Страна негодяев

***

      По крайнему к степи проулку, поздним вечером, едва удерживаясь на лошади, въехал уставший и сонный Роман Олегович Беспалов. Его слишком задержал у себя райком партии в Рязани. Секретарь, весёлый и скорый в своих суждениях, но не мыслях человек, долго жал ему руку, предложил отставить чемодан, присел к столу, искоса посмотрев на Беспалова и, жмурясь, собирая под глазами мешковатые складки, стал читать его документы. Партия позаботилась, дав Роману Олеговичу в документах несколько изменённую информацию. Чтоб комар носа не подточил к его связи с ЧК. За окном, в телефонных проводах, свистал ветер; на спине лошади, привязанной недоуздком к палисаднику, по самой кабаржине кособоко прогуливалась и что-то клевала сорока. Ветер заламывал ей хвост, поднимал на крыло, но она снова садилась на спину старчески измождённой, ко всему безучастной клячи, победно вела по сторонам хищным глазком и сияла в окружении снегов. Над рязанской площадью мёл крупный снег, запорошивая извоздчий транспорт. Солнца видно не было, да и общий мрак наводил ленную тоску по лету, солнечным местам. «Н-да», — подумалось Беспалову, — «не Украина». — Рад, что партия наконец-то выделила нам кого-нибудь. Написано, вас срочно вызвали с Украины. Как там? — Плохо, — шепотом ответил Роман Олегович, опустив глаза вниз. — Голодно. Так ещё и мятежи. — Ну что ж… Поздновато вы. Остальные восемь двадцатипятитысячников приехали три дня назад. Митинг был. Представители колхозов их встречали. — Секретарь задумчиво пожевал губами. — Сейчас у нас особенно сложная обстановка. Процент коллективизации по району — четырнадцать и восемь десятых. Всё больше ТОЗ. За кулацко-зажиточной частью ещё остались хвосты по зерновой сделке. А уж скоро весна! Посевы. Нужны люди. Оч-чень! Колхозы посылали заявки на сорок три рабочих, а прислали вас только девять. И из-под припухлых век как-то по-новому, пытливо и долго, посмотрел в зрачки Беспалову, словно оценивая, на что способен человек. Худощавый, слишком уж хорошо одетый... и эти чистые ногти. Как давно он этими руками работал? На пальцах шрамы, на ребре ладони тоже. Видно с оружием дело имел очень много. Гражданской войной не ограничился. Пальцы длиннющие, как у пианиста, никаких узелков на суставах, а в бумагах написано «плотник». Что ж это за плотник такой? — Так вы, дорогой товарищ, стало быть, плотник? — вслух повторил он свою мысль, не сводя взгляда с Беспалова — Оч-чень хорошо! А на Путиловском давно работаете? Курите. — С демобилизации. Вот уж год как. — Роман протянул руку за папироской, и секретарь, уловив взглядом на кисти Беспалова тусклый след от ремня, навсегда запёкшийся у каждого бойца, улыбнулся краешками отвислых губ. — Отвага и удача? В пехоте были? — Да. — То-то, вижу, у тебя ремень на запястье отпечатался… Знать, хороший пехотинец был. — Комдив не жаловался… — юлил Беспалов. Должность его была выше рядового солдатика, но дрался он со всеми как один, не оглядываясь на ранги. Досадливо потянул книзу рукав, думая: «Эка, глазастый ты на что не надо. А вот зерно да посевы едва не просмотрел!» Секретарь помолчал и как-то сразу согнал со своего болезненно одутловатого лица ничего не значащую улыбку гостеприимства. — Вы, товарищ Беспалов, поедете сегодня же в качестве уполномоченного райкома проводить сплошную коллективизацию по селам Рязани… — секретарь снова опустил нос в бумаги. — Вас предписано в Константиново послать. Не понимаю, что за срочность именно туда, но с партией спорить не берусь. Последнюю директиву крайкома читали? Знакомы? Так вот, поедете вы в сельсовет. Отдыхать уж после будете, сейчас некогда. Упор — на стопроцентную коллективизацию. Там есть карликовая артель, но мы должны создать колхозы-гиганты. Как только организуем агитколонну, пришлем её и к вам. А пока поезжайте и на базе осторожного ущемления кулачества создавайте колхоз. Все бедняцко-середняцкие хозяйства у вас должны быть в колхозе. Потом уже создадите и обобществленный семфонд на всю площадь колхозного посева. Управится бы за этот год вам, вот бы вы коммунизму помогли. Действуйте только там осторожно. Середняка ни-ни! В Контстантиново — партячейка из трёх коммунистов. Секретарь ячейки и председатель сельсовета — хорошие ребята, красные партизаны в прошлом, — и, опять пожевав губами, добавил: — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Понятно? Политически