Tempo di vortice, appassionato

Чуя слышал все эти шорохи в передней, почему-то ждал, что Дазай возмутится из-за того, что Никиту впустили в квартиру, но Чуя не услышал его голоса. Или специально не вслушивался. Нет, он все еще мог бы рвануть следом, но в полной растерянности, застыв взглядом на одиноком флаконе с духами, он только и может, что сдерживаться и не переломать мебель в этой комнате. В голову вдруг пришла мысль о том, что он будто бы все это время ждал этого момента и должен был теперь успокоиться, потому что принял его уже давно, из-за чего сейчас так и повел себя малодушно. Эта мысль Чую еще больше разозлила, и он рванул резко прочь из комнаты – дверь за Дазаем в тот момент уже захлопнулась, и в передней был только растерянный Арсений, который вовсе не ожидал, что придется провожать кого-то вот так с вещами, а еще волнительнее для него было присутствие Никиты, который уже, быть может, и сам понял, что совсем не вовремя явился.  Чуя вылетел в парадную, слыша шаги Дазая уже внизу, и он было рванул следом, но тут перегнулся через лестницу, видя сверху его.  – Ну и иди ты к черту, Дазай! Вали! Плевать мне на такого идиота! Всегда ты был дерьмом! Ни одному твоему слову никогда до конца не верил! Слышишь? Ни одному! Можешь там заодно сдохнуть где-нибудь! – Чуя прикусил язык: Дазай именно в этот момент замер и поднял голову. Не особо разглядеть выражение его глаз: для того не хватит даже яркого новомодного электрического света и высоковато, но Чуя стушевался… Он уже говорил ему прежде такие слова на полном серьезе, и вот повторил их.  – Барин, ну вы что! – Арсений схватился за него – Чуя и не заметил, как тот оказался с ним на лестнице, да больше – Чуя довольно опасно свесился вниз, едва ли бы он умудрился перелететь через перила, но чем черт не шутит! – Не надо! Не надо так! – Арсений определенно не понимал всей сути происходящего, не мог понять смысла крика, что эхом разнесся по лестничному пространству, явно отдавшись глухо в чужие квартиры, но у него была одна задача: раз уж не удержал дома одного, надо удержать и не дать слететь с лестницы другому.  – Сволочь, сволочь, – бормотал Чуя, позволив все же себя оттянуть, просто потому что не хотел смотреть на Дазая, и не знал, что тот еще с минуту почти простоял так, глядя вверх и прислушиваясь. – Тварь, пусть правда сдохнет!  – Чуя-сан, грешно так говорить-то! – Арсений таки увел его обратно в квартиру, а Чуя даже не сразу понял, на каком языке бормотал. Он помотал головой, мол, грехов он не боится, ибо за дело, за дело! – такое желает, но потом сам себе ужаснулся и вернулся в комнату, попросив принести себе вина, а Никиту выставить.  Чуя мог бы много выпить в тот вечер, но в порыве где-то на третьем бокале он поперхнулся, хватив слишком много от жадности или же оттого, что мысленно обратился к тому, как Дазай сейчас приходит в какую-нибудь дыру, где жалкой крысой сидит Достоевский, и это вызвало бурю эмоций от злости до самой жгучей ревности. Чуя раскашлялся до слез, аж ребра разболелись, к нему даже стучался Арсений, испугавшийся, что барин там помирает, но Чуя его отослал, бросив сухо, что он-то не всякие идиоты со склонностью помереть раньше времени, не дождутся! Но вообще… Ощущения были близкие к тому на фоне всей обиды и унижения. Дазай и правда лживая сука, иначе его и не назвать.  Закрепляя у себя в голове данную мысль, Чуя повалился на кровать – на кровать этой твари, но сил уже не было менять положение, он почти дошел до нового предела позора и готов давить слезы из глаз, о, ну нет! Чуя не докатится до такого! Пусть это и слезы, что копились все это время, да почти гребаный этот год! В таком состоянии он был. Но он уже не маленький мальчик, чтобы себе подобное позволить, Чуя не таков, и лучше – мордой в подушку, и, если не задохнуться чисто случайно, то заснуть.  