Неоновая рапсодия

      Электричка ритмично стучала колёсами по рельсам, унося Леви вдаль. Прочь. Прочь из родного и вместе с тем ненавистного города. Он и сам не понял как оказался на станции: просто бежал, пока не выбился из сил. Травмированная, начинающая заживать лодыжка горела под слоями эластичного бинта, а в боку кололо, словно туда отвёрткой пырнули. Горели и лёгкие. Сколько Леви пробежал, он не знал, но понимал, что этого недостаточно, и когда электропоезд пришёл на станцию, без промедления устремился внутрь. О деньгах он и не вспомнил. Сел и сел. Высадят и ладно.       Найдя пустую скамейку, Леви устроился у окна и медленно вытянул больную ногу. Та пульсировала, как бешеная. Скверно. Не лучше было и самому Леви. Перед глазами так и стояло то фото, и как бы он ни пытался отвлечься, ничего не помогало. Леви сложился пополам, упираясь локтями в колени, и придавил основания ладоней к закрытым векам. Выдавить бы эти бесполезные яблоки вместе с картинкой, что отпечаталась в памяти, как жирные петельки, оставленными пальцами, на сверкающе чистом стекле. Леви шумно втянул подкатившие в нос слёзы, быстро смахнул их с уголков глаз, будто их от яркого света защипало, и откинулся на спинку сиденья. Надвинув капюшон на глаза, уставился в окно — за ним город снова обернулся в сизую шаль не дождя, мороси, — и изо всех сил старался не обращать внимания на боль: душевную, что в груди, и физическую, что охватила лодыжку.       Поезд тронулся. Сначала медленно, потом ускоряясь, застучали колёса по рельсам, и Леви покачивался в такт, ведомый силой инерции. Усталость пришла на смену панике, поэтому голова опустела, избавилась от лишних мыслей и вопросов. Ничто уже не имело значения. Ни его мысли, ни его борьба, ни он сам. Зачем же усугублять положение, терзая себя никому не нужными муками, эмоциями, импульсивными действиями? Леви горько усмехнулся. Да, его побег был импульсивен, но оставаться в этом доме он физически не мог. Ему было жизненно необходимо вырваться из капкана, пока тот не захлопнулся.       Да. Капкан не успел захлопнуться — это правда, но больно полоснуть по уязвимому всё же удалось. У Леви и так почти не осталось доверия к миру: всё, что было, он потратил на Эрвина, но тот окончательно добил едва взошедшие, очень слабые, но очень красивые ростки надежды, что всё ещё могло измениться. Не могло. Как ни трепыхайся, ничего бы не вышло. Хотя Леви, как это ни абсурдно, надеялся на обратное. И как ему еще не надоело? Надеяться. Походу, надежда и впрямь неубиваемая тварь, сколько бы контрольных «выстрелов в голову» не было произведено, она отказывалась сдохнуть и буквально реинкарнировалась из говна и пепла, как ебучий феникс.       Боль ушла. Вместо неё тело охватила усталость. Она как-то разом навалилась везде и придавила к скамейке. Леви прислонился к окну и безжизненным взглядом уставился на проплывающий урбанистический пейзаж.       Современная архитектура сменилась постройками прошлого десятилетия, те в свою очередь перешли в обшарпанное гетто, которое неудачно усоседилось с промзоной. За заводом был другой завод, а за тем заводом был другой, и так неизвестно сколько продолжалось, пока насаженность фабрик не начала редеть, а потом и вовсе не сошла на нет. Перед глазами Леви раскинулся угрюмый пейзаж заповедного леса. Обычно зелень крон радовала своей насыщенностью, но не сегодня: из-за отсутствия солнечного света краски померкли и сочность цвета ушла. Всё померкло. Потускнело. Поблекло.       Не успел Леви как следует погрузиться в ехидное уныние, как заметил в зазоре между макушками деревьев очертания знакомой часовни. И его сердце обвалилось. Сначала замерло, а потом стало биться быстрее. Мама. Она там. Она нашла покой у часовни, — на северном кладбище. Интуиция ли, подсознание, но что-то привело его именно в это место, — нечто из глубины души, инстинктивно искавшее защиту матери, будь та реальна или воображаема — остаточный образ, сотканный из крупиц детских воспоминаний, — или сам бог или чёрт, в которых Леви не верил. Да и неважно. Главное, он здесь. И как же чёрт возьми долго он сюда шёл, хотя мама всегда была рядом.       