-либо званий».

      Капля сорвалась с кончика пера, справа от подписи красовалась жирная клякса.