Плейлист, который играл в Бентли, пока Кроули учился любить

Pitch black, pale blue There was a stained glass, variation of the truth And I felt empty handed. You let me Set sail, with cheap wood So I patched up every leak that I could Till the blame grew too heavy.

      Гул затих, стоило ей войти в зал ресторана. Десятки голов повернулись на неё: женщины улыбались и вздыхали своим потаённым мыслям, мужчины — хитро переводили взгляд с их дам на неё, даже не думая скрывать эти же мысли. Они обольщённо кивали и подмигивали ей, не имея никакого понятия о том, кем она была, как попала на это судно и почему от неё, во имя Небес, было так сложно отвести взгляд.       Она ступала на мраморный пол грациозным шагом с едва различимым стуком чёрных туфель на высоких шпильках, лакированных настолько, что отражения от свечей и хрустальных люстр покорно плясали у её худощавых, очерченных сильными мышцами ног. Она носила чулки из сетчатого серого капрона и маленькое облегающее атласное платье с открытой спиной, расшитое сверкающими красными пайетками, но сильнее всего в глаза бросалось невозможное количество украшений на ней: серебро было на её пальцах с тёмным маникюром, на её угловатых запястьях, прячущихся под полупрозрачными перчатками, на её длинной шее — кулон с массивным камнем на ней светился особенно ярко, словно гипнотизируя, не позволяя ни одному любопытному взгляду остановиться на её лице надолго.       А ведь и на нём было, на что посмотреть. Острый подбородок, хорошие высокие скулы, тонкие губы, выкрашенные плотным слоем алой помады — и такого же цвета длинные волосы, обрамляющие овал её лица небрежной укладкой.       Единственное, что, пожалуй, чуточку могло смущать публику, на несколько долгих секунд забывшую имена друг друга, тему остановленного ей диалога и повод, по которому всё это светское общество собралось здесь этим вечером — невозможность найти ответ на вопрос, почему эта таинственная незнакомка, чёрт побери, носила тёмные очки даже в окружающем их полумраке. — Чудесного вечера, мисс. Кажется, мы не были представлены друг другу.       Когда этот мужчина подал голос, выйдя к ней глубин ресторана, все прочие отвернулись. Это был его вечер, его шоу и определенно его территория — или, по крайней мере, оплаченная тысячами фунтов на целую ночь, его плавучая территория.       Шум вернулся нарастающей волной, когда фигуры сблизились. Музыканты, наигрывающие джаз в воздушной импровизации, вспомнили о своих инструментах, и на секунду их растерянность звучала скрипом смычка, ударами по клавишам и сбивчивым дыханием труб. — Мне многое о вас рассказывали, — женщина говорила с небольшой хрипотцой в голосе, похожим одновременно и на бархат, и на птичьи трели, — сэр Лоренс.       Её улыбку сложно было назвать «обворожительной». Что-то при виде её широкой улыбки насторожило бы любого случайного наблюдателя: должно быть, это была излишняя натянутость краешков её губ, но вероятнее — опасная острота её зубов.       В любом случае, главный актёр Великобритании, признанный ещё при жизни легендарным, решил не обращать на это никакого внимания — в его жизни были исключительно странные, сумасшедшие женщины, и для себя он выбрал не стесняться познавать всё больше и больше им подобных. — О, оставьте это «сэр» за бортом. Друзья и подруги зовут меня Ларри, — он наклонился, чтобы оставить короткий поцелуй на протянутой ей руке, — и вы тоже можете звать меня так. Если, конечно, сообщите мне ваше имя.       Он улыбался ей в ответ, и глубокие мимические морщинки собирались у краешков его внимательных глаз, ни на секунду не упускающих её фигуру из виду. — Тогда для вас сегодня я буду Лили Тонкс, сэр Ларри, — она с готовностью взяла его под руку, уводя от сплетничающей толпы у гардеробных. — И я очень заинтригована слухами о новой главе в вашем творчестве.       Толпа, кажется, потеряла к ним всяческий интерес, когда фигуры заняли место у панорамных окон, а неспешный танцевальный мотив из какого-то недавнего фильма растёкся ленивой дрёмой по залу, заставляя уже повеселевших людей сделать передышку на спокойное вальсирование.       Женщина, которая сегодня звала себя Лили, пролистывала винную карту, недовольно кусая губы. Мужчина продолжал за ней наблюдать — но так и было задумано. — Знаете, я имел пренеприятный разговор с одной дамой, из-за которого у меня ужасно разболелась голова, но всё чудесным образом прошло, когда я увидел вас. Итак, моя волшебная Лили, — Лоренс двинулся к ней, задумчиво щуря глаза, — кто же вы такая? Это корыто из золота и мрамора, названное теплоходом, отправилось из Вестминстера уже как час, но вы явили нам себя только сейчас, когда дамы и господа успели перезнакомиться. Только не говорите мне, что вы всё это время припудривали свой чудный носик в гардеробной.       Лили постучала острыми чёрными ногтями по дереву маленького столика, отвлекаясь от изучения видов алкоголя, закупленного продюсерской компанией хозяина вечера для этой сумбурной вечеринки. Угловатое лицо её изменилось слегка кривоватой улыбкой, и она откинулась в мягком кресле, складывая ногу на ногу и быстрым движением поправляя круглые очки ближе к глазам. — Может быть, мне было интересно увидеть лишь шоу салютов и фейерверков. Или я не успела подготовить достойный этих дам и господ образ, — хитро ответила она, подзывая официантов несколькими звонкими щелчками ловких пальцев, — а может быть, я не люблю официальные части с надменным обменом любезностями, Ларри. Но вы правы. Кто же я такая?       