малограмотны, могут иметь промахи. В случае, если возникнут затруднения, езжайте в район. Эх, телефонной связи еще нет, вот что плохо! Да, ещё: секретарь ячейки там краснознаменец, резковат, весь из углов, и… все острые. Секретарь побарабанил по замку портфеля пальцами и, видя, что Беспалов встает, с живостью сказал: — Обождите, юноша, — Роман Олегович даже дёрнулся, так и не схватив чемодан. Какой из него юноша? — ещё вот что: ежедневно коннонарочный шли сводки, подтяните там ребят. Я скажу, чтобы вам выписали хорошенькую лошадку. Так вот, гоните вверх до ста процент коллективизации. По проценту и будем расценивать вашу работу. Создадим гигант-колхоз из восемнадцати сельсоветов. Каково? Сельскохозяйственная Спасская волость, — и улыбнулся самому понравившемуся сравнению. — Вы упоминали что-то про осторожность с кулаком. Это как надо понимать? — Остановился на полушаге Роман Олегович. — А вот как, — секретарь покровительственно улыбнулся, — есть кулак, выполнивший задание по хлебозаготовкам, а есть — упорно не выполняющий. Со вторым кулаком дело ясное: сто седьмую статью ему — и крышка. А вот с первым сложнее. Как бы ты, примерно, с ним поступил? Беспалов поджал губы, сжав ладони в кулаки. Расстрелял бы… — Я бы ему — новое, куда более объемное задание. — Вот те раз! Нет, товарищ, так не годится. Этак можно подорвать всякое доверие к нашим мероприятиям. А что скажет тогда середняк? Он скажет: «Вот она какая, Советская власть! Туда-сюда мужиком крутит». Ленин нас учил серьезно учитывать настроения крестьянства, а ты говоришь «вторичное задание». Это, брат, мальчишество. «Умнее умных…» — мысленно огрызнулся Роман Олегович. — «Хорошо б ты свою работу выполнял, будь чуть организованней…» — Мальчишество? — Беспалов побледнел. — Сталин, как видно… ошибся, по-твоему, а? — При чем тут Сталин? — Речь его читал на конференции марксистов номер... — Беспалов осёкся и тут же попытался убрать с себя партийный налёт глупостью. — Этих, как их… Ну, вот земельным вопросом они… да как их, черт? Ну, земельников, что ли! — Аграрников? — Вот-вот! — Так что же? — Спроси-ка «Правду» с этой речью. Управдел принёс «Правду». Беспалов жадно шарил глазами. Секретарь, выжидательно улыбаясь, смотрел ему в лицо. — Вот. Это как?.. «…Раскулачивания нельзя было допускать, пока мы стояли на точке зрения ограничения…» Ну, и дальше… да вот: «А теперь? Теперь — другое дело. Теперь мы имеем возможность повести решительное наступление на кулачество, сломить его сопротивление, ликвидировать его как класс…» Как класс, понял? Почему же нельзя дать вторично задание по хлебу? Почему нельзя совсем его — к ногтю? Секретарь смахнул с лица улыбку, посерьезнел. — Там дальше сказано, что раскулачивает бедняцко-середняцкая масса, идущая в колхоз. Не так ли? Читай. — Эка вы! — Да ты не экай! — озлобился секретарь, и даже голос у него дрогнул, растеряв всю вежливость. — А ты что предлагаешь? Административную меру, для каждого кулака без разбора. Это — в районе, где только четырнадцать процентов коллективизации, где середняк пока только собирается идти в колхоз. На этом деле можно в момент свернуть голову. Вот такие приезжают, без знаний местных условий… — Секретарь сдержался и уже тише продолжал: — Дров с такими воззрениями ты можешь наломать сколько хочешь. Беспалов только улыбнулся левой стороной губ. Лицо его приобрело вид хищнический, жуткий. Секретарь мог поклясться, что это череп смерти ему скалился своими зубами. — Это как вам сказать… — Если бы необходима и своевременна была такая мера, крайком прямо приказал бы нам: «Уничтожить кулака!..» И по-жа-луй-ста! В два счёта. Милиция, весь аппарат к вашим услугам… А пока мы только частично, через нарсуд, по сто седьмой статье караем экономически кулака — укрывателя хлеба. — стал оправдываться секретарь, прячась за железным словом партии. — Разберусь. Не думаю, что беднота и середняк станет укрывать кулака. После стольких-то лет унижений… — Тебе угодно по-своему истолковывать всякое слово вождя, но за район отвечает бюро райкома, я персонально. Потрудись там, куда мы тебя посылаем, проводить нашу линию, а не изобретенную тобой. А мне, извини, дискутировать с тобой некогда. У меня помимо этого дела́, — и встал. Кровь снова густо прихлынула к щекам Беспалова, но он взял себя в руки и сказал: — Я буду проводить