Cadillac & Hublot

      Петя кивнул на стол, где уже стоял слегка остывший кофе, молоко и тарелка с бутерами. Сам он решил налить себе вторую кружку.       — Знаешь, твой вид в моих шмотках возбуждает меня едва ли не так же сильно, как ощущение моего члена в твоей охуенной заднице, — буднично заявил Хазин, усаживаясь с кофе обратно.       Он откровенно залип. На трогательные светлые волосы, вьющиеся на концах. На шею и плечо, с которых спадала большая даже для Кирилла футболка, открывая довольному взору проявившиеся с ночи засосы. На припухшие от поцелуев, алеющие и манящие губы. Но особенно — на сонные, чуть прищуренные ещё голубые глаза.       — Блять. У тебя оказывается глаза-хамелеоны. Впервые вижу, — Петя даже машинально подался ближе, чтобы всмотреться — не показалось ли?       Только зажевавший бутер Гречкин, поперхнулся от того, что Хазин резко приблизился к нему.       — Слышь ты, ебобоша! — закашлялся он. — Хули ты меня убить пытаешься.       Сам-то Кира знал, что его ракушка варьируется от светло серой до почти болотной, в зависимости от ситуации. Особенно помогает подчеркнуть разный оттенок глаз одежда, но такими тонкостями Кирилл не был озабочен. Ему хватало перманентной сексуальной озабоченности.       — Я итак знаю, что я охуенно красивый и охуенно пиздатый, — кофе протолкнул ком в горле. — Тебе пиздец, как повезло.       — Да это я уже понял, знаешь ли, — Хазин отпрянул, откидываясь на стену. Поэтому он и предпочёл не вешать шкафы наверх — сидеть было неудобно.       — Жри спокойно, никто у тебя отнимать не собирается. Или не научился, что глотать надо размеренно, а не всё и сразу?       — Не учили меня глотать пока, — абсолютно буднично отозвался Кирилл. — Курсы минета ещё в перспективе.       А хули скрывать. Чего стесняться-то.       — На моей памяти — мужик от секса откажется, а вот от отсоса — никогда. Ты где таких извращенцев отмороженных находил, с финки надуло? — Хазин вскинул бровь, скептически наблюдая за парнем и сделал очередной глоток.       Да, принимал он охуенно и любовником был отзывчивым и горячим, как адское пламя. И при таком раскладе его ни разу не трахнули в этот блядский рот?       Гречкин в голове попытался что-то прикинуть, а потом махнул рукой и забил.       — У меня девок дохуя было. Парня — ни одного. Ты — первый. Так что отсасывать было некому, сладкий.       Сначала Хазину показалось, что он ослышался. Потом — что стена не слишком крепкая опора и пришлось даже опереться ладонью о тумбу, чтоб банально не пиздануться на пол. Кружку от падения спасло только то, что он успел вцепиться в неё на рефлексе, когда поперхнулся кофе.       — Теперь ты решил меня убить? — откашлявшись, хрипло произнёс Хазин, глядя на собеседника распахнутыми в полнейшем ахуе глазами.       — Хуя себе предъява? — судя по всему, Кирюшу и с набитым ртом не научили молчать.       Хотя, кого мы обманываем, он просто любил пиздеть не затыкаясь. И даже член в глотке ему бы не помешал.       — Сам спросил, а я крайний теперь.       Хазин дотянулся до пачки и не с первой попытки смог достать сигарету и прикурить — почему-то руки ходили ходуном. Он снова откинулся на стену, не сводя всё таких же охуевших глаз с Гречкина.       Первый, блять. Вот так просто — захотелось, зашёл в магазин, закупился, затащил в постель, залез прямо в душу.       Петя никогда в жизни не относился с трепетом к мифическому понятию невинности и сакральному смыслу первого раза, считая всё это бредом, достойным церковных проповедей. Он не особо стремился вспоминать свой первый опыт и никогда не гонялся за целками — ему было банально скучно. Да, попадались, да, «забирал невинность». Но расходились полюбовно, никто никому никоим образом не ебал мозг. Но, сука, ебаный ты в рот.       Вот этот голубоглазый мальчишка, в его шмотках, в его квартире, вставший не так давно из его кровати, сладко спавший в его объятиях, стонущий не так давно от его ласк.       Вот этот блять ебанутый мальчик-пиздец просто решил, что ему захотелось стать его.       