Решение пришло моментально. Леви подскочил и направился к выходу в ожидании ближайшей остановки. Он наконец поговорит с ней, не утаивая ничего, расскажет о своей дырявой судьбе, а она, как всегда, будет молча слушать, а потом — будь что будет…       Из-за дождя на мощенной дорожке серыми зеркалами скопились лужицы. Сначала Леви пытался их обходить, но потом понял, что ступни и так промокли, поэтому смысла лавировать не видел, шёл напрямую. Кладбищенский пейзаж, навевающий одновременно меланхолию и некое тихое очарование, казался смутно знакомым. Высокие лиственные деревья, потемневшие от времени и погодных условий мраморные надгробные камни, цветочные клумбы у часовни привлекали внимание, и от взгляда на них у Леви что-то замирало внутри. Он не помнил точно, где могила матери, но имел смутное представление и, опираясь частично на указатели, частично на интуицию, шёл к ней. Она затерялась где-то глубоко внутри, но как только Леви заприметил её издалека, ещё даже не разобрав надписи, понял, что добрался.       Подошёл. Смахнул прошлогодние истлевшие листья. Протёр поверхность рукавом худи и, упав рядом на колени, сиплым, будто не вымолвил ни слова со дня похорон, голосом сказал:       — Мама… я так соскучился. Невыносимо.       В ответ тишина. Лишь ветер потрепал макушки деревьев, которые ласково зашелестели.       — И жизнь моя стала невыносимой. Превратилась в кромешный ад. А я ведь думал, что наконец-то смогу… — Растерялся, потому что не знал, что именно «сможет»: выбраться из нищеты, реализоваться, добиться успехов в гимнастике, стать знаменитым, раскрыть секрет как быть счастливым, найти по сердцу друга, с которым бы разделил свою непутёвую жизнь, — что? — не знал. — А, впрочем, не важно. Мама? Мам, что делать? Я так устал.       Ноги подкосились, и он упал на землю прямо в грязь. Подкатило совсем нерадостное чувство, что там ему и место, — быть втоптанным в грязь и не трепыхаться. Остаться бы здесь, перестать думать, как бы наебать судьбу, перестать бороться и отдаться земле. Раствориться бы в этой грязи и смешаться с ней, ведь в конце концов от нас останется только прах и сожаления.       — Нет! — вдруг выкрикнул Леви. — Нет, мам. Это не так! — опираясь на руки, сел. — Это же неправда! После тебя остались не только прах и сожаления. Я помню… Я помню, что ты меня любила. Я помню эту любовь и никогда не забуду. Я помню, как ты боролась. Страдала, но боролась до последнего вздоха. И я не сдамся. Я тоже буду бороться! — пылкая речь оборвалась решительным сжатием кулака, когда в лёгких закончился воздух. Леви выпустил наружу слова, которых, думал, никогда не произнесёт. Они вылетели, воспарили, но не оставили после себя засасывающего чувства пустоты, и по груди разлилась светлая грусть. Надо же, после всего он, Леви, всё ещё способен чувствовать что-то помимо снедающего душу разочарования.       Леви опустил взгляд. Вздохнул.       — Мам, жить всегда так тяжело?..       Он знал, что не получит ответа, но не задать этот вопрос не мог.       — Как жить, как бороться, когда руки опускаются и хочется просто перестать… быть? Где найти силы бороться дальше?       А в ответ тишина.       Леви горько усмехнулся, и в ту же секунду разошлись тучи.       Небо просветлело, и мягкий лучик всего на мгновение коснулся тёмной макушки. Подул лёгкий ветерок, открывая лоб, сметая пряди к вискам. Леви прикрыл веки. Возможно, он притянул ощущения за уши, но ему хотелось верить, что это мама прижимает его к себе, и её голос, тихий и нежный, смешавшись с шуршанием ветра по опавшей листве, доносится сквозь время и пространство. Он шепчет слова, которые уже давно жили в его сердце. Там, они давным-давно были высечены болью и слезами семилетнего мальчишки-непоседы, чья потеря казалась непосильной для крепкого снаружи, но хрупкого внутри создания. Взрослея, этот мальчишка перестал проверять слова, забыл ухаживать за ними, поэтому они слились с оболочкой стали и камня возмужавшего Леви. Но у матерей есть супер-сила видеть своих детей насквозь. Под их ласковым взглядом слетает мишура и сыплются стены, и то, что когда-то было похоронено глубоко внутри, наконец-то явило себя миру.       «Ты сильный, мальчик мой. Ты со всем справишься. Я в тебя верю. Ты… большой молодец.»       — Я буду сильным, мам, — с опозданием в двадцать лет ответил Леви, но на этот раз голос выдавал собранность и решительность. — Я не сдамся, обещаю. — Леви поднялся и сказал со всей теплотой, на которую было способно его истерзанное сердце: — Я люблю тебя, мам.       Он ушёл тем же путём, что и пришёл. Уходил, не оглядываясь. И поступь его обрела твёрдость такую, какая бывает у человека с целью.

