Страна негодяев

      От ворот школы Сергей шёл неспешно, оглядываясь постоянно назад, в сторону, куда ушёл Беспалов с мальчонкой. Стоило им скрыться за домами, как Есенин рванул к дому Тита. Бежал быстро, забывая как дышать, и смотрел на всё совершенно другими глазами. Взглядом проснувшегося человека. Посреди ненависти, всего этого скомканного, нагроможденного дня, врача, детей, НКВД-шника, он обнаружил, что в нём ещё живёт непобедимая нежность к ближнему. Среди мрачных и тоскливых мыслей он нашёл в себе непобедимую улыбку. Посреди хаоса революций он обнаружил, что внутри него царит непобедимый покой. Ветер поднимал снег, сыпал его в лицо и за шиворот. В эту тёмную минуту, когда не было ничего видно, он обнаружил, что среди зимы в нём живёт непобедимое лето. Ощущение удушающей жары делало его счастливым. Внутри летним солнцем горела надежда на то, что всё скоро будет хорошо, что как бы мир ни давил на него, внутри есть что-то более сильное — что-то лучшее, дающее ответный удар трудностям. А в голове только и пело «Маяковский… Володя… там… один».       Жмурясь, он старался обогнать свои мысли, оказаться в доме так быстро, как только это было возможно, чтоб успеть поговорить, успеть сказать ему о чём-нибудь честно, правдиво. Сергей со вчерашнего дня нёс в себе чувство недосказанности как знамя. Простой благодарности за всё сделанное мало. Каким же он был слепцом. Сколько лет он попросту игнорировал то, что важнейшие люди его жизни этой важности не разделяли? А тот, кто был так далеко тогда, сейчас считал его самым важным человеком. Почему он не здоровался с теми, чью душу видел наизнанку, кого подбирал из отчаяния, из чужих домов, с кем он выносил на плечах этот мир, а вынес в итоге только печальные выводы? Забывал, почему спиваются лучшие люди времени, почему Русь ужа стала Советской Россией, а зима всё ещё девять месяцев в году. Почему он так завидовал поездам, уезжающим отсюда? В Константиново он забыл самое важное — город. Забыл, зачем писал на чеках стихи, а потом оставлял их с последней испитой пинтой. Вселенная, наверное, бранит его за апатию. В последнее время он совсем разучился жить. О счастье теперь только в книгах, о весне — только из окна. Только стихи. Пусть они будут литься в уши, пусть они будут лесенкой. Теперь только он. Он, как сторонний наблюдатель жизни, находящийся за кулисами и не знающий, когда его выход и какая у него роль. Сергей просто забывал, зачем жил, и боялся не вспомнить.       Когда Есенин влетел в их временный дом, то обнаружил Маяковского сидящим на краю кровати. У изголовья горели три свечки, разгоняя тьму. — Володя… — ослабевшим голосом окликнул его Сергей. Владимир неспешно обернулся, а Есенин уже спешил сократить между ними расстояние до минимума. — Вы один? — глухо спросил Маяковский и тут же закашлялся. — Один, — ответил он, усаживаясь у ног Маяковского, прижимаясь лбом к его колену. — Как вы себя чувствуете? Потеревшись о голую коленку, он прижался к ней губами, словно температуру проверял. Прижался и замер, не смея поднять глаз. Что он творил? К чему вся эта нежность, так сильно всколыхнувшаяся в нем? На макушку легла большая ладонь, ласково собрала кудри, и Сергей весь стал как наэлектризованный. Его потянули за затылок с колен. Мозг запоминал происходящее кусками плёнки: крепкие мужские ноги, белое белье, широкая грудь, волоски, выглядывающие из-под майки, небритое скульптурное лицо и горящие жаждой глаза. Было в этом что-то откровенное, незащищенное. — Володя, — опасливо выдохнул Есенин, весь будто бы сжавшись. Всё его нутро возопило о жажде прекратить и одновременно о желании остаться. Довести этот жест до конца. Ощущал себя так странно, как если бы перед ним стоял сказочный серый волк, обнажив свирепую пасть.       Маяковский взял его руку в свои, уверенно поднес к губам и поцеловал. Снова и снова от кончиков пальцев вел след к запястью, и Сергей не смел двинуться. Стоял как зачарованный и смотрел, как приближается к точке невозврата. Приподнявшись с кровати Владимир сделал последнее решительное движение и поцеловал Есенина в губы. Простое касание, не имеющее ничего общего с пылом или страстью, открыло для них новое пространство ощущений. Стало весело, и сердцу широко, и свободно в груди, что захотелось петь, тянуться руками к небу и крикнуть: «Бегите, я буду вас догонять», — эту древнюю формулу первобытной любви среди снегов и завьюженных полей, которую обычно говорили юные и незащищённые сердца. Кто бы вспомнил о простуде, обморожении или утренних банках, когда губы в попытке найти другие шально натыкались на щёки, скулы, руки. — Вы ещё в горячке, — шептал Есенин между поцелуями. — Кажется, — бормотал Владимир. — я чувствую себя лучше.       