Сюань

(ретроспекция ШЦ, события после море-волнуется-раз) — Я не держу на него зла, — говорил Ши Цинсюань, глядя в пол. — Он просто нездоров. Веера мне не жалко. Спасибо, кстати, что взялся за это, — он не поднимая глаз указал на залечивающийся артефакт. — Ну, да, я выше того, чтобы принимать близко к сердцу его… Поведение. — Конечно. — И я совсем не волновался, когда мы с ним разговаривали. Сам не понимаю, почему дрожал немножко. Должно быть, от бессонной ночи. Он вот сказал, мол, коленки у меня дрожат. Подумал, наверное, что я из-за него такой. А я не из-за него. Ночи на Небесах странны. Звёзды кажутся ближе, чем на земле. Нависают полотнищем, притворяясь, будто приклеены к куполу. А небосвод всегда чист, облака пригоняют сюда крайне редко. — Я вот, вроде, мыслил ясно. Или мне так казалось. Я на самую трезвую голову готов разыгрывать идиотские сценки, потому не удивляюсь, что всё обернулось каким-то лицедейством. Но я был спокоен. И я очень рад, что ему стало легче. Наверное, стало. Он ведь ни с кем не общается. Понятное дело, и со мной ему общаться было трудно. Я чуть не срывался на него — он чувствовал это. Надеюсь, он не обижается. Я-то стерплю, если он выплеснет на меня все свои навязчивые мысли и ему станет легче. Я даже не терпел тогда, было весело, интересно. Страшно немножко, потому что я не привык. Но чего мне бояться. Он слаб. — Так слаб, что переломил небесный артефакт, словно тростинку. — Я чересчур прямо поведал ему о веере как об уязвимом месте. Право, меня это не задело. Говорю же, он болен. Мне не стоило рассказывать ему, вот и всё. А так, я будто дал ему в руки топор, забрал себе повыше волосы и склонил голую шею — на, мол, руби. Неудивительно, что он сломал. Кто бы не сломал, в его состоянии. Это и есть его слабость. Он боится всех, и меня тоже. — Я говорил о физической слабости. Ты судишь о нём, как о немощном — сам веришь? — Верю. Если божество черпает силы из чёрной Ци, оно само себя гробит. Потому мне только за него страшно. Завтра пойду к нему, уговорю прибраться во Дворце. И о лекаре ещё справлюсь. Нельзя его так оставлять. — От зла не искать бы зла. Створки веера, кое-где рваные, медленно залечивались меж пальцев брата. Прежняя модификация веера — вплетённые во внешний край наточенные металлические пластины — уже не казалась баловством от скуки. И зачем только Ши Цинсюань согласился перековать веер обратно в сугубо заклинательский. В замкнутых помещениях образовывать ветряные потоки опасно. Но вот металлические полосы по бокам были эффективней всяких заклинаний, а если вернуть внедрённые внутрь бритвы, или отравленные стрелы… В каких же ситуациях Ши Цинсюаню понадобится применять старую модификацию? На Небесах она ни к чему. А если Мин И снова потрёт веером щёку, случайно порежется. — Вот только не понимаю, — прошептал Ши Цинсюань. Произнеси он это громче, голос бы дрогнул. — Я нисколько не волновался. Я поступил правильно. Всё закончилось хорошо. Так почему же на душе так дерьмово? — Не выражайся. — Тут иных слов не подобрать, разве что ещё каких погрубей! — тяжесть в груди не могла излиться слезами. — У меня душа будто онемела. Не могу даже назвать это тоской — просто не чувствую ничего. И что же, всё от получаса рядом с Мин И? Да и сам Мин И, и другие боги сталкивались с ситуациями в тысячу раз страшней. А я просто поговорил с ним, и уже… Так как же мне дальше с ним общаться? Я думал, что привык к его манерам. И что мне делать с ним теперь? Мне думать о нём тошно. Как мне завтра идти к нему? Я сегодня весь день как во сне провёл. — То, что ты воспринял это острей, чем кто-то другой, не зазорно. — Потому что я, как всегда, «с особенностями»? — Ши Цинсюань усмехнулся. — Потому что все на свете «с особенностями». У всех разный порог чувствительности. Ты ведь сам упомянул, что не волновался тогда. Я, признаться, и минувшей ночью был удивлён, как легко ты отошёл от его… Внешнего вида. — От вида Мин И? Он ведь болен. Потому не отвратителен мне. — Перестань повторять о его болезни. Нет ничего постыдного в том, что тебе подобное кровавое зрелище кажется отвратительным. — Я всё-таки что-то повидал в жизни. Не терять же мне сознание от лицезрения крови. — Ши-ди, на нём живого места не было. Он к моему приходу ещё и регенерировал частично. Хочешь ты это признавать или нет, сейчас ты головы не поднимаешь хотя бы поэтому. — Потому что посмотрел на чужие страдания и вспомнил, что за пределами моего чудесного мирка существуют несчастные люди? А на одного несчастного я закрывал глаза всё это время? Тогда я сам отвратительней всего, что видел. — В первую очередь потому, что такое зрелище не потрясёт разве что воина. Ты не солдат и не врач. Не нужно строить из себя бесстрастность. Ты впечатлителен. Брат смотрит так, как умеет смотреть лучше всего. Само средоточенье вечно витающей фразы: «Ты у меня с особенностями». Теперь из-за его слов в голове зарябили воспоминания, которые, видимо, должны были впечатлить Ши Цинсюаня на ближайшие лет десять. На деле они просто неприятны. Рваная бледно-жёлтая кожа. Чёрные кровоподтёки в местах, докуда лезвие не добралось. Мерзкая мутная мякоть. И эти белые слишком частые рёбра — кривые, и их будто бы раза в два больше, чем должно быть. Грудная клетка и вправду какой-то неправильной формы, словно перекошена или смята. И конечности — язык не повернётся назвать руками и ногами — слишком палочные, и видно каждое судорожное движение под кожей. Вены перекатываются, синеют всё ярче, словно обнажены или вот-вот обнажатся. И этот позвоночник, напоминающий почему-то об освежёванном сыром птичьем горле… Просто неприятно. — Ши-ди, выспись сегодня. — Мне не нужно спать. — Ты сам понимаешь. Спать нужно. «Особенности». — Вдруг я пропущу что-то важное. — Разбужу тебя, как только завижу на горизонте что-то важное. Отдохнёшь, очистишь разум и вернёшься к своим заботам. Сходишь завтра к нему, чтобы… — Я к нему ни за что, — оборвал брата Ши Цинсюань совершенно случайно. Так же случайно поднялся на ноги. Одна только мысль вернуться к Мин И — на следующее утро, к грязной комнате, к странному смеху — придала сил. Не тех сил, что подтолкнули бы к Мин И прямо сейчас, или что зародили бы воодушевление, а тех, что не дают мирно сидеть на месте, когда разум твердит об опасности. И тех, что придают одну лишь решимость держаться от Мин И подальше. Если бы Ши Цинсюань не делил с ним Небеса, если бы Повелитель Земли снова пал до затворничества далеко внизу, на душе стало бы так спокойно! Ши Цинсюань не боится его, однако омерзительно само осознание, что где-то неподалёку просто существует Мин И: дышит, передвигается с подволоком одной ноги, что-то шепчет. Если себя Повелитель Ветров видит как странный атавизм в организме Небес, или как незначительный внешний дефект, то Мин И — как злокачественное образование. А брат правильно посудил, что Ши Цинсюань — не врач. Потому и такие ассоциации, кстати, неуместны и чужды ему. — Я относился к нему как к животному, когда играл в благотворительность, — сдержанно выговорил Ши Цинсюань, не глядя на брата. Не нужно смотреть, чтобы знать, как тот скептически поджал губы. — Но, слушай, мне ведь так плевать. Какая разница, за спасителя он меня принял или за врага, если у него в голове мыслей-то связных нет? Сегодня я для него луч надежды, а завтра окажется, что я жизнь ему сломал. Да мало ли чего он себе навоображает, пока я отвернусь. Мне, конечно, скучно, но не до такой степени. Совершенно не важно, сколько у него там сил и как он их циркулирует. Он мне больше вреда принесёт, если просто будет стоять и смотреть этими пустыми глазами. Брат, кажется, хотел что-то сказать, но Ши Цинсюань ненарочно перебил его: — Меня мутит. Зачем ты напомнил о крови. Я в лазарет.

***

      На этот раз Ши Цинсюань действительно забыл о Мин И. Возможно, не в прямом смысле слова, ведь он знал о существовании Повелителя Земли, порой проходил мимо его Дворца. Но прежде, «забывая», Ши Цинсюань прекрасно отдавал себе отчёт, на какой срок и по каким причинам он «забыл». На этот раз и срока не было, и причины побледнели за ходом месяцев. Он знал, что полудохлая совесть продолжит донимать, иррационально выкручивая факты и выставляя Ши Цинсюаня подлецом в собственных глазах. Достаточно было лишь потребовать, чтобы слуги изредка осведомлялись о состоянии Повелителя Земли. И сообщили бы о его смерти, случись она. Смерть Мин И даже снилась Ши Цинсюаню пару раз — словно он узнал о ней от кого-то, тосковал или радовался, а потом просыпался подавленный и уставший. О тех, кого раньше Повелитель Ветров мысленно называл «игрушками», он забывать не собирался. Трудно было поменять свой образ божественного спасителя на образ обыкновенного собеседника — хотя бы потому, что боги сами не желали воспринимать Ши Цинсюаня иначе. Но, не обретя в них друзей или, на крайний случай, приятелей, он временно отступил, поняв, что других-то тем, кроме «трепаться без конца о несправедливости мира», никогда и не было. Можно было подыскать им альтернативу заместо себя, или хотя бы душевного врача, но от врачей они отказывались, а Ши Цинсюань лишь мысленно поставил себе заметку навестить их позже лет на пять. Может, прежде чем подыскивать смысл жизни для других, следует определиться с собственным. Потому, прогуливаясь одним вечером вдоль улиц Верхних Небес (что было занятием донельзя скучным, ведь эти улицы давно исхожены вдоль-поперёк десятилетиями), Ши Цинсюань несколько раз намеренно сменил курс. То был праздничный день, и затеряться в толпе оказалось легко, однако так же высок был шанс столкнуться с кем-то знакомым внутри неё. Приходилось передвигаться закоулками. Обыкновенно, полные улицы радуют глаз, и смешиваться с толпой как раз-таки весело: не встретишь старого приятеля, так встретишь нового. Но в этот вечер половина прохожих спешили в рабочих делах, а половина — отмечали то, что Ши Цинсюань не отмечал. Праздник Чистого Света, день памяти усопших, на Небесах всегда суматошен. Кто-то не успевает справиться с потоком молитв, кто-то носится с сожжёнными ритуальными деньгами, а кто-то празднует — но празднует так, как положено бессмертному, с привычной грустью и забывчивостью. Те, по кому бессмертные скучали бы, числятся в списках усопших так давно, что кроме регулярной светлой памяти ничего и не остаётся. А Ши Цинсюань, с позволения сказать, не набожен, ещё и не до конца понимает, кому достаются сожжённые деньги, если все адресаты давно перешли на следующий жизненный круг. Но и проводить дома такой вечер нельзя! Воспрещено! Улицы Верхних Небес так редко открываются для всех Средних подряд, что пропустить радостное зрелище просто кощунственно. Почти каждый год Ши Цинсюань проводит этот вечер в компании друзей, однако он бы не был собой, если бы соблюдал одну и ту же традицию цикл за циклом. Захотелось ухватить себе ритуальных денег, чтобы сжечь их за случайную душу. Или вообще назвать имя наугад, столь несуразно редкое, чтобы предполагаемый древний мертвец аж из-под земли бы восстал, поразившись точной догадке. Поэтому, сидя на коньке крыши, Ши Цинсюань задумчиво вертел в руках несколько бумажек, которые должны были совершить свой сакральный переход «туда». Куда? Одна бумажка пеплом улетела в память о выдуманном древнем имени, которое навряд ли кому-то когда-то принадлежало. Другая отошла душе женщины, за которой Ши Цинсюань ухаживал в прошлой декаде. Третья — императору, который затеял такой глупый праздник, пусть получит весточку. Изрядно помучившись с выбором, кому же послать четвёртую, он наконец улыбнулся сам себе: — Ши Цинсюань. Никаких чудес не произошло, и пустая молитва горела утомительно долго, будто ожидала продолжения «адреса», не зная, кому направляется. Ши Цинсюань успел пересчитать всех голубей на крыше. Только на сгоревшей половине его осенило, и он спешно добавил: — Хэ Сюань. Зачем хоронить себя настоящего, если можно хоронить себя прошлого? В крайнем случае, молитва догорит быстрей, отлетая мальчишке из детства, который, скорее всего, в несуществующем загробном мире больше походит на старика. Но, как назло, то ли бумага промокла от сырого весеннего вечера, то ли в адресе Ши Цинсюань всё так напутал, что молитва уже лениво рассыпа́лась в руке, не желая как следует дымиться. Наверное, стоило взять деньги ценней, предназначенные божествам, и тогда даже бумажку на собственное имя было бы изничтожить проще. Либо какой-нибудь таинственный верховный дух ритуальных денег рассудил, что поминать себя же в свой же день рождения немного неправильно. И это так же неправильно, как отмораживать себе зад сидя без дела, когда ядро в груди разрывается от переполняющей энергии — брат передал столько энергии утром, сколько не утечёт ещё минимум месяц! Её можно растранжирить и за вечер, естественно. Её нужно растранжирить за вечер. Брат обычно столько не передаёт, чётко контролируя «дозу» — и чтобы ядро не расшаталось от регулярных переливаний через край, и чтобы Ши Цинсюань не маялся ерундой, пуская благословения во все стороны или летая с утра до вечера. Сегодня летать с веером опасно. Входящие потоки молитв вокруг Небесной Столицы плотней, легко могут отмести прочь. Они, ко всему прочему, не сортированы, и не ровен час какая-то может оказаться заражённой. Праздник Чистого Света не чист. А рвущаяся на свободу энергия в ядре способна выдать такую случайную пульсацию, от которой ураганом Небесный Остров отодвинет на цунь вбок. Или на два! Потому летать надо только сегодня.

