Сюань

      Ши Цинсюань собирался уходить, днём — что странно, и собирался долго, надевая божественную аммуницию: пояс для фляги вина, платье небесного чиновника, сборник стихов и дорожную шкатулку с пудрой. — Ты на врагов? И без меня? — выглянул Мин И с балкона. Он увлёкся подглядыванием за фонтаном через три улицы, пил чай, и сборов Ши Цинсюаня заметил не сразу. — Деловая встреча, — двумя поворотами носа тот проверил в зеркале свой вид, ладошку к щеке приложив. — Средний чиновник желает меня видеть. Желал неделю назад. Вот бы не срочное… А раз срочное, то-о-о… Срок истёк, и можно не торопиться. Он поглядел на часы: — Точно не тороплюсь, опоздаю через три минуты. Можно сказать, уже опоздал. Всё. Домой. — Тебя подбросить? — Мин И одевался. — Отдыхай. — Я обращусь к письмам Линвэнь, как ты порог пересечёшь. — Не к добру эта срочность, — Ши Цинсюань помял окольцованные пальцы. — И чем я накосячил, м-м… — Опозданием. Тебе на Небо? Среднее? На Юг? Дай, чай допью, и… — Восток, садик у ограды. Как самочувствие лопаты? Куда нас закинет? — К Кетцалькоатлю. — Мне бы поближе. — Самонавигация до Небес меня ещё не подводила, Повелителю Земли всегда открыта до Неба дорога. — До нашего? Ай, — он отдёрнул руку, на неё плеснулся кипяток. — Нечего лезть, — Мин И допил. — Крутишься. — Больно же. — Не выдумывай. Всё взял? — Стой, — Ши Цинсюань атаковал с кисточкой лицо Мин И. — Немножко подмажу. Ах, это так мило, ты красишься лишь на встречи со мной, моё счастье, не дёргайся! Но и другие хотят полюбоваться, да-а? — Стыдно за меня? — Нет, горжусь, очень горжусь, где ж мазь для венок… Я бы вечно смотрел, два венозных кустарника — оккультные узоры перед обрядом, ах, но в люди… — Опаздываешь, — Мин И раскрыл лопату, и сам себя ослепил мелькнувшим в ней отражением солнца. — Всё, красотка, — вьющийся вокруг Ши Цинсюань подвязал ему волосы. — Листья поутру жевал? — он чмокнул край губ. — Да. Подождёшь меня там? Я ненадолго. — А где… Почему ты женщина? — Вопрос краеугольного характера, дорогой, идём.

***

      Лопата не подвела, подвёл Ши Цинсюань: ни словом не обмолвился, что не чиновник его ждал, а чиновница. Заранее бы и он щелбан за опоздание на встречу с дамой получил, и Мин И бы уделил время божескому виду. Чиновнице было не больше тридцати. По одеянию Мин И рассудил, что принадлежит она ко Дворцу Ветров и Вод, а по числу восхваляющих Повелителя Ветров эпитетов — что с Ши Цинсюанем её связывали отношения не деловые. Надобность в воспевании истекает даже у самых подобострастных почитателей, когда они видят одну и ту же божественную рожу каждый день, и когда с божественной рожей их вяжут рабочие издержки. Ши Цинсюань не подал знака, ждать его у ворот или следовать за ним, потому Мин И следовал рядом-позади, слушая, а не подслушивая. — …о вашей щедрости слагают легенды, и я не переставала убеждаться в ней каждую нашу встречу. Я имею смелость просить, но не настаивать, ведь милость ваша возвела меня сюда, а о большем не смеет мечтать женщина моего ума. — В го вы обыгрывали меня партию за партией, а с вашей изобретательностью вам под стать подать прошение о найме во Дворец Владыки. Я бы направила такой острый ум ко Дворцу Литературы, но там, боюсь, ваши способности будут гнить. — О какой изобретальности вы говорите? Не видя лица Ши Цинсюаня, Мин И углядел обращённую к нему улыбку женщины, лукавую в ответ. Чиновница словно не замечала Мин И, а Повелительница Ветров и вовсе забыл о его присутствии, и двое прошли ещё секунды в общей хитрой усмешке. Со стороны смотрелись милыми подружками, шутящими о своём, одна с ладонями в молитве, другая с собакой без поводка. — Повышения я не прошу, не прошу и перевода, — чиновница вынула из кармана ингалятор, погрызть его и втянуть земной воздух. — Вы никогда не оставляли без внимания мои желания. Признаюсь, я пользовалась этим долго и бесконтрольно. Её намерение продолжить затянулось, и Ши Цинсюань подсказал высоким голоском: — Вы желаете встречи? В том нет нахальства, вам стоило намекнуть письмом, и я бы уже поискала время. — Моё прошение более личное, Ваше Превосходительство. Могу ли я рассчитывать на вашу поддержку, поскольку я… В затруднительном положении. — Ах, в затруднительном… — В положении. От вас. О. За молчание в пять секунд длиной Мин И готов был убить Ши Цинсюаня. Бай знает, что творилось за взглядом его женщины, допытывающим помощь. В нём была радость — Мин И был готов в том поклясться! — и страх радость потерять. И как только порывистый Ши Цинсюань не обнял её так, как умеет лучше всех, или не протянул к ней божественную длань? Его замешательство понятно, однако тянется чересчур долго, и он своей слабостью заставляет бедняжку биться сердечком в волнении, когда волнение должно быть светлым! — Вы ждёте ребёнка? — Мин И выглянул из-за Ши Цинсюаня. — Вот от этого? Женщина растерянно кивнула. — Какое счастье, — он услышал свой унылый голос со стороны, и добавил в него экспрессии, чтобы не звучать насмешкой: — Какое счастье. Примите мои поздравления, понапрасну не волнуйтесь, вам нельзя волноваться. Сколько ему уже, внутри? Вижу, меньше полугода? И вы ещё работаете? — А это…? — её взгляд перебежал к Ши Цинсюаню. — Его Превосходительство Повелитель Земли Мин И! — очнулся Ши Цинсюань, как изо льдов воскресший, и повисший сумрак развеялся его смехом: — Милая, что ж вы сразу не сказали? — он подхватил её руку. — Ходим вокруг да около, когда не о го надо говорить, а о том, в каком из лучших заведений наш ребёнок бы учился, или за какого принца мы её бы выдали!.. «Отдых», — подсказал Мин И связью. — Вам положен отпуск, душа моя, непременно отдохните от забот, с сегодняшнего же дня забудьте о труде, Дворец назначит отпускные, а я от себя добавлю, положитесь на моё участие. «Диета». — Кушайте, хорошо кушайте, не чистой росой же вам питаться, гуляйте, дышите свежим… Дышите-дышите, ну что вы, — он приобнял её, куда-то целуя. — Благодарю, я в порядке, — она тихо улыбалась, — я боялась… — Не бойтесь, ничего не бойтесь, пташка моя, золотце, вам мечтать надо, чтобы ребёнку ваша улыбка передалась, свет затмевает и разум, я вас в беде не оставлю. «Счастье.» — Молю вас, милая, будьте так счастливы, как