Слепой

Дом. Это всегда что-то большее, чем просто стены. Аарон знает. В мифах и легендах, которые он так трепетно собирал, дом всегда наделён мистической силой. Горсть родной земли, которая исцеляет и придает силы герою, на самом деле не имела никакого отношения к «родине» в широком понятии. Ее брали у порога дома, в котором выросли. У порога, под которым похоронили предка. Под порогом, который отсекал потусторонний мир от мира живых.   Дом Давидов был бел и прекрасен.    Аарон знает, что его проектировала ныне покойная жена любимого. У них в гостиной висит Сонечкин портрет. У них на всех праздниках за резным столом розового дерева сидят дети, которых она выносила и родила. Давидовы дети. Зачатые в клинике. Выношенные лесбиянкой. Крещеные ее постоянной любовницей.    Если бы Аарон был чуточку более саркастичным, написал бы памфлет про подобную сюрреалистическую коллизию.   На кухне пахнет рыбой.     Калифорнийская форель в духовке источает аромат, который не перебьют никакие пряности.     Поэтому появление хозяина дома на кухне в такой момент кажется совершенно неуместным. Давид не любит запах рыбы.    И этот самый Давид лезет со своими аскетическими руками прошедшего пустыню апостола обнимать любовника, пока тот разрезает вареные перепелиные яйца на половинки, бессовестно зажимая его у столешницы.   Длинные, серовато-бледные пальцы сплетаются поверх  ярко-алого фартука. Вжимают Аарона спиной в твердую грудь. Доктор Арнтгольц жилистый и фактурный, словно лишённое кожи анатомическое пособие, если его раздеть, и уложить на скрипучие накрахмаленные простыни. Обязательно белые. Давиду идёт этот цвет. И этот дом ему тоже безумно идет. Дополняет целостный образ, как хорошая рама картину.    — Что тут у нас, Аро? Салатик? А стейки будут? Твоим подопечным нужно больше белка. Вспомни нас в их возрасте. Столько энергии тратили на плотские утехи! Белка и клетчатки нужно много.   Этот вкрадчивый, полный скрытой под пологом угрозы голос-шепот на ухо. Тонкий нос с острым, чуть загнутым к низу кончиком пробирается в соль-с-перцем кудри. Ищет беззащитно-мягкое место за ухом. Чтобы уткнуться туда и сопеть.    Аарон знает, чем это обычно заканчивается. Его бессменный любовник такой тактильный бывает только когда что-то задумал. И гадать не нужно ЧТО именно. Давид очень скромничал, говоря о том, что их бывшие соседи более активны в виду молодости. Год, проведенный под одной крышей с этой интеллигентной тварью, позволил понять Аарону очень многое.   Прелести медового месяца, эффекта примирения после скандала и наконец-то обретенной уверенности в партнёре вместе взятые, умноженные на дьявольский темперамент Арнгольца и маниакальное рвение загладить давно прощенную вину. Все это подарило им массу незабываемых впечатлений и острых переживаний на кое-чью задницу.   — Если ты сейчас не прекратишь, форель сгорит, я не успею доделать салат, и наши гости будут жрать овощную нарезку, заедая ее хлебушком.   Быть сварливым получается плохо. Особенно когда сам уже притерся ягодицами к паху этой бледной хтони, отложил из рук нож и ухватился за край разделочной поверхности, явно чувствуя загривком, что вот-вот разделывать могут начать уже тебя.   — М… — задумчиво ворчит Давид, словно у него сейчас голова полна сомнений, а не пошлых мыслей, в которых они по сотому кругу оскверняют семейную кухню. — Мы ведь успеем заказать что-то? Как думаешь?   Аарон думает, что нужно научиться говорить «нет». Хоть изредка. А то по километражу отсосанных членов он скоро даст фору всем одалискам с окружной.   — И дом проветрить успеем? — уточняет он вместо решительного отказа.   Поставить «муженька» на место решительным отказом мешает одно весомое обстоятельство, зажатое краем столешницы. Да и как они давно выяснили, “место” Давида как раз там, где он сейчас находится.   — Сколько там твоей форели осталось?   — Минут пятнадцать.   — Успеем.   — Блядь, Дав…   Голос все еще полон негодования, а руки поудобнее перехватывают край столешницы, чтобы было сподручно расставить ноги и потереться задницей о зажатый брюками член Давида.   