Спит он дерьмово. Стоит ли это иначе как-то описывать? Чуя никогда не снисходил до каких-то пространственных описаний, если его ощущения в самом деле были такими. Что толку себя возвышать до каких-то страданий, когда они такие вот низменные. Да, дерьмовый сон, в течение которого он все думал, чего он не отправился валяться на свою кровать, и не тело ли без ведома хозяина намеренно привело его сюда.  Где-то после двенадцати он уже просто валялся все на той же кровати Дазая, прокурив до невозможности воздух и вслушиваясь в звуки за пределами комнаты. Он слышал, что вернулся Валентин, но не мог понять, один ли он вернулся. Почему-то был уверен, что притащит за собой Го Цзунси. Интересно, этот Никита ушел или так и поджидал Савина, не оставив надежду напроситься к нему в лакеи? Что-то жалко вдруг стало этого юношу. Может, в самом деле у него все плохо в жизни складывается, а тут появился человек, который слегка обогрел, так почему бы не прибиться к нему? Впрочем, Чуя не хотел даже себе казаться слишком наивным в этих делах, он представлял себе природу таких вот лакеев, и не все там так грустно и просто.  Он все лежал и вслушивался, подавляя в себе желание пойти и проверить, боясь, что натолкнется на кого-нибудь в спальне Валентина, но затем по звукам определил, что к тому заходил Арсений. Это значило лишь одно: Валентин один, иначе бы слуга точно не решился его беспокоить. Арсений не мог не быть осведомлен о пристрастиях обитателей этого дома, но с непроницаемым видом держал дистанцию, выполняя свои обязанности, возможно, желая однажды снова оказаться в услужении у Михаила Дмитриевича, к которому просто привык еще с давних времен, считая, что должен о нем заботиться в отсутствие батюшки того.  Чуя поднялся с кровати, стянул с себя помятую одежду и вырядился в халат, выглянув в коридор. Арсений, что-то бормоча, спешно удалялся, судя по направлению, в свой уголок на кухне. Наверное, он сказал уже о том, что Дазай вместе с чемоданом свалил из квартиры, и, поколебавшись, Чуя прошел до спальни Валентина, учтиво постучавшись, словно все еще предполагал, что хозяин там не один, толкнув затем аккуратно дверь.  – Можно?  Он заглянул в ярко освещенную спальню. Уютное место. Комната служила сразу же и кабинетом, разделенная зрительно на две части, при этом казалась несколько тесной из-за массивных шкафов, в одной части из которых хранились книги, в другой – так любимые Валентином сборники музыкальных сочинений, как оригинальные, так и переложения, причем отдельно он хранил рукописные переложения, сделанные его сестрой; среди них особо ценным для него были те, что вышли в печать: Мария Алексеевна занималась подобной работой себе в удовольствие, беря какую-то символическую плату, которая ей, как состоятельной женщине, едва ли могла быть полезна чем-то, она просто не отказывала себе в удовольствии, говоря, что раз уж музыку сочинять ей не дано и играть, как виртуоз, она тоже не доросла, так хоть будет переложениями себе душу греть. Другим элементом этой комнаты служили фотокарточки, которыми были завешаны стены, заставлено пространство стола и комода, любой плоской поверхности. Это не показалось бы чем-то необычным, многие так делали, но большинство этих фотографий были сделаны в Китае, в Индии, в Корее, на Цейлоне и прочих местах Азии, где Валентину довелось бывать. Отдельное место здесь занимали и карточки из Японии, но большая часть их была куплена – эти фотографии были сделаны гораздо раньше, чем он сам посетил Японию, Валентин скупал их в старых фотоателье Йокогамы: виды города непосредственно, тракт Токайдо, деревни вдоль этой знаменитой дороги между старой и новой столицами, старые японские кладбища, храмы, виды старинных усадеб сегунов, город Нагасаки, остров Эносима. Большая часть этих фотокарточек была сделана итальяно-британским фотографом Беато; часть из своих сокровищ Валентин хранил в специальных альбомах, которые обычно любил показывать своим знакомым. Чуя тоже прежде любил их просматривать. Кадры, сделанные еще до его рождения, казались ему одновременно и родными, и в то же время далекими и по времени, и по расстоянию.  