Притянул его к себе, заставил сесть на край кровати близ себя, скользнул ладонями по плечам, словно товарища приободрял, а потом снова поцеловал. Наверное со стороны это выглядело очень карикатурно. Большие руки пытались смягчить, стесать лаской мужские плечи, сделать их женскими, округлыми и нежными, но лишь стянули пиджак. Сергей не протестовал, под властью губ он не спешил действовать и завершать это безумство потому что и самому было интересно, как далеко они могут зайти во вседозволенности. Сейчас между ними обнажалось страшное чувство, испытываемое людьми веками. Хорошее чувство. Слишком сильное. Похожее на дикую лошадь, у которой нет поводьев. Если однажды сядешь на неё верхом, то уже не сможешь сойти и никогда не сможешь её покорить. Она понесёт туда, куда не хочешь, и сбросит на землю тогда, когда не ждёшь.       Есенин казался чертовски манким, особенно в те моменты, когда сидел вот так смирно и молчал. Владимир коснулся губами его шеи, ощутил как вздрогнул Сергей, потянулся к нему и крепко обнял. Прижался лицом к груди, вдыхая запах тела и одеколона. Всё было в нём знакомо, ощутимо, родно. Прервав первый порыв страсти, Сергей будто всё находящееся рядом перевернул с ног на голову. Теперь не секундная жажда, а вечная связь между двумя телами возобладала пространством, где перестали значить что-либо простые вещи. Всё отошло на второй план, превратилось в пыль. Скрип кровати от каждого шороха, воск свечей, стекающий в железную подставку, зима за окном. Владимир обнял его в ответ и стало жарко в груди, в самой грудной ямке. Как он умел так поднимать температуру? Сергей выдохнул, потёрся носом о голое плечо. Хотелось вместить его в себя целиком, ощущить тишину губами. — Можно мне ещё немного? — сипло спросил Маяковский, и Есенин позволил. Сам потянулся к губам, но Владимир не спешил. Снова погладил его по голове, повел пальцами по скуле, приподнял за подбородок и потянулся за поцелуем, неловко сшитым, прерывающим циркуляцию крови. Обхватил кисти рук, исследовал их до ладоней, переплёл пальцы, ощущая, как они вязнут друг в друге, лицом в лицо утыкаясь, губами прильнув к губам. Маяковский весь горел, как печка. Если бы Сергей в этот момент чуть больше думал о его простуде, то непременно бы дал отпор, назвал Владимира идиотом и попросил бы не лезть, не заражать. Но он ощущал лезвие языка во рту, того, что из года в год язвил его, уязвлял и хотел верить, что жар происходит от общей ситуации. Владимир не удержался, прикусил Сергею губу, на что получил шумный вздох. Скорее всего это была такая просьба быть аккуратнее, но Маяковский отказался её считывать. Руки легли на рубашку, стали расстегивать пуговицы. Хотелось больше. Тепла, тела, обнажения. Всего, что было за чертой нормальности, того, к чему непременно стремилась искушенная веком душа.       Владимир приник к оголившимся плечам, потянул рубашку вниз, задрал майку, прошёлся ладонями по животу, груди, мягкой, податливой, очень маленькой для того, чтоб забыться. Есенин неловко рассмеялся, видя как Маяковский оглаживает его тело. — Как это всё глупо выглядит, — шепнул он, ощущая во всём теле непомерную неловкость. — Почему? — В моем теле нет ничего, чего не может быть в вашем. — Это как посмотреть. В вашем теле есть вы, — ласково ответил Владимир. Потянул Сергея за собой, лёг на кровать, положив его на себя сверху. Кровать прогнулась под их общим весом образовывая гамачную впадину. Они снова оказались тесно вжаты друг в друга в середине. Владимир снова погладил его по спине, потянул майку, припал к ключицам. Тут Есенин словно проснулся, понимая к чему идёт дело, жажда сменилась паникой. — Что мы делаем? — заполошно зашептал Есенин. — А что мы делаем? — переспросил Владимир, выцеловывая грудь. — Ну что мы делаем? — он силой отстранил Маяковского от себя, пытаясь перевести дух и заставить Владимира одуматься. — Не знаю… но, может доделаем? Снова припал к груди, за что получил подзатыльник и уже окончательно остановился. — Искренне не понимаю, что вам не нравится, — покачал головой Владимир, садясь на кровати. Сергей отполз к краю кровати, пытаясь нашарить рукой свою майку в полутьме. — Вы больны. Причем заразны. — Первые пару минут нашего либертинажа вас это не смущало. — Вас и последние пару минут ничего не смущало.       