***

      Вспорхнуть прямиком в свободное падение. Вокруг холодно, остро, темно. Вздоха не сделать — божественное чувство, которое Ши Цинсюань не испытывает, даже когда просит возлюбленного сжать ему шею перед оргазмом. Однако схожее, до экстаза схожее. Он простонал бы, если б мог, но стон теснится в горле, пробегаясь волной дрожи вниз и до кончиков пальцев рук и ног, словно Ши Цинсюань окатил себя холодной водой. Движения скованы, тело будто провалилось под весенние льдины. Долгое бесконтрольное падение, что свободно лишь по одной причине — в его конце Ши Цинсюань свободен не делать взмаха веером. Но уже ниже, когда менее разреженный воздух расправляет лёгкие, а тело возвращает себе движение, намертво сжатый в руке веер совершает взмах. Ши Цинсюань, с такой грацией, словно кто-то смотрит, рывком возносится вверх, сквозь густые волны молитвенных потоков. Они не заметны глазу, но в голове нарастает белый шум, а ядро пропускает через себя чужеродный эфир. Это интимно, крайне интимно — Ши Цинсюань по привычке чуть было не скрылся за веером. На Праздник Чистого Света поминальные молитвы не тоскливы, однако уникальны — неповторимы, как бывают неповторимы благовония из дальних краёв, что Ши Цинсюань жжёт от скуки сам себе. В полёте сквозь него проходят «добрые молитвы», с характерной светлой печалью, но «злые» пронзают чаще положенного. Кто-то не смирился со смертью близкого, и вот их скорбь заставляет Ши Цинсюаня то и дело направлять новые и новые взмахи ровней, чтобы не перекувырнуться на ветряном потоке — тряхнуть может так, что веер вылетит из руки. Восхитительное чувство. Святотатство своего рода, оттого восхитительно вдвойне. Одна, за упокой души сына, сбила взмах, как стрела птицу в полёте, и Ши Цинсюань рассмеялся, перебросив веер из одной руки в другую. Мысль о птице окрылила. В прямом смысле — не желая больше иметь дело с чёрными потоками, Ши Цинсюань отрёкся ото всех потоков вообще, переметнувшись в птицу. Уж что легко ему даётся, так это божественные метаморфозы. Только заимев возможность менять обличья, много десятилетий назад, Повелитель Ветров тотчас принялся пробовать все подряд, от женского до чужих, от зверей до комнатного урагана. Бог волен мешать воды с винами, увивать свой путь буйным плющом и знаменовать явление звоном и благовонием, и всё ж сегодня навещать смертных душа не лежит, она гонима одним лишь стремленьем красоваться перед самим собой. Но что он за бог сумасшедшего вихря, если не празднует всякий праздник семь дней кряду с ещё одной неделей на похмелье?.. Ши Цинсюань постарел? Нет, кажется, похмелье уже обуревает его не первую декаду. А птицей летать не столь опасно, как с веером, и дух не захватывает от слова совсем, зато есть шанс улучить-таки мгновение и рассмотреть мир вокруг. Серебристая земля вдали, рыжие огни смертной столицы внизу, развернувшееся всеми звёздами небо над головой. Необходимо время для настройки зрения, близкого к человеческому, но Ши Цинсюань не станет тратиться на это ни секундой. Взмыть вверх над Небесной Столицей и парить, сдерживаясь от зудящего желания спикировать на чью-то голову и навести суету. Но пока он только устраивает маленький хаос в птичьем мире, наугад издавая такие душераздирающие кличи, что с деревьев как ветром сдувает стайки заслышавших ложную тревогу пташек. Вдали же показались стайки повраждебней, желающие расправы над сумасбродным собратом, и Ши Цинсюань, скрываясь от мстительных птиц, влетает в случайный проулок. Взмах крылом, взмах хвостом — и от пернатого Ши Цинсюаня не осталось и следа, лишь кошка щерится на птах, шипя и изображая недоумение. Не леопард и не тигр, былая хватка потеряна. А зверем быть не так и весело — почему-то всегда хочется пустить в ход руки, вместо которых бесполезные лапы. Лапы же обижаются на столь пренебрежительное отношение, и так и тянутся просеменить вглубь переулков, подбивая поймать что-то на ужин. Ши Цинсюань не собирается ужинать крысами. Но ухо невольно ведёт вбок, туловище группируется к земле, а глаза улавливают шевеление. С «крысой» он, конечно, себе польстил, и на примете оказывается всего-навсего мышка. Ши Цинсюань никогда не разделял страсти своих приятелей к охоте, настоящей, лесной, человеческой. Однако тут сложно устоять, животные тела примитивны и сковывают разум, и кот уже замер, готовясь к прыжку. Мысли в зверином облике у Ши Цинсюаня вполне себе человеческие, собственные, и после того, как тушка мыши оказывается меж сомкнутых кошачьих челюстей, он всё же напоминает себе, что ужинать в таком облике не собирается точно. Но и не собирается выпускать мышь изо рта. Он горд — хоть чем-то же должен в себе гордиться. Величавая походка с добычей в зубах и распушённые усы. Видел бы его сейчас брат, убедился бы на деле, что Ши Цинсюань способен себя обеспечить и зарабатывает на жизнь своими силами. Даже подарок на день рождения самостоятельно себе поймал. Сам себя не похвалишь… Убожество. — Вот это умница! — раздаётся от двуногого поодаль. Ши Цинсюань давно не зависит от чужого одобрения. Хотя восторженность в голосе прямо-таки смущает. Подумаешь — мышь поймал. Да, упитанная и лоснистая, ну так это его призвание в облике кота. Это, можно сказать, единственная возможная самореализация. И поймать было не так уж трудно. То есть, он, конечно, немного постарался, но это пустяки, он десяток таких наловит и усом не поведёт. И ни одной не съест, он предпочитает спортивную охоту. — Уважаемый, вы замечательно потрудились. Нет, ну так решительно его давно не хвалили. И настойчиво. Погладить, что ли, хочет? Ши Цинсюань с ленивым видом обернулся, просчитывая в голове, принимать поглаживания или нет. — Отличная работа, право слово. Вы на ужин спешите? Ши Цинсюань замер сперва от внезапной близости человека, который не знал ничего о личном пространстве и опустился на корточки совсем рядом. Ши Цинсюань замер второй раз, уже намертво, понимая, что с таким человеком ему и без полного рта шерсти говорить не о чем. — Извините, — Мин И чуть отдалился, позволяя коту прийти в себя. — Я уточнить хотел: вы себе несёте или кому-то? Если себе, то позвольте пригласить вас на ужин, покуда ещё не распланировали свой праздничный вечер. Он выглядит странно. Даже игнорируя необычную манеру речи, вежливый тон и немыслимый восторженный голос, Мин И… Очень странен. Выглядит неплохо. А «неплохо» для Мин И — это и вправду не меньше чем повод для праздника. Изменился за два года. Чистый. Он всегда был в меру опрятен, но последние воспоминания как-то подорвали былой образ. И спокойней. Тревожные морщины на лбу немного разгладились за временем. Лицо всё так же хмуро, на контрасте с мягкой речью. Одежда висит перетянутым мешком. Она явно не на него сшита, широка в плечах. В вечнодрожащих руках какой-то свёрток. Взгляд внимательный. Какой ему вообще нужен ответ?.. — Вы чей-то фамильяр? — склонил голову вбок. — Простите, от вас исходит лёгкая божественная Ци. Вам к лицу этот шлейф. Но вы, должно быть, ненароком подцепили его на празднике? Или вы всё же фамильяр, не владеющий речью? Кивните, если это так. Не станет Ши Цинсюань кивать. — Понятно, — кивнул Мин И после затянувшейся паузы и поднялся. — Что ж, моё предложение в силе. Чудесный вечер. Буду рад вашей компании, если решитесь последовать за мной, — он ни секунды не медля направился прочь, обернувшись на расстоянии подманить: — Кис-кис. С одной стороны, Ши Цинсюань не планировал так проводить свой день рождения. С другой, когда он ещё сможет его так провести? Известно, что Мин И почтителен со всеми, кроме Повелителя Ветров, потому опасности как таковой нет. Теперь ещё обидней, что даже дворовая кошка удостаивается вежливых слов, не сделав для этого ровным счётом ничего. Но если сегодня эта кошка — сам Ши Цинсюань, обиду можно слегка нивелировать. — Вот славный котик, — раздалось сверху, когда Ши Цинсюань всё же догнал этого весёлого Мин И. Весёлый Мин И. Чересчур красочное слово для того, чьё выражение лица в такой вечер только вдохновит на скорбные молитвы о безвременно усопших. Но походка! Она далека от жизнерадостной, однако он не подволачивает ноги и не шагает, напротив, строгим шагом, а просто… Идёт. Довольно живо, звонко шаркая дорожным песком. И подол какого-то другого покроя, не балахоном, а выше. И сапоги, явно на пару размеров больше положенного, серебристо блестят под луной. Да, он одет иначе, но с такого ракурса больше ничего не углядеть, кошачьи глазные яблоки малоподвижны, а шею ломать не хочется. К тому же, в зубах проклятая мышь, которая уже преет на языке кровью. Мин И ещё и вне своей территории. Не тянется к стенам. Пусть на этих улицах безлюдно, в его руках свёрток — значит, ходил на центральные. — Представляете, — не унимался он, — прямо под вечер мне прилетело столько благословений, сколько я без расписки не получал уже… Ну… Давно, в общем. Первая мысль была — нажраться. Её я отринул. Вторая — отложить на чёрный день. Но какой день черней, чем сегодня?! Потому, третья мысль — нажраться. Ши Цинсюань даже пожалел, что обернулся котом, а не случайным прохожим, ведь иного случая «нажраться» с Мин И может и не представиться. — Наесться, то есть, — сразу разрушил сожаление тот. — …Да кого я обманываю, конечно, нажраться, я столько еды ещё себе не набирал. Последние годы. Это я третий раз иду за вечер. Первый свёрток не дожил до моего возвращения домой, я сразу пошёл за вторым. Но второй я уничтожил так же быстро, и вот третий. Тех я уже и не помню. Там есть мясо — вы любите мясо?! Молоко, вроде, брал… Я вот мясо не очень люблю, но от него приятная тяжесть в желудке. Не знаю, что добавляют в эту небесную еду, но от неё сил побольше, чем от нижней. Божественная, получается? Мои сотрудники, увы, питаются за свой счёт, нас урезали два квартала назад, кого только не урезают… — послышался щелчок, который оказался клацаньем грызущих ноготь зубов. — Ну да ладно. Я-то ещё не уволен. Сегодня просто какое-то чудо, с этими благословениями из ниоткуда. Это от Владыки? Вряд ли. От Дворца Ветров и Вод? Давно в чёрном списке, ха-ха. От учителя? Нет, с чего бы. Почему сегодня? Есть, конечно, догадка, но это глупость, ведь некому… Послушайте, это правда чудо. И как хорошо, что я встретил вас. Ох, нам налево, налево. Да проходите, пока ворота держу, прошу. Замечательная погода, даже не хочется уходить в дом, ну ничего, открою ставни пошире, из них вид на сад и на небосвод. Вы далеко отсюда живёте? Вы точно не божественный зверь?! Я никому не скажу. Добрый вечер, добрый вечер, я с котом, кот со мной, по пути пересеклись, позвольте-позвольте, благодарю, нет-нет, я в порядке, мне ничего не нужно, всё прекрасно, государственные праздники это моя отрада, и вам хорошего вечера, до свидания, добрый вечер… Ай-ай-ай, ураган погубил столько веточек, взгляните в окно, завтра займёмся, какая жалость, и что за негодник за вихретворством не уследил?.. Из-за нескончаемой болтовни Ши Цинсюань не успел обдумать ситуацию, прежде чем оказаться в комнате Мин И. Мышь во рту неприятно обмякла и стала вываливаться из пасти, потому он поспешил поместить её куда-то на пол и перевести дух. Мин И времени на расслабление не давал: — Вы проходите, на постель можно с лапами, но прошу предпочесть стол, протереть могу, да нет же, вы не стесняйтесь, мышь не убежит, вам налить водички, молока, того и другого? Да что же я спрашиваю, я налью, и вы уже решите, вам миску или тарелку, а вы привыкши с пола, со стола? Давайте-ка на стол. Какая досада, что мы не пересеклись раньше, я купил бы меньше овощей, и больше мяса, а так выцепил вас без предупреждения, но ничего страшного, вы маленький, вам столько будет достаточно или ещё отрезать? Лучше уж больше, чем меньше, верно? Ну и ну, я вас обманул, это ведь птица, а не животное