Давид понятливый. Давид знает его слишком хорошо. Его руки сползают ниже. Лезут под фартук, чтобы расшнуровать свободные домашние штаны и спустить их как можно ниже.    Предвкушение лижет затылок колючим языком мурашек. Аарон мычит, запрокидывает голову, блаженно прикрыв веки, когда знакомые чуткие пальцы обхватывают его член. Подбородок Давида давит на плечо. Непонятно, когда спущенные по бёдрам штаны позволяют члену Арнгольца прижаться к ягодице Аарона. Липко-горячо-чудесно.   Торопливые поцелуи в шею. Похожая на паука, сухая рука ищет что-то на столешнице, вслепую.   Находит анисовое масло.     Подбородок с плеча исчезает, потому что Давид отклонился назад и сосредоточенно поливает своей член маслом, полоумно ухмыляясь тонкими, как бритва, губами, словно средневековый отравитель, смазывающий стилет смертельным ядом. Размазывает по стволу пряно пахнущий экстракт.   Как Аарон мог не любить это восхитительное чудовище? Без шансов. Пьяный или трезвый, он был обречён с их первой встречи. И спустя десятилетия лишь ещё больше одержим и зациклен на этом человеке. Давид словно персонификация всех дохристианских мифов о великом колдуне, костяном, белом, бессмертном, способном покорить любого одним взглядом и заморочить настолько, что тот сам шагнет в бездонный колодец, ведущий из Яви в Навь.    — Дава-ай уж-же, Дав! Ну?   Скулеж. Аарон выпрашивает свое.    Нетерпение – совершенно бессмысленное. Его сейчас хотят точно не меньше. Это ощущается по вцепившейся в бок руке. Ее пальцы скрючены. Давят ногтями на оливковую кожу даже сквозь ткань рубашки и край фартука до боли.   — Какой нетерпеливый.    Шепот-благословение. Сразу же вслед за ним, тонкие губы прикасаются к загривку, целуя поверх окрашенных сединой, черных локонов.   Скоро там окажутся зубы.     Или вторая, выкогченная рука. Которой Давид будет гнуть своего любовника к столешнице, угрожая раздавить его грудью перепелиные яйца и похожие на россыпь коралловых бусин, сверкающие в капельках воды помидоринки черри.     Плакали домашние стейки на праздничный ужин - отстраненно думает Аарон за мгновение до того, как и правда оказывается уложенным грудью на разделочную поверхность.    Никакой прелюдии.   Им слишком горит.   Форель в духовке, возможно, горит тоже. Но тут на самом деле отличная вентиляция. Так что плевать. Рассосётся.   У Давида крупный обрезанный член. С массивной головкой. Аарон его знает до последней венки. И чувствует, как скользкое от масла навершие давит на вход в его тело. Напористо и безапелляционно. Профессора этнографии собираются выебать. Любовью они будут заниматься вечером, в супружеской постели с резными столбиками из корабельной сосны. Неторопливо и с расстановкой.   А сейчас, только разнузданный секс. В непредназначенном для этого месте. В спешке. Без нормальной смазки. Без презерватива и подготовки.   Словно они опять студенты и нужно урвать свое в короткую встречу между парами. А последствия будут разгребать потом.   — Сейчас, Аарош. Сейчас!   Давид торопится, сбивчиво дышит, наваливается всем своим весом на спину, впечатывая грудью в овощную россыпь на доске. Хрустит пестрая яичная скорлупа. Становится сыро, и пахнет томатным соком.   Аарон жмурится и стонет, чувствуя, как в него сквозь боль и кайф проталкивается член любимого. В этом морально-психологического удовольствия пока что больше, чем банально плотского. Давид впивается острыми пальцами в бока и тянет на себя, насаживая. Словно кто-то тут мог попытаться увильнуть от пенетрации в последний момент.   Было бы смешно.    Нужно будет как-нибудь попробовать, когда у них будет больше время для игр в «догони меня и трахни, если сможешь».   — Тебе идёт запах аниса… — Давид пьяно шепчет, едва ворочая языком, привалившись лбом к затылку Аарона.    Его руки подрагивают. Это ощущается, как трепещущие под ребрами крылышки богомола. Прозрачно-витражная хищная красота, готовая в любой момент обернуться острыми иглами хелицеров.   —  М… мне идёт твой хуй в заднице.    