МайТай на чёрном мраморе

Дождь в конце декабря? Почему нет, чёрт побери! Слякоть улиц в софитах горящих фонарей превращается в бликующее неоном зеркало — бесконечное озеро с замёрзшей водной гладью под ногами. Ботинки промокли. Позорно хлюпают с каждым новым быстрым шагом. Чонгук шмыгает носом и натягивает капюшон. Прячет руки в карманах зимней куртки. Спортивная сумка норовит вот-вот соскользнуть с плеча. После изнурительной тренировки как никогда остро требовался глоток свежего воздуха, но, топая по лужам, парень понимает, что лучше бы вызвал такси. Мышцы ноют. Дополнительные полчаса силовых, определённо, лишние. Сейчас бы в наполненную маслами горячую ванну: лечь и расслабиться, отмякнуть с сериалом на фоне и рюмочкой чего-то высокоградусного в руке. В преддверии новогодних праздников уделить время себе и в должной мере отдохнуть, к сожалению, возможности не выпало, а за год усердной работы Чонгук, как никто другой, заслуживает справедливое вознаграждение. И это, отнюдь, не хлюпающий кроссовок и хлещущий по лицу гнев разверзнувшихся небес. Музыка. Сбавить темп заставляет музыка. Не магнитола проезжающего автомобиля. Не динамик в каком-нибудь ресторанчике или торговом зале. Живая музыка. Гитара. Улицы полупусты, магазины закрыты: жизнь столицы встаёт на паузу после десяти. Сейчас почти полночь. Льёт как из ведра. А кто-то играет акустику одной из его самых любимых песен. Чонгук застывает как вкопанный. Пытается определить, откуда доносится звук. Любопытство трепетом крыльев вспорхнувших бабочек щекочет под рёбрами. Ноги сами ведут не по намеченному маршруту. Соседняя улица, верно? Налево. Точно налево! Опустевшая дорога в лабиринте невысоких кирпичных строений. Под горящим фонарем в жёлтом ореоле играет изморось. Под горящим фонарём на каменном выступе бордюра сидит он. Голова опущена. Длинные чёрные волосы мокрыми прядками закрывают лицо. Сосредоточен. Не замечает, что напротив нарисовался полуночный слушатель. Перебирает струны, с задекорированного лотосами грифа гитары не сводя внимательного взгляда. Белые найки, камуфляжные карго. Лёгкая ветровка — не по погоде для конца декабря. Руки бледные, ногти от холода отливают синевой. Красиво. Всё то, что Чонгук видит сейчас, сказочно красиво. — У тебя хорошо получается, — осмеливается выдать своё присутствие. Мелодия обрывается. Музыкант поднимает взгляд. — Думаешь? — Я знаю эту песню. Твоя игра прекрасна. Незнакомец улыбается: приподнимает едва заметно уголки бледных искусанных губ. Лисьи глаза купают жёлтый свет фонаря. Глубокие и тёмные — в них можно утонуть. Этот парень как принц из сказки — ледяной мальчик с жесткими идеальными чертами. Он не выглядит реальным. Эфемерная иллюзия. Игра разума. Мираж. Сейчас моргнёшь — он исчезнет. Руки в карманах куртки начинают неметь от холода. Чонгук шмыгает носом и делает шаг навстречу. — Как давно ты здесь сидишь? — Пару часов. — Не лучшее время для музицирования. — Мне некуда идти. Из приоткрытых губ клубком пара вырывается немой стон. Чонгук теряется. Теряется под обнажённой искренностью незнакомца, теряется под его тяжелым взглядом. Слова формируются быстрее, чем парень успевает подумать: — Не хочешь пойти ко мне? Выгнутая в недоверии бровь заставляет Гука запаниковать: что он только что натворил? — Ты можешь переночевать у меня. Или просто отогреться. Я живу на соседней улице. — А если ты маньяк? — усмехается криво, по-кошачьи обнажая зубы, и есть в этом оскале что-то хищное. — Вон сумка какая огромная. Чонгук пытается глупую улыбку сдержать. Головой мотает, разбрызгивая воду с непромокаемого капюшона. — Я иду с тренировки. — Хлопает по пухлому боку своей плечевой ноши. — Тут мелочёвка для зала. — Допустим, убедил. Гитара отправляется в чехол. Тонкие пальцы тянут язычок молнии, а Чонгук понимает, что пялится. Рассматривает изящные кисти с переплетением голубых вен. Кожа в тёплом свете фонаря отливает янтарём. Тонкая и влажная от дождя, она будто сияет изнутри. — У тебя найдётся выпить? — интересуется музыкант, поравнявшись с радушным мимопроходцем. — Да. Выпить найдётся. Чонгук замечает, что незнакомец чуть ниже, в весенней тонкой одежде он кажется стройнее, но на его фоне, почему-то, не чувствуешь себя