смотрите сейчас, ни на что не взирая… Могу? — он гладил живот. Он умел гладить живот, и советов Мин И больше не раздавал. — Вам тяжело было признаться, моя вы хорошая, неужели думали, я вас брошу? Отриньте сомнения, я облегчу любые ваши трудности, вы всё перенесёте. Там девочка, знали? Ловите меня на моём небесном слове, с ней всё будет хорошо, её ждёт только благо. Верите? — Прости меня за сомнения, — с лёгким выдохом говорила женщина. — Когда речь о таких дорогих сердцу вещах, сомнения неизбежны, вы размышляли как ответственная мать, спокойно переложите ответственность на мои плечи. Вот как славно, когда ты смеёшься над пустыми переживаниями, иди же ко мне. Мин И вновь поймал на себе её распахнутый взгляд, и отступил на шаг, на два, и поклонился, оставив любовников — или любовниц? — наедине. Он был рассержен на Ши Цинсюаня, что тот сразу не сказал об интимности разговора — любой разговор возлюбленных интимен по определению! Тот мог не подозревать о признании, но глупо брать с собой на свидание тень. Он просил подождать его, и Мин И постоял минуты у ворот, но не увидел причин задерживаться дольше. У Ши Цинсюаня наметились дела важней и длинней, чем он рассчитывал, и Мин И не мог сердиться на горе-отца: что за толк о глупых промашках, когда явилась весть о дочери Повелителя Ветров! Вернувшись домой, Хэ Сюань инспектировал отражение в зеркале: и не пришло же в голову принять вид достойней. Неудивительно, что девочка испугалась его, и не зря твердил Ши Цинсюань о виде непрезентабельном. Первое впечатление не удалось, но стоит встретиться как-нибудь снова, обрести доверие и… Не плохой ведь из Мин И выйдет дядя? Ребёнок улыбнётся ему однажды, а не расплачется от страха? Что подарить новорожденной? Из Ши Уду дядя выйдет никудышный. Ши Цинсюань бестолочь, и нет надежд, что он станет внимательным отцом. Да и о возлюбленной своей ни разу не говорил, значит, обеспечит покровительством и всё на этом. Однако в первые годы, лет двадцать, и сейчас — он нужен своей женщине, потому стоит уговорить его захаживать к ней почаще. Можно с Мин И. Мин И задолжал ей извинение. Он связался с Юйши Хуан, как с богиней знающей, и час мучил её расспросами, завуалированными и прямыми, не сдавая чужих тайн, но себя сдавая с потрохами. Она охотно консультировала его по рациону, и уже перешла к физическим нагрузкам, как разговор прервала открытая дверь: — Не стал ждать меня, солнце? — Ши Цинсюань поцеловал щёку усмешкой. Мин И закрыл связь: — Уже? — Извини, я провожала её до дома. Я не заметила, как ты покинул нас, но что же ты ушёл… — Не хотел смущать. — Ох, пустяки. Ты так брошенно стоял рядышком, милый, ты не был лишним. — Как она? — Хорошо, не скучал? Ты пообедал? По глазам вижу, что нет, опять ночью налёт на кухню устроишь? Не кушай столько на сон. — Иди, я в порядке, — Мин И сделал вид, что был занят работой: — У меня ещё дел… — Куда идти? — К ней? — Мы с ней уже всё обсудили, — Ши Цинсюань неторопливо вынимал из ушей серьги. — Или ты хочешь побыть один? Я не задела тебя? Не должна была я тащить тебя за собой. Пожалуйста, забудь, я давно оборвала с ней общение. — Теперь стоило бы возобновить, Цин-Цин. Наверное, ты сам до конца ещё не осознал новостей, я даром злился на твоё молчание. Но ты нужен ей, хотя бы первое время. — Я напишу ей вечером. — Уточни тайком, что бы подарить на рождение. Какой-нибудь артефакт… Но доченька не сможет им пользоваться сразу? Артефакт года через четыре. Драгоценные камни с чистой Ци? Перебирать в ручках? А если съест… Что сейчас нужно маме? — Покой, милый. Решаем проблемы по мере их поступления. — Ты подаришь ребёнку свою фамилию? Или матери? Как её зовут? А как назовёшь…? — Ну и вопросы пошли, — Ши Цинсюань пожал плечами. — Мне горько расстраивать тебя… — Тебе всё равно? — Мне всё равно. — Это не освобождает от ответственности. — Чем я ответственна, я ей при тебе ещё сказала. На большее мы и не договаривались, когда она раздвигала ноги. — Цинсюань. — Я предупреждаю о том всех любовниц, но при случайности всем помогаю. Оглашённо размножаться — удел отсталых богов, кому нет разницы, какой след оставить, лишь бы статуй побольше, подвигов, родни кишмя… Мне не нужен выводок за спиной. Мин И повозил остриём пера по бумаге: — У тебя уже были дети? — Были, и всем я даровала благо по мере своих сил. Матери счастливы, и счастливы их новые мужья, которых я им надёжно подыскивала. Счастливы все! Солнышко, я смотрю на это иначе, чем ты, но никто не упрекал меня в безответственности, моя совесть чиста. Они не знали нужды до конца дней своих. Мин И продолжал царапать пером: — Почему бы не вовлечься хоть раз? Если ты не уверен в себе, я помогу. Я был причастен к вашей личной беседе, прости, и теперь не смогу выкинуть её из головы. — Ох, и зачем я брала тебя с собой, — Ши Цинсюань поддержал щёку: — Я настаиваю: решим это потом. Ты очень дорог мне, а всё-таки, мои семейные узы — это моё дело. Я не совершала таких оплошностей уже лет сорок, не ожидала и сегодня. Обещаю, я буду с ней участлива, как никогда. — Ты будешь хорошим отцом. Глупым, но хорошим. — А помнишь, что нас ждёт через час? Чего мы так ждём? Трансляцию твоей любимой мелодрамы на первом канале Литературы, да? Линвэнь не рекомендовала сегодняшнюю трансляцию, чушь собачья, тебе понравится. Сейчас переоденусь, масочку намажу, и будем слушать вместе? — Пойди к ней. — К Линвэнь?.. — К своей женщине, Цинсюань. Ты ей сейчас нужней, чем мне. — Ты из мелодрам и нахватался, да? — Хотя бы этой ночью, будь с ней рядом. — Она не любит меня, ей нужны мои деньги… Т-фу ты, теперь и я твоим языком говорю. Я уже с лица краску смазала, куда мне в таком образе… — Ради меня. Ши Цинсюань вздохнул: — Ты ведь не успокоишься. — Я бы сам пошёл, но я ей чужой. — Ты ж моё сентиментальное солнышко, мы с ней тоже чужие люди, я видела её раз пять в жизни, три раза из которых смотрела на её затылок. — Почему не возьмёшь её к себе хотя бы наложницей? — Зачем? У меня есть наложницы брата. Он однако оправил платье и утёр лицо: — Ради всего святого, то есть, тебя. Ладненько. — Будь с ней нежен, ты умеешь. — Умею. — Не спи с ней. — И не подумала бы, — он подмигнул, перед тем как уйти.

