
Пэйринг и персонажи
Метки
Драма
Романтика
AU
Hurt/Comfort
Как ориджинал
Любовь/Ненависть
Обоснованный ООС
Развитие отношений
Слоуберн
Дети
Элементы ангста
ООС
Сложные отношения
Underage
ОМП
Кризис ориентации
Первый раз
Сексуальная неопытность
Нежный секс
Нелинейное повествование
Подростковая влюбленность
Исторические эпохи
Дружба
Влюбленность
Признания в любви
Обреченные отношения
Психологические травмы
Детектив
Китай
Элементы гета
Предательство
XIX век
Историческое допущение
Эпоха Мэйдзи
Российская империя
AU: Без сверхспособностей
Невзаимные чувства
Броманс
Описание
"Дазай не мог не перенестись на годы назад и не вспомнить лицо мальчика почти одного с ним возраста. Там, в Хакодатэ, остался этот миг их с Фёдором первой встречи, их первого разговора солнечным утром. Кто ж знал, что сейчас они будут сидеть вот так вот друг против друга в чужом доме и столь далеко от того места?"
80-90е годы XIX века. Силой случайных закономерностей Дазай и Чуя вынуждены оказаться на чужбине, угодив в вихрь судьбоносных решений, ошибок, любви и ненависти, прощения и наказания.
Примечания
Внимание! Очень большой формат работы, однако дописана она до конца! Прошу обратить внимание на метку "как ориджинал" (это, однако, не обозначает уменьшение роли соукоку в тексте).
Название работы - отсылка к музыкальной терминологии. Оставляю на любопытство читателей все итальянские расшифровки, что последуют в тексте)))
Публикации переносятся с пятницы на субботу, также по одной главе в неделю. Если глава будет большой, она будет разделена на две части, и вторая часть будет публиковаться на следующий день, то есть в воскресенье.
Персонажи будут по ходу развития событий добавляться.
Дополнительная информация, фото к работе в группе в VK https://vk.com/club221802432 (или https://twitter.com/kitsu7marika, но в меньшем объеме)
Terzo movimento. XII.
29 декабря 2023, 03:08
Чуя слышал все эти шорохи в передней, почему-то ждал, что Дазай возмутится из-за того, что Никиту впустили в квартиру, но Чуя не услышал его голоса. Или специально не вслушивался. Нет, он все еще мог бы рвануть следом, но в полной растерянности, застыв взглядом на одиноком флаконе с духами, он только и может, что сдерживаться и не переломать мебель в этой комнате. В голову вдруг пришла мысль о том, что он будто бы все это время ждал этого момента и должен был теперь успокоиться, потому что принял его уже давно, из-за чего сейчас так и повел себя малодушно. Эта мысль Чую еще больше разозлила, и он рванул резко прочь из комнаты – дверь за Дазаем в тот момент уже захлопнулась, и в передней был только растерянный Арсений, который вовсе не ожидал, что придется провожать кого-то вот так с вещами, а еще волнительнее для него было присутствие Никиты, который уже, быть может, и сам понял, что совсем не вовремя явился.
Чуя вылетел в парадную, слыша шаги Дазая уже внизу, и он было рванул следом, но тут перегнулся через лестницу, видя сверху его.
– Ну и иди ты к черту, Дазай! Вали! Плевать мне на такого идиота! Всегда ты был дерьмом! Ни одному твоему слову никогда до конца не верил! Слышишь? Ни одному! Можешь там заодно сдохнуть где-нибудь! – Чуя прикусил язык: Дазай именно в этот момент замер и поднял голову. Не особо разглядеть выражение его глаз: для того не хватит даже яркого новомодного электрического света и высоковато, но Чуя стушевался… Он уже говорил ему прежде такие слова на полном серьезе, и вот повторил их.