В такие моменты можно не следить за словами.    Давид поворачивает голову. Под щекой оказывается что-то круглое. Не понять: перепелиное яйцо или черри, пока оно не расплющится под давлением. Сам Аарон уже готов подать пример. Пойманный между разделочной поверхностью и грудью любимого. Почти раздавленный внезапной близостью. Если бы мог растечься, брызнуть во все стороны соком, уже бы это сделал.   — Это конечно бесспорное утверждение. Я бы сказал аксиома…   Короткий поцелуй в шею, и вес Арнгольца исчезает. Он явно любуется видом оливково-смуглых ягодиц и растянутого его членом ануса с темными, покрасневшими краями. Потому что пальцы съезжают с талии уложенного на стол этнографа, прикасаются к точке соединения их тел. Растирают выступившее пряное масло и надавливают на дырку то ли в попытке приласкать, то ли в садистском намерении добавить к набухшему члену ещё.   — Да-ав!   Аарон стонет, поддаваясь бедрами навстречу. Под фартуком расквашенный, несостоявшийся салат мокро чавкает и скользит.     Член в заднице Аарона делает точно то же, когда светлоглазая хтонь перехватывает своего любовника за талию поудобнее и срывается сразу же в бешеный темп.   У них нет времени растягивать удовольствие. Они хотят кончить. Быстро. Прямо сейчас. Для этого не нужно особо стараться. Достаточно просто отпустить желания на свободу и выплясывать в едином ритме.    Аарон ёрзает по разделочной поверхности, возит щекой по томатной кашице, чувствуя, как сок затекает в волосы на виске. Чувствует, как растянутая кишка горит и сжимается, стараясь вытолкнуть из себя напряжённый член любимого. Бессмысленная борьба естественной физиологии и естественных желаний. Ведь это же естественно, хотеть почувствовать в себе Давида? Для Аарона – определенно да.   Когда толчки становятся сбивчиво-рваными, а Арнгольц опять придавливает своего любовника грудью к столу, Аарон понимает - теперь можно. Решает, что пора. Запускает одну ладонь себе между ног. Обхватывает жмущийся слезящейся секретом головкой к животу член. Пришпоривает себя, быстро дёргая кулаком. Костяшки стукают о край стола, отбивая все ускоряющие ритм. Ему вторит хрип и сорванное дыхание Давида в затылок. Безжалостные толчки вглубь пойманного тела на всю длину. Скрип подошв их домашней обуви по мраморной плитке, влажное чавканье в растянутом анусе и отсыревшей фартучной ткани по дубовой доске.   —  Ар, я сейчас… — предупреждение бессмысленно, но Давид любит ставить партнёра в известность о собственном оргазме.    Скорее, чтобы похвастаться, нежели для моральной подготовки принять свое семя. Какая мораль? В постели они всегда были упоительно аморальны.    — Да-да-а… — шепчет осипшим голосом Аарон.     Зажимает головку своего члена в кулаке. Почти до боли. Сила, с которой бедра любовника врезаются в его ягодицы, заставляет ритмично трахать свой же кулак, доводя до финальной точки.   Удовольствие похоже на эпилептический припадок. Застилает глаза, пахнет помидорным соком, анисом и потом любимого. Заставляет содрогаться всем телом и отнимает контроль у разума.   Давидовы зубы на загривке Аарона сжимаются в нужный момент.   Как раз, чтобы тот мог запрокинуть голову, прогибаясь, как мартовский кот, прижимаясь затылком к платиново-седым волосам своего костяного короля.   Сперма брызгает в смуглый кулак, вытекая между пальцев вязкими ручейками. Горячая, словно разогретое масло. Пахнет морем и свежими устрицами.   Сперма пульсацией заполняет кишки, выстреливает глубоко внутрь, выталкивается из массивной грибовидной головки, которую Давид на последнем рывке вогнал так глубоко, что кажется на нее веретеном намотало весь ливер.   Любимые руки обнимают поперек груди, заставляя прогнуться ещё сильнее.   Укус на загривке ощутимо болезненный. Давид хрипит, пуская липкие пузыри слюны в тугие кудри любовника.   Дрожь и слабость. Чем сильнее оргазм, тем сильнее потом накатывает.   Коленные чашечки дробит тремором. Аарон отпускает свой член и пытается найти опору. Пальцы скользят по столу, отталкиваясь от яично-томатной каши, добавляя к ней стремительно белеющее семя с ладони, вместо соуса.    