***

      Спал Ши Цинсюань с Мин И, ночью спал только он — призрак лежал без сна. Сперва, не иссякал поток поднятого до небес духа, Мин И бы куда приятней провёл ночь за раскопками молитвенных книжек и амулетов здоровья. Он даже не знал, с чего начать поиск новых и новых знаний о грядущем, о давно забытом предвосхищении счастья. Мысли снопом вились и путались, одни свиристели о радости новой жизни, другие суетились без разбору, и на них всех тяжело падало безразличие Ши Цинсюаня. Ему всё равно. Он и не заслужил этого. Он того не желал. Он даже не думал, и сам как человек — эталонное же дерьмо! Нынешний Хэ Сюань как человек тоже не образец для подражания, чем дальше тем хуже. По-хорошему, его от смертных надо на цепь сажать. Но если прежний Хэ Сюань хоть выведенного яйца стоил, то стоил и рождённого собственного ребёнка. Он не раз выводил яйца, и бегали вокруг крепкие орлы, он был на что-то годен, и неужели у него отняли всё до капли? Ши Цинсюань не заслуживал этой жизни, вопрос решён давно, причём не Хэ Сюанем, а тем, кто раньше всех осознал бесталанность одержимого злым духом придурка и вздумал его спасти. Но каждый человек, даже Ши Цинсюань, по праву рождения заслуживает семью. Он воспользовался даром бессмертия, и вот судьба подарила ему дочь и жену, и он выбрасывает дар тотчас, не оглянувшись, не задумавшись ни на секунду. Это не первый брошенный дар, он осыпан милостью судьбы сверх головы, и за этой кучей разглядеть ничего не способен. Сколько детей он бросил? Сколько смертных прожило свой век с кровью этого подонка в венах, без отеческого тепла? «Он озвучил свою ответственность» — рыбам на смех! Щедрость Повелителя Ветров холодней трупа. Ши Цинсюань спит невинно, как нашкодивший мальчишка. Он обнимает своей позой, поймав ногой, а его рука на груди Мин И застыла в полужесте заснувших поглаживаний. Разве же лучшего друга надо сейчас обнимать? Хэ Сюаню становилось стыдно лежать с ним. Он ощутил себя, какая ирония, не на своём месте. Не по своей воле, но он занял место брошенной женщины, будущей матери нежеланного ребёнка, и давно не ощущались соприкосновения с Ши Цинсюанем такими криводушными. Призрак здесь чужой дважды, трижды, и страшно подумать, что может возбрести в голову Ши Цинсюаню, променявшему любящую и нуждающуюся женщину на трижды самозванца. — Всё хорошо, спи, — прошептал бог безосознанно, как научился шептать за минувшее время, и привлёк обратно Мин И. Ладонь вдруг огладила бедро, легко закинув на себя покалывающее от ласки колено. От удовольствия Мин И чуть было не стёр все доводы из поля зрения, однако Ши Цинсюань мог бы шепнуть «всё хорошо» своей женщине, но дешёвое утешение досталось не ей. Когда-нибудь, он мог бы проснуться от плача дочери, и укачивать её всё с теми же словами, стань ей даже десять лет, а её плач будь от страха темноты. Но бедро бы он тогда не гладил, очевидно. Очевидно, ладонью двигала не простая платоническая нежность, это почувствовал даже Хэ Сюань. И даже при жизни Хэ Сюаня так не трогали, лишь через одежду и лишь одна-единственная, чьи руки были чище. Он поднялся на локте, мелко брезгливо дрожа. Не хватало только, чтобы Повелитель Ветров принимал его во сне за наложницу (причём не свою!), а потаскушья ручонка тянулась туда, где дозволено совсем не ему. Выпутавшись из Ши Цинсюаня, Мин И согнулся над ним злой креветкой. Скорее всего, и «всё хорошо» пошло по ложному адресу, и Ши Цинсюань освоил привычку это шептать не в один жалкий месяц и не для Мин И, а шептал вообще всем, кто имел несчастье с ним лечь и предпринимал попытки уйти. Не сбегая позорно и не падая в распростёртые объятия, Хэ Сюань, в ушах которого ещё шелестело «всё хорошо», настороженно задремал. А проснулся с чистым разумом, затылком у живота Цинсюаня, и коленом на уровне его лица. По утреннему обыкновению, Мин И погладил руку в руке, улыбнулся воркованию «ты где там?», и не вспоминал о ночном озарении.

***

      Этим же утром, Мин И ждал Ши Цинсюаня из ванной целую вечность. Утро он провёл в смятении, в тяжёлом осознании своей сущности и в омуте вины, которую ему никогда не искупить. Он ждал, но, когда Ши Цинсюань вышел и безмятежно направился к кухне, Мин И стал ждать, пока сам будет готов. Приблизиться и заговорить было трудней, чем повторять необходимые слова в голове. — Цинсюань, прости меня, если сможешь. — Чего? — тот размешивал настойку и не поднимал глаз. — Я настоящее бедствие. — Землетрясением у меня под ногами, да, что случилось, котёнок? — и беспечно моргнул. — Тебе не сообщали ещё? — Я не проверяю ящик до обеда. — Во Дворец Земли утром письмо поступило, из твоего, со Средних. — У тебя отпуск. — Мне письмо перенаправили, от твоей женщины. Я не знаю, как так произошло. Я не желал зла, я завидовал тебе, но зла не желал никому. Она потеряла ребёнка, прости меня, — голос колыхнуло. Ши Цинсюань перестал размешивать настойку, повертел сосуд в руке, отпил огромный глоток, и подошёл на шаг: — Причём здесь ты? — он переждал молчание, и ступил ещё, обнимая щёки ладонями: — Ну что ты, кто тебе такое сказал? — Она заявляет, что я сглазил её, и это похоже на правду. Я ведь не контролирую Ци, это всем известно. Я сам возьму её на содержание, но я бессилен что-то исправить. Я завидовал тебе до боли, всю ночь об этом думал, и вас тогда прерывал. Мне сразу стоило понять, что нечисти не место рядом с ней. — Не может такого быть. Ты не демон, милый, ты жизнерадостный добрый бог, к чему суеверия. Женщина она не молодая, организм, сам знаю, не крепкий. Столько случайных выкидышей происходит, причём же здесь ты? — Не может быть — таких случайностей. Почему не два дня назад? Почему не завтра? Она глядела на меня со страхом, она видела угрозу, которую я сам в себе не осознавал. Рядом со мной увядали цветы и болели люди, мне стоило понять. — Это же было давно? — Давно. — Я бы ощутила, если бы от тебя так веяло чёрной Ци, как раньше. Спроси кого угодно, в тебе её остались крупицы. — И без Ци я приношу несчастье, это моя судьба. Только с тобой я общался, и забыл, как чувствительны ко мне смертные. Кто знает, может, пока я живу тут у тебя, весь дом гниёт до фундамента, а квартал скоро охватит чума? — Солнышко, ты не Бай. — Я хуже. Спазм и отторжение, кровь и извергающиеся останки — всё из-за демона. Несчастная хватается за живот, её скручивают часы агонии, она носила в себе труп, и труп выходит из неё гноем. Там был гной? — Сядь, сядем на пол, вот так, выпей настойки. Так, держи, мой умница, — терпкий вкус брал основу явно не на воде. — Я не люблю пить. — Немножко, солнышко, чуть