мясо, вы как относитесь к птице — это из личных убеждений предпочитаете мышей, или так сложилась охота на сегодняшний вечер? Птица ещё горячая, поспешите, на тарелочке, отступил тут вам местечко, если молочком полить захотите. Позвольте присоединиться, да, вы не ошибаетесь, овощи сырые, но мытые, самоуважение у меня ещё где-то сидит, какой смысл готовить, если в желудке всё смешается? Я так люблю пищеварение. Урвав миг тишины, сидя на столе, Ши Цинсюань перевёл взгляд с мисок на мышь рядом. В какой-то момент Мин И успел подложить под неё салфеточку. Если Ши Цинсюань уже зашёл так далеко, следует соответствовать безумному темпу любезностей. — А?.. Это мне? Свежепойманную? И кусочка не попробуете сами? Небеса, это очень мило с вашей стороны, вот живи и дивись тому, как кошки вежливы и умны, вы наверняка божественный зверь, но зачем-то таите это, что ж, все имеют право на свои секреты, я премного благодарен, сейчас, освобожу только под неё посуду… Его поток слов словно заходится волнами, и фразы то звучат совсем монотонно и спешно, то с какими-то акцентами на случайных словах. Он под чем-то? И зачем посуда под мышь?.. — Как же вы проницательно угадали, я так давно не ел свежей дичи, сердце тоской заходится, что уж говорить о желудке, таков сегодня вечер сплошных чудес, ну, ваше здоровье, как говорится, когда я ем, я глух и нем. Мин И аккуратно полоснул ножиком шкурку мыши, а затем столь же деликатно обхватил пальцами обеих рук. Слякотным хрустящим манером впился в тельце. Ши Цинсюань желал бы отвернуться — не от жалости к зверьку, а из пристыженности. Он не ожидал, что бог примет подношение всерьёз, вместо того, чтобы просто похвалить кошку и отнести подарок на внутренний двор. Ши Цинсюань уставился в собственную миску, миловидно расписную, с варёной курицей. От этого стало ещё более неловко, потому он вернул взгляд к Мин И. — Кушай, — удивлённо произнёс тот, утерев окровавленный рот большим пальцем. — …То есть, кушайте. Да уж, живи и дивись кошачьей деликатности. Ши Цинсюань принялся за еду, вновь теряясь без собственных человеческих рук, неумело обходясь одной только пастью. С трудом расправляясь с пищей и раздражаясь от задевавших края миски усов, он косился на Повелителя Земли. Страшно думать, насколько Мин И сейчас очарователен. Дело не в обилии вежливых оборотов, а во всей этой причудливой радостной манере. От неё не веет прежним истеричным «весельем». Мин И не улыбнулся ни разу, но так расслаблен и беспечен, будто его подменили, и под чужой личиной тут не только Ши Цинсюань. — Мышь восхитительна, у вас тонкий вкус, да вы попробуйте, как же так, тому, кто поймал, ничего не достанется? Ну, значит, мне больше, ах, моё тело меня ещё отблагодарит за непережёванные кости, но я люблю, как они царапают пищевод, я давно не замечаю вкуса еды, однако тут сделаю исключение, потому что тёпленькая ещё. Знаете, животную пищу я не очень люблю, думаю однажды отказаться от неё вовсе, всё одно толку ноль, а зверюшек жалко. Я не обесцениваю вашего подношения, вы уж простите, напротив, приятные воспоминания вызывает, жаль, я давно в лес не выбирался, здесь работа, здесь дела. Вы очень мило едите, простите мою фамильярность, но не мог не отметить. Знавал я одну белку, она всё из лапок роняла ненароком, её друзья жуют-грызут, как положено, а она отвлечётся — и уронит, встрепенётся — и уронит. Вот подобным же образом кушала, я ей в рот не заглядывал, но на меня всё сыпалось. А вот один карась, что был просто невыносим по четвергам, он… Мин И не затыкается. Всё так же ужасающе очарователен, но он не затыкается. Ши Цинсюань не заметил, как «мило доел» свой ужин, когда Мин И взялся объяснять условия для благополучной миграции рыб и их зимовке. Сам уже покончил с мышью, оставив в сторонке мокрую шкурку, и принялся за обыкновенную человеческую еду. Умолкал только, когда вгрызался в жареную птичью плоть, размазывая жир по щеке — но делал это так чертовски элегантно, что Ши Цинсюань даже молоко стал лакать, дабы не пялиться чересчур прямо. Мин И мешали волосы, которые он рисковал испачкать своим элегантным пожиранием, и он то и дело отводил спадающие пряди одними мизинцами. На пару с укусами пищи, эти аккуратные жесты были мгновениями, когда он замолкал. Затем начинал что-то нести про муравьёв и новостной эфир, поясняя, что не раз ему приходилось доносить информацию из одного муравейника в другой. Жестикулировал размашисто, бросая вперёд всю пятерню пальцев, показывая ими маршрут и рискуя задеть кота своей экспрессией. — …но я обезьян уважаю. Бывал в их царстве всего два раза, — он задумчиво вознёс глаза, потирая нос. — В оба раза меня избили. Не они, не совсем они, там долгая история. Мне вечность прилетало, это жуть просто! У меня будто на лбу написано, ударь меня и я стерплю. Но я потом вдвойне сильней бью. Не всех. Кого-то. Кошек не бил. Одну съел. Она старая была. Вы извините. Я кошек люблю. Должен признаться, у меня в детстве котёнок был, он в старый колодец упал, я не знал об этом, неделю его искал, а потом случайно подумал туда заглянуть, услышал его плач, но достать не успел, задумал верёвку туда провести, полдня лез, а так и не успел. Потом сам в заброшенный колодец попал, ну, не в том году, в другом, уже взрослый был. Я-то не плакал, и доставал себя сам, однако не сразу, и по ночам было ужасно тоскливо. Днём, понимаете, квадрат света наверху как-то ещё радует, светит неугасимой надеждой, а когда ночью ничего не светит — тебя будто и вовсе самого не существует. Забываешь о жажде и голоде, о боли, и это ведь всего хуже. Но если вспомнить, что ты и где ты, сразу становится так тесно, что хочется выть. Но я не плакал. Вы слышали, как плачет лисица? Как человеческий ребёнок, у самого слёзы на глазах выступают, до смерти грустно, хотя это глупо, ей же не грустно. Не всегда. Однажды я мстил семейству ежей… Он уже не первый раз упомянул в своей болтовне месть, до этого рассказал про аналогичную ненависть к конкретному барсуку. Но почему-то оба раза под местью подразумевал мелкие пакости, которые навряд ли обидчикам чем-то вредили. Он словно бы свято уверен, что припорошить игольчатую спину сухой листвой или своровать одну четвёртую часть запасов — коварный способ проучить недоброго ежа. Однако теперь не кажется удивительным то, как он загружен работой. Если Повелитель Земли и вправду только и делал, что разнимал дерущихся лосей и рыл подводные норки для метящих икру рыб, возникает ряд вопросов о его былой компетентности. Иными словами, стихийный бог Верхних Небес откровенно страдал хернёй не один сезон. Ши Цинсюань любит страдать хернёй. — …Кстати о лосях, были у меня парочка знакомых, вот им приходилось уживаться с моими дурными привычками. Я с ними мог говорить часами, у них на спине в задумчивости накручивал на рога волосы. Тогда у меня длиннее были, гораздо длиннее. Накрутить-то я накручу, а как встреча к концу подходит, всё это произведение распутывать надо. Там настоящая паутина, честное слово, каждый раз старался на славу, и затем ещё час, если не больше, высвобождал бедные рога. Вам повезло, что у вас нет рогов. Зато одна цилинь, что юристом была прежде, она… За разговором, который разговором назывался только условно, Мин И вновь сократил дистанцию. Давясь редисом (нечего болтать с набитым ртом), он махал рукой всё ярче, и будто намеренно задевал Ши Цинсюаня своими страшными хваткими пальцами. Пальцы не были взаправду страшны, но казались чересчур большими в сравнении с котом. Когда рука ненадолго прилегла на стол, Ши Цинсюань из любопытства обнюхал её. Не для того, чтобы узнать запах исчезнувшей жареной птицы, а только чтобы единственным способом из возможных продемонстрировать своё расположение. — Вы, должно быть, хотели бы ещё поесть? — будто удивлённо спросил Мин И. Он часто выражает удивление, когда удивляться и нечему. Это одна из нераспознаваемых эмоций, которая пока означает непонятно что. — Или вас рука интересует? Вот, держите, смотрите. Рука как рука. Те же аномально длинные костлявые пальцы, запах еды, и мозоль от каллиграфической кисти на безымянном. Холодные — от них смутно веет какой-то травой. — Я могу вас погладить? — прошептал Мин И затаив дыхание. — Немножко? Ши Цинсюань всё так же не желал выказывать своего не-кошачьего интеллекта, потому притворился, что слов не понял. Но сделал шажок навстречу, ткнувшись носом. — Спасибо! — шёпотом воскликнул Мин И. Он тотчас вознёс свою огромную ладонь над головой кота и принялся чесать загривок везде и повсюду. В звериных обличьях Ши Цинсюаня давно не гладили, он не был готов к подобным ощущениям, немного отличным от похожих в человеческом теле. Какие-то точки гораздо чувствительней, а какие-то совсем неинтересны. Но очень даже неплохо — он прикрыл глаза, подставляясь руке. Наверняка Мин И всех зверей перегладил в лесной округе, потому что точно знает, где и как чесать. Ши Цинсюань забылся в мурчании, а стол вдруг исчез из-под лап. Вежлив Мин И на словах или нет, с пониманием личного пространства у него серьёзные беды. Ши Цинсюань ведь и моргнуть не успел, как собственный нос оказался в складках одежды, а тело любовно прижато к груди. Хвост неудобно пережат где-то между поддерживающих рук, однако это чувство совсем пропадает за удовольствием от беспорядочных почёсываний. Ши Цинсюаню стало очень смешно, что он вообще оказался где оказался, и замурлыкал он громче положенного. Не дай Бай теперь раскрыть подлинную личность. Это же злая комедия. Отчего-то все отношения с Мин И выстраивались злой комедией. — Я так рад, что встретил вас сегодня! — от близости к груди голос донёсся отовсюду сразу. — Я давно хотел познакомиться с местными кошками, но всё не решался, я стеснителен, да и выхожу редко, — Мин И уже, видимо, встал на ноги. И всё как-то медленно закружилось. — Я люблю трогать, вы такой мягкий, я очень вас люблю. Спасибо, спасибо, чудесный вечер, я только насекомых к себе привечаю, но их мало, не любят они Небес, и их можно лишь кончиками пальцев касаться, а вы просто чудо, останьтесь со мной. Он действительно кружится. Медленно, размеренно, и зарывается лицом в шерсть на кошачьем плече. Ши Цинсюань почувствовал себя очень маленьким в таких близких объятиях, но совсем не беспомощным. Почему-то угрозу Мин И излучает только на расстоянии, а когда пленит, прижимая к себе — напротив, рождает чувство бесконечной безопасности. Попадись в его руки настоящий, целый-человеческий Ши Цинсюань, ни о какой безопасности и речи бы не шло! — Люблю, люблю, всех люблю, только не уходите, я вам сколько угодно еды куплю, все оставшиеся благословения отдам, не уходите, я оставлю окна открытыми, но не оставляйте меня, — монотонный шёпот напомнил о его сумасшествии. Безобидный безумец всё ещё безумец. Однако слова его не вызвали прежней опаски. Он только гладит и заводит новую речь о каких-то белках, под полётом которых, с его слов, он бегал. — …прекрасное зрелище, они стаей скачут с ветки на ветку, я бы так никогда не смог, потому задирал голову и бежал, однажды так ногу подвернул, не увидев яму. Но они любили, когда я за ними следовал, иногда к ним взлетал, было замечательно, они потом вокруг меня собирались и мы беседовали, они очень пушисты и добры, но вы ещё мягче, и вас можно мять, вы так мурлыкаете, люблю вас. Ещё люблю гудение шмелей, а их мохнатые… Его приятно слушать, особенно в этом близком и удобном положении. Бывают такие разговоры, в которых собеседник очаровывает своей увлечённостью, о чём бы ни рассказывал. Мин И отличается уникальной харизмой, когда говорит столь восторженно. Но Ши Цинсюань и без этого с удовольствием бы слушал подобные истории, хотя бы из любопытства. Убаюкивающее движение по комнате, вкупе с приятным голосом и собственным мурчанием, совсем развеяло концентрацию, и