– Барин, ну вы что! – Арсений схватился за него – Чуя и не заметил, как тот оказался с ним на лестнице, да больше – Чуя довольно опасно свесился вниз, едва ли бы он умудрился перелететь через перила, но чем черт не шутит! – Не надо! Не надо так! – Арсений определенно не понимал всей сути происходящего, не мог понять смысла крика, что эхом разнесся по лестничному пространству, явно отдавшись глухо в чужие квартиры, но у него была одна задача: раз уж не удержал дома одного, надо удержать и не дать слететь с лестницы другому.
– Сволочь, сволочь, – бормотал Чуя, позволив все же себя оттянуть, просто потому что не хотел смотреть на Дазая, и не знал, что тот еще с минуту почти простоял так, глядя вверх и прислушиваясь. – Тварь, пусть правда сдохнет!
– Чуя-сан, грешно так говорить-то! – Арсений таки увел его обратно в квартиру, а Чуя даже не сразу понял, на каком языке бормотал. Он помотал головой, мол, грехов он не боится, ибо за дело, за дело! – такое желает, но потом сам себе ужаснулся и вернулся в комнату, попросив принести себе вина, а Никиту выставить.
Чуя мог бы много выпить в тот вечер, но в порыве где-то на третьем бокале он поперхнулся, хватив слишком много от жадности или же оттого, что мысленно обратился к тому, как Дазай сейчас приходит в какую-нибудь дыру, где жалкой крысой сидит Достоевский, и это вызвало бурю эмоций от злости до самой жгучей ревности. Чуя раскашлялся до слез, аж ребра разболелись, к нему даже стучался Арсений, испугавшийся, что барин там помирает, но Чуя его отослал, бросив сухо, что он-то не всякие идиоты со склонностью помереть раньше времени, не дождутся! Но вообще… Ощущения были близкие к тому на фоне всей обиды и унижения. Дазай и правда лживая сука, иначе его и не назвать.
Закрепляя у себя в голове данную мысль, Чуя повалился на кровать – на кровать этой твари, но сил уже не было менять положение, он почти дошел до нового предела позора и готов давить слезы из глаз, о, ну нет! Чуя не докатится до такого! Пусть это и слезы, что копились все это время, да почти гребаный этот год! В таком состоянии он был. Но он уже не маленький мальчик, чтобы себе подобное позволить, Чуя не таков, и лучше – мордой в подушку, и, если не задохнуться чисто случайно, то заснуть.
Спит он дерьмово. Стоит ли это иначе как-то описывать? Чуя никогда не снисходил до каких-то пространственных описаний, если его ощущения в самом деле были такими. Что толку себя возвышать до каких-то страданий, когда они такие вот низменные. Да, дерьмовый сон, в течение которого он все думал, чего он не отправился валяться на свою кровать, и не тело ли без ведома хозяина намеренно привело его сюда.
Где-то после двенадцати он уже просто валялся все на той же кровати Дазая, прокурив до невозможности воздух и вслушиваясь в звуки за пределами комнаты. Он слышал, что вернулся Валентин, но не мог понять, один ли он вернулся. Почему-то был уверен, что притащит за собой Го Цзунси. Интересно, этот Никита ушел или так и поджидал Савина, не оставив надежду напроситься к нему в лакеи? Что-то жалко вдруг стало этого юношу. Может, в самом деле у него все плохо в жизни складывается, а тут появился человек, который слегка обогрел, так почему бы не прибиться к нему? Впрочем, Чуя не хотел даже себе казаться слишком наивным в этих делах, он представлял себе природу таких вот лакеев, и не все там так грустно и просто.
Он все лежал и вслушивался, подавляя в себе желание пойти и проверить, боясь, что натолкнется на кого-нибудь в спальне Валентина, но затем по звукам определил, что к тому заходил Арсений. Это значило лишь одно: Валентин один, иначе бы слуга точно не решился его беспокоить. Арсений не мог не быть осведомлен о пристрастиях обитателей этого дома, но с непроницаемым видом держал дистанцию, выполняя свои обязанности, возможно, желая однажды снова оказаться в услужении у Михаила Дмитриевича, к которому просто привык еще с давних времен, считая, что должен о нем заботиться в отсутствие батюшки того.