в себя придёшь. Ох, ещё глоточек, — Цинсюань хвалил и целовал лоб. — Молодец, дай допью. Видишь, сколько во мне таких глотков? Ребёнок от меня не блистал бы здоровьем. — Она была бы чудесной. — Она была моей оплошностью и ей останется. Я наугад сказала, что это девочка, я не смотрела. — Будь я нормальным, а не ходячей катастрофой, она бы никогда не почувствовала себя ненужной. — Так никто в мире не нужен никому, кроме себя. — Ты мне нужен. — Сейчас — да. Это временно, а страдание постоянно и кончается только смертью. Дорогой, не кори себя, в том нет твоей вины. — Это не случайность. — Это не случайность, я же сама её убила, и ты здесь ни при чём. — У тебя с циркуляцией не так всё плохо. — Да, довольно хорошо, чтобы направить ладонь верно и убить зародыш, а не мать. Любимый, я заступлюсь за тебя и не допущу злословия в твой адрес. Это не предастся огласке, я уже всё замяла. — Не бери мой позор на себя. — Мин-сюн, это сделала я. — Ложь не поможет. — Мин-сюн, — Цинсюань нежно обратил лицо Мин И к своему. — Это я сделал. По нему не сказать было, что он врёт, но ничего не стыковалось: — Цинсюань, даже ты не такой ублюдок. — Но это я. — Зачем?.. — Я не готова принуждать кого-то к жизни, тем самым я подписала бы новому живому существу смертный приговор. — Бред же. — Девочка ли, мальчик, умер бы рано или поздно, а он не мог дать согласия на жизненные муки и короткий человеческий век. Стань бессмертным — страдал бы дольше. — И ты отнял жизнь? — Она ещё не началась. — Ты убил собственного ребёнка. — Я не мог убить того, кто ещё не родился, ласточка. Я даровала ему благословение, избавив от ожидавших его мучений, и оптимистично не верю в перерождение. Ши Цинсюань бредил с лицом до того просветлённым, что на улице Мин И принял бы его за свихнувшуюся монашку демонического культа. — Мой дорогой, — родственно затянул он, — мне очень жаль, что всё свалили на тебя, мы это исправим. Ты спросишь о его матери — нет причин для волнения, я повторила вчера тысячу раз, по обещанию на лучик молитвы. Что с ребёнком, что без, она переходит на моё придворное содержание и скоротает беспечно остаток жизни. Всё прошло хорошо, её тело моложе прежнего, и она сможет понести ребёнка, если решит. Но я не желаю быть причастной к жестокой участи рождения на свет. Прости, что ты стал свидетелем, твоим глазкам не подобает смотреть на мои беды, душенька. — И прежних детей ты…? — Нет никого, кого бы я обрекла на жизнь, — он обидчиво поджал улыбку: — Не строй из себя праведника, ты убивал смертных на посту, все убивали. — Я не трогал безвинных. — Зародыш не мог быть виновен или безвинен, он не видел мира, тем лучше для него, и морального выбора сделать не мог. Ты очаровательно говорил о его будущем, моя трогательная птичка, но тот, о ком ты мечтал, никогда не существовал, понимаешь? Ты говорил сам с собой. С тем, кого хотелось тебе видеть, и, повторюсь, я без ума и без совести от твоей сентиментальности, а всё-таки никем был этот никто. Это даже не твой родственник. — Семьи моей не касайся. — А ты не касайся моей. — Ты бы и младенца убил? — Вряд ли. — Вряд ли? — Скорей всего, нет. Но я маялась бы совестью до конца его жизни и после, раз допустила его появление на свет. — Почему бы всех людей не перебить, чтоб не мучились? — Солнце, хватит. Если в тебе томятся отеческие чувства, иди собери по младенцу из ближайших деревень и отцовствуй на здоровье, только не здесь. Каждый день где-то кто-то выпадает из чрева раньше срока. Сколько детей я об полотенце обтёр? — И по какому же праву ты решил за мать? Она была счастлива. — Я решила по праву божества. Её счастье не стоит чужих мучений, и с годами деньги её обрадуют больше. Ты смотришь на меня как на чудовище, но даже не пытаешься понять. Мин И не смотрел на него вовсе, запредельно видеть было, как дружелюбно Ши Цинсюань поднимает брови, как вкрадчиво злословит изогнутым ртом. — Любимый, — он пытался поймать взгляд, вновь гипнотизировать небесными глазами, — что тебя расстраивает? Мне очень, очень жаль, что тебя это коснулось. Я знала, что ты не поймёшь, и не сказала бы тебе ничего. Моя грустная рыбка… Мне замолчать? Мне уйти? — Говори. Объясни, раз я тупая грустная рыба. — Ты рыба очень умненькая, но… Не рождаясь, человек не чувствует боли и страха, всего, выпадающего на долю таких прекрасных людей, как ты, понимаешь? Не испытывает и радости, но если радости нет — совсем не значит, что ему плохо. В конце концов, его нет самого. Это чудесное небытие. — Так убей себя. — Ты совсем обленился? — он рассмеялся. — От смерти люди тоже страдают, боятся её и оттягивают как могут, она висит над ними топором над плахой. Большинству страх смерти тяжелей страхов при жизни, и они выбирают между одним мучением и другим. А кто-то утомлён жизнью до того, что страх смерти меркнет перед неизбежностью, такой как вечное позорное клеймо или угроза провести жизнь в одиночной камере… И им легче покончить с собой или молить об этой милости других. Я не готова плодить несчастья. — Недавно ты не боялся смерти. — И сейчас не боюсь. Мне страшней причинить боль тому, кому я дорога. — Ты же надеешься, что я скорбеть буду полвека. — А я не о тебе, и не придавай большого значения моим капризам, я так внимание вытягиваю. Твои близкие, что умерли давно, перед смертью натерпелись бед. Не лучше ли было бы, не родись они совсем? Не злись, скажи честно. Стоило рождение того, чтобы испытать то, что они испытали? Даже если прежде они жили спокойней, не перевешивает ли боль? — Они не должны были страдать. — И всё же, страдали. Если… — Я понял. Нет, не лучше. — Если бы ты мог устранить… — Нет, не лучше. — Ты говоришь так, потому что тебе самому больно думать, что их нет, ты их любил. Ты бы не испытал этого, не будь их с самого начала. Они бы ничего не испытали. — Цинсюань, окажись передо мной выбор, пережить снова то, что я пережил, или оборвать существование в самой утробе, я бы прошёл всё опять. — Тебя держит здесь страх небытия, который сильней перенесённого ада, и я тебе сочувствую. Ши Цинсюань поднялся на ноги: — Боюсь, мы никогда не согласимся в этом друг с другом. Ты не обязан соглашаться со мной, чтобы меня понять. Призрак промолчал с усталым гневом, а беспечность так и не покидала лица Ши Цинсюаня. — Ты действительно чудовище, — сказал Мин И. — Хватит тебе смелости пойти сейчас к ней? Признаться? — Ты хочешь, чтобы я призналась? — Да. Переведи её к моему Дворцу, я найду, кто о ней позаботится. И держи ответственность до конца, её горе — твоё. Ши Цинсюань отвернулся, и сказал в дверях: — Как тебе угодно.