***

      Сначала до него донёсся вой сирен, что заставило нападавших испуганно переглянуться, а потом отступить. Люди в чёрном похватали биты и поспешили рассортироваться по машинам, но покинуть место преступления они не успели: полиция нагрянула внезапно и перекрыла пути отступления.       — Полиция Сигансины! — прокричал мужчина в штатском. — Всем выйти из машины с поднятыми руками!       Эрвин сплюнул кровь, скопившуюся во рту, и выпустил трубу из рук. Та упала, звонко выколачивая металлическое бряцанье об асфальт, и покатилась дальше.       — Эй, ты! — полицейский обратился к нему, пока другие сотрудники скручивали нападавших. — Подними руки, чтоб я их видел!       Окровавленные ладони со сбитыми костяшками медленно взмыли в воздух. Эрвин послушался, хотя первым порывом было вынуть телефон и набрать Леви, но нельзя. Он знал, если ослушается и потянется к карману, то полицейские откроют огонь на поражение, рассудив, что он потянулся за оружием. О телефоне они подумают в последнюю очередь.       — Стойте! Подождите! — к ним быстрым шагом приближался полный коренастый мужичок в серой форме. На груди у него виднелась надпись «охрана». — Они этого били! — он энергично замахал рукой в сторону Эрвина. — Этот — пострадавший! Я… в камеры… видел…       Последнее предложение охраннику далось с трудом: «бежать», неся на себе центнер жира было не так-то просто, но Эрвин был признателен.       — Сами разберёмся, — прорычал полицейский в штатском, который пружинистым шагом успел добраться до Эрвина раньше, чем летящий на всех парах толстячок. — Руки!       Эрвин протянул запястья, на которых сию же секунду сомкнулись наручники.       — Я имею право на звонок адвокату, — отрезал Смит холодно.       — Имеешь-имеешь, — поддакнул полицейский саркастично. — Позвонишь маме, папе, бабушке, хоть самому королю Ури, но только из участка. ЗАГРУЖАЕМ ИХ!       — Вынужден настаивать, офицер.       Небритое лицо полицейского перекосило, как бывает у родителя, который смотрит на своё непослушное чадо, мол, «я тебе что сказал?» в безмолвной ярости, когда от терпения осталась крупица размером с песчинку. Порывисто вздохнув, он уже собирался что-то сказать, но толстяк-охранник с пунцовыми от бега щеками его опередил.       — Офицер, в самом деле, этот… господин не выглядит как преступник. — Эрвин еле сдержал ухмылку. Ох, если бы горе-охранник знал, о чём он говорил. — Пусть позвонит адвокату, что плохого-то?       Плохого и впрямь ничего не было, и охранник всё правильно сказал, но это не помешало офицеру полиции испепелить его взглядом.       — Блядь, — выдохнул полицейский устало. — Ладно, валяй, но звонишь сейчас и при мне, — сказанное было подкреплено тычком указательного пальца в грудь, которая и так болела от побоев.       — Спасибо, — кивнул Эрвин, не подавая вида, — офицер.       — Ага, — огрызнулся сотрудник полиции и вперил руки в бока, пристально глядя на Смита, в ожидании дальнейших действий. Наблюдавший за происходящим охранник похлопал Эрвина по плечу в знак молчаливой поддержки. Тот снова с каменным лицом стерпел боль: тело ломило так, что хотелось лечь и свернуться в позу зародыша, и не вставать дня три. Вместо этого Эрвин со скованными руками начал шарить по карманам брюк. Выудить оттуда телефон не выходило, но толстячок-охранник пришёл на помощь, и с молчаливого согласия-кивка Смита достал мобильный. Одного взгляда на устройство хватило, чтобы понять, что ремонт, а возможно и полная замена неизбежна: экран расползся битым крошевом сенсорного стекла. Да уж, ребятки постарались на славу, пиная с размаху. Эрвин нажал на кнопку блокировки и, о, чудо, телефон включился. Улыбнувшись, он начал набирать пароль непослушными пальцами. Выходило скверно, и пришлось начать снова. И снова. И снова. Жужжащий звук трения колёсика о кремний заставил Эрвина отвлечься: полицейский со смаком закурил.       — Звони, умник, — полицейский явно издевался, кивнув сначала на разбитый экран телефона, а потом и на самого Эрвина, — чего смотришь?       Жадно засмотревшись на сигарету, Эрвин еле сдержался, чтобы не попросить угостить его одной, и, отвернувшись от дыма, попробовал ввести пароль снова.       Получилось!       На экране тотчас же всплыли уведомления о пропущенных от Леви. Скрепя сердце Эрвин рассудил, что в эту минуту лучше позвонить Шадису, а Леви он позвонит из участка после дачи показаний.       Нужный номер нашёлся сразу среди списка недавних звонков. Не теряя больше ни секунды Эрвин нажал кнопку вызова. Гудки ещё даже не начались: Шадис ответил мгновенно.       — Алло, Кит? — начал было Эрвин. — Мне нужна твоя помо… — его перебил знакомый яростный рёв.       — СЛЫШЬ, ТЫ! ЛЕВИ ГДЕ? — орал в трубку Шадис. — Я ДО НЕГО БИТЫЙ ЧАС ДОЗВОНИТЬСЯ НЕ МОГУ! ВЫ ТАМ ЁБНУЛИСЬ ЧТО ЛИ? ЗАБЫЛИ КАКОЙ СЕГОДНЯ ДЕНЬ? ТАК Я, БЛЯДЬ, НАПОМНЮ!..       Шадис продолжал свирепствовать на том конце линии, но на этом, здесь, сейчас, Эрвин впервые в жизни испытал на себе, что такое истерический ступор.