Чуя поднялся с кровати, стянул с себя помятую одежду и вырядился в халат, выглянув в коридор. Арсений, что-то бормоча, спешно удалялся, судя по направлению, в свой уголок на кухне. Наверное, он сказал уже о том, что Дазай вместе с чемоданом свалил из квартиры, и, поколебавшись, Чуя прошел до спальни Валентина, учтиво постучавшись, словно все еще предполагал, что хозяин там не один, толкнув затем аккуратно дверь.
– Можно?
Он заглянул в ярко освещенную спальню. Уютное место. Комната служила сразу же и кабинетом, разделенная зрительно на две части, при этом казалась несколько тесной из-за массивных шкафов, в одной части из которых хранились книги, в другой – так любимые Валентином сборники музыкальных сочинений, как оригинальные, так и переложения, причем отдельно он хранил рукописные переложения, сделанные его сестрой; среди них особо ценным для него были те, что вышли в печать: Мария Алексеевна занималась подобной работой себе в удовольствие, беря какую-то символическую плату, которая ей, как состоятельной женщине, едва ли могла быть полезна чем-то, она просто не отказывала себе в удовольствии, говоря, что раз уж музыку сочинять ей не дано и играть, как виртуоз, она тоже не доросла, так хоть будет переложениями себе душу греть. Другим элементом этой комнаты служили фотокарточки, которыми были завешаны стены, заставлено пространство стола и комода, любой плоской поверхности. Это не показалось бы чем-то необычным, многие так делали, но большинство этих фотографий были сделаны в Китае, в Индии, в Корее, на Цейлоне и прочих местах Азии, где Валентину довелось бывать. Отдельное место здесь занимали и карточки из Японии, но большая часть их была куплена – эти фотографии были сделаны гораздо раньше, чем он сам посетил Японию, Валентин скупал их в старых фотоателье Йокогамы: виды города непосредственно, тракт Токайдо, деревни вдоль этой знаменитой дороги между старой и новой столицами, старые японские кладбища, храмы, виды старинных усадеб сегунов, город Нагасаки, остров Эносима. Большая часть этих фотокарточек была сделана итальяно-британским фотографом Беато; часть из своих сокровищ Валентин хранил в специальных альбомах, которые обычно любил показывать своим знакомым. Чуя тоже прежде любил их просматривать. Кадры, сделанные еще до его рождения, казались ему одновременно и родными, и в то же время далекими и по времени, и по расстоянию.
Та часть комнаты, где находился рабочий стол со множеством ящичков, имела в себе еще отдельный стеллаж, где хранились книги на китайском. Многие из них имели весьма древний вид, Валентин сам не мог объяснить, зачем их скупает: читать их было невыносимо сложно, даже Лу Сунлин кривился и повторял, что это все старое письмо, сейчас только какие-нибудь ученые мужи это смогут точно расшифровать, хотя и общий смысл его не особо привлекал всеми этими древними философиями, впрочем, у него просто было свое внутреннее разочарование ими, что не мешало ему, однако, чтить многие родные традиции. Валентин же просто был любителем подобных штук, попав когда-то под их очарование, до сих пор не мог отделаться и шутил, мол, если ему однажды придется голодать, будет что продать. Чуя не проявлял интереса особого к этим вещам, но Дазай не раз усаживался с Валей вместе, они обкладывались словарями и что-то там пытались расшифровать, колдуя то над какими-нибудь заумными текстами, откуда Дазай потом в итоге черпал цитаты для глупых карточек Дотошнова, или пытались (под усмешки Лу Сунлина из далекого Китая) справиться с переводом поэмы «Лисао», хотя по большей части забавляясь, а не работая серьезно, впрочем, наброски некоторых строк смотрелись недурно, но Валентин по итогу стеснялся это кому-то еще показать. Чуя ревновал в такие моменты. Нет, это не была какая-то чувственная ревность, это была ревность во имя внимания. С их подросткового возраста Валентин, когда бывал на родине, много с ними занимался, если они были в тот момент при нем, рассказывая о своих делах, о том, как отличить один сорт чая от другого, как распознать подделку или смесь из дорогого сорта с дешевым; по нему редко кто мог сказать, но он знал много тонкостей юридических аспектов торговли, во всяком случае, в своей сфере точно. Дазай и Чуя весьма живо реагировали на такие вещи, Дазай даже имел некоторое восхищение относительно правовых вопросов, требуя всегда пояснений, а лично Чуе просто всегда нравилось слушать именно Валентина, который подавал предмет не в сухой теории, а на испытанных примерах. Все это было личным опытом, порой неприятным, болезненным, с обидными ошибками, но Чуя всегда с жадностью слушал такие вещи, стараясь понять больше Дазая, который схватывал куда шустрее. И вот все это вспомнить – у Чуи сердце билось со всего маху о ребра, и он даже сейчас не смог и слова произнести из того, что задумал; хотя бы сказать просто, что эта мразь сбежала!