***

      Ши Цинсюань вернулся к вечеру, со щекой цвета амаранта под потолком. Он сбросил сапоги стуком, запихал верхнюю одежду в шкаф пьяной рукой и сам себя запихал в объятия Мин И, грозясь с ног повалить. — Легко отделался? — спросил его тот. — Как она? — Хорошо, — от Цинсюаня снова пахло мерзко. — Всё хорошо. Она переживёт. — Ты признался ей? — Первая, кому я призналась. — Мне передали, она уже перевелась ко мне. Навещу её, иначе не усну. — Пошли кого-нибудь, — Цинсюань провалился поцелуем в щёку. — Мой мраморн-нр… Мой… Не бросай. Меня. — Я позже пойду. — Не уходи вообще, — он всхлипнул, и это было не к добру. — До утра со мной побудь. Почему слуг не попросишь? — А-Сюань, — Мин И гладил по голове. — Если я твой, то и ты мой. А твоего за сутки было так много, что теперь это моё. — А-а… — Я не могу пройти мимо. — А-а?.. — Я каждый день могу взять и послать деньги случайному бедняку. Но подаю милостыню, только если подбежит попрошайка на улице. Я могу приютить ребёнка, если его судьба как-то с моей пересечётся. Я оказался свидетелем вчера, так что… — За всё хорошее, что я сделала тебе, не уходи. — Она разбита горем, её тело перенесло выкидыш, ты ей признался в убийстве. Она должна убедиться в безопасности, но тот, кто предоставил ей новое место, сейчас гладит причину всех её кошмаров. А эта причина опять нажралась без повода и хнычет мне в лицо. — Не уходи. — Я пока здесь. — Ты выдумал ребёнка, и… Щас её выдумываешь. Она получила свою должность через десять постелей до моей. Хер знает, от кого залетела. Добилась пожизненного обеспечения, и жертва. Не все как Линвэнь. У этой, типа… Сколько-то детей. И за всех платят, я смотрела. Мой это был, не мой — она решила, что с меня выгодней трясти. Я ж не против, мне что. Дороговато для шлюхи на пару ночей, но я Повелительница Ветров. Сама щедрость. — Ей тяжело. — Мин-сюн, какие вообще дети, какие алименты, мы живём с тобой месяц… Вцепился и перемываешь, тошнит уже. Ты мне даже не любовник, чтоб мозги этим сношать. — А так бы мог? — А так бы я послала тебя к чёртовой матери. Я призналась ей только по твоей просьбе, ей стало хуже от этого, только из-за тебя! Останься со мной, — он омерзительно мокро ткнулся в подбородок. — Я тебя люблю. Захочешь мелодрамы, и я самые сопливые свидания подарю. Я обожаю твоё существование, душа моя, не уходи. — Быстро вернусь. Ты же просто пьян, — и воняет нестерпимо, а от мешковатых движений рук вдоль спины укачивает. — Мне плохо. Хуже, чем этой, или не хуже, какая разница. Когда тебе плохо без ви-идимой причины, я бы не ушла, никогда. Горите все пламенем, я бы тебя не бросила. — Я всё пытаюсь понять, как можно отторгать ту, с кем соприкасался ближе всего. Ты обходителен с ней речью, наверняка и нежен был во время ваших встреч. — Ну, был. А ты Превосходительством называешь только того, кто тебя превосходит? — Ши Цинсюань посмотрел с хмурой разнузданностью. — Вежливость. Мы удовлетворяли себя оба друг об друг дру... Я не имитирую чувства, но если вижу, на кого мне плевать, спрошу о здоровье и делах, а если трахаю, целую и глажу, потом обнимаю, вежливость, Мин-сюн, вежливость, и причём здесь это? — Для себя спросил. Буду вспоминать о ней с каждым твоим ласковым обращением. — Ты… — его брови продавили глаза раздумием, и он протёр лицо размякнуть их на место: — Ревнуешь? — Нет, я вижу теперь, чего стоит твоя вежливость со мной. — Чего… — он ещё потёр глаз. — Чёрт тебя возьми. Не морочь мне голову. Он плавно отпрянул перебирать флаконы на зеркале: — …И без того болит. Мин И смотрел, как тот копошится в коробках, каплях, порошках. Рукава жили своей жизнью и пролили едкость на пол. Кисти Ши Цинсюаня двигались замашками, ему мешались кольца, стуча. — Дай, — Мин И прикоснулся к потному лбу. — Само пройдёт, — бог вывернулся и пошёл к столу со снадобьями в руках, по одному меж четырёх пальцев. «Само» — с лекарством. Призрак не разбирался в божественных снадобьях, но долго без цели глядел на зельеварящего Ши Цинсюаня. Тот не варил, а смешивал и перемешивал, уже уверенными и точными руками. Ленивыми. Он не улыбался, как улыбался на краешках всегда, потому на себя был не похож. Лучше бы он злился или грустил. Если губу утоньшит презрительно, то сбоку станет потрёпанным Ши Уду. Зачем лечиться извне? Он знает своё тело навылет, почему не избавится от яда в крови вдумчивым колдовством? Ответ — нализался до потери связи с телом. Власти над своей кровью он имеет не больше смертного. И Ши Цинсюань в своём любимом состоянии: ближе к человеку, чем в любом другом. Снадобье сотворил, не глядя себе под руку, с тоскливой привычкой. Сколько раз он возвращался таким домой, ещё до появления Мин И в доме? Сколько вечеров так стоял за столом в одиночестве, пока Мин И уходил перекусить подворотней нежитью? Всегда ли просил остаться, часто ли связывался духовно? Дурак же верит в свои слова, звучавшие днём, и не видит за собой греха. Из-за убийства напился, или после признания женщине? — Где ты снова нажрался… — пробормотал Мин И, не ожидая ответа, а комментируя самого Ши Цинсюаня. — Тебе адрес дать? — Нет. Почему. — Захотел. — Это от головы? — Мин И ступил к столу. — Это проблеваться. Запах испарений поднялся такой, что рисковала подняться поглощённая днём пища. — Отрава, — сказал Мин И. — Безвредно. Пахнет плохо, но лекарство. — А пальцы в рот? — Я ж говорила, у меня давно нет рвотного… Этого… Пальцев. Но тошнит. Всю жизнь тошнит, и никак не вытошнит, — Ши Цинсюань торжественно указал на друга: — Однако ты — моё лучшее рвотное средство! В его аллюзии это наречение было комплиментом, вроде бы. Мин И не рискнул благодарить вслух. В благодарность он постоял рядом, пока Ши Цинсюань «лечился» в уборной, изливаясь выпитым. Когда процедура была окончена, Мин И тихо уточнил: — Я пойду, — и отступил шагом. — Меньше получаса, и вернусь. — Как цинично, — Ши Цинсюань саркастически крякнул. — Десять минут туда, десять обратно, с ней, значит, тоже минут десять. Напомнишь ей о боли и оставишь в слезах? Лучше бы за солью через улицу сбегал. — Я же… — Боль или соль, Мин-сюн. — Я же только проведать. — Звучит формально. — Это и есть формальность. — Жестоко. Ты не разорвёшься, милый. Думаешь, за время нашей с тобой жизни здесь, ни разу никто из моих друзей не обращался ко мне за