Чудесный вышел салатик.   Гостей таким не накормишь.   Давид разжимает зубы и целует оставшиеся от них следы. В случае своей внезапной смерти Аарон более чем уверен, слепки зубов понадобятся не столько его собственные, как вот этого, дохера темпераментного эскулапа. Хотя внешне в холодном и сухом профессоре офтальмологии никак не заподозрить подобных порывов.    Они стоят так, замерев неподвижно, несколько бесконечных минут. Давид тяжело дышит, смакуя последние конвульсии ставшего чувствительным и тугим нутра. Глубоко дышит. То ли отсчитывает пульс по ритмичным сокращениям ануса, то ли что-то бормочет себе под нос.   — Отпусти меня, Дав. Может, рыбу ещё можно спасти.   Первым заговаривает о насущном Аарон. Хотя с большим удовольствием улёгся бы обратно на столешницу, позволив Арнгольцу привести в порядок себя, кухню, всю свою жизнь.   — Мы можем и рыбу заказать. Не только стейки.   У его обожаемого монстра всегда есть запасной план. На любой случай. От сгоревшего ужина до Апокалипсиса. Это так удобно. Нет никаких причин нервничать. В любом случае Давид всё решит.   — У меня вкуснее.   Непонятно зачем все-таки возражает до сих пор натянутый на не желающий опадать член, профессор этнографии. Хотя возражать ему совершенно не хочется. После оргазма Аарон всегда настолько покладистый, что согласен сходу на все. Обычно. Но сегодня у них гости. Надо иметь совесть или хоть какой-то ее аналог.   — У тебя все вкуснее, — сходу соглашается Давид. Кусает и без того добротно испятнанную шею, намекая на то, что речь сейчас не совсем про еду.   И просьбу все-таки выполняет. Отлипает от спины любовника. Медленно вытаскивает из него пропахший анисом и спермой член.    Из ануса хлюпает. Течет. Кольцо сфинктера судорожно сокращается, словно удивленный, подведенный темной помадой рот. Чуткие пальцы офтальмолога-хирурга, привыкшего к высокочувствительным инструментам, лазерам, белым перчаткам, старательно растирают вытекающее семя. По бархатисто-велюрово-депелированной мошонке. Подушечка большого пальца настойчиво гладит тонкий шов на яйцах.    Будь они в другой позе, Давид этим бы ещё и внимательно любовался, почти ткнувшись носом в промежность любовника. У господина Арнгольца неизменно стоит на симметричность. Отметина, сформированная в утробе матери. Знак того, что Аарона хорошо зачали и правильно выносили. Раньше Давид никогда не рассказывал, что во время секса думает о подобных вещах. Аарону было сложновато втиснуть в устоявшуюся картинку мира склонность своего возлюбленного думать о чем-то подобном, залипать на губной желобок, сформированный на третьем месяце эмбриогенеза, или на аккуратное, цельное небо, без следов волчьей пасти.    Видимо, нельзя отучиться на медицинском и не подхватить какую-то странность. А может Дава изначально был таким?   В их первый пьяный поцелуй в чужой совковой ванной, с запахом перегара и неизменной хлорки для драйки сортиров, этот белобрысый точно вылизывал его небо. Изучал? Уже тогда?   Воспоминания заставляют тихо засмеяться. Арнгольц этот звук воспринимает по-своему.    — Щекотно? Прости. Пошли в душ?    Рыба в духовке на последнем издыхании.    Аарон за шаг от того, чтобы согласиться.   — Ну нет. Мы тогда совсем ничего не успеем!   Сливается с ненавязчивого предложения продолжить в последний момент. Поворачивается к своему ненаглядному лицом, демонстрируя залитую помидорным соком грудь и слипшиеся волосы.   — Разумно, — соглашается без особой радости Аарон.    И вместо того, чтобы отступить на шаг, дав возможность натянуть штаны и пойти спасать форель, обхватывает руками фактурное, смуглое лицо. Ладони его пахнут семенем и анисом. Худое, аскетичное лицо с вдавленным следом от очков на переносице, с упавшими на высокий лоб серебристыми волосами, с глазами такими незамутненно-льдистыми-пьяными, что от их взгляда колени опять подкашиваются. Это лицо приближается и, высунув язык, слизывает помидорный сок с гладковыбритой щеки Аарона. Медленно. С оттягом. Оставляя после себя горячий липкий след.   — Я ж говорю, ты вкусный.    Давид буквально мурлычет, в конце смачно причмокнув. И разливисто хохочет, когда выебанный и вылизанный им трепетный этнограф отшатывается, ускользает в сторону. Елозит голым задом по краю столешницы, скапывая разогретой внутри своего тела спермой на спущенные к коленям штаны.   Чудесно.   Давид готов прямо сейчас звонить Ставру и говорить, что ужин переносится на завтра. Потому что у них с Аароном появились внезапные, очень срочные дела.    Ещё один акт телесного единения. Что может быть более срочным?   Но Аарон не настроен продолжать. Он со свойственной себе артистичностью изображает благоговейный ужас. Торопливо натягивает штаны, задрав багрово-алый фартук, испачканный изнутри семенем. Мокрое пятно проступает на уровне паха сквозь льняную, вручную крашенную ткань, вызывая в Давиде ещё один мучительно-сладкий приступ возбуждения.   — Сделай заказ, пожалуйста, — направляет его в миролюбивое русло Аарон Моисеевич, уже склоняясь над духовым шкафом, чтобы проверить степень прожарки форели.   Давиду кажется, там должно быть что-то среднее между жертвой аутодафе на сырых дровах и всесожжения в Первом Храме.   Но вооружившись стегаными рукавицами, болезненно морщась от жжения пониже спины, Аарон достает вполне себе пристойного вида рыбин, украшенных необуглившимся розмарином и полумесяцами лимонных долек.    Конечно, рыба сильно переготовилась. Будет расползаться от малейшего касания. Но это вряд ли ухудшит ее вкус.   Пока возлюбленный, весь в пятнах сока, анисового масла и выплеснутой из чувства чистой любви семени шуршит фольгой, укутывая главное блюдо, Давид неторопливо отстукивает на телефоне заказ недостающих яств.   Салат в том числе.    Потому что то, что пытался приготовить Аарон, сейчас размазано тонким слоем по разделочной поверхности и самому кулинару.     

✰✰✰

   Мрамор и коринфский ордер. Именно это первым замечает каждый гость обители Арнгольца. Прямоугольное, двухэтажное здание слепит белизной. Капители. Портики.     Покойная хозяйка дома привлекла к проекту свою неизменную любовницу, которая якшалась то с архитектурной элитой, то с вечно бедными скульпторами-художниками. В результате снаружи дом больше похож на музей. И войдя в резные двери, никак не ожидаешь увидеть мягкие краски, уютные комнаты и обилие забавных деталей, вроде керамических сов и плюшевых ковров из ненатурального, похожего на мультяшный мох, меха.   Впервые попав сюда, приглашенный Аароном Моисеевичем на новоселье, Ставр никак не мог соотнести разительное несоответствие внешнего и внутреннего, пока не понял: тут жило трое детей. Детей, которые тут взрослели, учились, бегали, падали. И вся эта бессмысленная, на первый взгляд, мишура в виде коллекции микимаусов или неудачно собранного кораблика в бутылке – их наследие.    Дети выросли.    Вещи остались.   Спустя год после переезда сюда Аарона в гостиной добавилось антиквариата. Картин в тяжёлых рамах. Журнальных столиков в стиле антик. Все это смешалось и жило своей жизнью.   Хозяева встречают их, стоя у входа, в тени мраморного портика.    Зар начинает улыбаться, едва стукнув каблуками о брусчатку подъездной дороги. Аргус, выпущенный с заднего сиденья вперёд своего хозяина, чинно садится у двери машины, барабаня по камню пушистым хвостом.   Пёс-поводырь у них белый, именитый и понимает команды только на английском. Но он отлично выполняет свои обязанности. А ещё вносит в их жизнь толику необходимого хаоса.    — Как доехали?   Аарон спускается по ступеням, оставив своего партнёра царственно взирать на происходящее. Давид слишком сдержанный, чтобы бежать обниматься прям у машины. В качестве мести на него спускает своего пса Зар, едва выйдя из салона и похлопав лобастую голову ретривера молчаливым жестом «свободен-резвись».   Аргус тут же срывается с места и описав восьмёрку по двору набрасывается на собрата по окрасу, отирается мохнатой тушей вокруг колен Арнгольца. Потому что доктор всегда самый спокойный. Его за это следует наказать! Собачья морда задирается вверх, требуя любви и обожания. Хвост – пропеллер. Жемчужно-белые глаза. Язык на бок и жаркое хеканье.   