Затянувшаяся тишина заставила Гречкина оторваться от почему-то очень вкусного бутера и кофе (в турке ему не варили) и посмотреть на Хазина. У того был такой видок, будто он приведение увидел или в Бога уверовал. И то, и другое Кира отмахнул, как несусветный бред.       — Ты чего так уставился на меня, как будто никогда не видел? — парень помахал перед рукой майора, убеждаясь, что тот ещё живой и коньки не двинул.       Хазин очнулся и перехватил руку, мягко удерживая в своей. Проморгался, будто только что понял, что выпал из реальности.       Он ведь блять даже искренне не понимает и не поймёт, даже если объяснить.       А что объяснить-то, если Хазин сам нихуя не понимает, в том числе и собственную реакцию. Как он может объяснить почему так херачит сердце, словно он блять ебнул тройную дозу спидов и забрал всё амфом. Как хоть себе объяснить, откуда в мозгах белый шум и цифровые помехи, когда сам не можешь мысли, блять, собрать в слова.       Почему именно я стал полем для внезапного эксперимента?       Можно было бы спросить, если бы Хазин был тупым и слепым и не видел, что он далеко не эксперимент, а скорее желанный приз в его глазах.       Что я сделал, чтобы ты выбрал меня?       Тоже можно было бы спросить, если бы Хазина ебнула амнезия и он не помнил, как их тянуло друг к другу и как искрило от каждого, блять, соприкосновения.       — Я просто немного охуел от твоего умения ускоренно получать желаемое, Кирюш, вот и всё, — произнёс Хазин чуть хрипло, когда смог совладать, наконец, с голосом. Его рука всё так же держала ладонь Кирилла, невесомо поглаживая.       Глаза Гречкина распахнулись в удивлении, а зрачки расширились, будто он только что въебал наркоты.       Ему показалось, что его подвел слух и он услышал «Кирюша», вместо уже привычного «Хуйлуша».       Тёплые ладони соприкасались так долго, что Кира начал внутренне паниковать. Собравшись с духом и с громким звуком сглотнув воздух, парень, всё же, решил переспросить.       — Как ты меня только что назвал? — голос, какого-то хуя, дрогнул.       То, что Хазин называл его «мой» во время секса — естественное явление. Очень приятное, но естественное. А то, что было произнесено сейчас, совсем не естественное.       Да они только и делали, что таскали друг друга на хуях с самой первой встречи, не скупясь в матах и выражениях и не стесняясь переходов на личности.       А сейчас… Кирюша…       Хазин потянул парня на себя, притягивая за плечи, обнимая и пряча дрожащие руки на его спине. Заглянул в сумасшедшие глаза, такие же шальные, наверняка, как и его собственные.       — А сейчас почти зелёные. Кирюш, я же говорю, у тебя глаза-хамелеоны, — почему-то более хрипло, чем хотелось бы, произнёс Хазин, упираясь лбом в лоб парня.       Так близко. Чертовски близко.       Сердце Кирилла бешено забилось, будто при тахикардии. Он был абсолютно здоров и не понимал, почему дыхание перехватывает, а лицо начало гореть, как при лихорадке.       Кажется, даже руки вспотели.       Даже в тех моментах, когда его жизни реально грозила опасность, Гречкин так не волновался, как сейчас. Ни авария, где он чудом выжил, ни замес в перестрелке, где на куртке осталась зияющая шрапнель, ни грозящий блядский приход.       Сейчас парень чувствовал куда больше, чем за всю сознательную жизнь.       Подняв свободную руку, Кирилл аккуратно дотронулся кончиками пальцев до Петиных губ. Их взгляды встретились тут же, как в дешёвой мыльной опере. Такой сопливой, что хочется выключить, но ты, по каким-то странным обстоятельствам, продолжаешь её смотреть.       Да, они целовались, он пробовал их на вкус. Но никогда ещё не трогал на ощупь.       Петя замер на выдохе, как будто сейчас снова придётся стрелять, только нарастающий гул в ушах мешал целиться, будто он рухнул снова с головой, нырнул в тихий омут и черти утаскивают его за собой, а он и не пытается сделать вдох, чтобы спастись. Только чувствует мягкость пальца на губах, будто призыв к молчанию, будто его поняли без слов, слова не нужны, это всё — пустое. Будто в чёрной бездне его глаз эти колдовские — зелёные — видят и читают больше, чем Хазин сам может про себя сейчас понять.       — Кирюш, — на выдохе, мягко перекатывая буквы на языке, будто силясь распробовать имя на вкус и звук, обжигая палец горячечным дыханием, разрывает тишину, выныривая, произносит, — хороший мой?.. — На последнем слове тише, вопросительно, будто спрашивая согласия, разрешения.       Кому сказать — скажут, ебанулся в край. Хазин — боится. Хазин — спрашивает кого-то. Хазину нужно разрешение.       Кладёт ладонь на щеку Гречкина, будто так недостаточно чувствовать, будто если меньше касаний — исчезнет, растворится, как самая жестокая галлюцинация в передоз, потому что если он — такой — только привиделся, тогда зачем вообще всё.       — Да… — выдыхает в самые губы Кира, сменяя пальцы своими губами. Едва касаясь их, а кончиком своего вздернутого носа, Петиного.       Да, Гречкин признался себе, что Хазин ему нравится, но даже не думал озвучить это, а тем более рассчитывать на взаимность.       Нет, он был уверен в себе, но даже отбитый на голову Кирюша, понимал, что признаваться в чувствах менту ГНКа спустя неделю банального недотраха, как минимум — глупо. Засмеют.       Петя внешне выглядел, как человек холодный, отстранённый и не ищущий себе постоянного партнёра, даже для секса, не то, что для отношений.       Но именно этот человек с мордой кирпичом, смотрящий на всех, как на говно, сейчас осторожно сжимает Кирилла в своих руках и признается во взаимной симпатии.       Если это не признание, ТОГДА НАХРЕН ЧТО?       Петя вернул нежное прикосновение к губам мягко, будто случайное. От ощущения трепетности, согревающей изнутри, практически щипало глаза.       Вот блять как?       Без доверия к людям, почти в тридцатник, разочаровавшись в самом понятии чувств и эмоций — настолько вмазаться в человека, как не был способен и пол жизни назад, а тут — моментально. И безнадёжно, как казалось, ведь Гречкин похож на последнего на земле человека, которому оно вообще может быть надо.       Только тогда почему он, твёрдо стоящий на полу, цепляется за сидящего, трясущегося Хазина так, будто отпусти — рухнет и уже не встанет.       Петя съехал губами на уголок губ. И всё. На этом всё. Острые скулы. Тонкий нос. Сияющие прикрытые глаза. Петя ласкал губами нежно, мягко, будто сам боялся в себе этого выжженного, вытравленного, но живого, сука, как оказалось.       А что говорить-то в таких ситуациях? Ну, хуй!       Нет сейчас ничего подходящего и уместного из миллиона фраз, чтобы описать гамму чувств, которая охватила Кирилла впервые в жизни. Ему раньше нравились девчонки, он кайфовал от совместного отдыха с ними, даже говорил им о своей симпатии, но чтобы в тишине, стоя на кухне в объятьях какого-то мужика ловить своё сердце, чтоб оно не ушло жить своей жизнью — никогда.       Хочу… Всего хочу…       Гречкин обнимал крепко, вжимаясь в Петю целиком. Его прохладная кожа, от открытого ещё с вечера окна, тут же согревалась под горящими ладонями парня, разнося по телу невероятное тепло.       Хазин пытался. Он, блять, кусками казалось рвал самого себя, пытаясь вырвать разбившемся когда-то на куски сердце, хотя мозгом блять прекрасно понимал — не поможет. Наркотики, алкоголь, блядство, рискованные операции — он даже смерти своей был не нужен.       И теперь понятно почему, блять.       Мимоходом, просто случаем, за смехотворный срок — скажи Пете месяц назад, да даже неделю — разбил бы ебало не задумываясь, кто произнёс такой бред.       А тут, в его руках, его личное-ебанутое. Настолько, что Хазин не то что забывает, для чего дышать — он понимает, для чего выживал раз за разом, хотя молил позволить сдохнуть.       Когда внезапно весь мир концентрируется на человеке, которого крепко обнимают твои руки, нежно касаются твои губы — это пиздец насколько охуенно-сладкая боль.       Ты — мой. А я, кажется, для тебя. Получается, что я — твой.       Всё происходило в лучших традициях подростковых мелодрам: Кира потерял счёт времени, утонул в объятьях, чувствах и всё такое.       Только была одна загвоздка, Гречкину давно не шестнадцать, а Хазин — не скромная девушка, которая млеет от первой близости с парнем.