Валентин как раз переоделся в юката, привезенное в одну из более поздних поездок в Японию, эти вещи стали его любимой домашней одеждой, и Чуе всегда казалось странным, что они ему шли, подчеркивая его какую-то врожденную утонченность, при этом делая мягче. Он, видимо, до этого умывался, потому что его темно-русые растрепанные волосы все еще не отлипли ото лба и пребывали в легком хаосе.
– Чуя! – не совсем понятно, ожидал ли он его увидеть, но нисколько не возражал против сего визита. – Что ты там зажался? Проходи! – он кивнул на оттоманку, заваленную подушками, часть которых была накидана с кровати, там же лежали слегка помятые журналы, из которых Валентин любил выуживать статьи по истории Москвы, что было его особым видом увлечения еще с гимназистских времен в этом городе, столь дорогом своими юношескими воспоминаниями о каждом уголке со всеми кривоватыми улочками и деревянными домами, что так и манили бродить средь них; книги: старое издание сочинений и писем князя Кантемира (Валентин любил почитывать его стихи, но, судя по тому, что книга валялась давно, а закладка в ней не двигалась, более ему было не интересно), сборник Байрона в оригинале – торчащие практически все в одном месте закладки подсказывали, что Валентин перечитывал «Манфреда», зачем-то нагоняя на себя лишние переживания и душевные смятения, о чем раз сам с тоской признался; пьесы Шиллера в переводе на русский – книга эта за неимением здесь своей была утащена еще года два назад у Чуи, который так и не возымел к ее содержимому более интереса, чтобы потребовать назад.
Валентин нырнул в небольшую нишу за шторкой, где находились принадлежности для умывания, выкроив оттуда полотенце, расшитое довольно сложными геометрическими узорами (подарок одной из жительниц деревни близ Песно), и принялся вытирать им лицо, взлохмачивая волосы.
– Я думал, ты уже спишь, – Валентин закинул полотенце обратно, вид у него был сияющий, несмотря на тяжелый день, почти что довольный. Чуя вдруг подумал: а Арсений сказал ему, что Дазай ушел из дома?
– Нет. Скорее я не думал, что ты будешь ночевать дома, – Чуя все же сел на оттоманку и чуть посторонился, когда Валентин пристроился рядом, будто бы смущенный, но он улыбался, и Чуя не мог не улыбнуться в ответ, хотя получилось как-то слабо и криво. – Ты весь день провел с Го Цзунси? Куда ж подевал его?