Люби-люби-меня-жалкий-двуногий!   Кто-тут-хороший-мальчик?   Я-я-красавчик-гладь!   Аарон в это время обнимает Зара.    Потом толика тактильного тепла и запаха пряного парфюма достается и Ставру. Кузнец давно знает, что Моисеевич больше любит его луноглазого журавлика. Ставр с Аароном полностью солидарен. Он тоже любит своего парня больше, чем себя.    — Ну, пошли в дом. Там все стынет!   Стол ждёт их в саду. Аарон тараторит на ходу, ведя гостей под локти, сквозь весь дом, словно они могут потеряться. Хотя были тут за прошедший год чаще, чем в доме родителей Ставра.   Не удивительно.   Кузнец подозревает, для бывшего соседа они с Заром стали если не детьми, то точно чем-то вроде крестников. Давид в проявлении своих теплых чувств гораздо сдержаннее. Но то, что большинство приглашений происходят именно от него, кое о чем говорит.   На семейных застольях в комплекте с тройкой детей Арнгольца Ставр частенько чувствует себя почти так же, как дома, вместе с Ратом, его недавно разродившейся тройняшками женой и ее язвительным младшим братцем. Тот же душевный балаган, который всегда начинается прилично, а заканчивается просмотром голозадых детских фото и требованием «приезжать почаще».   — Вы простите, часть еды пришлось заказать. Не успели сами. А форель передержали в духовке. Зато вино хорошее. И у Давида для вас новости. Так что ничего страшного, ведь так?   Аарон в багрово-винной рубашке, черных брюках и красно-коричневых лоферах, что делает его в комплекте со смуглой кожей и небрежно уложенными вьющимися волосами немного инфернальным. Хотя Ставра не проведешь. Он знает, кто в этом доме главная хтонь.   Давид в противовес своему партнеру – сплошное серебро и белизна. Кипенно-белая рубашка, пылево-серые брюки. Вместо галстука – гроздь тонких цепочек, стянутых у горла брошью с белым опалом. Платиновые волосы – волосок к волоску. Лицо – сухая маска, не предназначенная для отражения эмоций.    Благодушие Арнгольца выдает только холеная рука, то и дело поглаживающая Аргуса по холке. Пёс все так же трётся вокруг офтальмолога, выписывая вокруг него круги, как готовая напасть акула. В том, что на хозяине дома сегодня светлые брюки, есть тонкий хладнокровный расчёт. Аргус к Давиду питает странную слабость с первой встречи, и все хоть на тон темнее обпушит собой с тщательностью истинного англичанина.    Они рассаживаются.   Зар с интересом втягивает носом воздух, в котором смешались запахи еды и цветущего, прогретого летним солнцем сада. Теперь уже очередь Ставра улыбаться. Чтобы погладить журавлика по колену, нужно просто протянуть руку под столом. Он рядом. Знакомо накрывает огрубевшие от работы костяшки тёплыми пальцами. Гладит лабиринт из многослойных ожогов и шрамов. Просовывает большой палец под ладонь, придерживает тяжелую лапу на ее законном месте. Чтобы не сбежала раньше времени.   Ставр точно уверен, что сейчас выглядит по-идиотски счастливым. Он так выглядит каждый раз, когда смотрит на свое луноглазое чудо.    — Аро, налей нашим друзьям вина, пока они заняты, — подаёт голос Давид с той стороны стола.   Аарон спохватывается, возится с бутылкой рислинга, пока его очень сложный доктор накладывает на их тарелки исходящую паром форель.    — Так что за повод? — решает задать тему беседы Ставр.    Зар сейчас все равно занят. Он кутается в запахи и звуки. Когда его любимый спокоен, когда ему хорошо, журавлик становится немногословным. Эту странную особенность Ставр заметил далеко не сразу. Первое время из Елеазара слова лились непрерывным потоком. Но чем дальше, тем спокойнее он становился. Они обнаружили друг у друга способность общаться прикосновениями, выдохами, объятиями, поцелуями. Это все больше напоминало телепатию.   Зар оказался невообразимо чутким-понимающим-чувственным.     Временами Ставру все больше кажется, его мальчик не с этой планеты.    — У нас хорошие новости, — авторитетно заявляет Давид.   — Знаете, если бы это было возможно, я б подумал, что вы ребенка ждёте, — чуть наклонив голову и довольно жмурясь, выдает Зар.    В ответ Аарон неловко кашляет, пряча смех. Давид просто оторопело моргает, не донеся до рта бокал.   — Знаете, молодые люди, в нашем с Аро возрасте уже пора ждать внуков, а на детей. К тому же мы и так многодетные отцы. Так что нет, никаких незапланированных беременностей, да простит Гиппократ мою вольную трактовку полового размножения. Скорее, это касается вас, мои дорогие. А конкретнее, именно тебя, Зар. Хочешь послушать?   Из всех собравшихся только у Давида действительно был опыт воспитания детей. И глядя на то, как эта хтонь невзначай отчитывает все так же улыбающегося Зара, Ставр никак не возьмёт в толк, каким чудом они все трое выросли нормальными.   — Слушать, мое любимое занятие, — ещё шире улыбаясь, вторит Арнгольцу Зар, пряча в уголках слепых глаз колкое ехидство.    — Дав, ну что ты опять шипишь, вроде бы ж только выпустил пар. Ну…   Аарону за своего ненаглядного не то стыдно, не то он просто по дефолту привык укрощать скверные порывы ядовитого душой офтальмолога. Ставр резко вспоминает, что их с Заром тарелки ещё пусты и ловко нагружает их едой. Все, лишь бы не думать, как именно эта убеленная сединами пофессура выпускала пар.   — Ох, ладно тебе, — Давид закатывает глаза. — Твой неоформленный юридически приемный сынишка давно уже успел отрастить зубки, похлеще какого-то Pygocentrus nattererі. Хватит его опекать. А то, когда вернём ему зрение, этот дивный отрок станет ещё въедливее.    Над столом виснет тишина. Летний вечер ещё только начал просачиваться сквозь багровые трещины в скорлупе небес. И кажется, даже он замер. Перестал скрестись пока невидимым звездным светом в палево-персиковые тучи. Сад вокруг беломраморного дома онемел.   Ставру чудится, он наяву слышит, как в притихшем рядышком парне о ребра с хрустальным звоном колотится сердце.    — Что? Ты о чем, Давид?   Кузнец первым нарушил штиль. Просто, потому что испугался за своего журавлика. Елеазар затаил дыхание и, кажется, вот-вот осядет под стол.   Они сцепляются руками. Пальцы в тугой замок. Зар за руку кузнеца цепляется сразу двумя, холеными и изящными. С ажурными коваными кольцами-близнецами на обеих безымянных.   — Ну, собственно для этого мы вас и позвали, — хлебнув вина, с хладнокровием патологоанатома гнет свою линию Арнгольц.    Видимо в этот момент его под столом пнул в колено Аро. По крайней мере, держать интригу бледная хтонь перестает.   — Я нашел экспериментальную программу восстановления зрения. Очень перспективную. В Цюрихе. Все это время приглядывал за исследовательскими группами и последними открытиями в отрасли. Разослал письма старым институтским знакомым. Так что когда нашлось нужное, мы с Аро поспешили вас порадовать. Это хороший шанс. Команда кибернетиков, нейрохирургов и офтальмологов разработали систему протезирования, позволяющую видеть даже при полной потере зрения. Фактически это имплантация в зрительный нерв диодов, которые транслируют изображение с камеры. Конечно, есть другой, более традиционный путь. В Америке недавно успешно пересадили глаз от человека к человеку. С частью зрительного нерва. И он уже почти полгода как не начал отмирать, но по поводу трансплантации от донора, я не слишком позитивно настроен. Пока что все попытки либо вообще ни к чему не привели, либо этот глаз просто есть, как факт. А видеть не может. Так что я советую рассмотреть вариант протезирования. Конечно, это довольно длительный и тонкий процесс, но я просмотрел результаты первых двух пациентов. Они вполне обнадеживают.    Давид монотонно проговаривает свою речь над бокалом рислинга. У него голос лектора на самом скучном предмете. Вот только оба слушателя настолько под впечатлением, что это почти уже тянет на аффект.     — Какие шансы?   — Сколько это стоит?   Они с Заром заговаривают синхронно. Давид берет паузу, глотнув белого вина и бросив на Аарона взгляд, выражающий классическое «я ж тебе говорил».   — Очень высокие. Первый пациент видит размытые силуэты в чёрно-белом. Второй почти полностью восстановил зрение, даже из лука стреляет. Правда монохромизм сохранился.   Это Ставру. И тут же, чуть повернув голову к Зару:   — Это бесплатно. Потому что технология пока на стадии разработки. Условно бесплатно, конечно. Дорога и проживание за ваш счёт. Но я не думаю, что это станет проблемой для твоего скромного бойфренда, который для души кует металл, хотя мог бы до конца жизни ничего не делать и кататься по миру на дивиденды со своих заводов.   Вывод из услышанного прост. Зар сможет видеть. В чёрно-белом спектре. При помощи камер. Но сможет.    Теперь уже Ставру нужно время, чтобы хватануть пастью воздуха. Он смотрит на любимого ангела, считывая его реакцию. Видит только растерянность. И ещё, почему-то, страх.   — Воробушек? Все в порядке, — привычный паттерн включается по умолчанию. Мужчина придвигается ближе. Вплотную. Скрипнув ножками ротангового стула по каменным плитам мансарды. Обнимает одеревеневшие плечи. Целует пыльно-русый висок. Шепчет в ухо. — Ты не обязан отвечать прямо сейчас. Посмотрим материалы. Наведём справки. Все узнаем. Это просто возможность. Если что-то покажется слишком рискованным, подождем ещё пару лет. Наука не стоит на месте. Будет другой шанс. Главное, что теперь есть выход. Ведь так?   Парень, который все это время сидел с прямой спиной, оседает, ссутуливается, цепляется пальцами за рукав Ставровой сорочки из невыбелеленного конопляного полотна. Тянет. Комкает. Жмётся лбом в локтевую выемку, почти столкнув тарелку со стола.   — Мне кажется, это все шутка. Розыгрыш. Я уже смирился с тем, что на всю жизнь останусь таким. А если я тебе буду не нужен зрячим? Может эти имплантаты меня изуродуют?   Шепот вряд ли слышен на той стороне стола. Аарон его глушит шорохами и стуком, когда встает, утаскивая офтальмолога за собой, прихватив того за воротник рубашки, как провинившегося пацана. Ставр исчезновение хозяев замечает только краем глаза. Спустя пару минут из глубины сада доносится радостный лай Аргуса, которому перепало любви и ласки в двойном размере.    — Даже если ты станешь самым уродливым человеком на свете, я буду любить тебя. Хорошо? И в принципе это мне нужно сейчас переживать. Вот увидишь мою харю и сбежишь к какому-то смазливому дизайнеру-художнику-стилисту.    Выпад действует. Как удар слабого тока на лягушку. Как звон колокольчика на пса, привыкшего рефлексивно капать слюной через краник в разрезанной гортани раз в пару часов. Это их обычная игра. Испугаться, что вторая половина души вдруг поверила в возможность НЕЛЮБВИ по какой-то надуманной причине. Оба знают, что такое невозможно. Оба свято чтят устоявшийся ритуал.    Ужас-Отрицание-Утверждение.   Сжавшийся комок решившего сыграть в улитку Елеазара распрямляется. Он вскидывает иконописно-тонкое лицо. Белая футболка с неприметным логотипом и джинсы не вяжутся с этим нестерпимо прекрасным лицом. Перламутровые глаза смотрят вникуда. Сизые ресницы драматично изогнуты густой бахромой к бровям.   — Ты красивый! Ты такой красивый, что мне до сих пор страшно к твоему лицу прикасаться! И если я тебя увижу, то только больше буду любить.    Возмущение такое настоящее, словно журавлик и правда испугался. Правда поверил в возможность разрыва на почве несоответствия ожидаемой и реальной внешности. Хотя речь ведь сейчас о том, что в его мозгу будут ковыряться какие-то просвещенные швейцарцы-нейрохирурги-кибернетики. И переживать нужно про возможные осложнения.   — Ну, вот. А ты будешь красивым даже с имплантами. Хотя мне кажется, их вряд ли будут в глаза вживлять. А скорее всего куда-то в оправу очков. Или клеить на кожу? Камера ведь может сломаться. Никто не будет ее совать в человека.    Плечо Елеазара упирается ему в грудь. Ставр видит знакомый-любимый-идеальный профиль. Как парень растерянно приподнимает светлые брови. Как он открывает и закрывает мягкий рот. И ничего не произносит. Просто кивает, обозначая свою капитуляцию.   — Хорошо. Значит мы попробуем? — уточняет кузнец.   — Попробуем.