помощью? Меня на помощь зовут почаще, чем замуж. Но у тебя всплески день через день, и я тебя не оставлял. — Я бы пережил. — Да хоть бы ты ноготь сломал, у меня нет привычки бросать истинно близких людей ради незнакомцев. В отличие от некоторых. — Ты протрезвел, что ли?.. Ши Цинсюань смерил долгим взглядом: — Иди. — Я пока с тобой. — Не со мной. Хоть бы волосы подержал, ей-богу, — он обогнул Мин И в дверях и вернулся в комнату. Он покачивался, но не пьяно. Пил вновь какую-то разведённую жидкость, мешал безотчётно воду без ничего, и упал задницей на кровать. — Давай, я пошлю к ней своего двойника? — Мин И осторожно сел рядом. — Мне уже приходилось видеть, как ты рассеян становишься, когда тебя больше одного. Двойник переманит твоё внимание туда, на Небеса, а мне будет милостиво предложено довольствоваться одним только твоим телом рядом. — Но я буду здесь. — Не нужно мне остатков со стола, признателен покорно. Ты рвёшься проведать девушку для своего же успокоения, для формальности, из какой-то больной совестливости. Или ждёшь, как она благодарить тебя будет. Её благодарность тебе важней моей? Мою любовь ты всё ещё принимаешь за данность, как будто прошлое тебя ничему не научило. Я не брат тебе, я не твоя невеста. Иди сейчас, куда хочешь, мне уже лучше, но в следующий раз я назову это предательством. Ши Цинсюань красивый. Изрядно помятый, со смазанной краской на лице, тётка или извращённый мужик лет сорока, но… Не найти здесь даже «но». Он и этим красив. Запах от него тошнотворный, брожёный под солнцем, пропитые руки крутят кольца друг об друга. И они очень красивы. Не сразу, однако «но» нашлось. Но, причём здесь вообще его красота?.. Мин И сидит рядом, вглядывается в морщины вокруг век, в отведённые прекрасные глаза, он сдавлен внутри надрывным голосом Ши Цинсюаня, но не чувствует больше ничего. Тревожно, что Ши Цинсюань оскорбится и бросит. Радостно, как бархатиста его кожа (да причём здесь она!). Мысль о несчастной женщине трогает сердце до боли. Под кольцом, которое перекручивается оборотами над посеревшим пальцем, кожа темнее. — Могу? — шепнул Мин И, сдвигая кольцо вверх и обнажая утренний ожог. Ши Цинсюань даже не залечил. Забыл? — Да? — повторил Мин И, подтянув руку к губам. Призрак любит пить раскалённый чай, едва не закипающий, любит чуть меньше, чем ледяной. Ледяной приятней, но кипяток будоражит и помогает сэкономить на уподоблении живой терморегуляции. Мин И пьёт его каждое утро. Ши Цинсюань знал, что чай горячий, и сам вился в зоне риска, сам же толкнул. Бывало, он говорил, что слова задевают. Он даже объяснял, насколько глубоко. Об этом он мог и выдумать, и преувеличить, но есть ли повод сомневаться, что кипяток обжигает? Ожог же слабый. Хэ Сюань знал боль страшнее, он бы сам не заметил, брызни на себя чаем. Да, больно, однако нелепый пустяк. — Ну, целуй. Мин И поднял взгляд с милой руки на её обладателя. Красивый. — «И что ему этот ожог дался», правда? — хмыкнул Цинсюань. — Я сам лечить его не стану. — А смертные наивны, что завидуют умениям богов, — Мин И поцеловал. — Полагают: вот, будь я небесным чиновником, никакая рана не была бы мне страшна. Они не знают, что богам легче себе грудь отрастить, чем заживить ранку. — Это вещественное доказательство тебе, лечи, — Цинсюань подставил руку для следующего поцелуя. — «Пустяк», наверное? — Если бы я пролил на себя хоть целый чайник… — Если бы я пролил на тебя целый чайник, ты бы забыл? А каплю? Ты бы мне ещё месяц это припоминал. — Может быть. — Сам себя ранив, я бы тоже не заметил, поверь. Брызнул и брызнул, случается. Но я знаю, что ты извинился бы перед кем угодно за это. Перед Линвэнь, перед Юйши, перед моей выкидышной любовницей, и перед Инь Юем — иначе бы я подумал, что ты только с женщинами так носишься. Чем я-то не заслужил извинений? — Почему мы снова мусолим какую-то… — Да потому что ни дня не можем прожить без ссор. Я же видел тебя со стороны, ты умеешь жить нормально, и я умею жить нормально, почему мы оба не живём нормально вместе? — Не ной. — Хочу и ною. Тебе всё равно, если обожжёшь себя. Само собой разумеется. Не всё равно, если обожжёшь незнакомца, а если я незнакомца обожгу — ты мне мозг вытечешь. Что ж я попадаю в собой разумеющегося? Ты перед другими выслуживаешься, а меня, мол, с первого взгляда добился? Тебе больно за незнакомца! Что я тебе сделал-то… Каждый чёртов день. — Не каждый, — Мин И притянул к себе, неудобно обняв, пытаясь не отнимать руку от губ. — Вчера нормально жили. — Потому что я нарочно отвлёк тебя, когда ты… — Я не хотел. — Я ничего не хочу. Мин И умел только гладить, и он гладил. Хэ Сюань утешал детей, зверей, женщин, Хуа Чэна — всех с переменным успехом. Иногда даже сам себя. Однако Ши Цинсюань — ни бог, ни демон, ни ребёнок и ни старик, ни женщина и ни мужчина. Он Ши Цинсюань. Его слёзы, выступившие и пропавшие, не затронули Мин И. Обнять и гладить было лишь первым решением, пришедшим в голову, чтобы бог умолк, а ссора не разгоралась дальше. Призрак не чувствовал ничего, и самому ему становилось от этого тяжелее. — От чего тебе так плохо? — спросил он в надежде, что объяснение пробудит сочувствие. — От вина? — Я не хочу с тобой говорить. Блеск. — А-Сюань… — Я устал. Не просидят они так вечно. Раньше Цинсюань делал первый шаг к примирению, брал инициативу в общей на двоих тоске и старался развеселить. Теперь ждать его шагов не приходится. — Не грусти. Ужасно, но попытаться стоило. — А-Сюань, не грусти, — лучше не стало. — Мой… — «милый»? Слово не лезет. Застряло. — Мой друг. Мой милый друг, — вытолкнулось с хрипом. Ничего не изменилось, Цинсюань полулежал на плече, заполняя комнату молчанием. — Глупый, — сказал Мин И. — Мой дорогой, — выдав это, он перевёл дух. — Ветерок. Откуда этот блок? Почему сердце не болит за любимого друга? Почему ласковых слов не находится? Призрак ведь любит. — Мин-сюн, успокойся. Не мучай язык. — Тебе плохо. — Я не выношу сейчас твой голос. Умоляю, замолчи. Будь обстоятельства иными, Мин И бы решил, что Цинсюань выдумал язвительную игру с обменом ролями, мораль которой — «почувствуй, как мне с тобой тяжело!» Но игры не было, а в душе рябью прошлась единственная сочувственная боль: бедный Цинсюань, что бы ни разбило его сейчас, вдвойне ему хуже от бесполезного Мин И. Он приказал