Ши Цинсюань почти задремал, слабо улавливая, куда направлялись караси и почему с ними нелегко найти общий язык. Сквозь дремоту он думал, что слушал бы эту радостную болтовню вечно. Или не вечно, а до тех пор, пока Мин И не вздумает снова съесть кошку. Но, если Ши Цинсюаню ничего не угрожает, а Мин И сыт и весел, можно качаться в его руках и тискаться нещадно, и мирные мгновения за сонной вязью слов перетекают в дюжины минут. Как давно Ши Цинсюань в этой колыбели? Уже неважно. — …совсем отбились от плавников. Как и я! Небеса, который час? — взволнованный тон Мин И помог отогнать дремоту. — У меня ведь дела, а вас я совсем заболтал! Да что же это я. Позвольте… Ши Цинсюань усажен на подоконник. Ставни распахнуты. Это внезапное приглашение на выход? Он еле на лапах стоит. — Вы вольны идти. Извините мой порыв, — Мин И сразу отвернулся, удаляясь в угол к своей циновке. — Я бы с радостью задержался, но дела не ждут. Оставайтесь, если пожелаете. У вас очень мягкие лапки. Он снял обувь и, отставив её подальше, тотчас свернулся калачиком на подстилке. Это было даже не назвать резкой переменой настроения, что ему присуща. Он будто и вправду спешил уснуть, окрестив сон «делами». Глаза закрыты, дыхание ровно, однако Ши Цинсюань прекрасно помнит лицо погружённого в сон Мин И, потому может сказать наверняка, что тот не уснул. Смыкает брови, потирает нос и ёрзает на месте. Бедняжка, уж лучше бы потратил благословения на постель помягче. Непонятно, отчего же бог живёт в таких условиях. Перья на столе не самые дешёвые, да и чернила будут подороже тех, какими пользуется сам Ши Цинсюань. Приоритеты Мин И оставляют желать лучшего. Не в бедности тут дело. Ещё и спит по расписанию? А покидать его пока не следует по одной причине — Ши Цинсюаню до ужаса хочется вновь увидеть спящего Мин И. Ту прозрачную улыбку и саму невинность. Оставшиеся воспоминания о давней ночи пробирают до дрожи, потому хочется только бы на мгновение вернуть светлое чувство, согревшее однажды душу и разбившееся вскоре после. — Как вас зовут? — Мин И приоткрыл глаза. Ши Цинсюаню ответить было нечего и нечем. Будь у него возможность соврать, он бы промолчал. Он хотел уже притвориться совсем глупым и своевольным котом, что даже зрительный контакт не поддержит, а примется умываться. Но остановился, только приподняв лапу. Невыразимо печальный взгляд. Словно, распространяясь о себе и признаваясь в любви миру вокруг, встретив единственного слушателя, Мин И до конца надеялся, что кот из переулка — божественный зверь, разумное существо. Но милый пушистый кот остался милым пушистым котом, не больше, и вопроса он не понял, как не понял ни одного слова из бездумных восхищённых речей, что прозвенели в этот вечер. Кот из переулка не в состоянии ответить на радушие, он сам по себе и просто не приучен скрашивать одиночество, да и душевных откровений он не оценит. Ни одна из историй, что коснулась кошачьих ушей, не достигла подлинно мыслящего разума, а, значит, была произнесена Мин И в пустоту, как произнёс бы он самому себе. Весь вечер в голове Ши Цинсюаня витала на фоне непризнанная мысль: «Как же он одинок». Кажется, Мин И тоже не осмеливался признать эту мысль до сего момента. На долю секунды Ши Цинсюаню острейше захотелось принять подлинное обличье и что-то сказать, всё равно что, лишь бы человеческой речью, от «привет» до «повтори про карасей, пожалуйста». Но, конечно, это всё бы только разрушило, а Мин И обернулся бы ядовитым подонком. Потом захотелось кивнуть, притворившись полуразумным божественным зверем, однако это закрепило бы эмоциональную связь — а Ши Цинсюань вспомнил, что связи с Мин И оборваны и таковыми должны остаться. Поэтому он лишь замер, не в силах продолжить лживое умывание и не в силах подать малейший знак, что тот провёл вечер не в одиночестве. Затем пришла спасительная идея, и он спрыгнул с подоконника, подняв хвост трубой и прошагав к Мин И. Пусть решит, что кот прочёл дружелюбную интонацию и счёл, что его подозвали к себе. — Хороший, — устало протянул Мин И, погладив по голове. — Ну, значит, будешь Чернокот. Ши Цинсюань неспешно пристроился рядом на подстилке, намеренно игнорируя новое имя. — Могу я?.. — Мин И осторожно притронулся, мол, хотел бы притянуть кота поближе. Выдержал вежливую паузу, ожидая ответа. Ши Цинсюань же помнил, что мурчание — знак согласия, и всей своей безумной вибрацией согласился. — Добрый котик, — Мин И обнял, прижав к груди. Совсем не так, как прежде, когда кружился по комнате и говорил беспрерывно. Прижал очень бережно, мягко. Боится потревожить животное, которому тисканья могут прийтись не по душе, и оказаться покинутым? Или просто переменил настрой, из прежнего порыва в нежность? Странный. И уютный — теплей, чем раньше. Ши Цинсюаню не нужно было прилагать никаких усилий, чтобы оглушающе мурлыкать. — Хороший, хороший, — приговаривал Мин И, почёсывая за ухом. — Тебе грустно одному, да? Холодно на улице? Голодно? Любишь, когда тебя гладят? Ты так мурлычешь — тебя, наверное, редко гладят? Ты ничей? Ответы были очевидней самих вопросов. Конечно, на Небесах даже редкие мыши обитают лишь в торговом квартале, а бродячих животных и вовсе не бывает. А если какие-то выходят на улицы — значит, хозяева отпускают. Тут нет голодных, бездомных и безымянных. Ши Цинсюань точно чист, пушист и ухожен. Ну а кот, лаской обделённый, в руки бы не дался и обниматься уж точно бы не полез! Вопросы Мин И указывали вовсе не на хромающую логику. Кажется, смирившись, что перед ним создание неразумное, он окончательно стал говорить с собой. — Спи, мой хороший, — прошептал Мин И, пряча кота у шеи. — Завтра утром сходим, купим тебе ещё покушать, отдохнём и за работу. Он продолжал что-то шептать, пальцы гладили всё ленивей, медленней, сдаваясь сну. С такого ракурса Ши Цинсюаню не удалось бы рассмотреть удивительное лицо, но ему и не нужно было. Чувство, которое когда-то возникло при взгляде на спокойно спящего Мин И, уже не приходилось вспоминать — оно вернулось само. А чуткий кошачий нос, к счастью, не противится запаху Мин И. Обыкновенный человеческий запах. Отдалённо травянистый, какой исходил от рук. Похож на дешёвое мыло. Хорошо, что Мин И находит силы на уход за собой. Ши Цинсюань уже было расслабился, твёрдо решив, что эту ночь проведёт подле странного бога, а завтра скрасит ещё пару часов его жизни и исчезнет бесследно. Но, только обратившись ко сну, он услышал восклицание: — Небеса, я чуть тут с тобой не уснул! Да что с ним не так. Чем же ещё они занимаются, если не пытаются мирно уснуть в объятьях друг друга?! — Извини, извини, — зашептал Мин И, глядя на недовольного кота. — Я разбудил тебя. Спи. Теперь Ши Цинсюань точно глаз не сомкнёт. Мин И задумал ночную медитацию? Он заменяет ею сон? Следует мурлыкать ещё громче, чтобы заставить его поспать хоть немного? Ши Цинсюань изводил гортань, за мурлыканьем усыпляя самого себя, и уже хотел взяться за дело всерьёз и пустить в ход лапы, помяв Мин И. Однако, отвлёкшись от своего мурчащего рокота, он заметил, что тот всё-таки взялся медитировать ночью. От него исходят слабые потоки нейтральной энергии, он сосредоточен и к окружающему миру глух. Точно в медитации, в глубокой. Отлично, что Мин И всё же взялся за духовный рост — одна только чистота комнаты от чёрной Ци уже маленькая победа. Но сон ведь важней тому, кто божество лишь по бумагам. Медитировать можно и днём, и вовсе не лёжа. Если он занимается этим сейчас, расклад может быть только один: духовное ядро так расшатано, что без регулярной подпитки практиками попросту расколется. Ши Цинсюань перевёл взгляд к груди Мин И и уже подготовился к долгому погружению в глубокую медитацию, чтобы рассмотреть ядро. Однако, как и в прошлый раз, отчего-то заметил его почти тотчас, слабо мерцающее. Цельное и неповреждённое, спокойно пульсирующее, самое обыкновенное. Столь же красивое, каким предстало в прошлый раз. Любопытная красота! Прежде Ши Цинсюань мог любоваться чьей-то мощью или умиротворением, или интересным оттенком. Может, это ядро тем и отличается, что мерцает так, как свойственно идеальному человеческому? Тут всё как с телами — любое божественное тело живёт и развивается превыше смертного, болеет своими болезнями, а в моменты расцвета ослепляет безукоризненной чистотой. Человеческое же, на пике своего развития, дыша жизнью и здоровьем, сравнится с низшим божественным — от того столь ценно. А если Мин И с рождения не имел потенциала к вознесению, однако оказался на Небесах несмотря ни на что, такое хрупкое ядрышко, должно быть, прекрасно в своём расцвете. Только подлечить, подпитать — и чарующий свет возгорится ещё красивей. Однако сейчас оно не здесь. Почти буквально не здесь. Вся энергия сосредоточена в центре, значит, душа Мин И на изнанке реальности. То гиблое место. Пару сотен лет назад все божества обитали на изнанке, а все люди — в смертном мире. Боги не без труда переходили туда-сюда по делам, нужно было из раза в раз запрашивать разрешение на переход, и бумажная работа становилась муторней, а Небесная Столица изолированней. Чтобы элементарно поговорить с человеком, приходилось не один день добиваться разрешения на путешествие туда и обратно. Теперь всё стало значительно проще, и, покрытая маскировочным туманом, Небесная Столица висит над человеческой землёй. Ши Цинсюань неизмеримо благодарен судьбе, что старые бюрократические тяготы больше не мешают богам ходить в смертный мир. Дать расписку на сокрытие личности — и можешь спускаться вниз, сколько угодно. На изнанке же теперь принято прятать оружие, артефакты, неугодных политических оппонентов, несортированные души или молитвы под вопросом. Никто туда не ходит просто так. Там опасно и скучно одновременно. Легко можно подцепить всякую чёрную заразу. Боги даже отказались от привычки уходить на изнанку в медитации. Медитируя, проще оставаться в самом себе, а не бегать по иному бытию от заблудившихся неупокойников. Так что же там забыл Мин И? Ещё и тело оставил здесь! Конечно, если он отправился туда ненадолго, брать тело ни к чему, душа слетает и вернётся. Но это безрассудство, идти на изнанку оголённой душой. В молодости Ши Цинсюань, бывало, проваливался в неё и телом, и духом. Приятного мало, когда к тебе липнет всякая дрянь, а ты — эфемерное подобие человека, без брони плоти. Мин И даже не дышит, заморожен в себе, остановил все процессы. Нет, ну положительно безумец. Если задумает срочно вернуться обратно — и двинуться не сможет, и вздоха сделать, того и гляди его обратно затянет. Ши Цинсюань возмущённо заёрзал в объятиях недвижимого Мин И, подбираясь ближе к ядру. Коготок на задней лапе зацепился за рукав, и пришлось ещё невыносимо долго выпутываться, неуклюже пользуясь бестолковым коротким телом и давясь собственным урчанием. Хорошо, что Мин И не пришлось это лицезреть. Как бы ни хотелось вытянуть неосмотрительного бога из изнанки, сделать это невозможно. То есть, возможно, если верным образом сконцентрироваться или растормошить… Но это дело вообще Ши Цинсюаня не касается! У Мин И, к тому же, появятся вопросы к обыкновенному-коту, и отвечать на них придётся человеческой речью. Уснуть рядом — как вариант. Проснуться наутро, послушать историй и уйти. Или уйти сейчас. Ночь праздничная! Ещё не поздно собрать друзей и выпить за грядущие годы. Не звать никого и летать до рассвета. Обернуться птицей и протаранить чужую стайку. Воспользоваться расположением брата и выпросить что угодно, развести на что угодно, подоставать его безнаказанно. Но где же там шатается Мин И? Вдруг, его лес — порождение фантазии? Мистические проекции на изнанке? Если бы только можно было заглянуть к нему одним глазком… Только проверить, чем он там занимается, и сразу вернуться в себя. Ши Цинсюань осторожно зарылся мордой в складки одежд, не отрывая взгляда от сияющего ядра. Переход на изнанку вслед за сумасшедшим богом — занятие поинтересней осточертевших полётов и перевоплощений, а до брата докапываться и без того можно каждый день. Вдруг завтра Мин И метнётся обратно в своё привычное состояние и выпнет кота прочь? Другого такого шанса поразвлечься не представится. Ши Цинсюань прикорнул подле ядрышка, собирая воедино расплёскивавшуюся энергию. Вообразил себе звёздную тропу, вышагивая по ней сквозь реальность — это простейший способ настроить мысли в нужное русло, на самом деле никакие тропы туда не ведут. Он последовал за пульсирующим ядром и медленно отходил к медитационному сну.       …Не лес. Что бы это ни было, это — не лес. Однако кругом деревья, неразличимого оттенка, неразличимого вида. Здесь слишком просторно для леса и слишком беспорядочно для аллеи — корни и коряги выпирают из оврага, течение мутного ручья журчит о разваленные камни. Ши Цинсюань переминался с лапы на лапу, стараясь удержать свой шаткий кошачий облик и не обернуться человеческим существом или клочком души. Со своим обычным запасом сил он бы ни за что не полез в такие дебри! Мин И выбрал не самое романтичное место для своих ночных прогулок. Однако легко представить, как он уходит в медитацию сюда, очерняет мшистый валун своими чудовищными палочными очертаниями и предаётся размышлениям о тщетности бытия. На небе мерцали утренние звёзды. Утренние все до одной, ведь чистый небосклон бледно светел, словно за минуты до восхода. Но на изнанке не бывает ни солнца, ни луны как таковых, а звёзды, значит, чья-то самопальная проекция. Ши Цинсюань попробовал принюхаться к земле, наивно надеясь, что родной-чужеродный нос сумеет распознать запах Мин И. Но здесь и собачий нос нюхал бы без толку: трава в росе, а с листьев стекают капли утреннего тумана. Не хватало только заблудиться. Ши Цинсюань уверенным шагом отправился блуждать. Вспрыгнув на пень и оглянувшись по сторонам, он не увидел признаков жизни вокруг. Вот потому он и не любит уходить на изнанку! Здесь всегда не с кем поговорить, а если в местном тонком воздухе и прозвучат какие-то фразы, то разве что мольбы о пощаде. Никаких демонов кругом не наблюдается, однако Ши Цинсюань на всю жизнь усвоил свой урок, как-то раз сцепившись тут с мелкими бесами. Послышался хруст веток. Подскочив и всполошив вокруг себя столп сухих листьев, Ши Цинсюань метнулся в кусты. Затаив своё тревожное сопение и усмирив дрожащий хвост, он осторожно выглядывал из-под куста за шевелением, что приближалось уверенным шагом с другой стороны. Шаги были тихими, размеренными, однако шорох подошв о мокрую траву показался Ши Цинсюаню столь знакомым, что сердце стало биться спокойней. Когда шуршащая походка миновала кусты, кот уже не волновался вовсе, ведь подол Мин И скоро пролетел ветерком мимо усов и скрылся из поля зрения. Ши Цинсюань сделал шажок из укрытия, вынюхивая оставшийся после Мин И запах. Те же мыльные травы, которыми тот, должно быть, и одежду стирал. Зачем Мин И прихватил с собой этот запах на изнанку, придав его своим заново материализованным одеждам? У всех богов свои причуды. Не желая полагаться на один только нюх, Ши Цинсюань тихонько побежал вслед за удалявшимися шагами, опасаясь вновь потерять Мин И из виду и остаться в полной одинокой скуке, или наедине с нежитью из-за деревьев. И как только Повелитель Земли выдерживает эту тяжёлую тишину искусственного леса! Светлая фигура впереди не походила на Мин И ничем, кроме прямой долговязой осанки и тусклых чёрных волос. Ши Цинсюань и не узнал сперва знакомого бога, ведь ни разу не видел, чтобы тот носил иные цвета в одеянии, кроме чёрного с золотистым. Ни с кем другим выбор оттенков не был бы так же принципиален, но Ши Цинсюань недоверчиво вглядывался в спину, дабы понадёжней удостовериться, Мин И ли перед ним. На плече у того примостилось какое-то тёмное существо. Не сразу Ши Цинсюань распознал в существе человеческого ребёнка, а как только распознал, засеменил следом ещё тревожней. Якобы-Мин И несёт якобы-ребёнка сквозь искусственный лес под искусственными звёздами, чтобы…? Якобы-кот поймал на себе чужой рассеянный взгляд. Девочка лет десяти, слабо державшаяся за плечо Повелителя Земли, сонно приоткрыла глаза и уставилась на мелькавшего в траве Ши Цинсюаня. Она помяла пальцами складки светлых одежд, облизнула губы и моргнула, а затем уставилась ещё пристальней. Поднялась, цепляясь за плечо бога, и приоткрыла рот. За доли секунд мелькнуло осознание: либо впереди демон, мечтающий сожрать заблудшего Ши Цинсюаня и косточек не оставить, либо всего-навсего любопытный ребёнок, что через мгновение заклянчит погладить котика. Скрыться в кусты Ши Цинсюань не успеет, поздно. Выйти в реальность — тем более. Оправдание находится лишь одно: кот случайно провалился на изнанку, уснув рядом с медитировавшим богом, и теперь ошеломлён и потерян. Наскоро приняв себе такую хиленькую легенду, он не придумал ничего лучше, как сработать на опережение и изобразить животное в стрессе. Набрав в лёгкие побольше воздуха, он истошно заорал нечеловеческим мявом. — Ядрён корень, что за бесовщина! — прошипел Мин И, попятившись на шаг от орущего кота. Ши Цинсюань ответил самым душераздирающим мяуканьем, изображая стресс и панику, обернувшись вокруг себя и взволнованно заклокотав. — Ты говорил, что здесь не ходят бесы… — проговорила девочка, крепко прижатая к груди после таких «опасностей». У Повелителя Земли есть дочь? Племянница? Иначе не объяснить, отчего она здесь, спрятана в руках Мин И, да ещё и разговаривает с ним на «ты». — Нет, милая, это просто котик, не бойся, — тихо ответил тот. Если уж кто и боялся из всех присутствующих, так это сам Мин И. Но теперь, когда он обернулся лицом к Ши Цинсюаню, уверенности в его личности поубавилось. Точно ли это Мин И?.. Так же худ и высок, то же удивлённое выражение лица (наконец, удивление уместное), да и само бледное лицо то же… Но никаких морщин на лбу не видно, никаких плотно сжатых губ и напряжённого взгляда. Волосы вьются на концах от влажного воздуха, а светлая лазурь одежд молодит его до неузнаваемости. Ему не дать больше двадцати лет — условно. Кто бы он ни был, он глядит на кота и ожидает чего-то, кроме мяукающего клёкота. Но Ши Цинсюань не может остановиться — притворно тревожные вопли выросли в подлинно ошеломлённые. Что за прелестное божество перед ним! — Да ты что же… — молвило прелестное божество, умерив дрожь. — Чернокотик, ты заблудился?.. Ох, Небеса… Оно опустилось на корточки рядом, крепко прижимая ребёнка к груди, словно орущий кот мог представлять хоть какую-то угрозу. — Я тебя с собой затащил? — оно протянуло к умолкшему Ши Цинсюаню руку и потрепало ухо, будто проверяя, настоящее ли это животное, или впрямь дух. — Глубочайшие извинения. — Это Чернокот? — переспросила девочка. — Он самый. — А почему глаза не светятся? — Они только ночью светятся, а заря уже близко. — А что у него днём светится? — М-м, хвост. — А где лучи? — Днём он ими стреляет, когда сердится. — А сейчас он разве же не сердится? — Нет, волнуется немножко. — Ясно. …Вот Ши Цинсюаню не очень ясно. — Возьмём его с собой? — Куда ж я денусь, — Мин И одарил Ши Цинсюаня очень личным и очень недобрым взглядом: — Попутал же тебя… — он поднялся и отправился дальше, легко махнув рукой коту: — Кис-кис, идём. Тот засеменил следом, еле поспевая за скорым шагом. Бог лишь изредка оборачивался на него, когда нужно было пересечь ручей или пройти сквозь терн. Ши Цинсюаню нравилось, когда Мин И оборачивался, потому он старался учинять всё больше трудностей на пути и тормозить изо всех сил, капризничая у ручьёв и отказываясь без посторонней помощи продираться через кусты. Когда же они вышли к незнакомому святилищу, Ши Цинсюань заметил прежде не его убранство, а его прихожан. Издалека те показались мелкими бесами, которых естественней всего было повстречать на изнанке, однако вблизи приобрели человеческие черты, и были они обыкновенными детьми. Их облик то становился ярче, то угасал, как мерцание звёзд. Простым взрослым людям не под силу переходить на изнанку без проводника, но и детей здесь Ши Цинсюань никогда не встречал. Сам только мог провалиться вслед за братом — ребёнок восприимчивей к потустороннему миру. Подростка, наверное, затащить было бы сложней, потому самым старшим было не дать более десяти лет на вид. Кто-то играл между собой, кто-то спал на траве, а кто-то подбегал показать Мин И жука или продекламировать выученное мудрое изречение. Жука Мин И нахваливал так же, как изречение, и как недавно радовался смышлёному коту, потому Ши Цинсюаню стало немного обидно. Повелителя Земли слишком легко впечатлить. Кота же никто не замечал. Здесь было спокойно и удивительно тихо, даже визг бегающих по лужайке девочек не тревожил кошачьих ушей, звук словно таял в мягком воздухе. Кроны деревьев шумели, искусственный ветер гулял в вышине. Святилище оказалось совсем скромным, с одним только алтарём и оберегом у крыльца. Крыльцо было даже шире, чем внутреннее помещение, в которое Ши Цинсюань заглянул одним глазком. Очевидно, святилище принадлежало Мин И. Пахло как он. Украшено было как он — то есть, никак. Оберег колыхался на ветру тихим звоном. Но никаких изображений, изваяний, узоров, даже никаких надписей, что свидетельствовали бы о покровительстве Земли, не было. Ши Цинсюань бывал в храмах Повелителя Земли в смертном мире, помнил их плохо, но таких обтёрханных ещё не видал. Здесь не висело и таблички над входом, однако выцветший ровный след подсказывал, что когда-то она была. Это место вселяло в Ши Цинсюаня абсурдное чувство, до боли знакомое и неведомое одновременно, и он не сразу вспомнил, что пришёл сюда к Мин И, а не к себе домой. — …потому шепчи не по ветру, а против него, и оберегов лучше с собой не бери, а то я тебя не найду, — говорил тот себе под нос, сидя рядом с прежней девочкой на крыльце. — Разверни ногу, вот так, у пятки пока придержи бинт, я сейчас подлинней принесу. — А вчера ничего не зажило. — Но ведь гной исчез? — Ага. — И то славно. Мы же стараемся помочь ранке самой зажить, да? Я не могу излечить её по щелчку пальцев. Ты днём повязку носишь? — Она сползает. — М-м. Сейчас принесу бинт, и покажешь, как ты днём завязываешь, — Мин И встал и взглянул в глаза Ши Цинсюаню: — Кис-кис, идём-ка внутрь. Тот последовал за богом, разглядывая внутреннее убранство святилища вблизи. Облачные узоры на потолке едва различимы. В углу, у полок, заставленных банками и сосудами, Мин И опустился на корточки, продолжая подзывать к себе кота и делая вид, будто держит какую-то приманку в руке: — Хороший, — он стал гладить кота вдоль спинки, и продолжил тихо, самым тёплым голосом, который можно было вообразить: — Мне неважно, кто тебя подослал, Цзюнь У или ещё какой обмудок. Вынюхивать тебе тут нечего. Оставайся, сколько угодно будет твоей подлой душонке, прошарь весь лес, только время потратишь. Я не для того ухожу сюда, чтобы снова видеть ваши небесные рожи — хотя мордочка у тебя хорошенькая, ай да щёчки. Вы в край оборзели со своей слежкой, я скоро окна примусь заколачивать и отстреливать каждую муху. Признайся сейчас же, или продолжай притворяться, но чтобы без происшествий, понял? Не играть с детьми без моего ведома, не донимать меня, не жрать траву с полки. Я никаких законов не нарушаю, это мои личные часы, я оплачиваю своё пребывание тут, благословения под учётом. Пресечёшь мои правила — я тебя съем. Ши Цинсюань катался по полу, оставляя на досках комья пуха, выгибая живот навстречу чешущей руке. Наверное, бог рассчитывал, что если уж кот самый обыкновенный, то с ним надо говорить приветливо и спокойно, чтобы животное не тревожилось. Мин И не учёл, что окутанный со всех сторон блаженством Ши