Нащупав вместо майки рубашку, Сергей набросил её на плечи, смотря, как дрожат руки. С чего бы это им дрожать и холодиться так нервно. Ничего не успело произойти, но само предвкушение уже заставило тело ослабеть и поддаться фантазии. Владимир подсел к нему ближе, коснулся его щеки в ласковом желании успокоить. — Сереж, а можно всё-таки на ты? Уж вроде как не чужие люди. — Сейчас на ты, а потом в кровать. Хорошо вы это делаете, по этикету. — он отмахнул руку Владимира от лица. Маяковский недолго складывал два и два, чтоб разгадать истинную причину каприза. — Серёжка, можно называть тебя Серёжкой? — продолжал он заласкивать, придвинувшись вплотную. Есенину показалось, что пред ним не человек, а нашкодивший пёс. Он так же у Лили прощение выманивал? — Как вам будет угодно. — Серёжка, ты знаешь, как влюбляются поэты? — Хотите мне про это рассказать? — Уж лучше показать. — Владимир обнял его с боку, пряча собой от страшных мыслей. Поцеловал сквозь рубашку и тихо-тихо снова позвал по имени. — Сереженька, не делай из меня негодяя. Я же, ей-богу, в сущности хороший человек. А ещё не глухой. Одно твоё весомое «нет» и я отступлю. — он снова поцеловал Сергея в плечо, отогнул ворот и вдруг сказал, — У тебя родинка на шее как пуговка, ты знаешь?       Есенин хмыкнул неопределенно. — Не знаю. — Такая красивая, знаешь? — Не знаю. — Знаешь, некоторые сектанты верят, что родинки появляются на местах поцелуев. — Не знаю, — вновь отмахнулся Сергей и Владимир поцеловал его в это самое место. — Поцелуи превращённые в родинки самые искренние. Как думаешь, сумел бы я оставить на тебе ещё с десяток-другой родинок? Владимир снова коснулся губами его шеи чуть выше родинки. — Да, — сдался Сергей, но почему-то не очень обрадовался своему ответу. После стольких поисков тепла, он вдруг не ощутил ничего, кроме жара тела Маяковского. Это Владимир его сейчас пытался вылечить своей лаской? Владимир? Спавший с нелюбимыми, чтоб доказать любимым, будто на них белый свет не сошёлся клином. Он, запираемый в доме и на кухне, должен был сам искать тепла, а не дарить налево и направо. Только сколько бы Есенин ни копал в колодце чувств, а ничего кроме глины не находил. Как смог Маяковский через все отказы, через всю нелюбовь пронести в себе не колодец, а целый родник любви, нежности и ласки? Почему сейчас дарил их ему? Ему — подверженному обсессиям и мономаниям, ждущему годами весны и очинающемуся к осени. К скольким громкоговорителям он бросался с просьбой «пожалуйста, полюби меня»? А тут ничего не надо было просить. Всё сам принес Владимир. С собой. Принёс и отдал. Сергей не знал, отчего у него так внезапно полились слëзы. Он сидел к Владимиру боком, утирал их, но они бежали вновь, как вода из давно накопившегося родника. Маяковский чувствовал как вздрагивают его плечи и непрерывно нежил, целовал и ластил. — Вы мне ненавистны, — плаксиво ответил Сергей. — ненавистны именно тем, что вы мне так много позволили, и еще ненавистнее тем, что вы так нужны. Обняв его крепче, Владимир перетянул Есенина к себе на колени, усаживая как ребенка, поцеловал за ухом. — Не хочу тебя расстраивать, Серёженька, но несмотря на многие барьеры между нами, на разбитые сердца, я хочу снова тебе напомнить о своих чувствах. — Чувствах к Лиле или Прасковье? — У меня просто кровь тогда разгулялась, зачесалось, ну что ты. — И ты почесался об Прасковью? А сейчас? Снова чешется? — Сергей заёрзал, чувствуя под задницей полувставший член. — Мужчины, — фыркнул он, кулаками утирая мокрые дорожки с щёк. — Ну брось над чувствами смеяться! — строго одёрнул его Маяковский, зло укусив за предплечье. Есенин дёрнулся и пристыженно затих. — Ты зря огрызаешься. Я знаю, тебе неприятно, но ты ведь тоже чувствуешь это? Эмоции, с каждым днём превращающиеся в крепкую связь, крепче чем вера, надежда — любовь. — Глупости. — Спасибо, что когда-то появился в моей жизни, я этому очень рад. Ты в каком-то смысле меня спас, — Владимир коснулся его щеки, утёр слёзы, поцеловал в загривок. Есенин столько поцелуев за раз ещё не получал. Все женщины позволяли себя целовать, но никогда не целовали его так много в ответ. — Ты тоже меня спас. Тогда. Я так устал от этой жизни, Володя. Так устал, что хотел повеситься. Когда вы вошли, я писал завещание. Мне не хватило чернил и я, — он протянул руку, демонстрируя покрытые коркой шрамы. — Мне нужны были чернила и я порезал руку. Макал острие пера и