– Оставил спать в гостинице, где мы сняли комнатку. Ближе к окраине. Но это проверенное место, – еще бы, Валентин отлично знал такие места, где можно было бы затаиться без страха быть раскрытым, без страха нарваться на какие-нибудь неприятности. – Просто… Чуя, – он подался вперед. – Я уезжал с ним не в самом лучшем настроении. Из-за всех этих рабочих дел, из-за тебя, из-за Мишеля – мне очень не нравятся его дела из-за этих Поповых-Старостиных, плохие у меня предчувствия, ох, какие плохие, прям выпить хочется от всех этих мыслей. Ай, не об этом! Мы поехали кататься по Петербургу! Го Цзунси сразу начал ворчать, что ветер тут пронизывающий и шутил, что понимает, чего я столько времени в Китае проводил – здесь же невозможно! А я все смотрел на него… Взял его за руки, он их не отобрал. И я так грел его. Все вспоминал, как у нас раньше все было, как я встретил его. Тогда он совсем мальчишкой казался, хотя и младше меня всего на три года. Я рассказывал тебе, – Валентин прищурил глаз, а потом зажмурил оба: его захлестнул стыд, но в такие моменты он куда более словоохотливым становился, – тогда в первый раз он привел меня в свой старый дом. Показать, как он живет. Так грустно и бедно было там. Мне стало его так жаль, хотелось расцеловать, ох, я тогда уже был безумно в него влюблен, все представлял нас вдвоем, но не был уверен, что он того же захочет. Мы тогда часто купались вместе, без одежды, я не мог не смотреть на него, позорно скрывал свое желание, и тогда, в его доме, где никого более в тот миг не было, уже не мог скрывать своих чувств. Он не отстранился, когда я лишь слегка поцеловал его, а потом и сам ответил, – Валентин выдрал вдруг подушку из рук Чуи, которую тот невольно начал сжимать, слушая каждое слово со сбитым дыханием. – Хочешь знать? Сегодня я впервые решился быть с ним иначе. Ты знаешь, я не люблю быть в подчинении, хотя порой представляю себе эти моменты в одиночестве, и столько недопустимых мыслей в голове, и сегодня, когда мы сидели в закрытом кабинете в ресторане, все это вдруг ударило меня. Я не хотел куда-то больше заходить, мы все это давно закончили, но одно прикосновение, другое; мы не пили даже ничего, просто целовались, пока он сам не решился опуститься на пол; какой же он пошлый! Развратный в такие моменты! Это просто уничтожило меня, и Цзунси и сам ошалел, кажется, когда среди ласк я попросил его уехать и в уединении поскорее взять меня, словно женщину. Чуя, – Валя выкинул измятую им подушку на пол, схватив его, прибитого ощущениями, за руки, – ты ведь лучше это все представляешь? Я вспомнил твои слова, столько страсти в этом! Я хотел поддаться! Даже смысла не имело то, что все это обычно меня не привлекает, но руки его… Я хотел его внутри, и упорно гнал от себя мысль, что это все лишь для того, чтобы почувствовать себя кому-то принадлежащим, словно это может заменить настоящие чувства. Я и сейчас не хочу об этом думать. Я так торопил его, что, наверное, опять вел себя, как дурак. Я сразу повез его в тот отель, я соскучился – я до сих пор скучаю, но по тому, что было когда-то хорошо. Едва вошли в комнату, едва запер дверь, как я набросился на него, словно и не просил сделать все наоборот! Мы едва расцепились, чтобы привести себя в порядок, и я видел, как он сам уже рвется проделать со мной то, о чем давно уже позабыл. До сих пор все тело дрожит от его движений, от его тяжести, взгляда, пусть я и сознавал, что это уже и не любовь вовсе. И меня не любовь терзала тогда. Я думал, мы на том и закончим, но он желал и сам оказаться в моей власти, как когда-то, а после еще долго просто издевался надо мной, травил своим обнаженным видом, не позволяя коснуться. Это он все специально! Специально! Но какой же ангел! Разрешил с ним потом делать все, что захочу, – Валентин вдавил себе ладонью в лоб, крепко зажмурив глаза – Чуя мог представить, какие образы сейчас к нему вернулись, и его щеки тут же прожгло, но он с каким-то воодушевлением и одновременно страданием слушал его. – Цзунси быстрее охладел когда-то ко мне, чем я к нему, и даже не ожидал сейчас, что он явит ко мне столько страсти. Может, просто тело того хотело, таким образом соскучился, а еще мне нравилось, что он снова будто бы пользуется мной, и как бы я не главенствовал, он все равно словно бы управляет нами обоими, грубо, и это я больше всего любил в нем, его грубость, хотя он сказал потом, что я сам наставил ему синяков… Я теперь все думаю и жду, когда мне снова станет тошно. Последнее время ведь только так. Занимаешься с кем-то любовью, творишь то, о чем в здравом уме не подумаешь, а потом сожалеешь. Я поторопился уйти от него, прежде чем это чувство раздавит меня, но я все еще почти что счастлив, почти что доволен, и боюсь ложиться спать, потому что утром все равно случится неизбежное.