сильным. У Чона путаются мысли, пальцы подрагивают и в животе волнение тугим жгутом заплетается. Идут молча. Под аккомпанемент нестихающего ливня. Квартира юного добродетеля расположена в ЖК бизнес класса — ещё с фасада понимаешь, что апартаменты не из дешёвых. Ворота с кодовым замком, просторный вестибюль с лаундж зоной, улыбчивый консьерж; лифт размером напоминает малогабаритную однушку. Комментариев не следует. Кажется, уличного музыканта не очень-то и волнует роскошь гостевого пристанища. Его больше интересует Чонгук. Пристальный взгляд огнём ласкает спину. Изучает. Тишина, нарушаемая тяжелым дыханием и шуршанием курток, смущает. Приходится достать телефон и проверить время. 11: 43 РМ. Коробка на десятый этаж поднимается слишком медленно. Писк разблокировки двери звучит оглушающе. В квартире темно. Гостя Чонгук пропускает первым. Тот не мешкает. Нажимает подсвеченный неоном выключатель и сбрасывает промокшие кроссовки. — Если хочешь принять душ, то ванная направо по коридору. — Обойдусь. Спасибо. Пальцы путаются. Никак не могут разобраться с молнией на куртке. Чонгук наблюдает, как незнакомец опускает гитару, как стягивает вымокшую насквозь ветровку. Нет, он не худой. Меньше Чонгука, но формы тела впечатляют. Облепленные влажной футболкой плечи поражают своей шириной. — Тогда тебе налево. Ещё один окаймлённый неоном выключатель на входе. Щелчок — вспыхивает холодный ленточный свет. У Чонгука гостиная-студия. Огромный квадрат, погружённый в господство чёрного цвета. Кожаные диваны, плазма во всю стену, музыкальная установка. Через незашторенные окна видна панорама Сеула. Кухонная зона метражом напоминает полноценный бар. Наполированные стаканы, шейкеры, витрина с алкоголем. Мраморная стойка с встроенной раковиной и морозильником для льда. — Да, у тебя определённо найдётся выпить. — Мне нравятся коктейли. Музыкант оборачивается. Обветренные губы выгибаются в улыбке. — Угостишь? — Конечно. Что бы ты хотел? — На твой выбор. Чонгук кивает. Как-то нервно и неловко. По-глупому. В желудке червячок свивается. От тёмных глаз, что смотрят так пристально и требовательно, спрятаться хочется. Сбежать. Будто не к себе гостя привёл, а сам в чужой дом заявился. Будто на вопрос о напитке незнакомец хотел ответить тебя. Май Тай. Это будет Май Тай. Многогранный, насыщенный вкус. Крепко, но сладко. Два вида рома, апельсиновый ликёр, миндальный сироп, лайм. Этому парню подходят цитрусы, подходят орехи, подходит Бакарди шестилетней выдержки с пряным послевкусием древесных нот и перца. — Твоё или снимаешь? — Моё. Подарок отца на совершеннолетие. Чонгук ставит украшенные дольками апельсина фужеры на стол. — У тебя богатые родители. — Да, но я и сам неплохо зарабатываю. Незнакомец забирает свою порцию напитка и присаживается на подлокотник кожаного кресла. Влажные волосы зачёсаны на макушку. В холодном свечении ламп кожа кажется белоснежной. Тонкая, она просвечивает синеву капилляров под глазами. На скуле царапина — Чонгук не заметил её прежде. — Дай угадаю. — Тонкие пальцы обхватывают соломинку и перемешивают коктейль. — Рисуешь? — На коже. Гость хмыкает, кивая каким-то своим предположениям. Делает глоток. Закрывает глаза. Чонгук наблюдает, как трепещут ресницы, как дёргается под светлой кожей кадык. На шее, ближе к уху, виднеется багровое пятно. Засос. — Мне нравится. — Коктейль? — И коктейль, и то, что ты тату-мастер. У Чона учащается пульс. Он щедро отпивает из бокала, стремясь промочить пересохшее горло. — Меня выдал рукав? Собеседник опускает взгляд на измазанное цветными чернилами предплечье. Прослеживает узор до кончиков пальцев. Поднимается выше. Серая оверсайс футболка с ярким принтом на груди. Вырез широкий — выглядывает косточка правой ключицы. Тонкая шея. Синие длинные волосы, завязанные на затылке в хвост. Проколотая бровь, пирсинг в губе. Крупные круглые глаза цвета молочного шоколада. В них читается смущение. — Твой образ. Чонгуку жарко. От этого взгляда кровь в жилах кипит. Ещё немного, и он заалеет щеками как девчонка. — Что у тебя случилось? — Прячется за глотком коктейля, благодаря свою предусмотрительность накидать побольше льда. Холодное стекло влажным конденсатом приятно остужает ладонь. — Ты сказал, что тебе