писал. Там, в соседнем номере, жил Эрлих, думал хоть с ним проститься. На самом деле даже не знал, кому адресовать своё прощание. Со всеми дружил, а близок не был ни с кем. Никого не было рядом. Знаете как это бывает? Как когда едешь в поезде с дружеской компанией. Вдруг появляется нищий с баяном. Или оборванная женщина с грудным ребенком. И тотчас же возникает гнетущая ситуация. Хочется сунуть нищим мелочь, чтобы они поскорее ушли. Начинаешь успокаивать себя. Вспоминать истории про нищих, которые строят дачи. Или разъезжают на досуге в собственных автомобилях. Короче, с успехом избегают общественно полезного труда. Присутствие человека в рваных ботинках действует угнетающе. Вынуждает задумываться о капризах судьбы. Будоражит нашу дремлющую совесть. Напоминает о шаткости человеческого благополучия… А что, если во мне за километр ощущается неудачник? Что, если обо мне стараются забыть, как только я уйду? — Серёжа… — И тогда появились вы. Я уже ремень к отопительной трубе привязал, а вы вошли весь пышущий жизнью. Я вас тогда очень возненавидел. Вы ведь хуже меня. У вас глаза неудачника, а вы почему-то живёте и совсем не думаете о смерти. Я бы на вашем месте застрелился давно. А теперь мы оба живы вдали от города. Я новый год пропил, вы его провели с той шлюхой. — Серёжа! — Шлюха она, когда же вы это поймёте?! Она до вас мужчин имела и после вас с ней звонарь забавлялся. Знаете почему вас пригрела? Вы тоже здесь лишний. Её деревня не приняла и вас тоже. Вот она за вас и уцепилась. Приходила голая, согреть вас пыталась. Коленки эти! Невыносимые колени кричащие о том, что они готовы быть с вами. — И ты приревновал? — Приревновал. Это как болезнь было. Но я не униженно прошу я вас, а требую: скажите, что я здоров. Солгите, если не верите этому. Но если и вы малодушно умоете ваши поэтские руки и посадите меня в сумасшедший дом или отпустите на свободу, дружески предупреждаю вас: я наделаю вам крупных неприятностей. Маяковский вжал его крепче в себя, тихо бормоча: — Куда уж тебя отпускать? Разве я могу тебя от себя теперь оторвать… И снова он стал целовать Сергея бормоча какие-то несусветные глупости, а Есенин едва держался, чтоб больше не плакать хотя бы от спокойствия и пустоты, несмотря на то как хотелось прорвать эту пелену бесчувствия. Объяснить причину слёз. Что он плакал не от жалости к себе, не от глупости своего положения, а от того, что нашёл человека на своём пути. Десять лет он был одним боевым подразделением, отстаивавшим идею, борясь со вселенской энтропией, жлобством и ханжеством. Десять лет он отстаивал право что-то писать и значить. Прошёл всё: и лавры и забытие, и понял, что в сущности это одно и тоже. А теперь на пустом асфальте его встретил Маяковский. Разрушил вокруг него одиночество, доказывая, что их теперь двое. Обернувшись, Сергей припал к его губам сам, снова целуя и предупреждая в губы: — Но знай, я тебе не дамся. Даже не смей руки распускать. — О, это как сам решишь, — улыбнулся Владимир в поцелуй, снимая снова с него рубашку. Руки скользнули вниз от грудины по животику к брюкам. — Я же не предлагаю тебе сразу из огня да в полымя. — Предлагаешь сидеть и наслаждаться? — А ты хочешь в карты сыграть?       Есенин попытался что-то возразить столь же ядовитое, но Маяковский уже закрыл ему рот ладонью, спускаясь к штанам и накрывая пах. Сергей протестующе замычал, на что получил укус в плечо. Умел Владимир портить душещипательные моменты. — Придурок! — достаточно членораздельно промычал Сергей. Маяковский рассмеялся, чмокнул звонко в щёку убирая руку. — Ну прости, порой ты говоришь такие гадости, когда хочется тихой близости. Так, можно?       Есенин взглянул на руку, накрывшую бугорок штанов, вздохнул. — Если я скажу нет, ты становишься? — Конечно. — Тогда продолжай.       Маяковский знал, что хотел провернуть, а потому с азартом естествоиспытателя стал расстегивать ширинку и пробираться к белью. Есенин смазанно выдохнул стоило Владимиру накрыть обнажившийся член. — На меня ругался, а у самого стояк? — уколол он Сергея, теснее прижимаясь к плечу. Накрыл рукой член, огладил, слегка надавил пальцем на головку: — Чувствуешь? Будет сухо и неприятно, — Владимир прошёлся вверх ладонью, Есенин вздрогнул, напрягся как струна, вытянулся, попытался свести ноги. Маяковский поднес свою руку к лицу, смочил ладонь слюной и вернул ее на член, выцеловывая мягкий кудрявый затылок Сергея. Делал он всё аккуратно, почти не спешно, чтоб вовремя отследить негативную реакцию и прекратить лобзания. Чтоб не обидеть и не напугать. Член в руке, пусть и чужой, не казался какой-то великой дикостью. Вопиющей ошибкой. Они оба нуждались в ласке, но только Сергей из-за своей трусости и упрямости признавался в этом так зажато, что хотелось всё взять на себя. Сделать его ведомым, взять ответственность за чувства и снова сделать первый шаг.       