Тихий омут

      Момент окончания новогодних каникул неумолимо приближался день за днем. Карина знала, что из дома может выйти без привычного страха, разве что с легкой опаской, как и прочие люди, на всякий случай оглядывающиеся по сторонам и прислушивающиеся к звукам позади. Такова была цена успокаивающего и обманчивого чувства безопасности. В этом городе нет места беспечности. Оставшиеся выходные девушка коротала в четырех стенах собственной комнаты, изредка выходя на кухню и совсем нечасто — куда-либо дальше двери.       Отец вернулся к прежнему образу жизни. Появился дома вечером первого января и, не проронив и слова извинения перед семьей, снова ушел в запой. Вероятно, до следующего семейного праздника, может быть, до Нового года. Мать делала вид, что ничего не случилось. Она всегда так поступала — не умела иначе — в любой ситуации через какое-то время возвращала себе обыденную нервозность, излишнюю дотошность и вместе с тем холодящее равнодушие. Она, будто посетитель галереи, смотрела на картину и видела детали, замечала, что нос у человека на портрете кривой, глаз косит, а в углу смазалась краска, и проходила дальше, так и не вникнув в смысл. Карина в такой аналогии была бы художником, слишком неидеальным, чтобы его работы вызывали эмоции и восхищение у столь придирчивых критиков.       Девушка много думала. Думать вот так, глубоко зарываясь в могильную яму собственного сознания, она ужасно не любила. Ей нравилось вычислять убийцу в детективном фильме, строить теории, запоминать мелочи и складывать их в единое целое. Нравилось наскоро разбрасывать мысли по полочкам, чтобы найти нужное решение в той или иной ситуации. Нравилось обращаться к багажу знаний и пополнять его новой информацией. Но в эти дни ее не отпускало ненавистное самокопание. Как бы она ни старалась, язвительный голос в голове не затыкался, продолжая вскрывать все, что было заперто на сотню замков.       Периодически накатывало чувство вины.       За мать, под глазом которой четко выделялся круг скатавшегося и забившегося в морщины тонального крема. Лицо ее становилось еще более сухим из-за желтой пудры со старушечьим запахом. Женщина никогда не умела краситься, и не делала этого без необходимости, хотя косметики у нее было больше, чем у дочери подросткового возраста.       За чертового Смирнова, ненавидимого каждым сантиметром души. Карина всегда злилась и желала ему самых страшных мук, с мыслью, что ее желания никогда не сбудутся. Сломанное ребро и разбитое лицо нельзя назвать чем-то донельзя ужасным, особенно в жизни этого парня, выбравшего кривую и заведомо опасную дорожку. Но внутренний альтруизм и человечность даже по отношению к тому, кого человеком-то назвать сложно, заставляли его жалеть. Сторона сомнительной справедливости кричала, что он заслужил и избиение, и унижение, и плевок в лицо, и пнуть его еще надо было в завершение.       За саму себя. До отвращения слабую и вечно принимающую неправильные решения. Мысли, повторяющиеся из раза в раз — «если бы я не сделала так», «если бы не выбрала это». Переживать о прошлом — самое бесполезное занятие.       Но оно все еще лучше настоящего.       Настоящего, за которым шла неизвестность. Пугающая и обязательно темная, как едкий дым из труб котельных. Карина не представляла, что будет, когда Данил восстановится. Знала, что ничего хорошего. И боялась. Страх уже прирос к ее коже, болезненно запуская тонкие иглы в вены и капилляры, соединяясь неотрывно. Он бежал по организму вместе с кровью, заставлял обходить темные переулки и шугаться от каждого шороха.       Было в настоящем и хорошее. Но положительность его только пугала своей нереалистичностью и странностью. Саша. Она постоянно появлялась вовремя. Казалось, что Карина все время висит над пропастью, и стоит сорваться, как ее тонкое запястье подхватывает Саша, после чего непременно тянет на себя. Вытянет ли? Саму девушку, может, и смогла бы, но груз за ее спиной — нет. Точно нет. Как бы ни хотелось.       