Та часть комнаты, где находился рабочий стол со множеством ящичков, имела в себе еще отдельный стеллаж, где хранились книги на китайском. Многие из них имели весьма древний вид, Валентин сам не мог объяснить, зачем их скупает: читать их было невыносимо сложно, даже Лу Сунлин кривился и повторял, что это все старое письмо, сейчас только какие-нибудь ученые мужи это смогут точно расшифровать, хотя и общий смысл его не особо привлекал всеми этими древними философиями, впрочем, у него просто было свое внутреннее разочарование ими, что не мешало ему, однако, чтить многие родные традиции. Валентин же просто был любителем подобных штук, попав когда-то под их очарование, до сих пор не мог отделаться и шутил, мол, если ему однажды придется голодать, будет что продать. Чуя не проявлял интереса особого к этим вещам, но Дазай не раз усаживался с Валей вместе, они обкладывались словарями и что-то там пытались расшифровать, колдуя то над какими-нибудь заумными текстами, откуда Дазай потом в итоге черпал цитаты для глупых карточек Дотошнова, или пытались (под усмешки Лу Сунлина из далекого Китая) справиться с переводом поэмы «Лисао», хотя по большей части забавляясь, а не работая серьезно, впрочем, наброски некоторых строк смотрелись недурно, но Валентин по итогу стеснялся это кому-то еще показать. Чуя ревновал в такие моменты. Нет, это не была какая-то чувственная ревность, это была ревность во имя внимания. С их подросткового возраста Валентин, когда бывал на родине, много с ними занимался, если они были в тот момент при нем, рассказывая о своих делах, о том, как отличить один сорт чая от другого, как распознать подделку или смесь из дорогого сорта с дешевым; по нему редко кто мог сказать, но он знал много тонкостей юридических аспектов торговли, во всяком случае, в своей сфере точно. Дазай и Чуя весьма живо реагировали на такие вещи, Дазай даже имел некоторое восхищение относительно правовых вопросов, требуя всегда пояснений, а лично Чуе просто всегда нравилось слушать именно Валентина, который подавал предмет не в сухой теории, а на испытанных примерах. Все это было личным опытом, порой неприятным, болезненным, с обидными ошибками, но Чуя всегда с жадностью слушал такие вещи, стараясь понять больше Дазая, который схватывал куда шустрее. И вот все это вспомнить – у Чуи сердце билось со всего маху о ребра, и он даже сейчас не смог и слова произнести из того, что задумал; хотя бы сказать просто, что эта мразь сбежала!  Валентин как раз переоделся в юката, привезенное в одну из более поздних поездок в Японию, эти вещи стали его любимой домашней одеждой, и Чуе всегда казалось странным, что они ему шли, подчеркивая его какую-то врожденную утонченность, при этом делая мягче. Он, видимо, до этого умывался, потому что его темно-русые растрепанные волосы все еще не отлипли ото лба и пребывали в легком хаосе.  – Чуя! – не совсем понятно, ожидал ли он его увидеть, но нисколько не возражал против сего визита. – Что ты там зажался? Проходи! – он кивнул на оттоманку, заваленную подушками, часть которых была накидана с кровати, там же лежали слегка помятые журналы, из которых Валентин любил выуживать статьи по истории Москвы, что было его особым видом увлечения еще с гимназистских времен в этом городе, столь дорогом своими юношескими воспоминаниями о каждом уголке со всеми кривоватыми улочками и деревянными домами, что так и манили бродить средь них; книги: старое издание сочинений и писем князя Кантемира (Валентин любил почитывать его стихи, но, судя по тому, что книга валялась давно, а закладка в ней не двигалась, более ему было не интересно), сборник Байрона в оригинале – торчащие практически все в одном месте закладки подсказывали, что Валентин перечитывал «Манфреда», зачем-то нагоняя на себя лишние переживания и душевные смятения, о чем раз сам с тоской признался; пьесы Шиллера в переводе на русский – книга эта за неимением здесь своей была утащена еще года два назад у Чуи, который так и не возымел к ее содержимому более интереса, чтобы потребовать назад.  