линию партии, а тебе, товарищ, рубану напрямик, по-рабочему: твоя линия ошибочная, политически неправильная, Вот что я тебе скажу! — Я отвечаю за свою… А это «по-рабочему» — старо, как… Зазвенел телефон. Секретарь схватил трубку. В комнату начал сходиться народ, и Беспалов, подхватив чемодан, пошел к заворгу. «Не дурен, хотя и дурак! — скрипел зубами Роман Олегович, отбрасывая окурок на землю, выходя из райкома. — Я-то уж разберусь, собачье ухо, как мне работать. Столько лет на посту. Я лично слышал речь товарища Сталина, а этот?! И это мне он объясняет, что я ошибаюсь? Нет, товарищ, извини! Сейчас мы парочку кулаков за подтяжки ухватим, других пристрелим, и уж нас послушают! Одно дело ущемлять, а другое — с корнем его как вредителя. Почему не ведешь массу?» — мысленно продолжая спор, обращался он к секретарю. На вид Беспалов был холоден и безучастен, но пульс зашкаливал! Бился так, что становилось дурно. Ух, пригрозил бы он ему дулом, да надо быть тише. Он шел по снежным закоулкам, спотыкаясь о смерзки бычьего помета на базарной площади. — Жалко, что кончили скоро, а то бы я тебя прижал, — вслух проговорил Роман и досадливо смолк, видя, как повстречавшаяся женщина проходит мимо него с улыбкой, явно неверно истолковав его слова. Ехал Беспалов долго. Коня ему дали хорошего, сытого, закалённого, но сопровождающего не выделили из-за собрания. Только вручили с широты души компас и сказали идти на север по протоптанной дороге. Он несколько раз едва не заблудился из-за того, что тропку, называемую «дорогой» сильно замело. Наконец-то показались маленькие, покосившиеся домики села Константиново. Проскитавшись ещё немного и попетляв у домов, Беспалов наконец-то выбрался к центру деревни. К двухэтажной деревянной школе, разобранной старой церкви, погладил по холке курчаво заиневшего в пахах коня, спешился. Поправил воротник, который пришлось поднять во время езды. Снег валил хлопьями, падал за шиворот, царапал щёки и слепил глаза. «В Украине теплее было в это время» — пришёл на ум Беспалову маленький хуторок, в который он прибыл года два назад. — «Там меня встретили лучше. Галушками угостили, к печке усадили». Над чернью домов, тянувшихся вокруг площади, по островам тополёвых левад взбиралось ущербное солнце. На площади было темно и тихо. Никто не гулял, церковь давно перестала принимать прихожан, и теперь даже попа было не встретить. Где-то за школой голосисто подвывала собака, желтел огонек домов. Роман Олегович жадно хватнул ноздрями морозный воздух, неспеша снял перчатку, закурил, потом подтянул подпругу, сунул пальцы под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, ловко потянул поводья, переводя коня в галоп. Двинулся в сторону огоньков окон. Село было слишком спокойным, если учитывать, что контра ещё таилась по России. Неуверенно ощупав свой чемодан, поправил его, чтоб не потерять. Конечно, терять было здесь немного. Основной багаж, кроме двух смен белья, носков и костюма, это — чистая бумага, перо и чернила. Ещё фотография жены в «Капитале» да плоскогубцы, кронциркуль и прочий немудрый инструмент, принадлежащий ему и захваченный из Украины. «Чёрта с два мне задач дадут каких человеческих. Думал, может, будет время с техникой посидеть. МТС-ку какую затеять, а тут и тракторов-то нет. Так, должно быть, и буду мотаться по району уполномоченным да бумажки составлять. Подарю какому-нибудь колхознику-кузнецу всё, что мне подарили в Украине, прах его дери», — решил он, прижимая чемодан к груди. Заслышав встречь себе говор и скрип полозьев, остановил коня. Тот на звук сторожко двинул ушами, повернулся. Брякнул железный поеденный коррозией нагрудник и окованная высокая лука седла. Конь был добрым, крепким, а вот обмундирование у него совсем дрянное. Но грех было жаловаться на то, что выдали. Верховой кинул на луку поводья, торопливо поднял снова ворот из овечьей шерсти, закутал лицо и поскакал машистой рысью дальше, желая разыскать кого-то из здесь живущих. Миновав несколько домов, он по-прежнему поехал шагом, но ворота не опустил. В такую метель его клонило ко сну, перед глазами мелькали совсем нежные, слёзные события его работы. Где он ещё мог так расслабиться, если не в пути? В том промежуточном лимбо, когда приказ дан, а работа ещё не началась. Тщетно кутал лицо Роман, стараясь хоть мыслям дать быстрый ход, чтоб не взмерзнуть