Видеться с соседкой желания не было совсем. Точнее сказать, оно было настолько сильным, что стало отрицательным. Карина не сразу поймала себя на избегании, на том, что покурить лишний раз выходит пораньше, чтобы не пересечься на лестничной клетке, что, находясь в подъезде, прислушивается к звукам, а услышав шаги, поднимается на следующий этаж. За последнее время они встретились лишь раз. Саша заботливо поинтересовалась о том, все ли хорошо дома и в целом. Карина попыталась скорее сбежать — даже смотреть на соседку не хотелось, не то что говорить с ней. Без нее даже будто дышалось легче. Но когда мать собирала вещи для стирки, кофту, пропахшую вишневыми духами, девушка не отдала.       Поступок этот был мелочью, но мелочью важной. Надевая вещь, Карина из раза в раз прокручивала в голове воспоминание о новогодней ночи. Впервые, несмотря на все плохое, она выделяла хорошее. Будь у нее возможность, она бы даже вернулась в пустую и безжизненную квартиру напротив, в успокаивающие объятья девушки, что совсем с таким жильем не ассоциировалась.       Все эти мысли казались до раздраженного скрипа зубов сентиментальными. Может быть, Карина просто-напросто отвыкла испытывать светлые чувства, поэтому считала их высшей степенью глупости и мягкотелости, которую в самой себе всей душой презирала. Лучше было не чувствовать ничего, все глубже проваливаясь в пропасть, исчезая в бесконечном мраке, где даже воздуха нет — один вакуум.       Теплота по отношению к Саше жгла, подобно раскаленным красным углям. Оттого раздражала. И пугала. ***       Ближе к учебным дням возвышенные воспоминания о глазах цвета кислых хвоинок лиственницы понемногу сменялись тревожностью, в связи с полным отсутствием желания возвращаться к привычной рутине. Противный школьный звонок, скрипучие стулья, горы учебников и тетрадей на столе — все это не вызывало радостного предвкушения. Проблема также заключалась в том, что начиналось второе полугодие. Кого-то третья четверть пугала своей длиной в почти три месяца, одиннадцатиклассников же ждало кое-что похуже. Приближение экзаменов чувствовалось еще в начале года, когда учителя говорили об этом не умолкая. Теперь же они окончательно сойдут с ума на этой теме, и учеников потащат за собой в некое специальное учреждение.       Вслух Карина твердила, что смысла в излишнем трепании своих же нервов не видит. На деле волновалась, надеясь, что в мае не начнет рвать на себе волосы, но обещать не могла. Пока у ее одноклассников полным ходом шла подготовка, самой девушке было банально лень, что уверенности совершенно не прибавляло. Больше всего хотелось остановить время в одном из каникулярных дней, и до конца жизни валяться в кровати. Тревожность отвязалась бы только в таком случае.       Но пока время идет, невзирая на чьи-то желания, пока будущее скрывается за мутной, как запотевшее стекло, пеленой, тревожность будет следовать по пятам. И боится она лишь вишневого парфюма и ментолового дыма.       Карина накинула капюшон кофты, поглубже вдохнув. Запах почти выветрился. Если поднести вещь ближе, прикоснуться хотя бы кончиком носа, можно было бы его уловить, но такого открытого проявления чувств она бы себе не простила. И неважно, что этого никто не увидит.       Саванов в очередной раз пытался вытащить подругу из дома. Та отказывалась постоянно — даже идея напиться ее не впечатляла — но, наконец, решила подышать свежим воздухом.       Парень дожидался у подъезда, наворачивая круги, но уже не рисуя на снегу различного рода нецензурщину. Вместо приветствия он шмыгнул носом и бросил короткий напряженный взгляд, но тут же натянул широкую улыбку.       Обсуждать Данила, и что-либо с ним связанное, не стали, хотя у каждого на языке вертелась та или иная фраза, связанная с ним. Денис кратко поведал о ситуации дома, мол, родители, как и большую часть его жизни, пьют не просыхая. Отца называл исключительно по имени. А потом сменил тему.       — Ты не слишком часто о ней говоришь? — с подозрением спросил Саванов, когда Карина в очередной раз упомянула в разговоре свою соседку по лестничной клетке. Девушка на секунду задумалась и в противоречие голосу в голове ответила:       — Нет. Ты тоже постоянно говоришь о каких-то Серегах, Лехах и остальных, которых я знать не знаю, а мне нельзя?       — Так я постоянно говорил и сейчас говорю, а ты раньше не говорила, а сейчас говоришь, — рассудил парень, на что подруга презрительно фыркнула.       — Не пытайся в логику, ладно? — и закатила глаза с напускным высокомерием.       Тема была закрыта. ***       Обнаженные ноги покрылись мурашками от уличного морозного воздуха, что проникал на застекленный балкон через открытое окно. Холод с легкостью просачивался и сквозь тонкую ткань наскоро накинутой на плечи рубашки. Саша потушила окурок о жестяное дно банки из-под шпротов, что, скорее всего, осталась от прошлых жильцов квартиры, ибо нынешняя терпеть не могла все рыбное, и бросила взгляд на ночной город. Город родной и ненавистный.       Послышался скрип балконной двери. К талии сквозь ткань прикоснулись теплые ладони. Удивительно, что до тепла и на холод девушка внимания не обращала, сейчас же вздрогнула, оборачиваясь.       В полутьме рыжие волосы темнели, переливаясь то медным, то обыкновенным каштановым. Карие глаза смотрели без привычной хитринки, лишь с легкой усталостью, на причину которой намекали растянутые в блаженной улыбке губы. Алина скользнула руками дальше, сцепляя их за чужой спиной, и расположила подбородок на плече девушки. Та ответила на объятья спокойно — как и всегда.       Алину не волновала природа их связи — ей нужна была близость не только физическая, но и ментальная. Поэтому она называла Сашу не «сексуальной партнершей», а «подругой с привилегиями», чем-то большим, чем просто способом удовлетворения потребностей, но не дотягивающем до настоящих отношений. Для отношений нужна любовь, а между ними ее не было. И обеих такой расклад вполне устраивал.       Саша, правда, относилась к этому проще — получила разрядку, потешила самолюбие, — и достаточно. Но если подруге необходимо было пообниматься и попить чай после секса, то кто она, чтобы отказывать.       На то, что не одна она накинула на себя первое попавшееся, девушка обратила внимание не сразу. Прижавшееся к ней тело скрывала лишь растянутая серая футболка.       — Холодно, — сказала Саша, выпутываясь из кольца чужих рук. — Пойдем.       На чужой кухне Алина хозяйничала, как на своей собственной. Знала, где обычно стоит коробка с чаем, где кружки, а где можно найти чего-то вкусного, если, конечно, повезет. В этот раз не повезло и пришлось делать два студенческих бутерброда из всего, что найдется в холодильнике, помимо повесившейся там мыши. Хотя, со студентами всякое бывает.       Разговор завязывался неохотно, часто прерываясь на отпивание напитка и пережевывание еды. Обычно при интересной беседе, они говорили без умолку, не стесняясь делать это с набитым ртом. В ходе монотонной речи подруги, Алина вдруг подобно лампочке засветилась, что-то вспомнив, и тут же поникла.       — Слушай, — неловко начала она, кашлянув в кулак. Саша вскинула брови в немом вопросе. — Тут кое-кто собирается приехать. Подумала, тебе стоит знать, мало ли…       Девушка затараторила, явно нервничая, но Саша уже не слушала. Сердце глухо забилось в груди в панике, в ненависти, в непонимании. Она без имен поняла, что значит «кое-кто». Взгляд моментально помрачнел, опускаясь к сжатой в руке кружке. Меньше всего она хотела видеться со Смирновой-старшей.       — Плевать мне, — заключила она, когда Алина закончила оправдываться за то, на что повлиять не могла, да и вины чувствовать не должна была.       Было совсем не плевать.