Валентин нырнул в небольшую нишу за шторкой, где находились принадлежности для умывания, выкроив оттуда полотенце, расшитое довольно сложными геометрическими узорами (подарок одной из жительниц деревни близ Песно), и принялся вытирать им лицо, взлохмачивая волосы.  – Я думал, ты уже спишь, – Валентин закинул полотенце обратно, вид у него был сияющий, несмотря на тяжелый день, почти что довольный. Чуя вдруг подумал: а Арсений сказал ему, что Дазай ушел из дома?  – Нет. Скорее я не думал, что ты будешь ночевать дома, – Чуя все же сел на оттоманку и чуть посторонился, когда Валентин пристроился рядом, будто бы смущенный, но он улыбался, и Чуя не мог не улыбнуться в ответ, хотя получилось как-то слабо и криво. – Ты весь день провел с Го Цзунси? Куда ж подевал его?  – Оставил спать в гостинице, где мы сняли комнатку. Ближе к окраине. Но это проверенное место, – еще бы, Валентин отлично знал такие места, где можно было бы затаиться без страха быть раскрытым, без страха нарваться на какие-нибудь неприятности. – Просто… Чуя, – он подался вперед. – Я уезжал с ним не в самом лучшем настроении. Из-за всех этих рабочих дел, из-за тебя, из-за Мишеля – мне очень не нравятся его дела из-за этих Поповых-Старостиных, плохие у меня предчувствия, ох, какие плохие, прям выпить хочется от всех этих мыслей. Ай, не об этом! Мы поехали кататься по Петербургу! Го Цзунси сразу начал ворчать, что ветер тут пронизывающий и шутил, что понимает, чего я столько времени в Китае проводил – здесь же невозможно! А я все смотрел на него… Взял его за руки, он их не отобрал. И я так грел его. Все вспоминал, как у нас раньше все было, как я встретил его. Тогда он совсем мальчишкой казался, хотя и младше меня всего на три года. Я рассказывал тебе, – Валентин прищурил глаз, а потом зажмурил оба: его захлестнул стыд, но в такие моменты он куда более словоохотливым становился, – тогда в первый раз он привел меня в свой старый дом. Показать, как он живет. Так грустно и бедно было там. Мне стало его так жаль, хотелось расцеловать, ох, я тогда уже был безумно в него влюблен, все представлял нас вдвоем, но не был уверен, что он того же захочет. Мы тогда часто купались вместе, без одежды, я не мог не смотреть на него, позорно скрывал свое желание, и тогда, в его доме, где никого более в тот миг не было, уже не мог скрывать своих чувств. Он не отстранился, когда я лишь слегка поцеловал его, а потом и сам ответил, – Валентин выдрал вдруг подушку из рук Чуи, которую тот невольно начал сжимать, слушая каждое слово со сбитым дыханием. – Хочешь знать? Сегодня я впервые решился быть с ним иначе. Ты знаешь, я не люблю быть в подчинении, хотя порой представляю себе эти моменты в одиночестве, и столько недопустимых мыслей в голове, и сегодня, когда мы сидели в закрытом кабинете в ресторане, все это вдруг ударило меня. Я не хотел куда-то больше заходить, мы все это давно закончили, но одно прикосновение, другое; мы не пили даже ничего, просто целовались, пока он сам не решился опуститься на пол; какой же он пошлый! Развратный в такие моменты! Это просто уничтожило меня, и Цзунси и сам ошалел, кажется, когда среди ласк я попросил его уехать и в уединении поскорее взять меня, словно женщину. Чуя, – Валя выкинул измятую им подушку на пол, схватив его, прибитого ощущениями, за руки, – ты ведь лучше это все представляешь? Я вспомнил твои слова, столько страсти в этом! Я хотел поддаться! Даже смысла не имело то, что все это обычно меня не привлекает, но руки его… Я хотел его внутри, и упорно гнал от себя мысль, что это все лишь для того, чтобы почувствовать себя кому-то принадлежащим, словно это может заменить настоящие чувства. Я и сейчас не хочу об этом думать. Я так торопил его, что, наверное, опять вел себя, как дурак. Я сразу повез его в тот отель, я соскучился – я до сих пор скучаю, но по тому, что