некуда идти. — Поругался с девушкой. Царапина. Засос на шее. Теперь понятно. Нет, Чонгук не раздосадован. С чего бы? Горечь на языке наверняка послевкусие рома. — Она очень ревнивая. — Ты даёшь повод? — Когда дело касается музыки, то, пожалуй, да. Чон в изумлении выгибает бровь. — Серьёзно? — Серьёзно. Она ревнует меня к гитаре. — Мне кажется, это слишком. — Именно поэтому теперь у меня нет девушки. Новый вдох даётся легче. Бабочки трепетом крыльев щекочут живот. Глупо. Как же глупо. — Уверен, ты ещё встретишь ту единственную. А в голове проносится идиотское, но правдивое я бы тоже ревновал тебя ко всему. — Непременно. Гость расправляется с выпивкой. Тыльной стороной ладони утирает влажные губы. На предплечье ещё одна царапина. Они либо со своей возлюбленной дрались, либо очень страстно занимались сексом. О втором Гук не хочет думать. — Повторить? — кивает на пустой бокал. — Не откажусь. Намешивая ингредиенты, бармен снова ощущает этот взгляд. Спину холодок щекочет. Руки не слушаются, и несколько кубиков падают мимо стекла. Чёрт. — Как давно ты играешь? — интересуется, возвращаясь с угощением. — Первый раз я взял в руки гитару, когда мне было двенадцать. — Музыкант поднимается с нагретого подлокотника и подходит к столу. С ободка бокала снимает дольку апельсина — сочащийся соком цитрус отправляется в рот. — Сейчас мне двадцать восемь. — Ты выглядишь моложе. Чёрные глаза становятся уже. Усмешка искривляет капризную линию губ. Неужели Чон ляпнул глупость? Под мокрой футболкой очерчивается грудь. Видны бусины сосков, видны контуры мышц на животе. Этот парень слишком близко. Можно рассмотреть каждую родинку на коже, каждую морщинку. В обсидиановых глазах плавают масляные блики. Ресницы длинные, тени на впалых щеках рисуют. Губы цвета засахаренной малины приоткрыты. Они сжимаются вокруг трубочки. — О чём ты думаешь? — Ни о чём, — отмахивается Чонгук, трусливо уводя взгляд. Неужели он настолько очевиден? — А если честно? Недопитый коктейль опускается на чёрный мрамор полированной столешницы. Один шаг — и дышать Чонгуку становится нечем. — Не понимаю, о чём ты. — Правда? — Чего ты хочешь? — Я? — Тёмная бровь выгибается. В лисьих глазах бесята водят хороводы. — Я хочу узнать, какой ты на вкус. Сердце ухает в пятки, заливая щёки краснотой. Пальцы с такой силой вжимаются в стекло бокала, что то сейчас непременно треснет. От любопытного изучающего взгляда хочется под землю провалиться. Но нельзя. Нельзя упускать этот шанс. — Ну так узнай. Что мешает? Руки Чонгука осторожно касаются — высвобождают из железной хватки наполненный фужер. Незнакомец подходит ближе, преграждает своим телом путь. Позади стол, напротив — темнота осоловевших глаз. Терпкий запах сырости забивается Гуку в нос. Пахнет дождём, холодом, пахнет мокрой кожей и ржавчиной металла. Тяжелый аромат. Сложный. Хочется втянуть его полной грудью, чтобы распробовать. — У тебя очень красивые губы. Музыкант опускает взгляд. Голодный. Жаждущий. Горящий желанием. Подаётся навстречу и кончиком носа проводит по щеке. Чонгук покрывается мурашками. На атомы распадается, когда его губ невесомо касаются. Подхватывают нижнюю и подсасывают, по нежной плоти мажа языком. Стальное колечко зубами цепляют, тянут, выбивая из груди стон. — Прости, — шепчет виновато, рваными выдохами влажную кожу щекочет. — Хотел это сделать, как только тебя увидел. — Всё хорошо. Ты можешь повторить. И он пользуется дозволением. Повторяет. Прикусывает, с металлом украшения играясь языком. Ладонь кладёт Чонгуку на шею. Она холодная и влажная от конденсата. Пальцы вжимаются в кожу, оставляя белые следы. — Как тебя зовут? — Лисьи глаза встречаются с округлыми, поплывшими. — Чонгук. — Почему тебя так приятно целовать, Чонгук? Он не знает. Он ничего не знает, когда смотрит в эту бездонную темноту и вдыхает опьяняющий мускус с примесью влажной после дождя земли. — Это взаимно. — Иди ко мне. Поцелуй становится глубже. Напористее. Развязнее. Крошечный шаг — и бёдра соприкасаются. Чонгук чувствует влагу промокших камуфляжек, чувствует твёрдость тела под ними. Не удержаться от соблазна потрогать — к облепленному футболкой животу прижаться ладонью. Холодно. Под мокрой тканью будто спрятан лёд. Кто этот