совсем. Нахлобучил картуз сильнее к глазам: ветер и сырая изморось проникали за воротник, в рукава, знобило. Особенно мёрзли ноги в щегольских ботинках. Выехал на своё счастье он на просторный двор сельсовета. Люди стояли у каменного длинного здания, видно бывше раскулаченного дома. Покуривая и звонко хохоча, толпилось человек семь крестьян. Беспалов натянул поводья, спешился с коня, повел его, тяжело дышавшего, под узду с шершавой, смерзшейся от пота шерстью, остановился около крыльца. — Здравствуйте, граждане! Где тут конюшня? — Доброго здоровья, — за всех ответил пожилой, видно уважаемые человек, донеся руку до края заячьего тулупа. — Конюшня, товарищ, вон она, которая у змершей речки. — Есть у вас тут… хлопец, что отведёт коня? — спросил Беспалов, натягивая на синюшные губы улыбку. Никто не двинулся, и Роман вытащил серебряник. Вперёд шагнул один из мужиков, взял серебряник, проверил на крепость зубом и взял коня за поводья. — Добрый скакун! — Райкомовский, — на всякий случай прибавил Беспалов, чтоб не думали украсть. Мужики смотрели на него с недоверием, выискивали признаки человека несвойского. Находили во всём. В ровной спине, в длинном пальто, карих глазах. Этого ещё не хватало! С казаками было проще. Тогда Роман взял в ладони снег, растёр по щекам и пошёл за конём. Мужики переглянулись и пошли за ним, недоумевая, почему приезжий, по виду служащий, говорящий без привычного распевного «о-канья», идет за конём, а не в сельсовет. Конюшня, на берегу реки, шагов в сто длинной, из крепкого дуба, ещё и с чердаком для сена, показалась Беспалову слишком хорошей для бедного константиновского населения. Возможно тоже от бывшего кулака досталась всему колхозу. Из конюшенных дверей теплыми клубами валил навозный пар. Мужики остановились и стали наблюдать, как приезжих уверенно стал освобождать валек от постромочной петли. Самый старый из мужиков, в белой бабьей шубе, соскребая с усов сосульки, лукаво прижмурился. — Гляди, брыкнет, товарищ! Беспалов, освободивший из-под репицы конского хвоста шлею, повернулся к деду, улыбаясь белыми зубами. — Я, папаша, и пехотинцем был, и кавалеристом был, не на таких лошадках мотался! — А зубы-то, случаем, не кобыльи тебе вставили? — спросил один, рыжий, краснощёкий от мороза, по самые ноздри заросший курчавой бородой. Мужики беззлобно засмеялись, но Роман, проворно снимая хомут, отшутился: — Свои у меня зубы, свои. Однажды чуть по пьяной лавочке передних не лишился. Да оно бы и лучше: бабы б не боялись, что укушу. Верно, дед? Шутку приняли, и дед с притворным сокрушением покачал головой: — Я, парень, откусался. Мой зуб-то уж какой год книзу глядит… Рыжий крестьянин заржал пуще лошади, разевая белозубую пасть, и все хватался за простроченную телогрейку да кожаный ремень, на котором она держалась, словно опасаясь, что от смеха он лопнет. Беспалов угостил мужиков папиросами, закурил, пошёл в сельсовет. За ним крестьяне. Он был для них тем ещё явлением, вот они и развлекались в волю. Подгоняя: — Ты иди. Там, там председатель. И секретарь партии там. В две затяжки поглощая папиросы, мужики помоложе шли рядом; позади шёл дед, на которого Роман постоянно оглядывался. Не староста ли он? Видно было, им шибко понравилось, что приезжий вёл себя не так, как обычно кто-либо из районного начальства. Он приехал не на санях, не прошёл мимо людей, прижав портфель, в сельсовет, а сам начал распрягать коня, обнаруживая давнишнее уменье и сноровку в обращении с конем. Но одновременно это и удивляло. — Как же ты, товарищ, не гребуешь с коньми вожжаться? Разве ж это, скажем, служащего дело? Что ж тебе кучера не дали? — не вытерпел рыжебородый. — Это нам дюже чудно, — откровенно признался дед. Ответить Беспалов не успел, только потянулся шапку поправить, оголив сухие руки. — Да он слесарь! — разочарованно воскликнул молодой желтоусый мужичишка, указывая на руки Беспалова, покрытые на ладонях маленькими шрамами. — Крестьянин я бывший… — поправил Роман Олегович хмуро. — Тоже за сохой стоял с детства. Ну, вы чего, идете в Совет? — Нет. У Есениных сегодня застолье. Дети вернулись. Ты тоже приходи… Тока… интересу... — за всех отвечал дед, останавливаясь на нижней ступеньке крыльца. — Любопытствуем, из чего ты к нам приехал? Ежели обратно по хлебозаготовкам… — Насчет колхоза. Дед протяжно огорченно свистнул, и первый повернул от крыльца.