Цинсюань при всём желании не воспримет угроз и не выдаст себя. Притворяться просто не нужно. — …Чувствую себя идиотом, — пробормотал Мин И, расчёсывая кошачье брюхо в пух и ещё пух. — Хороший кот. Линючий. Линять нужно обильней, чтоб раскидать повсюду доказательства своей самой обыкновенной животной сущности. Эта шерсть не исчезнет через секунду и не испарится божественной Ци, Средний чиновник не сможет так искусно поддерживать ложный облик. А богу, ещё и Повелителю Ветров, есть чем заняться, и дела ему нет до похождений Мин И. — Ну и дурачьё… — тот приподнял занеженного Ши Цинсюаня над полом, неудобно сжав подмышки. — Да в этой головушке ни единой дельной мысли. Рад стараться. — Так и быть. Сегодня погуляй, но завтра спишь отдельно. Пройдоха. Любит же он обзываться. — На случай, если ты лазутчик, имей в виду, дети тебя не видят. А то замучают, запросят оставить… А на что ж ты мне сдался, красавец? Красавец. — Довольный какой. Всё ты понимаешь, а ведь и не признаешься. Иди, — Мин И опустил кота на пол. — Скройся с глаз моих, но чтобы я тебя видел. Уж этому Ши Цинсюань хорошо обучен, спасибо воспитанию. Он потёрся о ноги Мин И для образа и гордо направился к выходу. Дети и вправду не замечали его, занимаясь своими делами. Небольшой у Повелителя Земли выводок. Откуда он их набрал? Устроившись буханкой на крыльце, Ши Цинсюань разглядывал их, дюжину мерцающих детей, читающих вслух книжку или играющих в прятки на пустой поляне. Звучали сплошь разные акценты, удивительно, как только они понимали друг друга. Читали еле-еле, обращая больше внимания на картинки. А те, что играли, прихрамывали или заходились кашлем. Ши Цинсюань смутно припоминал, как два года назад брат говорил что-то о Мин И, гуляющем по детским снам. Уместней было бы сказать, что это дети гуляли во «сне» Мин И. Зрелище одновременно приятное и жутковатое. Ребята сонные, как под снотворным, плотный воздух сдавливает их голоса, они бегают вокруг воображаемых препятствий и прячутся за прозрачными укрытиями. Но, кажется, им весело. Мин И поодаль перевязывает девочкину пятку. К чему ей бинт на изнанке, если в смертном мире он пропадёт? Познания Ши Цинсюаня не глубоки, но вид у Повелителя Земли такой, будто он понимает, что делает. Вскоре рядом с Мин И уселся мальчик и завёл разговор. Столь фамильярно и не к месту — ни поклона, ни приветствия, взял и принялся жаловаться на тётку. — …Не брал ли я кольцо! — говорил он, рассматривая бинт в руках бога. — Да зачем оно мне. Я пришёл, лепёшек ей купил даже, чтобы не просто так… А она матери пожаловалась, что я украл её побрякушки. Мне было так стыдно, что я сломал ведро, пнул. Ругали… А зимой она умерла, тётка, а я заревел. Не по ней, просто колечко вспомнил. Да и ведро жалко. Сегодня её поминали, но я заснул. Мне всё равно. Она меня проклянёт? — Нет, — рассеянно ответил Мин И. — Она уже в другой жизни. — А если она злой дух? — Вряд ли. Дай-ка, — он коснулся лба мальчика. — Вот, с благословением не бойся духов. Если хоть один приблизится, сразу убежит. — Как она могла такое подумать… — тот не обратил никакого внимания. — Я не брал. — Не брал. Ты честный мальчик. Немудрено, что тебя оскорбляют такие обвинения. — Мне кажется, она теперь всегда на меня смотрит. Ждёт, не сворую ли я ещё что-то. — Так она из этих духов, — понимающе закивал Мин И. — Тогда подход другой нужен. Значит, она здесь не потому, что зла на тебя, а потому, что ты сам не даёшь ей уйти. Тебе осталось, что ей сказать. — Она не поверит, если я снова скажу ей правду. — Это лишь полдела. Как проснёшься, умоешься, обернись на неё в самый тёмный угол и повтори снова, три раза. А потом… Отпусти. — Что отпустить?.. — Обиду. Понимаешь, в жизни тебе ещё встретится уйма людей, кто переврёт каждое твоё слово или примет тебя за дурного человека только потому, что у тебя сапоги не начищены. Людей потрепала их собственная жизнь, оттого они стали недоверчивыми, а то и судят других по себе. Есть такие слабые, что скорей скинут вину на тебя, чем примут ответственность сами. Есть и сумасшедшие, им что угодно в голову взбредёт. Пока они живы — решай, доказывать им что-то или не тратить силы. Но если их уже нет — остаётся только отпустить. — Простить её, что ли? — Как знаешь. Можешь простить, можешь забыть о ней, как о сварливой злой тётке. — Она была добрая. Злилась только на меня. И теперь из-за меня не может упокоиться… Ей, наверное, так грустно быть привидением… — Значит, прости её. Это лучшее, что ты можешь сделать для вас обоих. — Я опять всё испортил… — Слушай! — подслушивающий у порога мальчишка подошёл к ним. — Ну что ты заладил. Развёл сопли, а тётка-то твоя была тупой сукой… Краткое молчание — Ши Цинсюань оглянуться не успел, как дети сцепились, а Мин И, удивлённо распахнувший глаза, продолжал возиться с бинтом. Уже ничего не завязывал, только в руках вертел. Дерущиеся дети катались по земле, и это всё больше походило на звериную схватку, нежели на мальчишескую драку, а глядеть на это становилось всё отвратительней. — Ты не будешь их разнимать? — весело спросила девочка, качающая больной пяткой. — Ты шутишь? — Мин И достал из кармана бутыль. — Я туда не полезу. И им обоим лекарство от кашля принимать через минуту, тогда и позову, — он глотнул лекарство. — Сладкое? Мне дашь? — Нет, но есть мандарины. Как думаешь, кто победит? Ты на кого ставишь? — На нытика, у него кулак больше. — Мудро. Мандарин на второго, — он снова приложился к бутылке. — Да я бы тоже за тётку нос разбил, или в глаз дал. Моя злющая была, собаку на меня травила. Не знала, что я с собакой дружу, мы лаялись… — Круто. — …Да, всё-таки сломал бы нос. — Ты страшный. — А то. Опа… Ребята, ребята, прекращаем, время пить лекарство, чтобы не умереть молодыми, — он поднялся, шепнув через плечо: — Мандарин твой. Ши Цинсюань не то что бы был разочарован. Но поёжился, подмяв под себя лапы удобней, наблюдая за тем, как проводится «разнимание» мальчишек. Мин И менторским тоном комментировал, кому куда лучше бить, прогуливаясь рядом. Другие дети уже подтянулись поглядеть. — Не драка, а светопреставление, — бог закатил глаза, — так шерсть валяют, а не человека. Увидела бы твоя тётя, как ты за неё дерёшься, она второй раз бы откину… Из леса выбежала какая-то девчонка диковатого облика, в одной сорочке и с ягодами в подоле. На невозмутимом лице Мин И мелькнуло беспокойство: — Нет, стой, эти нельзя… Девчонка уверенно потянула горсть ягод ко рту, успела их туда пихнуть, но жевала уже на бегу, спасаясь от ринувшегося к ней Повелителя Земли. Казалось, словно все восприняли это как сигнал к привычной игре, и, забыв о драке, помчались ловить — то ли девчонку, то ли Мин И, то ли ягоды. Какой-то ребёнок, сидевший неподалёку от Ши Цинсюаня и не принимавший в игре участия, медленно читал вслух книжку (ветхую тетрадку), запинаясь: «…ящерки греются на солнце, умирают после первой кладки яиц. Звери и птички принимают смерть от паразитов, паразиты долго не живут — вот досада, съедят тебя и сами дохнут от старости, бедняги…» Весь текст был сущей дребеденью. Развернувшаяся «игра» подошла к концу, толком не начавшись, когда Мин И отловил девчонку с ягодами и перечислял, сколько горьких лекарств ей придётся принять после такого обеда. «…Настанет час, и те щелкопёры, что вырезают на коре письмена ножиком, не ровен час оцарапают кожу глубже, чем сами царапали кожу деревьев. То же касается и деревянной мебели, пусть она и мертва…» Мин И подхватил кота на руки и удалился в сад с кипой переплетённых листов. Шёл уверенно и страшно, словно нёс Ши Цинсюаня в допросную комнату. Когда он остановился сесть под расцарапанным деревом, кот свернулся клубком на его коленях и приготовился противостоять обвинениям. — Не здесь, котик, — Мин И сдвинул его на траву. — Как же я работать буду? В руке блеснула кисть, по траве прошуршали бумажные листы, и на них стали ложиться неиссякаемые чернила. Бог выписывал строки так скоро, словно ему и секунды не требовалось на то, чтоб собрать мысли перед работой. Ши Цинсюань не рисковал глядеть ему под руку, но Мин И сам проговаривал каждое действие: — Полоскать горло — три процедуры, пять дней… Ночей. Да к тому одна для… Нет, это не сюда. Тут пересекается. Их можно сочетать? А тебя кормить придётся, или ты… Придётся. Хороший, — он не глядя потрепал кота. — Ты грамоте обучен? Счёту? Да что я тебя спрашиваю. Шесть на три… А почему шесть? Не отвлекай. Ши Цинсюань пока не отвлекал. — Если я возложу подсчёты на детей, как думаешь, это будет честно? Они умеют. Прошлой ночью играли в цифры, тебе не вообразить, что за толковые мне попались… А дробь я зачем поставил? Ты виноват. Дыхание у Мин И ещё сбито после недолгой пробежки. — Ох-ох, — покачал он головой. — Не стоило мне есть на ночь. Как думаешь, если вывести таблицу на доску… Вчера хорошо считали. — Цинмин! — звякнуло рядом. Мин И отозвался на звяканье, принявшись потирать руки, безуспешно размазывая по ним чернильные пятна. — Цинмин, у меня горлышко болит, — мальчик ступил поближе. — Сядь, осмотрю, — обратной стороной каллиграфической кисти «Цинмин» приоткрыл ему рот. — Быть не может, здоровое горлышко. — Взаправду болит… — Ты своё отполоскал, само скоро пройдёт. Проснёшься утром — и как не бывало, ты здоров. — …Ещё живот болит, вот здесь. — Ну, тогда тебе не меньше пяти ночей лечиться. — А другим ты давал семь. — Посмотрим. Мальчик кивнул и спешно удалился, чуть ли не бегом. — Симулируют, — пробормотал Мин И, покусывая кисть в руке. — Где я их всех держать буду? — он взглянул на кота: — Тут больница, а не детский сад. Я похож на воспитателя? Слабовато. — Вот и я о том. Ещё и ты увязался… Он продолжил составлять таблицу. В ней появилась отдельная графа — «симулянты». — Чая на них не напасёшься, — сердито шептал Мин И, внося «чай» в графу «лекарства». — Но не водой же их поить: поймут, что я раскусил их уловки. Будут иначе ходить понурые, пристыженные, а то и нарочно покалечатся. Пусть бегают. Этот, — он махнул рукой в сторону ушедшего мальчика, — вообще просил не просыпаться. Им тут что, райское посмертие? Он ещё долго и забавно ворчал, морща нос и замазывая на ходу ошибки в листе. Ши Цинсюань покорно сидел рядом, не осмеливаясь странствовать по окрестностям, и какое-то время тайком разглядывал садик. Кусты, молодые деревца и полудохлые цветочки были пронумерованы, дощечки с цифрами лежали рядышком. Мин И, раз уж он создал проекцию вокруг, явно был способен на растительность получше. Возможно, рыхлые клумбы принадлежали детям. Рассматривать когтистую лапку Мин И становилось скучно, и Ши Цинсюань слегка задремал. Проклятое кошачье тело нуждалось во сне больше человеческого, даже на изнанке. Время от времени, когтистая лапка опускалась на Ши Цинсюаня, трепала за ухом и гладила по спине. Досадно, что с Мин И нельзя было заговорить. Что бы он сказал Повелителю Ветров? Что сказал бы сам Повелитель Ветров? Если бы они познакомились только сейчас, без тех десяти лет омерзительной дружбы, как бы всё обернулось? Зря Ши Цинсюань лез к Мин И раньше. Вот превратился бы он сейчас в себя самого, улыбнулся бы виновато и сказал, мол, меня зовут Хэ Сюань и я желаю с вами познакомиться. Как-как вас звать? Мин И? Вы не судите меня за лживый облик, отныне я хочу быть честен. Да, я живу неподалёку, делю с вами Небеса. Не откажете разделить эту ночь? Вам говорили, что застенчивость вам к лицу? Ох, смотри, какой чудесный рисунок тебе подарили, Мин-сюн! Перейдём на ты? Не обнимай же ты так этого ребёнка, сломаешь! Погладь лучше меня, вот тут, промеж ушек. Тебя здесь любят? Зачем же ты так одёргиваешь малыша, ну придавил кустик и придавил… Ты пиши, пиши дальше, не отвлекайся на меня и на детей, и расскажи побольше про лес. Да-да, я слушал тебя весь вечер, но плохо помню про карасей. А