парень? Почему Чонгука так сильно ведёт? Он даже имени его не знает! Губы на шее заставляют задержать дыхание. Влажная цепочка стелется до обнажённого в просвете горловины плеча. Чон запрокидывает голову. Подставляется податливо. Комкает в пальцах футболку, забираясь всё выше и выше. Твёрдые соски тычутся ему в ладонь. Парень многое бы отдал, чтобы пройтись по ним языком. Стоп. Необходимо притормозить. — Подожди. — Чонгук отстраняется и в помутневшие глаза заглядывает. Щёки розовые, бирюзовый хвостик растрепался. — Будет очень сложно сделать вид, будто ничего не было, если мы продолжим. — Ты хочешь остановиться? — А ты хочешь? — Я хочу тебя. Чонгук стонет обессиленно. — Это всё слишком. — Если ты против, я уйду. — Нет. — Ты что-то творишь со мной. Я с ума схожу, а на деле шепчет лишь: — Поцелуй меня. — Я сделаю всё, что ты попросишь. Сейчас такими словами он делает лишь хуже. На обветренных губах Чонгук чувствует каждую шелушинку, каждую ранку от укуса он зализывает языком. Этот парень как шоколад: тёмный с горечью апельсина и рома. Ноги подгибаются, когда он углубляется, когда играется с пирсингом, терзая украшение зубами. — Присядь, — хрипло на выдохе, большим пальцем лаская под горлом. Чонгук слушается. Заползает на высокий стол и ноги раздвигает, приглашая стать ближе. Оверсайз футболка закрывает пах, но это не помогает, когда в затвердевший член врезаются бедром. — Чёрт, — стонет в отчаянии, стыдясь своей слабости, своей уязвимости. Он никогда не заводился так быстро. — Всё нормально. — Руку Чона обхватывают и тянут вниз, кладут поверх плотной оливковой ткани карго. — Я тоже. Видишь? Видит. Чувствует. Сжимает возбуждение пальцами, выбивая из губ любовника стон. С молнией пытается разобраться, но застёжка, как на зло, не поддаётся. — Сними с меня футболку. Чонгук горит. Слои хлопка на теле его душат. Земля и ржавчина забиваются в нос и вызывает головокружение. Темнеет. Цвета размазываются. Выпитый коктейль запоздало ударяет по рассудку. Ласка ощущается острее. Губы на шее будто раскалённое железо. Теперь они ложатся на плечо, ключицу, грудь — оставляют новые и новые ожоги. Футболка снята, но когда это случилось? Запястья Чона осторожно касаются. Голубоватые переплетения вен большим пальцем поглаживают. Подносят руку к губам и оставляют поцелуй. Тело заходится дрожью. Дыхание сбивается к чертям. Этот крохотный жест — такой интимный и нежный до безобразия — Чонгука на части разрывает. — Всё хорошо? — Снова целуют. Потираются щекой о запястье, своими чёрными глазами душу наизнанку выворачивая. — Да. Чонгук слаб. Чонгук с ума сходит. Рядом с этим человеком он плавится мороженым. Лёгкого касания достаточно, чтобы парень послушно откинулся на столешницу, раскладывая себя, словно блюдо на тарелочке. Холод мрамора — спасение. Губы над резинкой спортивок — смерть. Хлопковая ткань медленно сползает вниз по бедру. Вместе с брюками тянут и бельё — оно влажное, испачканное обилием смазки. Полностью обнажённый, Чонгук слегка теряется. Он знает, что имеет привлекательное тело, знает, что с размерами ниже пояса ему повезло, но под изучающим взглядом незнакомца растрачивает всю уверенность. Тот подходит ближе. По стройному бедру ладонью ведёт — карамельная кожа мурашками в ответ зацветает. Чонгук сжимается весь, напрягается. Воздух вырывается из груди стоном, когда любовник склоняется и на согнутом колене оставляет поцелуй. Носом по бархату цвета жжёного сахара к самому паху. — Прекрати… Удивление. Искреннее. — Что-то не так? — Не нужно со мной нежничать. — Тебе не нравится? Нравится! Чёрт побери, как сильно нравится! — Не в этом дело. — Чонгук зачёсывает растрепавшиеся волосы и губы облизывает. — Просто… — Обычно ты ведёшь, верно? Верно. Чонгук не привык бездействовать. Не привык к тому, чтобы ласку получать. Не привык быть слабым — разбитым от удовольствия под кем-то. — Я могу прекратить, если ты хочешь. — Набухшего члена касаются кончиками пальцев. Невесомо. Едва ощутимо. Дразняще. Возбуждённая плоть отзывается, подрагивает, капелькой белёсой смазки протекая на головку. — А могу продолжить. Парень стонет в отчаянии. Падает на спину и раскрасневшееся лицо закрывает предплечьем. — Тебе нужно расслабиться, — низким