было когда-то хорошо. Едва вошли в комнату, едва запер дверь, как я набросился на него, словно и не просил сделать все наоборот! Мы едва расцепились, чтобы привести себя в порядок, и я видел, как он сам уже рвется проделать со мной то, о чем давно уже позабыл. До сих пор все тело дрожит от его движений, от его тяжести, взгляда, пусть я и сознавал, что это уже и не любовь вовсе. И меня не любовь терзала тогда. Я думал, мы на том и закончим, но он желал и сам оказаться в моей власти, как когда-то, а после еще долго просто издевался надо мной, травил своим обнаженным видом, не позволяя коснуться. Это он все специально! Специально! Но какой же ангел! Разрешил с ним потом делать все, что захочу, – Валентин вдавил себе ладонью в лоб, крепко зажмурив глаза – Чуя мог представить, какие образы сейчас к нему вернулись, и его щеки тут же прожгло, но он с каким-то воодушевлением и одновременно страданием слушал его. – Цзунси быстрее охладел когда-то ко мне, чем я к нему, и даже не ожидал сейчас, что он явит ко мне столько страсти. Может, просто тело того хотело, таким образом соскучился, а еще мне нравилось, что он снова будто бы пользуется мной, и как бы я не главенствовал, он все равно словно бы управляет нами обоими, грубо, и это я больше всего любил в нем, его грубость, хотя он сказал потом, что я сам наставил ему синяков… Я теперь все думаю и жду, когда мне снова станет тошно. Последнее время ведь только так. Занимаешься с кем-то любовью, творишь то, о чем в здравом уме не подумаешь, а потом сожалеешь. Я поторопился уйти от него, прежде чем это чувство раздавит меня, но я все еще почти что счастлив, почти что доволен, и боюсь ложиться спать, потому что утром все равно случится неизбежное.  – Я все думал, показалось ли мне днем. Впрочем, я бы куда больше удивился, если бы ты попридержал коней в его отношении, – хмыкнул Чуя, он все это переваривал в себе и не мог не завидовать, но и зависть его была какой-то с оттенком тухлятины. Что толку завидовать? Только тому, что телу полегчало, а на сердце стало еще тяжелее? Расскажи ему сейчас Валентин, что влюбился заново в Го Цзунси, а тот и сам обнаружил в себе старые чувства, Чуя бы вообще мог не дослушать – болезненная тема, но речь вся шла не о том, о пустой страсти и привычке. Он не знал, что такое привычка, но в нынешнем своем состоянии и на нее бы согласился. Или же нет: слишком он был сейчас зол!  – Со мной все предсказуемо, едва дело касается постели, – не стал отрицать Валентин.  – Да, ты предсказуем. Непредсказуем лишь оказался в том, что влюбишься в Достоевского, а не просто захочешь его в постели. И да: Дазай тут днем, гонимый явно чертями и своим одурелым разумом, свалил к нему из дома. Сволочь конченая.  Валентин на середине фразы – до слов о Дазае – хотел было что-то возразить, но в итоге не издал ни звука, растерявшись. Чуя глянул на него. Есть ли там в серых глазах ревность? Всмотрелся лучше. Да, есть, но не такая, как он испытывал сейчас сам. И даже не сразу понял, что на него смотрят в ужасе. И ужас застыл именно из-за самого Чуи.  – И только сейчас ты сказал!  – Ты так разошелся, что я не посмел тебя прерывать. Честно говоря, думал, Арсений тебе скажет. Пришел поговорить. А то одному совсем тошно сидеть.  – Погоди, ты объясни мне! – Валентин вскочил с места, чуть пошатнувшись, из-за чего снова сел, он что-то взглядом искал, но не нашел. – Ты сейчас прям имел в виду, что он покинул квартиру? Он тут был? А… Арсений что-то мне начал бормотать, что-то и про Никиту, но я его сразу же отослал.  – А, этот твой… Притащился сюда скулить под дверью. Дела мне до него нет, плевать, но Дазай! Я едва вошел, а он тут вещи собирает! И бред какой-то нес! Совсем сдурел! Надо было его связать и отправить в Песно, чтобы в сарае закрыли и били палками время от времени! Это одна из моих многочисленных пыток, что я придумал ему! А еще на мороз выставить, чтобы жопу себе поморозил, и отвалилось бы у него все, что между ног! Скотина!  – Ох, Чуя! – Валя схватил его за плечи, пытаясь угомонить поток злобных речей. – Ты извини! Я тут еще со своим развратным бредом. Черт, Чуя… Что ты мне не врезал, чтобы я заткнулся?  – Не сообразил, – немного угрюмо произнес Чуя: в самом деле? Чего не заткнул? Как эти его откровения по нервам били, но Чуя даже сейчас понимал, что так бы не поступил. Вот Дазаю бы он врезал. Всего бы избил. – Точно! Надо было его избить! – продолжил он свою мысль вслух, дернувшись так резко, что Валентин от него отстранился. – Ноги переломать, черта с два бы он куда ушел! Вот ведь не додумался! Пусть бы тут валялся полудохлый, зато меньше бы слушал этого ненормального! И ты! Тебе тоже надо было когда-то связать Фёдора, держал бы у себя взаперти, все бы были счастливы.  – Чуя, это уже глупости сущие!  – А я не знаю будто бы! – он вскочил от досады. – Ты же не думаешь, что я в самом деле о таком жалею! Да тут куда о большем можно жалеть! Начиная с того, что я вообще с ним связался! Зачем тогда вообще пошел в порт, – Чуя замолчал. Старался не видеть, как на него, чуть ли уже не в слезах, смотрит Валентин, и ему самому стало дурно. Он что, правда опять вернулся к тем своим мыслям, когда жалел о том, что потащился с Дазаем и Одой в Хакодатэ, заупрямился и не вернулся домой, решился на этот отчаянный переезд? Тогда, первое время после приезда, всякое было, но потом… Он не хотел бы это потерять. И то, что было между ним и Дазаем – вот тоже до слез, но реветь он не будет, но думать – оставить это у себя в голове, впрочем, сейчас все равно все на лице написано. – Не слушай меня, бред несу. День не задался. Все в жопу буквально. Тебе-то хоть в этом плане приятно сегодня было, а меня будто на кол…  – Ну и сравнения, – Валентин сам принялся бродить по комнате. Он все никак не мог собраться с мыслями. – То есть… Дазай ушел.  – Да, собрал вещи и съебал!  – Я о том, что… Он и сказал так? Что к нему?  – Не понять это – я же не совсем идиот!  – Я и не имею в виду.  – Да… – Чуя нервно вскинул руки, смиряя в себе поток ругательств. – Так и хочется сказать, что плевать. Ушел, и плевать. Просто знаешь, что бесит? Знаешь? Достоевский там опять начнет ему голову мутить, опять до чего-нибудь поможет додуматься! Я уверен! Все зло от него! Зачем ты его привез сюда вообще!  – Чуя, я же и подумать не мог, – Валентин замер на месте, совершенно сбитый с толку, – хоть ты не обвиняй меня, пожалуйста.  Накахара в этот момент опомнился. Что он ляпнул? Вот уж не хватало, и стоило бы извиниться, но он сейчас по-новому себя растревожил, слово произнесет и совсем ведь сорвется! Но надо.  – Я не хотел. Дело не в тебе. Нет. Прости. Но Фёдор – тот еще кусок говна, как бы ты ни отказывался это принимать!  – Я знаю, что он в самом деле очень сложный юноша…  – Сложный? Ты о чем? Сложный, это когда он изводил тебя тем, что ты якобы ему что-то должен? Сложный, это когда он изображал из себя жертву морфия, а по факту лишь опять хотел поиздеваться? Это сложный в твоем определении?! О, это твое благодушие, Валя, оно и меня заебало, если честно! К черту! И его, и Дазая! Пусть катятся к чертям! Надоело! Вместе с Одасаку пусть катится. А ты… Не знаю, хочешь, беги следом, хотя мне правда будет жаль. Оно ж того не стоит! И Дазай более не стоит.  Уж Валентина ругать и обижать Чуя точно изначально не намеревался, но слова вылетали изо рта, он даже дышать забывал. И продолжал их говорить, боясь увидеть ответную реакцию, словно пока он не заткнулся сам, еще есть возможность отсрочить момент, когда он пожалеет еще больше.  – Знаешь, что станет твоей самой большой глупостью? – вдруг спросил его Валентин. Голос у него был слабый, он сидел в этот момент на кровати, пытаясь все осмыслить и, может, даже не вслушиваться в слова Чуи, но получалось отвратительно. – Глупостью катастрофической будет, если ты в итоге поддашься эмоциям, ревности и злости.  – Да я уже…  – Сейчас да! Сейчас – я даже не требую от тебя образумиться, бесись, это поможет. Такая злость, вспыхивающая в первые моменты обиды, она даже лечебна, она не навредит, но потом тебе надо будет подумать, Чуя. Как бы ни было паршиво, надо будет подумать. С Осаму в самом деле что-то нехорошее творится, я очень ругаю себя, что потащил его в Фукудзаве, но я надеялся на то, что в этом будет прок; я очень ругаю себя, что не проявил жесткости в разговоре с ним, но, видимо, я и близко не тот человек, который должен с ним разговаривать и вести его. Мне и с Фёдором-то не хватает характера справиться, и мне страшно от всех моих предположений, что дальше с ним будет, но за Осаму можешь уследить ты.  – Да ни за что.  – Послушай меня! – Валентин произнес это резко, а затем еще и поднялся, подойдя к нему и дернув к себе за подбородок. – Злись сейчас, сколько тебе угодно. Я не сержусь на то, что ты мне говоришь, хочешь – говори больше, но потом, сядь и подумай. Ты понял?  Чуя сверкал глазами в ответ и даже кивнуть не желал. Валентин же ждал и теперь даже пугал его. Только Чуя ни в какую не желал принимать его слов. Он вырвался, отмахнулся и уже собрался было уйти из комнаты, даже больше – вообще уйти отсюда, где-нибудь напиться, но духу почему-то не хватило.  – Мальчишки. Глупые.  Чуя обернулся. Валентин, опустошенный и теперь вдруг сделавшийся совершенно замученным, снова сидел на краю кровати, пытаясь дыхание выровнять. Он что-то еще пробормотал, но так тихо, что не разберешь. Но тут глянул на так и не ушедшего Чую.  – Скажи хоть. Что ты хочешь, чтоб я сделал? Я даже представления не имею, но скажи. Все, что хочешь.  Чуя сжал зубы и кулаки, выругался себе под нос, а потом приблизился к кровати, забравшись на нее и сев позади Валентина, прижавшись к его спине плечом.  – Ничего ты не сделаешь. Бросишься розыск устраивать по всему городу? Да мало ли куда они умчаться могут. Может, в Японию даже, – Чуя и представлять себе подобного не хотел, но такая мысль посетила его и стало горче, чем было, но он попытался сдержать себя. – Не надо мне тебя ни о чем просить. Дазай, может, и ждет, что я унижусь и побегу за ним, но даже если прибегу, я не отдеру его от Фёдора. А ты… Я бы на твоем месте от этого психопата держался подальше.  – Это легко: он сам от меня удирает, как будто у нас один полюс, как у магнитов: чем я ближе, тем он дальше, будто беса во мне видит.  – Скорее он в нем самом сидит, – Чуя ощутил только сейчас, что в голова у него стала неимоверно тяжела. Нервы и поздняя ночь – нездоровое сочетание, он даже не заметил, как его слегка повело – Валентин ощутил по его движению, что что-то не так.  – Укладывайся, Чуя, две ссоры за один нелегкий день – вредно для здоровья.  – Что ты мне бред какой-то про здоровье несешь? – пробормотал Чуя, мотая головой. – И я с тобой не ссорился!  – Как хочешь называй, – Валентин отпихнул его слегка на кровать, и Чуя просто послушно бухнулся на спину, ощутил себя пьяным.  Было несколько раз. Он помнил, как Дазай укладывал его, совсем упившегося вином, раздевал, умывал, а потом запаковывал в одеяло, а Чуя ныл, мол, чего ты, сволочь рядом не пристраиваешься? На что слышал ответ, что от Чуи несет спиртным, а Дазай – он ведь такая утонченная натура, не сможет он рядом с упившимся мешком костей спать-с! Скотина.  – А ты куда? – Чуя зарылся уже сам в одеяло, благо лишь был сонный, а не пьяный, от тех бокалов вина ведь даже легкого похмелья не осталось, все просто выветрилось.  – Тут буду, с тобой, если не возражаешь, – Валентин распахнул окно, пуская в хорошо протопленную комнату зимний сыроватый воздух. Стало чуть легче. Он подошел к Чуе, запустив руку ему в волосы. – Рано переживать и паниковать, Чуя. Пока рано. А упустишь момент, и будет поздно.  – Да пошел он! – пробормотал Накахара, ощущая, как ласково перебирают его волнистые пряди волос, от этого ли, или что еще повлияло, может, просто прохлада улицы, что ворвалась сюда приглашенной гостьей, но стало как-то легче, и Чуя ощущал, что засыпает не через силу.