книжки ты сам написал? Ну и жуть. Мне нравится. Я тоже пишу, стихи, ну так, балуюсь… Хочешь, прочту? Да что ты, пустяки, набросал за пару минут. Правда-правда нравится? У меня ещё есть. Расскажи о себе, Мин-сюн. Ты с севера, да? Я сразу так понял, больно уж знакомая речь. Ты… Выходец из народа? По рукам не скажешь, что таскал брёвна. Ах, ты не плотник, ты архитектор? Это заметно по твоему аккуратному почерку… Боги, ну ты и заляпал тут всё. Настоящий творец. Повелитель Земли. Немудрено тогда, что жил в лесу и рыл норы. Как же тебя, такого лешего, отправили в разведку в Черноводье? Это ведь не тебе в упрёк! Не сомневаюсь, ты отлично справлялся с заданием. …Больно было? Что с тобой там сотворили? Расскажи мне всё, и станет легче. Ты так бледен — тебя душили? Морили голодом? Топили в Чёрных Водах? Злости у меня на них не хватает, Мин-сюн. Но всё позади. Вот уж не думал, что с такой неладной циркуляцией, как у тебя, можно проецировать изнанку. Ещё и лечить кого-то. Это мило. Ты давно их грамоте обучаешь? Поразительные успехи. Знаешь, если бы со мной в детстве кто-нибудь говорил таким тоном, я бы пищал от радости. Правда, не повстречайся мы сегодня, я бы принял тебя за какого-то психа. То есть… Мин И безумен. Неважно, как терпеливо он сейчас уговаривает ребёнка выпить лекарство. Неважно, как забавно он разыгрывает «птичку» и «гнёздышко», целясь ложкой в улыбающийся детский ротик. Он безумен. Он учит их какому-то бреду из собственных записей. В реальности пожирает мышей и ненавидит Ши Цинсюаня лютой ненавистью. Думает ещё, что весь такой несчастный, сидит на Небесах в одиночестве. На Небесах все одиноки, все поголовно, и Ши Цинсюань знает об этом лучше, чем кто-либо другой. Нанимаясь сюда на службу, ты обрекаешь себя на грызню с себе подобными. Возносясь, прощаешься с мечтами о человеческой дружбе. Самые близкие отношения, которые можешь себе позволить — любовная вражда, как у некоторых богов войны. Даже тот, с кем ты связан кровными узами, не переносит тебя на дух, потому что всем всё надоедает, потому что ты не так держишь палочки, ты не так вытираешь пыль, ты не делаешь ничего и сидишь на шее, и будь добр, не нажирайся в полдень как свинья, ты позоришь меня. Мило, что кто-то находит в себе силы выхаживать крестьянских выродков. Грустно, что кто-то предпочитает разговор с бродячим котом, а не с гадким льстецом-Цинсюанем. Смешно, что Ши Цинсюань жалел весь вечер Мин И, а сам оказался ещё более одинок. А Повелитель Земли — он тоже «с особенностями», и их можно принять. Некоторые из них прелестны. Другие… Терпимы. Лучше бы Ши Цинсюань повстречался с ним раньше, лет на пятьдесят раньше, а то и на семьдесят. Жизнь в те времена была тяжелей, однако любить кого-то было проще. Не накопилось неудачного опыта, опаски новых знакомств, горы стандартов и требований на плечах. Было больно ходить по граблям и обжигаться, но ведь и о дружбе и любви строчились поэмы, звучали песни. О настоящей любви, с которой разлучала только смерть или мелкая обида. О настоящей дружбе, которая не кончалась зажжённым благовонием у могилы. И тогда Ши Цинсюаня ещё любил брат. — Чернокотик, — мурлыкнул Мин И. — Не утомился? Скоро светает, выберемся отсюда и сходим тебе за молочком? Умаялся, бедолажка. Это я тебя ещё с ними не познакомил. Замучают потом… Приятно, когда нет нужды улыбаться, чтобы заслужить ласку.       А уже к раннему утру Ши Цинсюань приметил: Цинмин отличается от Мин И. Он моложе и злее, его речи вьются вслед за волосами, он колюч как ёж и нежен как уставшая мать. У него крепче нервы, движения легче и размашистей, а душа на ощупь точно смятая рисовая бумага. Он светлолик подобно богу с картинки, но заместо благословений раздаёт мази и бинты из бесконечного мотка. Ши Цинсюань остался и до рассвета, и с изнанки выпал без проблем, и до полудня задержался. Напился молока и исчез за окном, чтобы отметиться дома, поразмышлять о минувшем около получаса, и вернуться котом во Дворец Земли, к неподдельной радости Мин И. Тот не умел улыбаться, выставил себе собственное мерило человеческих эмоций, и вчитываться в них становилось интересней. Мин И прохладней речью, рассеянней взглядом, ходит как во сне и подрагивает случайно сухожилиями. Там, где должно быть «нет», у него «не могу сказать наверняка», а «да» он говорить избегает. В последствии Ши Цинсюань мог покривить душой, уверяя себя, что повадился ходить ко Дворцу Земли исключительно из любопытства. На самом деле, уж первые дни он бегал к Мин И только за развлечением покататься в его руках, поиграть в гляделки и крепко выспаться под боком. Или меланхолично возлежать на столе, не мешая работать, размышляя обо всём подряд и слушая словесные потоки, реки, океаны Повелителя Земли. С детьми тот оставался молчалив. Слушал, утешал, поучал и обучал, да, но лишь коту доводилось внимать подлинно золотым словам Мин И. — Муха прилетела… — с ноткой цветущих мечтаний тянул тот. — На подоконнике. На стене. Ничего себе… На столе. Улетела. На восток? На юг. На юге птицы не летают, я в бродячем цирке видал. Демонические. Меронимические. Мимокритичные мимолётные, залётные, перелётн… А как же те птицы тогда мигрировали? Мимикрировали? Загадка… Погадка. Ши Цинсюань согласно мурлыкал. — Однажды я так высморкался… — говорил Мин И, щекой на рабочих бумагах. — Ты знаешь, что такое метеориты? Ты бы понял, увидев, как я высморкался. Что там было! Меня оглушило похлеще землетрясения… А те сопли, что не впитались в почву, очутились в океане, окрепли на местной кормовой базе и стали медузами. Что уж говорить, детям его слушать противопоказано. И даже стойкий к любым тривиальным подробностям Ши Цинсюань смущался, когда Мин И подробно расписывал свои проблемы с желудком. Возможно, он брал разведчика на износ. Когда же он переодевался, кот усердно притворялся спящим, не смущаясь, но сберегая хоть последнюю каплю приватности. И не желая глядеть на уродливое тело. При всём уважении, лишний раз видеть эту серую в синяках карикатурную гадость не хотелось. Мин И же не знал ровным счётом ничего о стыдливости, и, бывало, открывал дверь редкой прислуге, стоя в халате на голое тело, а то и вовсе в одних обмотках. Неужели ему нисколько не совестно, что своим полумёртвым видком он людей на всю жизнь потрясёт? Он одновременно развязен и стеснителен, дотошен до формальностей и дико фамильярен. Однажды Ши Цинсюаню досталось от детей ни за что (не стоило их знакомить! не стоило!), и, с привязанным к хвосту куском коры, кот навернул не меньше трёх кругов вокруг поляны, пока не спрятался на руках у Мин И. Оттуда он злорадно мурлыкал, глядя на своих мучителей, построившихся в ряд и понуро внимавших гневным речам. «Просите прощения, не то горные гуси выщипают ваши барабанные перепонки». Потом Ши Цинсюань лез под ноги детей нарочно, чтобы снова спрятаться у Мин И, а иногда метался на пути у самого Мин И, чтобы тот отчитал хотя бы кота. Повелитель Земли вспыльчив, как сухая щепка, однако неверно будет думать о нём, как об огне — если в нём когда-то было пламя, оно давно погасло. И для пламени его злоба слишком уж тиха. Верней думать о нём, как о… Земле, ходуном ходящей, трескающейся и ломающейся от своего же гнева? Или как о волнах, обрушивающихся и стихающих, одна на смену другой? Но волны положено гнать ветру. Детей он журил нередко, по пустякам, в меру сиюминутной раздражительности, а вот Ши Цинсюаня — практически никогда. На изнанке он его выходки намеренно игнорировал, а в смертном мире и вовсе умилялся. «Чернокотик, уничтожен второй цветок за неделю. Ты мне урок преподаёшь, да? Не место им на столе? Что ж, перенесём повыше. Не путайся под ногами, тихо, не мельтеши, ты…! Ох. Третий цветок. Ты верен принципам, я это уважаю.» Ши Цинсюань терпел его тоже, в благодарность. Даже танцы. — Тра-та-та. Тра-та-та, — Мин И поддерживал кота под лапки, покачивая ими вверх-вниз и слева-справа. — Отлично танцуешь, дружок. Не задумывался о сцене? Ты всех покоришь. И кто бы говорил о сцене! Мин И впору отыгрывать свой ледовитый нрав в театре, никак не на Небесах просиживать и морочить голову Повелителям Ветров. — Тра-та-та-а! — он заставил лапки хлопать, как в ладоши. — Ну и терпение у тебя. Я ж в юности с собакой дружил, до чего весело с ней плясать было… Жаль, что ты кот. Ши Цинсюань, напротив, перестал жалеть, что обернулся котом. Никого не интересно донимать так, как Мин И. — Будь ты разведчиком… — задумчиво рассуждал тот, когда к концу подходил час донимающего мяуканья. — У тебя нашлось бы больше совести. И страха. Слушай, дай я докладные только соберу, и ори себе всласть. За окно выброшу. Повелителю Земли стоило побольше отдыхать, потому Ши Цинсюань и не думал затыкаться, перетягивая на себя всё внимание. А когда успешно внимания добивался, криком или нападением на ноги, отвлекал Мин И от работы дальше, позволяя себя чесать или бегая за тростинкой. Повелителю Земли также стоило получше питаться, и если над качеством пищи Ши Цинсюань был не властен, то количество обеспечивал по мере своих скромных сил. Он тащил в дом всех — мышей, птиц, лягушек, домашних кроликов и кур. Мин И головой качал от кровожадности кота, вздыхая над их мёртвыми тельцами, но обидеть друга не желал, и только молился за их души перед трапезой. — Ты как её на подоконник затащил… — огорчался он при виде курицы. — Она же с тебя размером. Ты весь домашний скот на Небесах перебьёшь, и когда придут нас арестовывать, я всё свалю на тебя. Закуют тебя в маленькие-премаленькие кандалы на золотой цепочке и заточат в темнице. …Завтра мне корову ждать? Корову Ши Цинсюань бы не дотащил, а вот с кухни подворовывал. С собственной кухни, конечно, как и кроликов с курами брал прежде со своего двора. — Он опять с дарами, — еды с кухни Мин И не любил. — Мне перед людьми совестно, ты кого-то до нитки так оберёшь. Бандит. После третьего демонстративно выброшенного кролика, Ши Цинсюань сделал вид, будто понял, что дичи домашнего происхождения здесь не рады, и носил только мышей. Но, что бы он ни приносил, непременно удостаивался наиприятнейшей похвалы: почёсывания спинки. У Мин И оказались лучшие руки на свете, а на его коленях можно было дремать часами. Эти удивительные руки никогда не уставали и не давали устать спине, переходили к загривку, истязали кота вдоль и поперёк. Чью-то любовь не нужно заслуживать. Кто-то был рад Ши Цинсюаню просто так, как бы он ни грыз цветы и ни кусался. Он ночевал дома реже и реже, но если всё же ложился в своей комнате и в собственном родном обличии, мог вообразить мимолётом, как чьи-то пальцы, нежные и грубые одновременно, разминали бы его спину сейчас. Такой мысли он отчего-то боялся. — Подозрительно, — с прищуром говорил брат, когда Ши Цинсюань подсовывал ему третью чашку чая за день. — Ты когда успел дел наворотить? — А чего, чего такое… — хлопал глазами тот. — Каких таких дел? — Сразу признайся, что натворил. Тебе же на руку добровольно сдаться с повинной. — Уду, счастье моё, у меня ни греха за душой. — А можно без… Без этого хохотка? Что смешного? Ты мне чай отравил? — Клевета разит больней ножа, любимейший брат. — Прекращай скакать в помещении. Ши Цинсюань, конечно, бессовестно врал. Ни больше ни меньше, спустил десятую часть казны Ветра на… Секретные траты. Секретными они были ото всех. Он таил их даже от самого себя, забывая тотчас, что купил и для кого. Преподносить Мин И в дар всякие безделицы и драгоценный хлам кот не мог, а Повелитель Ветров не имел права. На дне души холодела надежда, невинная фантазия, в которой он садился на подоконник Дворца Земли в человеческом обличии, протягивая в руке что-нибудь получше мыши. Купленное барахло копилось грудами по ящикам. А гнев брата не заставил себя ждать. Обидно, что Ши Уду, увидев расходы, тотчас сопоставил редкостную