бархатом в кожу. Губами влажными по тазовой косточке, лишая остатков рассудка. — Доверься мне. — Я даже имени твоего не знаю. — Юнги. Чонгук не успевает осмыслить. Не успевает дать ответ. Он дёргается. Выгибается на столешнице, потому что язык проходится по всей длине его члена: от поджатых яичек к мокрой липкой головке, по вздутым венкам, очерчивая каждую. — Юнги, — повторяет, пробуя имя на вкус, и оно ассоциируется с абсолютным удовольствием. Губы смыкаются вокруг набухшего ствола. Тугим кольцом, мучительно медленно, плывут до основания и снова вверх — к сочащейся верхушке. Чонгук не смотрит: под прицелом чёрных глаз боится в пропасть сорваться. Под сомкнутыми веками звёзды пересчитывает, моля господа — или владыку преисподней — оттянуть момент оргазма. — Мне нравится твой запах, — горящим шёпотом в чувствительный изгиб бедра. Чонгуку щекотно. Чонгуку приятно. Чонгук дёргается и охает, когда губы касаются пульсирующего местечка между ягодиц. Сердце бьётся пойманной птицей — оно сейчас из груди выпрыгнет. — Что ты..? — Карие глаза размером с блюдца. Ошеломлённый, Чонгук помидором пылает. Юнги между ног улыбается нахально, кончиком носа в гладковыбритую промежность тычется, выводя кривой узор. — Тебе понравится. — Что ты хочешь сделать? Озорной блеск в топких болотах не предвещает доброго. Музыкант не отвечает — по розовенькой дырочке мажет языком. Чонгук падает на стол и лицо руками закрывает. — Боже… Никогда! Никогда за двадцать семь лет ему не лизали! Что этот парень себе позволяет? Почему Чонгук позволяет это ему? Голова кружится. Внизу так жарко, так влажно. Чёрт побери! Он собственную слюну по горящей коже размазывает, выцеловывает старательно каждый сантиметр. У Чонгука дёргается член. Он сам дёргается, извиваясь на нагретом мраморе столешницы. Вспотевшие ладони беспорядочно елозят в поисках опоры — чего-нибудь, способного отвлечь, — недопитый коктейль летит на пол, громким лязгом забивая уши. — Прекрати… Юнги слушается. Голову чуть выше поднимает. Раскрасневшиеся губы сытым котом облизывает. В глазах вопрос. Между накаченных карамельных бёдер он смотрится так по-блядски горячо. Чон стонет задушено. — Нет. Продолжай. Он попросил — он получает. Правила игры соблюдены. Издевательски медленно язык погружается в узкое нутро. Обводит гладкие стенки, заставляя напряжённые мышцы раскрываться. Дразнит. Мучает. Чонгук в шаге от постыдного хныканья, позорного подвиливания тазом с желанием насадиться. Губы продолжают целовать, подсасывать с громкими пошлыми чмоками, в абсолютной тишине гостиной звучащих невообразимо пошло. На животе лужица предэякулята — капли смазки стекают по талии на стол. Чонгук сам лужица — бесформенная масса беспорядка. Он терзает колечко на губе, надеясь подавить рвущиеся всхлипы. Почему это так приятно? Мокрые быстрые касания, сменяющиеся медленными и ленивыми. Юнги знает, что делает. Знает, когда толкнуться, а когда обвести раскрытую дырочку языком, когда на влажную кожу нужно подуть, обдавая холодом. Парень позволяет опустить правую ногу себе на плечо, а левую под коленом фиксирует, прижимая к груди. Длинные волосы щекочут Чону бёдра. Нервы щекочут. Так хочется протянуть руку и сжать их в кулаке. Натянуть и дёрнуть. Отстранить от себя. Нет. Прижать к себе, топя лицом в межягодичном жаре. А что мешает-то? Измазанная татуировками кисть находит тёмную макушку. Пальцы вплетаются во влажные пряди, у корней сжимают. Ближе. Чонгуку нужно ближе. Глубже. — Не останавливайся, — бормочет будто в бреду, пересчитывая созвездия на потемневшем потолке. Чонгук слышит своё тяжелое дыхание, слышит, как сердце бешено стучит. Он просто шёл с тренировки, просто свернул на мелодичную игру гитары удовлетворить любопытство, а сейчас какой-то неизвестный парень — час в одной комнате не считается — удовлетворяет его. Размякшего, как печенье в молоке. Разнеженного и поплывшего. На кухонном столе. Вылизывая будто эскимо на палочке. Липкая волна жара топит с головой. Лишает воздуха, заставляя задыхаться. Чонгук теряется в вязкости ощущений. Скручивается на столе, от языка пытаясь убежать. Сжимается, пальцы на ногах подгибает. Низ живота сводит ноющий спазм, бёдра немеют, начинают крупно дрожать. Невесомость сменяется