Смазывая член, неспешно надрачивая, чтоб распалить, Владимир чувствовал и весомость бёдер Сергея, сидящего у него на коленях, и собственную тяжесть желания бо́льшего. Ощущал всё: горячую тонкую кожу на плотной мышце, длинные спутанные волоски у лобка, спрятанную под кожицей головку. Есенин, не смотря на весь свой опыт, сейчас вёл себя совершенно невинно. Замолк, сжался весь, словно себя до этого сам никогда не касался. — Расслабься, — шептал ему Владимир, кружа большим пальцем по головке и оттягивая крайнюю плоть. Сергей продолжал пыхтеть и сдерживать эмоции.       Приходилось догадываться о том насколько это приятно только по реакции тела. Вот Маяковский целует его в лопатки и тело подается вперед, целует в шею и она вздрагивает, тянется снова к губам. Владимир словно ласкал открытый огонь и только языки пламени были для него ориентиром действий. От головки он двинулся по стволу к поджавшимся яичкам. Комментировать уже не стал, зная насколько Сергей бывает вспыльчив. Не хотелось ещё и ласки превращать в драку. Потом они просто не объяснят Беспалову, почему у обоих глаза подбиты и штаны топорщатся.       Поднимаясь поцелуями вверх по затылку, он зарылся носом в медяные кудри, пахнущие хвоей и дымом, сильнее сжал член, наращивая темп. Вторая рука пошла по груди, стараясь найти за что ухватиться. Тело хорошо помнило как должно быть, только груди не было, один амурный отросток.       Сергей тяжело выдохнул сквозь сжатые зубы, обхватил руку Маяковского своей, толкаясь в ладонь, чтоб скорее кончить. Ему было и жарко, и стыдно, и странно. Закрывая глаза он последний раз сжался, ощущая как закручивается спазм внизу живота, вкушая последний прилив жара, прежде чем кончить в заботливо подставленную руку Владимира.       Пока Есенин восстанавливал дыхание, Маяковский целовал его везде, куда мог дотянуться. Случайно встретившись взглядами, Сергей увидел как в глазах напротив блестит желание любви, нежности, заботы, трогательной поддержки, душистых цветов и закатных горизонтов, поцелуев и улыбок, теплых объятий, путешествий, семьи, в конце концов. Снова семьи. Такому секса было мало. Владимир так показывал ласку и преданность, но не похоть. — Дурак, — вырвалось у Есенина. — Я же тебе ничего из этого не смогу дать. Умалишённый, — бормотал он, обнимая Маяковского за шею и бесконечно целуя. Самостоятельно обласкивая его щетинистые щеки, широкие плечи, сухие руки, пока не скрипнула входная дверь. — Беспалов, — шепнули они друг другу в испуганные губы. Владимир быстро спустил Сергея на пол, а сам завернулся с головой в одеяло как в кокон. Первая мысль Сергея была спрятаться в шкаф, но шкафа не было. Застегнув штаны, чуть не пристегнув себе ширинкой член, он с трудом вытащил из-под Маяковского рубашку, спешно застёгивая пуговки. Мстительно ткнул Владимира в бок и вышел в кухню. — Роман Олегович? — тихо окликнул он Беспалова, копошащегося с охапкой банок. — А, Сергей, идемте, поможете мне. Павел Антонович на ужин придёт, я взял у старосты соленья, хлеба. Каши пшенной сделаем, поужинаем хорошо. Вы тоже заслужили. Как там Маяковский? — Жив, — хрипло ответил ему Есенин, поправляя растрепанные кудри, — почти поправился. — Хорошо. Если не спит, спросите, будет ли он кушать. Хотя стойте. Подойдите. Сергей нерешительно шагнул к Роману Олеговичу ближе. — Ещё ближе, Есенин, что началось? Подойдите ко мне. Есенин сделал ещё пару небольших шагов. Беспалов принюхался, сморщился, отстранившись. — Я раздал вещи титка, баня теперь свободна. Наденьте на себя какой-нибудь тулупчик, натаскайте воды, да баню затопите, вам необходимо помыться. Устроим сегодня банный вечер. Поздновато, конечно, но лучше помыться ночью, чем терпеть запах вашего пота до утра. Разувшись, Беспалов прошел мимо сконфуженного Есенина, выставил банки на стол и поторопил: — Быстрее, Сергей Саныч, иначе баня только к утру прогреется. Есенин, оболганный и несправедливо опозоренный, набросил на рубашку пальто и вышел. Злость кипела в нем, созвучная испугу, они мало того, что чуть не попались, так Владимир ещё и выбросил его из кровати объясняться перед Беспаловым. Прикрылся им подлец!       