***

      Сверкая острием топора, Владимир то и дело ставил на колоду новую чурочку. В парке и чужой заячьей ушанке было совсем жарко. Костюм его не подходил под деревенскую жизнь. Рубашка при подъёме топора натягивалась в плечах, и Маяковский жалел, что из лишней кротости не попросил что-то более простое, чтоб переодеться. Вот снимет с себя парку и как за стол сядет? Что за запах от него пойдёт? Одежду сменить мало, обмыться бы. Ещё и ночь в поезде тоже дала о себе знать. Положив полешки на старые салазки, покатил в сторону дома. На кухне пол был разобран, и из подпола то и дело мелькала кудрявая головешка. Вместе с двумя вёдрами картошки Есенин, взлезая, вытащил и несколько банок соленья и теперь, зажигая спичку за спичкой, искал дедушкину наливку. Разувшись, Владимир положил к печке дрова, убрал салазки и, наклонившись над дырой в полу, столкнулся взглядом с Есениным. Тот уже переоделся в крестьянскую холщовую рубаху, подпоясался кушаком для большего антуража, только красных сапог, как раньше, на нём не было. В полутьме, со спичкой в руках, находящийся на вершок ниже уровня ступней Маяковского, Сергей с вызовом смотрел на него. Было что-то дикарское в этом взгляде. Спичка потухла, и Есенин почти пропал из виду. Только медвяные волосики дрогнули и двинулись вперед, вытаскивая всё тело из тьмы. — Чего хотели? — В баню бы… Ну, перед застольем. Или хоть где-то обмыться. Я с дороги, да и рубка дров. Совсем не… гигиенично, сами понимаете. Сергей ухмыльнулся. — Это вы так от работы линяете? Ловко, нечего сказать… — но с минуту помолчал и, цокнув языком, вздохнул. — С дедом пойдёте? Раз на то пошло, поможете ему помыться. Он всё хуже себя чувствует. Того и гляди умрёт. Баню здесь топят мало того, что по-чёрному, дак, так хорошо, что крестик на груди плавится. Если ему плохо станет, вынесите его, водой обдайте колодезной. — Куда вынести? — не понял Маяковский. — На улицу. Он на морозе побудет, в себя придёт — вы его в предбанник. Владимир смотрел на Есенина как на полоумного, но было не похоже, чтобы тот шутил. — Скажите тогда родным, что я… Вашего дедушку в баню поведу сейчас. И дедушке тоже, — замялся Маяковский. Несмотря на весь свой опыт жизни в небольшом селе Грузии, у него всё же статус был не крестьянина. Он был дворянином, и деньги имелись, пусть малые, и лес во владении был, и баня тем более, только называлась иначе. — Нет, тут так не работает, — продолжал Есенин, — вы, конечно, можете помыться в бане в центре села, но зная вашу… тягу к чистоте, — он придирчиво обвёл Владимира взглядом, — придётся на себя вылить не один флакон одеколона, и всё равно вошка какая-нить прицепится. Маяковский мог бы оценить возвращающийся к Сергею рязанский акцент и деревенский приговор, но был настолько испуган перспективой подцепить что-то в общей бане, что мог только судорожно придумывать, как вернуться домой. Без гигиены он здесь и суток не протянет. Сжав челюсти сильнее, Владимир на секунду прикрыл глаза, стараясь ничем не выдать своего беспокойства. Только стоило размежить веки, как тут же наткнулся на хитрый взгляд Есенина. «Понял всё, сучок». — цыкнул Маяковский, глядя в прищуренные голубые глазёнки. На светлом лице вокруг глаз собралась сеть из морщинок, но каждая была такой лёгкой, что скорее убавляла возраста Сергею. — Ладно, пойдёмте, сейчас что-нибудь придумаю… Только наливку найду. Светлая макушка снова исчезла в темноте подпола, и через пять минут на полу появилась наливка. — Заключим договор, — подтягиваясь к полу, тяжко выдохнул он. — вы помоете и почистите картошку, банки омоете от пыли… — Вы спихиваете на меня всю свою работу? — Я помогаю вам решить ваши проблемы, а вы избавляете меня от женских обязанностей на кухне. — Сергей хитро улыбнулся, закинув голову назад. Всё, что оставалось Маяковскому — согласиться на любые условия. Есенин протянул руку в знак заключения сделки, и Владимир пожал осторожно круглую небольшую ладошку.       