– Я все думал, показалось ли мне днем. Впрочем, я бы куда больше удивился, если бы ты попридержал коней в его отношении, – хмыкнул Чуя, он все это переваривал в себе и не мог не завидовать, но и зависть его была какой-то с оттенком тухлятины. Что толку завидовать? Только тому, что телу полегчало, а на сердце стало еще тяжелее? Расскажи ему сейчас Валентин, что влюбился заново в Го Цзунси, а тот и сам обнаружил в себе старые чувства, Чуя бы вообще мог не дослушать – болезненная тема, но речь вся шла не о том, о пустой страсти и привычке. Он не знал, что такое привычка, но в нынешнем своем состоянии и на нее бы согласился. Или же нет: слишком он был сейчас зол!
– Со мной все предсказуемо, едва дело касается постели, – не стал отрицать Валентин.
– Да, ты предсказуем. Непредсказуем лишь оказался в том, что влюбишься в Достоевского, а не просто захочешь его в постели. И да: Дазай тут днем, гонимый явно чертями и своим одурелым разумом, свалил к нему из дома. Сволочь конченая.
Валентин на середине фразы – до слов о Дазае – хотел было что-то возразить, но в итоге не издал ни звука, растерявшись. Чуя глянул на него. Есть ли там в серых глазах ревность? Всмотрелся лучше. Да, есть, но не такая, как он испытывал сейчас сам. И даже не сразу понял, что на него смотрят в ужасе. И ужас застыл именно из-за самого Чуи.
– И только сейчас ты сказал!
– Ты так разошелся, что я не посмел тебя прерывать. Честно говоря, думал, Арсений тебе скажет. Пришел поговорить. А то одному совсем тошно сидеть.
– Погоди, ты объясни мне! – Валентин вскочил с места, чуть пошатнувшись, из-за чего снова сел, он что-то взглядом искал, но не нашел. – Ты сейчас прям имел в виду, что он покинул квартиру? Он тут был? А… Арсений что-то мне начал бормотать, что-то и про Никиту, но я его сразу же отослал.
– А, этот твой… Притащился сюда скулить под дверью. Дела мне до него нет, плевать, но Дазай! Я едва вошел, а он тут вещи собирает! И бред какой-то нес! Совсем сдурел! Надо было его связать и отправить в Песно, чтобы в сарае закрыли и били палками время от времени! Это одна из моих многочисленных пыток, что я придумал ему! А еще на мороз выставить, чтобы жопу себе поморозил, и отвалилось бы у него все, что между ног! Скотина!
– Ох, Чуя! – Валя схватил его за плечи, пытаясь угомонить поток злобных речей. – Ты извини! Я тут еще со своим развратным бредом. Черт, Чуя… Что ты мне не врезал, чтобы я заткнулся?
– Не сообразил, – немного угрюмо произнес Чуя: в самом деле? Чего не заткнул? Как эти его откровения по нервам били, но Чуя даже сейчас понимал, что так бы не поступил. Вот Дазаю бы он врезал. Всего бы избил. – Точно! Надо было его избить! – продолжил он свою мысль вслух, дернувшись так резко, что Валентин от него отстранился. – Ноги переломать, черта с два бы он куда ушел! Вот ведь не додумался! Пусть бы тут валялся полудохлый, зато меньше бы слушал этого ненормального! И ты! Тебе тоже надо было когда-то связать Фёдора, держал бы у себя взаперти, все бы были счастливы.
– Чуя, это уже глупости сущие!