услужливость Ши-ди и его преступление. Но чай Ши Цинсюань носил по своей воле, и щёки расцеловывал тоже, и терпел нудные диалоги дольше часа. Как тут не скакать, если комнату Повелителя Ветров торжественно покинули последние бутылки, опустошённые не менее года назад? Он боялся, что скоро на полу ступать будет некуда! Теперь ступать некуда было от хлама, что однажды свалится подарками Мин И на голову. Стихи же писались на трезвую голову. Немыслимо! Но и на них много времени не было, ведь вечерами Ши Цинсюань выходил на свой пост, запрыгивая на подоконник и ластясь к усталому богу. Да, он цеплялся за всякую возможность провести побольше времени с Мин И, и радостней всего было уложить того спать. По-настоящему спать. В выходные ночи, когда Повелитель Земли не убегал на изнанку и не корпел над столом, Ши Цинсюань брал дело в свои лапы. Сперва эту измождённую прелесть нужно было как следует помять, выслушивая вечерние монологи, отличавшиеся мирным течением мыслей. Затем забиться под руку, выделяя само тепло вулкана. И наконец приниматься за колыбельную, распевая мурлыканьем всю ночь напролёт. Ши Цинсюань знал, что снова берётся за старое. Снова готов танцевать от прекраснейшего чувства на свете — кому-то он нужен. Но что тут поделать? Разве это скверно? Он нужен не случайным знакомым и не калекам, а милому грустному богу, который любит его в ответ ничуть не больше. Милый грустный бог начинал утро всегда одинаково. После ночного бреда, в котором грозился прирезать чёрного как смоль леопарда, он брился на парапете, грезил о седом море и умывался льдом. Встречал рассвет украдкой из-за занавески, разминал гремящие кости и нюхал египетский нашатырь. Вечерами он ходил тише пантеры, а по утрам стучал пятками о доски так, словно будил подпольных нечистей. Два чёрных полуденных ока оглядывались на Ши Цинсюаня — и тот жалел по-новой, что избрал из всех перевоплощений кошачье. По утрам, в солнечных лучах или белом туманном свете, Мин И глядел ярче солнца, и кисло-сладкий привкус раннего пробуждения не мучил Ши Цинсюаня так, как мучил бы в стенах Ветров и Вод. Право слово, подле Повелителя Земли, буднично листающего счета, куда уж лучше восседал бы тот же чёрный леопард или небесная лисица. Божественный зверь подчеркнул бы изящество прострации, пока Мин И, как обычно, зависал бы взглядом в пустоту. Он висел так не меньше получаса, то ли медитируя, то ли окунаясь в духовную связь с жуками-короедами. В редкие пасмурные дни он шёл гулять. Или, правильней будет сказать, шёл на прогулку. Гулять — это о свободе, о душевном подъёме, о маленьких будничных странствиях. Прогулка имеет точку отправления и точку назначения, прогулка ходит мягким широким шагом, тянется по исхоженным улицам и прямо посреди мостовой. Вечера бог и кот проводили вместе неразрывно. Не сразу, но со временем Мин И взял в привычку обниматься. Он обнимал молча, порывисто и затянуто. Был раз, когда Ши Цинсюань заметил мельком их отражение в зеркале, и убедился: долго и недвижимо обнимая, Мин И не закрывает глаз, а безразлично смотрит в пол. Размыкает руки нехотя. Прошёл месяц — и Ши Цинсюань начал радоваться встрече так же, как радовался ей Мин И. Тому не было существенно, принёс кот еду или нет, мурчит он или царапается, ни ноты не менялось в тёплой мелодии его голоса. Прошёл другой месяц — Ши Цинсюань полностью забыл о страхе того, что Мин И может перемениться в любое мгновение и съесть на обед кота вместо мыши. Он менялся в другом, стал слегка веселей и бодрей. Однако таким весёлым и болтливым, каким он предстал в Праздник Чистого Света, кот его больше не видел. Для этого, должно быть, требуется что-то посерьёзней, чем животное в доме и дополнительный час сна. Через полгода, приятно-однообразных шести месяцев, Ши Цинсюань пробивал мечтаниями потолок, до того они были отчаянными. Признаться завтра! Признаться сегодня! Пойти и познакомиться с ним с чистого листа! Обернуться Средним чиновником и представиться чужим именем? Сделаться собакой или птицей? Ни за что. Мин И запросто найдёт общий язык с псом. Кое-как подружится с человеком. Так неинтересно, слишком легко, а Повелитель Ветров уже стал сгорать от ревности к самому себе. Это он, Ши Цинсюань, должен быть любим Мин И, а не какой-то зверь.

***

      Тени деревьев казались Ши Цинсюаню знакомыми, солнечные зайчики плясали на чёрном подоле, сверкали золотистым узором, в саду неподалёку журчали ручьи. День не был пасмурным, неожиданная прогулка целилась будто в никуда, и… Мин И шёл вдоль ограды Ветров и Вод! Удачней шанса смастерить себе алиби не представится! Ши Цинсюань, отставая на пару шажков, на выдохе сотворил себе «алиби» — тихим дуновением клочок энергии оторвался от него, прошуршал через прутья ограды по траве и обратился в Повелителя Ветров в будничном одеянии. Двойник задумчиво и однообразно принялся ходить взад-вперёд, шевеля губами, словно разговаривая с собой и не обращая внимания на мир вокруг. Выступил чуть ближе к улице, не покидая сада, лишь чтобы Мин И заметил его и убедился, что Повелитель Ветров вовсе не пропадает никуда, пока по Небесам бегает Чернокот. Мин И вскоре посмотрел в сад, и план чистого алиби прошёл, кажется, удачно. Издалека двойник выглядел совсем настоящим, витающим в глубоких думах, и весь вид его кричал: «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Мин И не из тех, кто заведёт разговор при встрече и осыпет вычурными приветствиями, потому духовной энергии на поддержание диалога можно не… — Цинсюань. Он тебя не слышит, И, он в своих мыслях. — Цинсюань. Он тебя не слышит, он занят, развернись и уйди, с чего это ты стал таким общительным?! Двойник обернулся к ограде и не сменил выражения лица. Кукла есть кукла, не подёргаешь за нитки — она не шевельнётся. Ши Цинсюань усилием выдавил из двойника улыбку и глухое: — М-м? Неужели его улыбка всегда такая глупая со стороны… — У тебя найдётся время? Когда угодно, но не сейчас! — Ваше Превосходительство, счастье видеть вас, — кивнул двойник, — погода чудо, политические споры увлекательны, нынешние слухи ошеломляют, доброго вам вечера и спокойной… — Последний раз, когда мы виделись, я вёл себя нехорошо, — каким-то образом интонация Мин И была ещё искусственней, чем автоматическая речь двойника. — Изви… — Не берите в голову, что было то было, а теперь позвольте, я откланиваюсь и… — Извини меня, — настойчиво повторил Мин И. Такое нельзя пропускать! Ши Цинсюань поспешно брал под контроль прохладное выражение лица двойника, дробя собственное сознание на две части и вселяя в бездушную оболочку свой разум. От бездарного колдовства следить за эмоциями на ложном лице было невозможно, и он прикрылся ладонью, будто смутившись. Всяко лучше, чем кислая улыбка: — А?.. — Второй раз не повторяю. Органы чувств оказались расколоты надвое, разум пытался сориентироваться побыстрей между взором кота и взором человеческой оболочки. Глаза не сосредотачивались нигде, и пришлось отвернуться боком. В сознании мешались два голоса Мин И, звуча в унисон: — Ты ко мне по-хорошему, а я обошёлся с тобой плохо. Поняли, забыли, извинились? — Да-да, — невольно захихикал лже-Ши Цинсюань, — я прощаю. — Чернокотик, тихо, — Мин И ласково прошептал Ши Цинсюаню сверху вниз. Кажется, сигнал от разума принял рот кота, а не человека, и мяуканье извинялось вместо Повелителя Ветров. К двойнику Мин И обратился грубей: — Что ты там бормочешь? — Я прощаю! — пискнул человеческий Ши Цинсюань. — Всё в порядке. Забыли. Глубокий вздох Мин И раздался и сверху, и со стороны, снова спутав в пространстве: — Отлично. Мы всё ещё лучшие друзья? — Вы шутите?! — вырвалось из-под самодостаточности. Глаза Мин И моргнули два раза, на третий раз Ши Цинсюань нашёлся со словами: — Конечно! Снова лучшие, ура! В огонь и воду! — Вот и порешили, — порешил Повелитель Земли. — Раз уж мы коллеги и заперты здесь по-стихийному на веки вечные, надо держаться друг друга, я так счёл. А ты мне показался… Интересным, — каких же трудов ему стоило озвучить комплимент. — Когда тебя можно вытащить? К тебе я ни ногой, но на нейтральной территории… Гулять с Мин И под руку. Разговаривать наравне. Провожать до дома и прощаться ещё час у ворот. Подарить накопленные безделушки и выбираться в города смертных вместе. Накормить его чем-то, кроме мышей. Признаться в животном прикрытии. Принимать его настоящего, причудливо нежного, обидчивого, играющего роль самого себя. Лежать у него на коленях. — Вы тоже мне любопытны. Можете писать мне. Для прогулок я занят. В фантазиях проводить время с Мин И заманчиво. Сейчас, глядя в злые глаза, согласиться на такое — самозаклание. — В последний раз, когда мы виделись, мы были на «ты». К чему манеры? Неужели ты всё ещё обижаешься? — Мы не так близки, чтобы… — Ясно, нет мне прощения, — Мин И шагнул в сторону. — Больше Вас не побеспокою. — Да нет же, — Ши Цинсюань шагнул вперёд. — На «ты», так на «ты», я лишь соблюдаю этикет. — А я — бескультурная шваль? — Я так не говорил… — Не говорил, но подразумевал. На словах я лучший друг, а на деле — и прогулки с Его Превосходительством не достоин. Я Вас понял. — Ничего ты не понял. — Такому мелкому сброду, как я, не понять Ваших двойственных речей… — Ты же просто придираешься. — Раздвоенное копытце, — Мин И сомкнул пальцы в форме этого «копытца». — Вот Ваша душа. С каждым Вашим словом она всё дальше и дальше от меня. — Это ты отходишь от забора, а не моя душа. — Неужели? — Мин И взглянул вниз, уже шагах в десяти от Ши Цинсюаня. — Вот так номер. Видать, ноги тянут меня предаваться одиночеству. Ещё утром они тянули меня гулять с лучшим другом, а тут на тебе… — Дело не в ногах, а в сапогах. — В каких? — В твоих. Это они тебя ведут прочь, пока твой лучший друг раздумывает, когда он свободен на неделе. — Но что же мне делать? — Мин И шагнул дальше. — Пока он раздумывает, я до площади так дойду. — Сними их, и всё. — Боюсь, я плохо расслышал, с такого-то расстояния. Что мне сделать? — Сними обувь твою. — Как-как? — Да вот так, — у Ши Цинсюаня закружилась голова, когда он в ложном теле стянул с ноги собственный ложный сапог. — Видишь? Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая. — Снять всё плотское и сдаться тебе?! — раздалось издалека. — Ну вроде того. — Кхм, смотри, я свободен завтра с двух после полудня и до трёх двадцати, плюс-минус на дорогу… — Мин И в мановение ока оголил ногу в чистейших обмотках, тотчас замарав их уличной грязью. — Завтра не вариант, — ведь завтра у Повелителя Земли «выходной», значит, коту в его комнате самое раздолье. — Но не учитывай дорогу, тут минут пять… — Ничего себе, минут пять! — возмутился Мин И, отпихнув оба сапога прочь. — А ты учёл полчаса, которые я наворачиваю по соседней улице, избегая идти на твою? — Ты можешь попробовать сразу идти сюда, не плутая. — Не могу. — Хочешь, встретимся на той соседней улице. — Нет, — Мин И обидчиво сложил руки на груди. Он походил на Цинмина с изнанки больше, чем на самого себя в реальности. Сердитый босой мальчишка. Совершенно уникальное выражение на лице и очаровательная, совсем не серьёзная, нахмуренность. — Мин-сюн, мне встретить тебя у дома? — Ши Цинсюань обнял прутья ограды. — Коту чего-нибудь возьми, — Мин И неторопливо подобрался ближе, лёгкой поступью, почти что на носках. — Милейший котик. — Он польщён. — А я не про него, — неслышно прошептал Ши Цинсюань. — Тогда тебя и проводить потом? — А про кого, гнида? — шепнул Мин И напротив. — Чтоб я тебя за тридцать шагов от своего дома не видел. Встретимся на углу, завтра к двум. Идём смотреть на птиц. Молча, и на мгновение рот не открывай, у меня голова болит от твоего трещания. — Говорить будешь ты? — Мы будем. Смотреть. На птиц, — к Ши Цинсюаню протянулась тощая лапка. — По рукам, — тот охотно сжал тёплую ладонь.