Когда вошла Татьяна Фёдоровна в кухню с лотком пельменей, Сергея уже не было. Владимир разделся, уложил в пол доски и сидел над чугунным гнутым тазиком — чистил картошку. Женщина явно была удивлена уходом сына, но ничего не сказала. Под мерное шкрябанье ножа она подошла поближе, оценила толщину шкурки и порадовавшись, что не так уж много московские оставляют картошки на кожуре, пошла за чугунными горшками. Маяковский был бы и рад разрядить обстановку, но совсем застеснялся нарушать чужой устав, малопонятной для здешних жителей прибауткой. Вот и молчал. Вскоре вернулся Сергей. Весь нараспашку. Щёки как яблоки краснели от мороза. — Мама, давай деда перед застольем в баню сводим? — обратился он с порога, не сняв шапки, к Татьяне Фёдоровне, весело подмигнув Владимиру. — И зачем же его в баню тянуть? В такой момент? — Как зачем? Дедушка же сам хотел. А тут у Сверидовых банька как раз жаром пышет. И идти недалеко, вон, через огороды смежные. — Ты мне не рассказывай как идти, — не довольствовала женщина, — я тут дольше тебя живу, дитятко, знаю, где и что. Деда до пьянки в баню посылать опасно. — Опасно как раз после пьянки его в баню посылать, — настаивал Есенин, насупившись. Татьяна Фёдоровна устало посмотрела на него, и на лице отразилась вся печаль и тоска, невыплаканная за долгие годы её непростой жизни. Сергею стало даже неуютно рядом. Захотелось провалиться сквозь землю, но не мог же он отступиться от переговоров? — Пусть, — согласилась наконец-то она, — может папе и прямь полегчает. Собери его только. Сам в баню поведёшь? — Маяковского заставлю. Он чистюля, ему тоже баня нужна позарез. — Хорошо, сейчас, найду полотенец, — задумчиво засобиралась женщина, тяжело поднявшись со стула.       Только полотенца были собраны и сложены в стопку, а Владимир взял свои и чужие чистые исподники, как дверь распахнулась и вошли Саша и Катя. Саша, вся в снегу, раскрасневшаяся, с выбившимися прядками из-под шали, весело проговорила: — Все придут! Особенно обещались прийти товарищи из партячейки. Очень радовались, что их позвали. — Это хорошо, — вышел из передней дед. — Я, внучки, сейчас в баню с Молоковским. — Маяковским, — попытался поправить его Владимир, но дед только цыкнул. Видно, городские ему совсем не по душе. — Он мне помыться поможет, а потом мы к вам, сразу к собранию, к столу. Шурка, косу поправь, растрёпа! И, взяв полотенца, дед надел валенки, тулуп, не дожидаясь Маяковского, побрёл в баню. — Бегите, Владимир Владимирович, — улыбнулась ему Саша, — дедушка у нас быстрый, уйдёт, и вы совсем тут заблудитесь. Делать было нечего, стесняясь насмешливых взглядов домочадцев и пригибаясь в дверных проёмах, Маяковский поспешил вслед за дедом. В баню тот дорогу знал и, не дожидаясь Владимира, сам неспешно шаркал на угол, чтоб огороды не топтать. У небольшого, перекошенного дома сидел мужчина, сгорбленный, голова частично седая. Правый рукав ватника пустовал и как-то постыдно был запрятан в карман. — Николаич! — окликнул его дед, — Гуляешь? — Да вышел вас ждать, Фёдор Андреевич, внук ваш забегал, говорил, что вы придёте, что плохо вам было. — Да помирать я собрался, но сначала баня. Ты придёшь к нам сегодня? Дочка-то моя застолье устраивает. Вся семья собралась. — Вы б подождали да на Новый год застолье устроили, — отозвался Николаич, ловко вытащив сигарету, взяв спичку в зубы, чиркнул о красный фосфор на боковинке коробки и, проворно уложив коробок на колени, подхватил сигаретку, поменяв местами с ней спичку, задымил. Владимиру оставалось только удивляться, как ловко всё это было сработано. — А вдруг не доживу до праздников. — Бросьте эту чушь, Федор Андреевич, вы ещё нас всех переживёте. Я баню затопил знаете как хорошо? Пропарьтесь, выбейте весь смертный дух из костей и бросьте на себя беду накликивать. — Пропарюсь, — согласно кивнул дед, — мне вон, — он кивнул на