– А я не знаю будто бы! – он вскочил от досады. – Ты же не думаешь, что я в самом деле о таком жалею! Да тут куда о большем можно жалеть! Начиная с того, что я вообще с ним связался! Зачем тогда вообще пошел в порт, – Чуя замолчал. Старался не видеть, как на него, чуть ли уже не в слезах, смотрит Валентин, и ему самому стало дурно. Он что, правда опять вернулся к тем своим мыслям, когда жалел о том, что потащился с Дазаем и Одой в Хакодатэ, заупрямился и не вернулся домой, решился на этот отчаянный переезд? Тогда, первое время после приезда, всякое было, но потом… Он не хотел бы это потерять. И то, что было между ним и Дазаем – вот тоже до слез, но реветь он не будет, но думать – оставить это у себя в голове, впрочем, сейчас все равно все на лице написано. – Не слушай меня, бред несу. День не задался. Все в жопу буквально. Тебе-то хоть в этом плане приятно сегодня было, а меня будто на кол…
– Ну и сравнения, – Валентин сам принялся бродить по комнате. Он все никак не мог собраться с мыслями. – То есть… Дазай ушел.
– Да, собрал вещи и съебал!
– Я о том, что… Он и сказал так? Что к нему?
– Не понять это – я же не совсем идиот!
– Я и не имею в виду.
– Да… – Чуя нервно вскинул руки, смиряя в себе поток ругательств. – Так и хочется сказать, что плевать. Ушел, и плевать. Просто знаешь, что бесит? Знаешь? Достоевский там опять начнет ему голову мутить, опять до чего-нибудь поможет додуматься! Я уверен! Все зло от него! Зачем ты его привез сюда вообще!
– Чуя, я же и подумать не мог, – Валентин замер на месте, совершенно сбитый с толку, – хоть ты не обвиняй меня, пожалуйста.
Накахара в этот момент опомнился. Что он ляпнул? Вот уж не хватало, и стоило бы извиниться, но он сейчас по-новому себя растревожил, слово произнесет и совсем ведь сорвется! Но надо.
– Я не хотел. Дело не в тебе. Нет. Прости. Но Фёдор – тот еще кусок говна, как бы ты ни отказывался это принимать!
– Я знаю, что он в самом деле очень сложный юноша…
– Сложный? Ты о чем? Сложный, это когда он изводил тебя тем, что ты якобы ему что-то должен? Сложный, это когда он изображал из себя жертву морфия, а по факту лишь опять хотел поиздеваться? Это сложный в твоем определении?! О, это твое благодушие, Валя, оно и меня заебало, если честно! К черту! И его, и Дазая! Пусть катятся к чертям! Надоело! Вместе с Одасаку пусть катится. А ты… Не знаю, хочешь, беги следом, хотя мне правда будет жаль. Оно ж того не стоит! И Дазай более не стоит.
Уж Валентина ругать и обижать Чуя точно изначально не намеревался, но слова вылетали изо рта, он даже дышать забывал. И продолжал их говорить, боясь увидеть ответную реакцию, словно пока он не заткнулся сам, еще есть возможность отсрочить момент, когда он пожалеет еще больше.
– Знаешь, что станет твоей самой большой глупостью? – вдруг спросил его Валентин. Голос у него был слабый, он сидел в этот момент на кровати, пытаясь все осмыслить и, может, даже не вслушиваться в слова Чуи, но получалось отвратительно. – Глупостью катастрофической будет, если ты в итоге поддашься эмоциям, ревности и злости.
– Да я уже…
– Сейчас да! Сейчас – я даже не требую от тебя образумиться, бесись, это поможет. Такая злость, вспыхивающая в первые моменты обиды, она даже лечебна, она не навредит, но потом тебе надо будет подумать, Чуя. Как бы ни было паршиво, надо будет подумать. С Осаму в самом деле что-то нехорошее творится, я очень ругаю себя, что потащил его в Фукудзаве, но я надеялся на то, что в этом будет прок; я очень ругаю себя, что не проявил жесткости в разговоре с ним, но, видимо, я и близко не тот человек, который должен с ним разговаривать и вести его. Мне и с Фёдором-то не хватает характера справиться, и мне страшно от всех моих предположений, что дальше с ним будет, но за Осаму можешь уследить ты.