перегрузом: ты пёрышко, а затем резко камнем несёшься вниз. Кончил. Даже не коснувшись. — Боже… — шепчет в беспамятстве, жадно хватая воздух. По животу рукой проводит, растирая сперму: хочет уничтожить постыдные следы своей слабости. — Я… это… Юнги приподнимается и берёт парня за запястье. Тянет руку к своему лицу и перепачканные пальцы погружает в рот. Побагровевшие губы фаланги тугим кольцом окаймляют. Чонгук смотрит, как медленно, по-блядски пошло, они скользят до костяшек, и ощущает ноющую пульсацию в паху. — Меня никогда раньше не касались там. Пройдясь языком по подушечке среднего пальца, Юнги улыбается. — Я уже понял. — Не знаю, о чём ты думаешь и… — Думаю лишь о том, как сильно хочу тебя. Чонгук вспыхивает. Глаза закрывает в наивной надежде сбежать. Комплименты от партнёров десятками сыплются, но почему именно сейчас так тяжело слышать о чужом желании? Почему это так трепетно и волнительно? Так неловко. Любовник ласково касается подбородка, голову поднимает, заставляя посмотреть на себя. — Я всё ещё могу уйти. Одно твоё слово. — Одно моё слово? — Всё что попросишь. Сердце пойманной птицей трепыхается: сейчас вырвется из груди и по полу пустится в пляс. Набатом в висках, в вязкой тишине оглушая. Слюна густая, как смола. Подбородок горит под чужими пальцами. — Трахни меня. Чёрные глаза вспыхивают. — Уверен? — Я хочу попробовать. Хочу узнать, каково это. Юнги склоняется и по шее кончиком носа проводит. Вдыхает жадно соль пота и древесный парфюм. Мурашки по коже начинают цвести. От его жаркого шёпота нервы в узлы заплетаются. — Доверяешь мне? — Да. — Такое иррациональное и наивное. Необъяснимое. Зачарованное. Чонгук отказывается принимать как данность происходящее: эти запретные желания, эту безрассудную готовность, эту отчаянную нужду. Он ведь никогда. За все свои двадцать семь. Тогда почему сейчас так хочет этому незнакомцу отдаться? Чары? Магия? Гипнотический транс? Ладонь на груди заставляет опуститься. Чон смаргивает пот и губы облизывает, наблюдая, как влажную футболку наконец стягивают с тела. Кожа Юнги как молоко. Она будто сияет крупицами золота в тёплом софите жёлтого неона. Соски нежно-розовые — бутоны чайных роз в крупных озёрах ореолов. Живот подтянутый, с мягкими рельефами. Острые ключицы, тонкая шея, покатые широкие плечи. Руки синие лозы вен оплетают — по одной такой веточке Чон пальцем проводит, повторяя витиеватый рисунок. Юнги будто требует касаний: его хочется облапать нахально, идеальную белоснежную кожу пачкая собственническими метками. Губами, зубами, ногтями. Бёдра невольно сжимаются, талию опоясывают. Округлость в оливковых камуфляжках слишком ощутимо упирается между ягодиц. Хочется, чтобы без одежды. Чтобы внутри. Чонгук снова твёрдый. Снова влажный. Он стонет, когда торчащий член накрывает холодная ладонь, когда проводит лениво по длине и с мокрой головки собирает смазку. — Расслабься, — шёпотом в шею. Юнги целует, когда пальцы между ног касаются сжавшихся мышц. Когда, сдобренные естественной вязкостью, они поглаживают и массируют, толкаются. Целует, ловя хриплый стон губами. — Вот так, малыш. Малыш? Сладкое обращение рослого крепкого мужчину двадцати семи лет загоняет в комнату с порхающими бабочками. Они щекочут, каждый нерв своими крылышками ласкают. Чонгук сжимается. Задыхается в жаре, ноющим спазмом сковавшим низ живота. Он такой заполненный. Два пальца слишком уверенно проникают в него, слишком уместными кажутся, будто только Юнги имеет право, будто он делает подобное не в первый раз. С ним не в первый раз. Касается чего-то потаённого, неизведанного, неизученного. Касается и заставляет на атомы распадаться. — Чёрт, — роняет, нижнюю губу пожёвывая. — Это было так приятно. — Мне повторить? — Пожалуйста. И вновь эта вспышка удовольствия: тёплого, вязкого, обволакивающего. Ногти скребут по чёрному мрамору, скребут по молочному бархату гладкой кожи. Чонгук прижимается к Юнги, губами по плечу проводит, по изгибу шеи. Вдыхает жадно пьянящий аккорд мускуса, сырой земли и железа. Руками по груди к животу. К ширинке защитных карго. Юнги холодный, но под толстой цвета хаки тканью жарко и влажно. — Войди в меня. — Пальцы обхватывают крупный ствол и сжимают. — Я хочу тебя внутри. Юнги