Маяковского, — для этого москвича выписали. Говорят, поэт. Как тебя там? — Маяковский, — учтиво подсказал Владимир, и мужик, сидевший на лавке, поднялся. — Владимир Маяковский? Он кивнул. — Деникин было взял Воронеж. Дяденька, брось, а то уронишь. Ваше? — Моё. Николаич подошёл ближе и протянул левую руку. — Не сочтите за грубость, правой ноне нет. — Ничего, я сам левша, — тихо ответил Владимир, пожимая крепкую, натруженную руку. — Вот те встреча! — радостно продолжал Николаич, — Мы пока по окопам сидели, вашу азбуку из рук в руки передавали. А потом и наизусть знали… И это «Р-р-раз-ворачивайтесь в марше, Словесной не место кляузе. Тише ораторы! Ваше слово, товарищ маузер». Маяковский улыбнулся, не ожидая такого знакомства. Всё же очень приятно было встретить человека, знающего его творчество в таком месте. — Ну, вы проходите, — спохватился Николаич, — я там баньку по-чёрному затопил, вам понравится, Владимир Владимирович, лучше меня никто баню не топит. — Спасибо, — кивнул Маяковский, пригибаясь на пороге, чтоб не поймать лбом притолоку. Пройдя через ограду и выйдя в огород, он следовал шаг в шаг за дедом по узкой тропке к небольшой баньке. — Хороший мужик, Николаич. Одного не понимаю, откуда он тебя знает? — изумлялся дед. — Я поэт, Федор Андреевич, — уже раздраженно повторил Маяковский, чувствуя, что над ним насмехаются. — Много на этом один чёрт не заработаешь, — подойдя к бане, дед отопнул от двери камешек, открыл чуть покосившуюся баню, и в лицо Владимиру ударил дымный, тёплый воздух. Фёдор Андреевич неспешно вошёл, зажёг лучину, чтоб было светлее, и уложил на узкую деревянную лавку полотенца. Маяковский положил рядом бельё и стал раздеваться. Снял парку, наконец-то освободился от пиджака, галстука и рубашки. Серебряные запонки сложил в карман парки. Дед уже разделся и прошлёпал босыми ногами к деревянным лавкам. Взял деревянный тазик с верхней, ковшик, принялся набирать горячую воду. — Я вот Сеньке говорю, мол, что на свои частушки долго не проживёшь. Однако вон, хата наша сгорела, а он новую нам выстроил. Вот как оно получается. Хорошему рабочему на корову накопить тяжко, а поэты да воры дома строят. Владимир молчал. Разделся, сложил аккуратно вещи, прошёл к полкам, взял второй тазик, что поменьше, и вытащил веник из бочки с холодной водой. — Попаришь меня, москвич, — не то попросил, не то потребовал дед, и Владимир только вздохнул, пожимая плечами. Был ли выбор у него? Вряд ли стоило старости отказывать. В жаркой бане, натопленной по-чёрному, дым выедал глаза, но какой же запах леса тут стоял. Жар костей не ломил, обмываясь, Владимир взял чужое мыло. Оно было тут одно, видно, и для головы и для тела. Намылив волосы, тело, Маяковский наконец-то выдохнул. — Ну-ка, давай, — вдруг окликнул его дед и полез на верхнюю полку, ложась на живот. — Бери веник, отходи меня так, что б спина болеть перестала. Владимир взглянул на бледную спину, сморщенную кожу и, тяжело вздохнув, потянулся за веником. — Хороший ты человек, ничего не скажешь, — стоило венику начать ходить по спине, заговорил дед, — раз тебя Николаич примечает. Он ведь совсем недавно вернулся. Под Воронежем воевал с белыми. Руку потерял. Вернулся сам как будто мёртвый. Ничего не говорил, жену к себе не подпускал, всё руку свою жалел. А порой, сядет рядом, закурит и скажет «А я её чувствую, вот, ощущаю, как кулак сжимается». И пытается что-то сделать, а руки ведь по плечо нет. Врач полевой отнял. Говорит — гонгрена зачалась бы. Жалко парня. Тридцати ведь не было, руки лишился. На войну пошёл хоть не зелёным, а всё равно молодой. Жена, детей, как по благу, пятерых успели зачать. А сейчас как их выкармливать? Старшему четырнадцать. Справится ли он вот так, с одной рукой с хозяйством? На жену всё не скинешь. Да и стыдно ему. Из нашей деревни многие на войну ушли, вообще Рязань опустела на четыре года. Одни бабы были, дети да старики. Тяжко