замолчать, а рук не убирал, не отстранялся сам, не сбегал и не просил уйти. Если Хэ Сюань взял однажды на себя смелость полюбить Ши Цинсюаня, любви положено быть чище родниковой воды. Нежный и язвительный, жестокий и заботливый Цинсюань заслуживает сочувствия. Если сочувствовать пока не получается, полагаться следует на рассудок. — Тебе нужен покой, — прошептал Мин И как мог тише, чтобы не выводить. — Пойдёшь спать? Цинсюань кивнул. Хорошо. Он потянул за рукав Мин И, когда тот встал с кровати. — Я не уйду, А-Сюань, отпусти. Мотаться туда-сюда в ванную вместе было бы излишне, небольшого таза с водой должно хватить для простого умывания. Таз с водой, полотенце, второе полотенце — что-то забыто? — мыло пригодится, воду придётся поменять три раза. — Сюда, — вернувшись, Мин И подманил обернуться щекой. — Смоем. А то проснётся завтра и ругаться будет, что опять с краской заснул. «Повернись», — молча обозначил Мин И. — Горе ты, — высказал он вслух. — Обнять и плакать. — Я бы дошёл до ванной. — Знаю. Дай, не пачкай мылом руки, я сам. Цинсюань терпел, как лошадь терпит гвозди в копытах. Споласкивать себе лицо и руки самостоятельно не стал, смотрел в одну точку без злобы и приязни, только его пальцы, что Мин И тёр над тазом, подсказали о чём-то поглаживанием. — Везде мыть будешь? — мелькнул Цинсюань. — Сам завтра осилишь. — Старый долг не вернёшь? — Иди ты. Щётку на, сам зубы чисть. Окончив своё осторожное и быстрое ухаживание, Мин И отнёс таз и положил Цинсюаню его ночное платье: — Выпрямись, я сниму. — Я не пьян уже, — бог, однако, поддался своему разоблачению. Так разоблачать его Хэ Сюань никогда не рассчитывал, но век живи, век удивляйся. Удивительны и светлые волоски на теле Цинсюаня, в полутьме они золотятся пушисто, как по утрам, когда он встанет у окна перед солнцем. Но светлые — почему? На голове ведь темны. — Тебе чай или молоко? — спросил Мин И. — Тошнит. — Воды? — Уже. — Ляжем? — Да. Оделся Цинсюань кое-как, и как был рухнул на чужую половину кровати. — Приятная ткань, — сообщил он, прокатываясь спиной по ненавистной недавно холще. — Я найду себе власяницу, чтобы укрощать плоть. И зачатий не будет. — Просто держись подальше от женщин. Обращайся сам в женщину с ними. Или совокупляйся с мужчинами, ты же на оба фронта. — Я не смотрю на половую принадлежность, когда мне кто-то нравится. — А на что смотришь? — На тебя, к сожалению. — Почему не сделаешься бесплодным? Тебе под силу воплотить себе женский организм, а обесцветить своё семя — никак? — Я стараюсь меньше вмешиваться в своё тело. Я плохо умею. И так-то после смены облика странно себя чувствую. Однажды у меня молоко шло, хочешь покажу в следующий раз? — Не надо. Подожди, тебе страшно деформировать себя такой мелочью, как сужение каналов? То есть, вертеться перед зеркалом в девичьчем теле тебе весело, а стерилизовать себя и не мучить женщин… — Давай сменим тему. — Цинсюань? — Я нехороший человек, я же предупреждал. Всех предупреждаю. — Тогда составь перечень рисков, о которых предупреждаешь. «Нехороший человек» — это кто по газонам ходит или кто людей пытает? Тебя все держат за очаровательного тупицу с анекдотом под каждый случай. Вряд ли они догадываются, что ты не скромничаешь, называя себя «нехорошим». — Не волнует меня, о чём они догадываются, Мин-сюн, пожалуйста… Мин И промолчал, но и смотреть на Ши Цинсюаня не стал, так и сидел к нему спиной и изрывал у себя по заусенцу. — И вообще, — продолжил тот, наматывая на пальцы волосы друга. — Прежде чем ждать от меня список моих прегрешений, покайся мне сперва во всех своих. — Нет ничего, в чём я мог бы тебе признаться, и от тебя я не жду признаний. Других предупреждай о себе, я-то с самого начала знал, какая ты мразь. — И мне это сразу в тебе понравилось. — Пока меня злодеяния не касаются, я не вмешиваюсь. Ты сам знаешь, что если обойдёшься со мной жестоко, я тебя прикончу. — Нашёл время заигрывать, — Цинсюань сзади точно закатил глаза. — Давай не на ночь, а то не усну. Его пальцы проскользнули вдоль позвоночника к вороту, и вниз потянули. Кожа зафиксировала столько неожиданных прикосновений, сколько разум был не властен выдержать, и Мин И, хмыкнув, сбросил с плеча ворот и рукав: — Что тебе нужно от моей лопатки. — Я тебя лечь тянул, — Цинсюань засмеялся чисто, как ни в чём ни бывало. — А ты мне сразу всю спинку… — под лопаткой загорелся зуд от поцелуя. — Жаль, у меня сейчас нет настроения, — горячий выдох в шею. — Давно сказать хотел, у тебя прелестная спинка, сухая и костлявая, но сильная, да? Ручки тоненькие, — пальцы проползли вниз по руке, пробираясь под кожу. — Никогда бы не поверил, что ты был плотником, а… — Архитектором больше. — …А плечики такие, словно брёвна как тростинки на себе носил. — Не преувеличивай. Мне иногда приходилось плавать, вот и всё. — Неотразимейший. — Сам себе веришь? — Я не верю себе, когда истекаю от кого-то ещё. Будь я сейчас в настроении, я бы тебе спинку вывернул наизнанку, — он до того нежно крепко сжал плечи, что спина выгнулась дугой. — Хочешь поднять мне настроение? — Как? — Скажи, что я на самом деле вовсе не мразь, а глубоко запутавшийся в себе человек. Что не станешь презирать меня после сегодняшнего. Что любишь меня, в конце концов. Приглашающее объятие позади поглотило Мин И, он подался навстречу стучащему в спину сердцу: — Я не стану презирать тебя больше прежнего, и ты глубоко запутавшаяся в себе мразь. — Мог бы и приврать. — Я люблю тебя больше всех живущих. — Вот так, да. — Я не приврал. — Боги, мне жаль. — Вижу я, как жаль. Они перекидывались ещё словами, о которых призрак не задумывался вообще, и забывал их, только сказав. Вряд ли в них и Цинсюань вдумывался, он проверял рукой, как далеко может зайти под одежду к рёбрам. Как убедился вскоре, дальше лопаток ему путь был заказан, и он остался довольствоваться ими. — А-Сюань, — призрак разрешил себе смягчиться. Значительно смягчиться, размякнуть и развалиться, как кучка гнилого мха. — Я не могу вечно отрезать друг от друга ненависть к твоим поступкам и любовь к тебе. — Были страшные поступки и раньше? — Наверняка. Мне проще забывать. — Я не забуду тебе, если уйдёшь сейчас, — с его нежно-хриплой улыбочкой, врезавшейся в скулы, Мин И усомнился, чьим решением было смягчиться или смягчить. От его пылавшего теплом