Затапливая печь, Сергей провёл рукой по лицу снимая пелену с глаз. Ему ведь понравилось. Да, не так как с женщиной, но что-то в этом было. Он столько лет бежал от лобзаний Клюева, чтоб в Константиново так просто позволить Маяковскому овладеть им. Хотя и это было не так просто, он видел взгляд Владимира и не обманывал себя. С такими глазами люди людьми по разу не пользуются, их заполучают раз и навсегда.       В вечное "долго и счастливо" Есенин давно не верил. Всё счастье было недолгим и происходило от случая к случаю и по случаю. Вот и сейчас всё что произошло в постели едва ли при повторном событии будет таким же томительным и прекрасным. Скорее уж вынужденным и либо Сергей, либо сам Владимир удовлетворяя чужие желания будут в голове прокручивать новую строчку стиха, пытаясь уломать её до нужного размера или решать задачки, ну или в крайнем случае думать о несбывшихся мечтах и стремлениях. Все этим занимаются, когда секс приедается. Особенно часто он видел это в глазах женщин, которые лёжа под ним едва ли не всем видом умоляли быстрее закончить дело, потому что их ждала ещё уборка или готовка, а то и вовсе просто работа.       Всё в этом мире приедалось, кроме влюбленностей. Это чувство юноши могли испытывать многократно и многократно совершать одни и те же глупые поступки, которые казались им верхом благообразия. Именно в такие моменты влюбленности в людях появлялся дух авантюризма и они начинали лазить в окна к любимым женщинам. Делали большие и хорошие глупости. Возвращаясь в дом, Есенин столкнулся у дверей с Павлом Антоновичем. Тот, в рабочем тулупе с чужого плеча и своей меховой шапке, что-то искал в саквояже. — А, Сергей Александрович, здравствуйте, как ваше ничего? Сергей не ответил, только плечами неуверенно пожал и дверь открыл, пропуская врача внутрь. — Роман Олегович, — здоровался врач, — я к вам, за обещанной чашкой супа и больного посмотреть. — Проходите, — ответил Беспалов, стоя у стола и открывая полотенцем одну банку за другой. — Сегодня в меню: каша пшенная, соленье из кабачков, помидоров и, о, варенье! Павел Антонович разулся, сполоснул руки в умывальнике и прошел в комнату к Маяковскому. — С баней справились? Сергей кивнул: — Часа полтора и будет пекло. — Надеюсь. — Ну, пациент у нас прекрасный. Сам на поправку идёт, даже лечить не надо. Температура чуть повышена, но не сорок же! Пара дней постельного режима, стопка коньяку с перцем, и не просто заговорит — запоёт! Он точно в снегу замерзал? — показался в дверном проёме Павел Антонович, встряхивая градусник. — Может, я успел его найти раньше, чем он прошел ту точку невозврата? — Ну, хватит искать причины моей жизни, — следом вышел взлохмаченный, взбудораженный Маяковский в рубашке, сереньких брюках и тапочках. — О, Володя, уже дом уютите, — кивнул Беспалов на тапочки. — Да, как-то некогда было разобраться с одеждой, а теперь… — Хорошо, как себя чувствуете? Сможете завтра в школе лекции читать? — Ему нужен отдых, постельный режим, — вступился Павел Антонович, но Беспалов не удостоил его взглядом. Он ждал ответа от Маяковского. — Смогу, я себя чувствую уже лучше, — ответил Владимир. Конечно, тело ещё ломало и долго он не мог ни сидеть, ни стоять, но Роман Олегович не ждал от него никакого другого ответа. Не скажешь же ему, что за день поправиться невозможно, даже со всеми банками и горчичниками. С тем вопрос был решён. Есенин молча сел за стол, поглядывая на горшочек с кашей в печи, Павел Антонович тоже ничего не сказал, понимая, кто заправляет этим местом. Лишь Беспалов довольный тем, что всё идет пока чинно и благообразно, суетился у продуктов. Нарезал хлеба, по тарелкам разложил соленья и приготовил чашки для каши. — Сережа, у меня к вам еще просьба будет, — обратился он к Есенину. — Сходите завтра к родне и Маяковского возьмите с собой. — Ни за что! — Да подождите вы отказываться. Ваш дед, Фёдор Андреевич, один из самых старых жителей села и его слово — закон. Пока во временные загоны пятая часть деревни отдаёт свой скот, многие слушаются вашего деда. Мне надо, чтоб он сдал свою коровёнку тоже, чтоб был за колхозы. Поэтому моим единственным требованием к вам будет то, что вы пойдёте оба к нему. Извинитесь, персонально вы, Сергей, обнимете его, поцелуете руку, в знак благодарности за воспитание, и уговорите отдать скотину в колхоз. — Я не стану перед ним лебезить ради того, чтоб вам подмаслить. Он чуть Маяковского не угробил, — сплёл руки на