приходилось. Особенно во времена в пахоты. Лошадей ведь увели, волов на всех не хватало. Бабы себя в плуг впрягали и с детьми пахали. — Надо было белых гнать, — глухо отвечал Владимир, а сам пот рукой утирал со лба. Дышать становилось всё тяжелее. Что-то крепко баню растопило. — Надо-то надо. Ты поддай ещё, москвич, поддай. Жар костей не ломит. Маяковский потянулся за ковшиком, плеснул воды на раскалённые камни. — К нам, самое страшное, что видел, Петька возращался. Дитина он мощный. Метра два, коня мог остановить в галопе, на волка ходил. Охотником заядлым был. Вернулся — руки, ноги целы, а вот рассудок. Как рассказали родным, он сошел с ума так: они стояли в резерве, когда соседний полк пошёл в штыковую атаку. Люди бежали и кричали «ура» так громко, что почти заглушали выстрелы, — и вдруг прекратились выстрелы, — и вдруг прекратилось «ура», — и вдруг наступила могильная тишина: это они добежали, и начался штыковой бой. И этой тишины не выдержал его рассудок. Так, через неделю и захоронили его. На сосне повесился. Верёвку топором рубить пришлось. Где такую взял — никто не знает. Хоронили не лучше. Родители настояли попа позвать, государство гроб выделило. Поп пришёл в дырявой рясе, а сам Петька в гроб не поместился. Мужик-то здоровый был, вот и похороны пришлось отложить, чтоб гроб поправить. А как поправили, церковь уже разрушили и попа угнали. Чёрти что творится. Зато хоронили Петьку в красном гробу. Владимир пошатнулся, выпустив веник. — Жарко у вас тут. Фёдор Андреевич поднял голову, посмотрел на красное, мокрое лицо Маяковского и вздохнул. — Ты чего, москвич? Ух хлипкие же вы, — дед по-молодецки слез с полки и потянул его к двери, поставил перед ней и потребовал. — Садись. Давай, на корточки, ты всё равно длинный. Дед толкнул дверь, и Владимир вдохнул морозный воздух. — Молодо-зелено, — пошучивал Фёдор Андреевич, отходя к печке поближе. — долго только не сиди. Баню мне выстудишь. Посидев так с минуту, подождав, пока реальность перестанет прыгать перед глазами, Маяковский закрыл дверь и пошёл обмываться да заканчивать мытьё. Дед сидел на нижней лавке довольный и пил холодную воду из ковша. — Ладно, хорошо в бане, но идти надо. Время не терпит. Обмывшись, они стали одеваться. — А деньги за баню? — вдруг спросил Владимир. — А ты ещё не отдал деньгу Николаичу? Ну и ладно. Жинке его отдай. Она тут должна быть, у дома. Сунь ей рубль. Денег всё равно взять им неоткуда. На земле живут и ей же кормятся, а так хоть купят чего. Детям может… Владимир надел свитер, штаны, сверху парку. Мокрые волосы убрал под шапку. В полотенце обернул грязную одежду и пошёл искать хоть кого-то живого в этом доме. У дровника встретил пацанёнка в худом ватнике, перевязанном кушаком. В красных голых руках он держал топор. Подойдя ближе, тихо спросил. — Ты сын Николаича? Мальчишка поднял на Маяковского голубые глаза, кажется, впавшие в череп. Без шапки и варежек, он с вызовом смотрел на него и только сжал обветренные, до крови истрескавшиеся губы. — Мы вашей баней пользовались. Мылом вашим. Вот, — он протянул ребёнку два рубля. — с твоим отцом мы тоже договорились. Всё хорошо. Отдай ему, а мы спешим. Фёдор Андреевич вышел из бани распаренный, спешно направляясь домой. — Давай, московский, там Танька картошки наготовила, горелку поставила. Пойдём. Владимир посмотрел на него, потом снова на юнца. — Ты приходи тоже, отца приводи. Накормим, я тебе стихи почитаю. — Некогда мне, — шепнул мальчишка упрямо. — Дом кто топить будет? Остынет. Батька не в силах за всем уследить. Много нас. Поджав губы, Маяковский понятливо кивнул. Хотел было ещё что-то сказать, да не смог. Да, в такие деревеньки он ещё не заезжал. Какая здесь жизнь сумасшедшая! Как глупо: родить детей, чтобы убивать. Владимир неспешно вышел из дома соседей Есенина и пошёл на застолье. И только эти голубые детские глаза, в которые он заглянул, лишали его аппетита.