лица не веяло больше перегаром, остатки прежнего смрада разбавлялись манящими частичками чёрной Ци, скопившейся у рта. К нему тянуло на примитивнейшем уровне, и призрак скрывал в его волосах жажду слизать Ци внутри. Во рту, и в глотке глубоко, до желудка или лёгких, где бы ни сконцентрировал её грустный бог. — Если я плохой человек, но предупредительный, — среди случайного шепчущего бреда сказал Цинсюань, — могу я, предупредив, сделать кое-что плохое? — Ага. Цинсюань приложил к губам губы, и от чёрной Ци, что была густой как бычья кровь, его злодейство раскрылось во всей красе. Он решил запятнать ею друга, которого сам же держал подальше от «грязи», ради которого «травил нечисть» благовониями и усугублял кашель призраку. В его картине это вопиющее святотатство, чудо просто. Мгновения, призрак противился собственной жадности и терпел «плохое» на губах, но, стоило приоткрыть рот и впустить больше оседавших на дёсна капель, он уже не мог бы сам себе объяснить, что делать можно, что нельзя и почему. Плохого ведь на самом деле ничего и нет. Вдруг Цинсюань шёпотом оборвал: — Зато я предупредил. — А я предупреждал о возмездии, — Мин И обернулся боком так, чтобы оба не знали, кто кому попался в плен. — Предупреждаю: я не глубоко. Он солгал, сам того не желая, и, стоило губам слиться, образовавшийся духовный поток потянул из нутра Цинсюаня бесчисленные скопления Ци. Призрак был нежен, не путал грубую жадность и деликатное чревоугодие: впитывал больше, чем успевал глотать, но не быстрей, чем мог вынести этот экзорцизм Цинсюань. Об ощущениях бога можно было лишь догадываться, однако, в недвижимом узле ртов, глаза он закрыл сладостно, и рукой к себе привечал. — В порядке? — уточнил Мин И, еле задействуя слипшиеся голосовые связки. — Обещай, что потом очистишься, — шепнул Цинсюань. — Не перенимай у меня всё, я вышел из себя, вырастил себе эту гадость внутри, не надо… — Восхитительная гадость, вязкая, жирная, вкусная, хоть на хлеб мажь, — слизнуть с языка не возбраняется. — Ещё раз: ты в порядке? — Лучше всех. Жестоко было называть душевные терзания Цинсюаня вкусными, но что сказано, то сказано, и, питаясь дальше, извинялся Мин И утешающим поглаживанием, тем, какое выходило у него неудачно, печальным поглаживанием скотины на убой. — Ты не скотина, — сказал он, — я люблю тебя, я не умею гладить. — Умеешь, — Цинсюань засмеялся дёрганными вздохами, — ртом ужасно работаешь, а гладить умеешь. Но призрак не остановится, пока не соскребёт всё до вкраплений, до очистки сосудов и полостей, до аппетитной пропитавшейся печени. — Давай всё, — качнул головой Мин И. — Хватит, — согласно усмехнулся Цинсюань. — Да, заканчиваем. Немного, — Мин И не обнаружил Ци в ротовой полости, лезть глубже было рискованно, и на миг он уловил телесное удовольствие. Так смыкаться с Цинсюанем и прежде было приятно, однако смыкание ради смыкания, оказывается, нравится призраку само собой. Небеса далёкие, ему слишком хорошо. — Больше хватит. — Никогда больше. — Да, — Цинсюань глубоко выдохнул. — Мне бы холодной водой окатиться. Мин И поискал сбоку графин: — Если хочешь. Бог слова сказать не успел, как уже слово воскликнул: — Мин И!.. — с длинно любопытного носа между ошеломлёнными глазами злобно закапала вода. Как и со всего Цинсюаня. — Я бы в ванную пошёл, а не весь графин… — Тут не весь. — Дай, — он отнял и ждать не заставил: — Теперь весь. — А меня-то за что, — водяной демон, облитый водой и наевшийся чёрной Ци, улыбнулся в руку. — Высуши, пожалуйста, — тот рухнул в позу сна. Одну из поз, ту, которую принимал редко и от плохого настроения. Вдоль на спине, руки на груди как в молитве, соблазнительно открыт для паралича или для приобъятия сбоку. — Не заслужил я это, — сказал он, когда призрак укрыл одеялом обоих и с сожалением начал просушку. — Воду на голову? Заслужил. Если нужно, подыщу точные дату и время, когда именно. — Нет, тебя, — Цинсюань махнул погасить свет, и вместе с ним умолк на время. — Я не то что бы твоя заслуга. Кара небесная. Мелочное воздаяние. Твой друг. — Ну да, — он помолчал ещё, гладя голову кары небесной, устроившейся на его животе. — Понимаешь, я не люблю, когда мне запрещено смеяться. Я не из тех, кто будет ржать на похоронах, но если захочу улыбнуться, улыбнусь. Даже если покойник — мой хороший друг. Я чувствую, что хочу и когда хочу. Если брат рядом опечален, я сдержу улыбку, прочитав в журнале анекдот. Но его печаль преходяща, и смерть тоже, всё проходит, и я с ума бы сошёл, переживая чужие страдания день за днём. А после сегодняшнего мне стыдно улыбаться, тебя целовать, спать спокойно. Не жаль уже, я сделал, что мог, и боли не чувствую. Я пил от того, насколько мне безразлична чужая боль. Тогда откуда стыд? — Не знаю. — Ты не безразличен мне. Мне не вспомнить в жизни счастья, которого я бы добился сам, кроме тебя. Моралью всей человеческой цивилизации, не заслужил я твою любовь, но боролся за неё каждый год. — Проспись, Цинсюань. От экзорцизма так расчувствовался? — Сейчас — от твоих поцелуев пепелища. — «Пепелища»… — целуя место былого ожога, Мин И закатил глаза. — А-Сюань, единственно, почему я могу не заметить, как тебя задел кипятком… Это потому что я люблю тебя и действительно воспринимаю тебя как само разумеющееся. Как продолжение меня, но не вторичное, не на периферии, а ты часть моего мира, и незнакомцы — за его гранью. Со мной всегда так было. — И ты переживал, что дорогих тебе людей потерял именно поэтому. Не заметил их. — Не сравнивай себя с ними, ты другой, — целовать на руке было уже нечего, и Мин И поцеловал живот Цинсюаня в высохшую ткань. — Я не могу обещать тебе, что исправлюсь целиком, но… «Но» что? Изменит черту, которой больше сотни лет? Будет осторожнее пить кипяток? Простит Цинсюаню вчерашнее убийство? На коленях прощение будет просить? — Ты ужасно извиняешься, милый. — Однако я здесь и с тобой. Это неправильно, но пусть так.       Всю ночь Мин И не поднимал головы с Ши Цинсюаня, а тот не смыкал глаз. Если и опускал веки, то чтобы потереть их и проморгаться. Утром у кухни оба приводили друг друга в порядок, не зная, о чём заговорить, а затем полу-смертный Ши Цинсюань отключился лицом в стол. Мин И вернул его в кровать, и сам сел за письма. Он не хотел спать — в конце концов, он никогда не хотел спать.