груди Сергей. — И я бы не хотел, — неуверенно ответил Владимир. — Ну, во-первых, почему вас дед чуть не изморозил, вы у Сергея спросите, а извиниться и объясниться вам стоит двоим. Нагородили тут любовных многоугольников. Привёз городских на свою голову. Владимир вопросительно поднял бровь взглянув на Есенина. — Я ничего не делал, честно, — тут же замахал руками он, пытаясь найти себе достойное оправдание. — Не делал, — подтвердил Беспалов, — только пил и пиздологией занимался. — Что ты ему сказал? — требовательно переспросил Владимир, всем телом обернувшись к Сергею. — Ничего… точнее… я лишь сказал, что… — Вы мужчин любите, Володя. — закончил за него Роман Олегович. Павел Антонович присвистнул и глухо спросил у Беспалова: — Сигаретки не найдется? Роман Олегович молча протянул ему пачку и спички, не желая отрываться от разворачивающегося конфликта. — Да как вы смели на меня такое наговорить? — тихо, с нажимом вопрошал Владимир. Есенин, загнанный в угол, не знал, как донести до Маяковского всю соль ситуации и не выдать себя перед наблюдателями. Как бы он хотел одними лишь глазами передать всю проблемность ситуации и стыда за неё. Как неудобно, что для обмена мыслями он должен был прибегать к услугам такого скверного и вороватого комиссионера, как слово, — оно крало всё ценное и лучшие мысли портило своими магазинными ярлыками. — Владимир, я всё объясню. Я был пьян и не называл вас мужеложником. Просто сказал, что вы неразборчивы в связях с женщинами. — И мужчинами, — подсказал Беспалов, взяв у Павла Антоновича сигаретку из рук и затянулся. — Как вы могли? Я ведь ни один из ваших ярлыков не оправдываю своим поведением! Я мог умереть потому что заботился о вас, мог умереть потому что вы решили рассказать на пьянке хохму? Как? Всем понравилось? Посмеялись? — Володя, я же не знал… — Не знал, всё это водка твоя! Пойдёшь к деду извиняться. Всё ему расскажешь. Возьмешь на себя ответственность! — Может и расскажу, — попытался защититься Есенин, — только за коммунизм ратовать не стану. — Не станешь? — Не стану! — Ренега́т! Оппортуни́ст чёртов! — разозлился Маяковский, грохнув по столу кулаком. — Сергей Саныч, я бы ещё на ренега́те обиделся — участливо подсказал Павел Антонович, на что Беспалов ему весело шепнул: — Сработаемся. Кашу достанете? Павел Антонович вытащил ухватом горшочек каши, Беспалов разложил её по тарелкам, выглянул в окно. Из трубы бани валил серый дым. — Ешьте, да первые в баню пойдёте. — Я с ним на одном поле срать не сяду, — запротивился Володя, взяв в левую руку ложку. — О, я с вами тоже! — Не садитесь, — пожал плечами Беспалов. — но кроватей больше нет, поэтому на сон заключите перемирие. Или, Есенин, идите в отчий дом и объясняйтесь уже сейчас. А теперь, приятного аппетита.       Ел Роман Олегович неспешно, брал соленья в левую руку, ложку в правую, хлеб ломал большим и указательным пальцем, и выглядел при этом так, словно важное дело делает. Всё в нём было просто и важно. Трапезничали в тишине. Никто не спешил заговорить и продолжить ссору. Маяковский ещё кипел от праведной злости, Есенин пристыженно помалкивал и совершенно не знал, как отговориться от вины. Собрав грязную посуду в жестяной тазик, Владимир ушел в комнату и вернулся с банным полотенцем. — Разве не поэты у вас посуду моют? — спросил Павел Антонович. — Не сейчас, не хватало чтобы они побили всю посуду, пока отношения выясняют. Им ничего тяжелее бумаги лучше лишний раз не доверять. — Вы хороший воспитатель, — с серьёзным лицом похвалил его Павел Антонович, а в глазах так и прыгали весёлые огоньки. Он вытащил ещё одну сигаретку из пачки и снова закурил. Сергей, проследив за уходящим в баню Владимиром, вышел в их комнату, желая скрыться от взглядов. Почему в самые страшные моменты на него смотрят чьи-то насмешливые глаза. Будь то поп, учитель, издатель, жена, а теперь врач и НКВД-шник. Почему любая его драма сопровождается зрительным залом. Надо было поговорить один на один. Всё выяснить так, без лишних глаз. Подойдя к стопке вещей Маяковского, Сергей вытащил рубашку и пошёл с ней в баню. Беспалову ничего пояснять не стал. Уже понял, чем больше оправдывается, тем быстрее тот выводил его на чистую воду и к этому ещё и насмехался.       