– Да ни за что.
– Послушай меня! – Валентин произнес это резко, а затем еще и поднялся, подойдя к нему и дернув к себе за подбородок. – Злись сейчас, сколько тебе угодно. Я не сержусь на то, что ты мне говоришь, хочешь – говори больше, но потом, сядь и подумай. Ты понял?
Чуя сверкал глазами в ответ и даже кивнуть не желал. Валентин же ждал и теперь даже пугал его. Только Чуя ни в какую не желал принимать его слов. Он вырвался, отмахнулся и уже собрался было уйти из комнаты, даже больше – вообще уйти отсюда, где-нибудь напиться, но духу почему-то не хватило.
– Мальчишки. Глупые.
Чуя обернулся. Валентин, опустошенный и теперь вдруг сделавшийся совершенно замученным, снова сидел на краю кровати, пытаясь дыхание выровнять. Он что-то еще пробормотал, но так тихо, что не разберешь. Но тут глянул на так и не ушедшего Чую.
– Скажи хоть. Что ты хочешь, чтоб я сделал? Я даже представления не имею, но скажи. Все, что хочешь.
Чуя сжал зубы и кулаки, выругался себе под нос, а потом приблизился к кровати, забравшись на нее и сев позади Валентина, прижавшись к его спине плечом.
– Ничего ты не сделаешь. Бросишься розыск устраивать по всему городу? Да мало ли куда они умчаться могут. Может, в Японию даже, – Чуя и представлять себе подобного не хотел, но такая мысль посетила его и стало горче, чем было, но он попытался сдержать себя. – Не надо мне тебя ни о чем просить. Дазай, может, и ждет, что я унижусь и побегу за ним, но даже если прибегу, я не отдеру его от Фёдора. А ты… Я бы на твоем месте от этого психопата держался подальше.
– Это легко: он сам от меня удирает, как будто у нас один полюс, как у магнитов: чем я ближе, тем он дальше, будто беса во мне видит.
– Скорее он в нем самом сидит, – Чуя ощутил только сейчас, что в голова у него стала неимоверно тяжела. Нервы и поздняя ночь – нездоровое сочетание, он даже не заметил, как его слегка повело – Валентин ощутил по его движению, что что-то не так.
– Укладывайся, Чуя, две ссоры за один нелегкий день – вредно для здоровья.
– Что ты мне бред какой-то про здоровье несешь? – пробормотал Чуя, мотая головой. – И я с тобой не ссорился!
– Как хочешь называй, – Валентин отпихнул его слегка на кровать, и Чуя просто послушно бухнулся на спину, ощутил себя пьяным.
Было несколько раз. Он помнил, как Дазай укладывал его, совсем упившегося вином, раздевал, умывал, а потом запаковывал в одеяло, а Чуя ныл, мол, чего ты, сволочь рядом не пристраиваешься? На что слышал ответ, что от Чуи несет спиртным, а Дазай – он ведь такая утонченная натура, не сможет он рядом с упившимся мешком костей спать-с! Скотина.
– А ты куда? – Чуя зарылся уже сам в одеяло, благо лишь был сонный, а не пьяный, от тех бокалов вина ведь даже легкого похмелья не осталось, все просто выветрилось.
– Тут буду, с тобой, если не возражаешь, – Валентин распахнул окно, пуская в хорошо протопленную комнату зимний сыроватый воздух. Стало чуть легче. Он подошел к Чуе, запустив руку ему в волосы. – Рано переживать и паниковать, Чуя. Пока рано. А упустишь момент, и будет поздно.
– Да пошел он! – пробормотал Накахара, ощущая, как ласково перебирают его волнистые пряди волос, от этого ли, или что еще повлияло, может, просто прохлада улицы, что ворвалась сюда приглашенной гостьей, но стало как-то легче, и Чуя ощущал, что засыпает не через силу.