рычит. Скалится хищником и толкает парня на стол, максимально широко раздвигая его ноги. Сгорая от желания, Чонгук выгибается, навстречу подаётся. Вздрагивает, когда между ягодиц ложится высвобожденный из штанов член. Широкий, венозный, с розовой обтекаемой головкой. Влажный. Слишком. По всей длине переливается обилием вытекшей смазки. Прижимается и так легко проскальзывает внутрь. Больше, чем пальцы. Горячее. Рельефнее. Чонгук перестаёт дышать в попытке подавить рвущийся крик. Разрывает. Не от боли или дискомфорта. От новизны ощущений. Почему заполненность — это так приятно, так правильно, чёрт возьми? Как может не нравиться, когда что-то пульсирующее и твёрдое проникает в тебя, мучая чувствительные точки? Так грязно, так постыдно, так возбуждающе. Или дело в партнёре? В этом загадочном незнакомце с чёрными лисьими глазами? — В тебе так хорошо, — льётся хриплым стоном Чону на ухо. Юнги утыкается ему лицом в шею, выступивший пот с пульсирующей жилки слизывает кончиком языка. В подрагивающие бёдра пальцами впивается. — Невероятный. Чонгук охает. В сладком отчаянии навстречу подаётся. Ищет губы, чтобы поцеловать. Не пытается быть сдержанным. Притягивает и льнёт сам, спину влажными ладонями изучает, в перекатывающиеся мышцы вонзаясь ногтями. Юнги углубляется: и членом, и языком. Выбивает скулежь щенячий, до дрожи доводит. Посасывает, вылизывает, кусает. Зубами в нежную плоть, опьяняя сладкой болью. Чонгук открывает глаза и лицезрит влажный багрянец на чужих припухших губах — собственную кровь. Юнги смотрит голодно. Не моргая изучает израненный лепесток, парня под собой заставляя чувствовать себя добычей в лапах хищника. Язык мажет по губам — пробует горячую соль с привкусом меди. Зрачок растекается — чернилами затапливает прищуренные глаза. Чонгука пьянит эта зацикленность, внезапная фиксация, вспарывающая чужое желание. Он выдыхает рвано, когда свежую ранку облизывают, когда царапают порез зубами, провоцируя сильнее кровоточить. Член внутри будто набухает. Чонгук сжимается и стонет. — Прости, — бормочет незнакомец, загнанно дыша. Отстраняется и прячет лицо в изгибе шеи. Прячет потемневшие капилляры под нижними веками, молниями расцветшие по щекам. Прячет выросшие клыки. Вдыхает. Снова и снова. Носом за ушком ведёт. Царапает резцами горячую влажную кожу. Запах Чонгука — пряный и сладкий. Запах Чонгука сводит с ума. Юнги слышит, как бьётся его сердце, слышит, как оно качает кровь, как та бежит по венам. Теперь он знает её вкус. Чонгук дрожит. Вплетается любовнику в растрёпанные влажные волосы и шею запрокидывает, подставляясь под ласкающие губы. Умоляет поцеловать, но Юнги не может. Если снова попробует кровь, потеряет рассудок. Очередное прости утекает полустоном в ключицу. Движения резкие, нетерпеливые, отчаянные. Сильнее желания вгрызться в глотку лишь желание кончить. Чонгук под Юнги плавится сливочным маслом на сковородке. Извивается и скулит щенком, ногтями на светлой коже вырисовывая метки. Выглядит таким нуждающимся. Таким волнующим. Таким красивым. Юнги заправляет голубые пряди за ухо и по острой челюсти проводит губами. Щёки Гука пылают румянцем — он сам пылает, ища заветное спасение в холоде тела прижимающегося партнёра. В голове карусель. Формы и краски теряются. Есть лишь бездонная темнота лисьих глаз — ты в ней тонешь. С губ на выдохе слетает разбитое Юнги. Имя, которое Чонгук знает не больше получаса, но которое он, размазанный удовольствием, отчаянно произносит в момент оргазма. Тот самый Юнги замечает смущение: слышит, как участило свои ритмы сердце. Подаётся ближе, стараясь на приоткрытые кровоточащие губы не смотреть. — Я выйду, если тебе неприятно. Доставлять дискомфорт этому человеку — последнее, чего сейчас хочет. Он готов постыдно спустить в кулак, готов со стояком уйти из этой квартиры, но не мучать Чонгука после разрядки. Нет объяснений. Нет причин. Просто в груди, там где когда-то трепыхалось сердце, рядом с этим бирюзовым оленёнком что-то разгорается, подтапливая толщу векового льда. Оленёнок. Не ироничная ли метафора, когда ты сам кровожадный хищник? Татуированные пальцы вплетаются Юнги в волосы на затылке. Чонгук прижимается и лицом в плечо тычется, будто слепой