Снег под ногами хрустел так звучно, словно он по чьему-то хребту ступал. Хребет ломался, и ветер доносил болезненный птичий вой до ушей. Дёрнув банную дверь на себя, Есенин вдохнул горячий воздух и вошёл. Скинул пальто, чтоб не спариться, взглянул на голого Владимира с щеткой, и все слова забыл. Тот стоял полубоком, чуть ссутулившись, чтоб не подпирать лбом потолок бани, высокое, крупное тело довлело над всем в этом маленьком горячем помещении. — Володя, — позвал его Есенин, усевшись на лавочку у входа и положив чистую рубашку на колени. — разве тебе можно в жар во время болезни? Маяковский не ответил, поставив таз на среднюю полку, взял ковш, стал набирать воду. — Как ты себя чувствуешь? — Снова попытался наладить контакт, хотя знал, что подбирает не те слова и не о том. Он всё не мог сосредоточиться на теме разговора, потому что разговаривал больше не с человеком, а с его задом. — Володя, ну, пожалуйста, прости, но ведь ты виноват в этом сам. — Я? –Владимир повернулся к нему, и Сергей вздохнул. Лучше бы с задницей дальше беседовал. — Ты меня поцеловал! — Ты меня об этом попросил. — А до этого? — А до этого тебя надо было как-то спасти от пули в голову! — Меня не пришлось бы спасать если бы… Если бы… — пытался придумать причину Есенин. — Ну? — усмехнулся Маяковский, сел на полку у тазика и стал размыливать в руках дегтярное мыло. — Некуда больше отступать? Нечем оправдываться? Когда же ты уже поймёшь, что тебе не скрыться за сотней причин почему? — Но я уже извинился, а ты всё не хочешь меня простить! — Серёжа, пойми одну простую вещь, ты не можешь продолжать это делать. Ты не можешь продолжать совершать херовые поступки, а потом чувствовать себя плохо, как будто от этого всё нормально. Тебе нужно, повторяю, нужно стать лучше. — Я стараюсь, просто вокруг столько говна происходит. Сначала эта политика с «попутчиками», потом НКВД-шник, а теперь ещё и этот чёртов коммунизм в моем селе. Я стараюсь решать эти проблемы, неужели не видно? — Нет. Не видно. Ты ещё не понял? Ты и есть всё "неправильное", что с тобой происходит. Это не алкоголь, не женщины, не плохие события, которые случались в твоей карьере или когда ты был маленьким. Всё дело в тебе,.. ну что, блять, не понятного?       Есенин сделал глубокий вдох, словно хотел что-то сказать, но, не найдя в себе больше оправданий так и остался с поглощённой эмоцией. Владимир домылся, вытерся, взглянул на Есенина. — У тебя есть полотенце? Тот сидел не шелохаясь, стараясь не то проглотить вобранную с воздухом злобу, не то выдохнуть её позлее в Маяковского — Одежды, я так понимаю, у тебя сменной тоже нет? — Владимир терпеливо выждал паузу и вздохнул. — Возьми рубашку, что принес. Не ходить же голому. Простынешь. Завтра пойдём к твоему деду и ты всё ему объяснишь. Понял?       Молчание было Маяковскому ответом. Утеревшись и оставив Сергею полотенце, он оделся и пошел быстро в дом. Есенин сжал в руках его рубашку, шумно и плаксиво выдохнул. Вот его дом — деревянный гроб чуть меньше двух метров, и ад — горячая банька с пауками по стенам. Он долго уповал на Бога. Представлял, что у него есть план. А что если у него никогда не было плана. Просто не было. Ни судьбы, ни намеков, ни знаков. Что если жизнь его — случайность и смерть будет ею же. Что тогда ему делать? За что он так долго боролся? Каким же он был идиотом. Мнил себя способным совершить необычайное и в то же время в другие часы забывал всё на свете, с какой-то неведомой ранее нежностью и самоотдачей погружался в мечты, слушал дождь и ветер, не отрываясь смотрел на бегущие воды реки или разглядывал цветок, ничего не понимая, все угадывая, охваченный любопытством, волей к пониманию, влекомый от собственного «я» — к ближнему, к миру, к тайне и таинству, к мучительно прекрасной игре явлений.       Сергей с трудом заставил себя обмыться, выстирать единственную рубашку, брюки и белье. Надел рубашку Маяковского и, запахнувшись в пальто, пошел в дом, по пути развесив одежду на бельевые верёвки. Он не заметил, были ли Беспалов и тот врач в доме, был ли кто-то ещё, кроме Владимира, к которому он сейчас ложился спать в его рубашке. Посмотрел на свои голые, красные от холода колени. Что он ими скажет Маяковскому? Что ему стыдно и страшно. Лёг, скрипнув всеми пружинами, отодвинулся к краю кровати, а ночью всё равно скатился в центр, ближе к Владимиру. Тот сквозь сон укрыл Есенина одеялом и отвернулся, чтоб не проявить большей нежности, чем забота. Не хватало, чтоб и этот вертлявый захворал. Он не будет болезнь переносить стоически, на ногах. Закапризничается. Скрещивая руки на груди, чтоб согреться, Владимир едва удерживал всепрощающую любовь, рвущуюся из нутра, чтоб не натворить глупостей, чтоб снова не сорваться.