котёнок. — Нет. Продолжай. — Я близко, — хочет утешить, ответить любезностью на сделанное одолжение. — Совсем немного, малыш. Чонгук в ответ на слово-триггер закусывает нижнюю губу, а у Юнги глаза темнеют, когда из свежей ранки выступает капля крови. Он звереет. Голод предохранители срывает. Парень за смуглые бёдра хватается и на себя любовника тянет. На напряжённых руках вены вздуваются. В них столько силы, что Чонгук пугается. Рослый и подкаченный, он ощущает себя слабым мальчишкой. Мальчишкой, которого так легко складывают пополам. Мальчишкой, который готов постыдно разрыдаться из-за гиперстимуляции. — Я могу..? Чёрные глаза блестят как нефтяное пятно. Чонгуку в бреду мерещится, будто они растекаются смоляными подтёками вниз по щекам. Лозами тёмных вен стелются по снегу тонкой кожи. — Можешь, — бормочет зациклено и руку тянет. Коснуться рисунка хочет, испачкать пальцы в черноте. Убедиться, что его разум с ним злую шутку играет. Но Юнги перехватывает запястье и прижимает к столу. — Нет. От хриплого властного рыка у Чона мурашки по телу. Глаза Юнги загораются, жидким огнём заливаются, сияя кровяным багрянцем. Чонгук дыхание задерживает. Чувствует, как каменная плоть внутри сокращается, как начинает выталкивать сперму. В него. Между ягодиц становится жарко, становится мокро. Становится стыдно. Чонгук смущённо отворачивается и закрывает глаза. Что только что сейчас произошло? — Всё в порядке? Юнги парня за подбородок цепляет, осторожно целует в уголок губ. Заставляет посмотреть на себя, а Чон в ответ помидором вспыхивает. Очаровательный. Как бы ни прятал свою натуру за мышцами и татуировками, сейчас, рядом с Юнги, он настоящий. С купающими звёзды осоловевшими глазами; с ярким румянцем, припухлостью губ и кобальтом влажных волос. Красота, заслуживающая быть увековеченной. — Да, в порядке. Нет никаких молний, нет никакой растёкшейся черноты и красного сияния. Нет даже царапины на скуле — она затянулась. Но под этим пристальным взглядом Чонгук всё равно себя ощущает прибитым к доске мотыльком. — Ты замечательный. Мне давно не было так хорошо. Пальцы нежно проводят по щеке, вдоль виска, отнимая голубую прядь от лица. То, что сейчас происходит, неправильно. Юнги не должен. Не должен смотреть и любоваться, не должен подкладывать в топку дров и пустоту в груди заполнять абсолютно ненужными чувствами. Он пришёл сюда поужинать, но вместо быстрого перекуса разложил мальчишку на столе. Не сдержался, дал человечности волю. На этого оленёнка грязный кровопийца не имеет никаких прав. — Мне нужно идти. На лице Чонгука рисуется недоумение. — Что? — Парень спешит подняться на локтях, с паникой в округлых глазах наблюдая за сборами сбегающего любовника. — Ты называешь меня замечательным, а через пару секунд заявляешь, что должен идти? — Прости. Чон спрыгивает со стола. На возникшую боль в пояснице ему плевать. Кое-как натянув футболку, парень хватает Юнги за плечо. — На улице ливень. Время за полночь. — Ничего страшного. — Тебе некуда идти, помнишь? В голове каша мыслей, и ничего в этом болоте не даёт надежды. Чонгук цепляется за соломинки, прикрывается внешними неурядицами, к благоразумию пытается призвать, надавив на болевые точки. Добродетелью прячет личные тревоги: слишком страшно попросить остаться просто так. — Я разберусь. — Улыбается. Снисходительно. Фальшиво. Зачёсывает волосы и подбирает ветровку с дивана. Чонгук преграждает путь. — Почему? Дело во мне? Он мог бы солгать, ответив «да». Мог бы спокойно уйти, оставляя за спиной задетое эго. Задетые чувства. Но не может. — Нет. Не в тебе. На этом разговор окончен: бескомпромиссность в голосе не оставляет лазеек. Чонгук делает шаг назад. Парень уверен, ещё бы секунда, и его просто убрали с пути. Почему-то кажется, у Юнги хватило бы на это сил. Нет никакого желания идти следом. Минута. Две. Пять. Щелчок входной двери, а после оглушающая тишина, разбиваемая уличной какофонией непогоды. Чонгук убирает осколки разбитого стакана — осколки своей внезапной, такой иррациональной и безрассудной влюблённости. Всё ещё в одной лишь футболке он босиком шлёпает в прихожую. На что-то наивно надеется. Выпавший телефон, ключи, банковская карта с инициалами. И находит. У стены в чехле стоит гитара.