Мужчина с заметной проседью в зализанных назад волнистых тёмных волосах заинтригованно хмыкнул, расслабленно сел в кресле, на минуту переводя своё внимание с хитрой дамы на официанта, которому поручил добыть для них лучшую бутылку белого полусладкого вина. Когда юноша покинул их, он достал из кармана пиджака сигареты, но не успел щёлкнуть зажигалкой — рыжеволосая дива перед ним перехватила сигарету прямо у его губ, тут же кусая фильтр и наклоняясь, чтобы он зажёг табак.       Огонь зажигалки на секунду осветил её лицо, и что-то заставило его вздрогнуть — но Лили вновь щёлкнула пальцами, и наваждение улетучилось из его памяти мирными кольцами табачного дыма. — Ваша манера говорить выдаёт в вас англичанку, — он решил сыграть в её необычную игру, заинтригованно качал головой, сосредоточенно курил, осматривая её лицо с обеих сторон — он всегда так вёл себя с девушками, которые ему нравились. Немного смущал, немного веселил, был настойчивым и эксцентричным — и в большинстве случаев они сами падали в его широкие объятия, поддаваясь его выверенной, натренированной актёрской очаровательности. — После целого дня с американскими друзьями отрадно слышать что-то родное и знакомое. Ваш акцент… Валлийский? Нет-нет, слишком рычащий. Должно быть, шотландский — значит, я говорю с чудесным шотландским цветком.       Лили Тонкс сдержанно кивнула, выглядя будто бы удивлённой тому, что действительно была шотландкой. — А как там говорят в Америке нынче? Бинго? — она стряхнула пепел с сигареты, на фильтре которой оставался отчётливый след её алой помады. — Значит, то, что мне о вас рассказывали, было правдой.       Лоренс открыл рот, чтобы сказать ей игривую дерзость, но был прерван звоном бокалов рядом, когда официант молчаливо разлил для них ту-самую-лучшую-бутылку и также молчаливо удалился. — Вы задаётесь вопросом: что же ещё я успела услышать? Есть ли повод для беспокойства? — Лили одним глотком осушила большую часть бокала. — Гамлет, это просто невинные слухи. О внутренней опустошённости, о безыдейности, о том, что ты не можешь найти себе места ни на сцене театра, ни в объективе кинокамер. О том, что вот здесь, прямо здесь, — она встала, перелезла тощим туловищем через столик, чудесным образом не сбивая его бокал и начатую бутылку, постучала кончиками пальцев у сердца хозяина вечера, — у тебя сплошной бардак из шекспировского отчаяния и чеховской пустоты, которую ты заполоняешь роковыми девушками, пышущими молодостью и красотой, потому что сам-то смекаешь, что более никогда не будешь молодым, прежним собой, Лоренс Оливье.       Её голос шелестит у него в голове, и она выдыхает густой дым в его лицо, возвращаясь в своё кресло. На этот раз она пьет своё вино медленнее, смакуя хрустящий вкус, ожидая от актёра, кажется, поседевшего в свои средние годы ещё сильнее, какого-либо ответа. — Кто ты такая?       Он спрашивает скорее требовательно искушённо, чем испуганно, и Лили это несколько настораживает. Впрочем, он был величайшим драматическим актёром из ныне живущих, и он, всё-таки, был мужчиной — а большинство мужчин иногда вели себя глупо в её присутствии. — Можешь мне не верить, ведь я, о ужас, молодая женщина, но в каком-то смысле я продюсер, как и ты, — смеётся она хрипло, снимая напряжение между ними, наблюдая, как он так же храбро выпивает свой бокал. — Свожу нужных людей вместе, знакомлю, настраиваю на подходящий лад. Наблюдаю, в каком направлении движется работа и меняю то направление, если моё начальство или я сама посчитаем это необходимым. Ничего… как там, опять же?.. Неестественного? — Сверхъестественного, я полагаю, — говорит Лоренс, подливая им остатки вина. — Так бы и сказала, что ты от этих мудозвонов из Голливуда. Это посольство Ада на нашей хрупкой Земле и без того высосало из достойных людей все соки, но нет же, теперь они лезут и к нам, а мы должны кланяться и подчиняться, ведь все деньги мира принадлежат им.       Лили почему-то рассмеялась: раскатисто, хрипло, прижимая ладонь к губам. Её смех звучал необычно искренне не только для неё самой, но и для всех уважаемых творческих людей, окружающих их на этом плавучем ресторане. — Посольство Ада, я боюсь, будет мало похоже даже на Голливуд, — задумчиво тянет она, берясь теперь и за второй бокал, — хотя от американских денег и славы оно бы точно не отказалось.       Лоренс продолжает изучать её долгим, подозрительным взглядом, смешанным с каплей замешательства. — Ты упомянула, что у тебя есть начальство, которое «меняет людей под нужный лад». Так что им нужно от меня? — Вот теперь ты задаёшь правильные вопросы.       Девушка перед ним широко улыбалась, сверкая острыми зубами, слегка перепачканными помадой. Она допила последние капли вина, задрав голову, шипяще выдохнула, облизнувшись юрким, даже слишком юрким заострённым языком. Развязно пошатываясь на шпильках, она встала из-за столика и протянула ему свою руку. — Почему бы нам не поболтать за танцем, Ларри?       Он не знал, почему с такой рьяной готовностью принял её приглашение и позволил провести себя в центр зала, где нескладно кружились пёстрые парочки. Он не знал, кто именно вёл в этом танце — всё смешалось, и эта рыжая дьяволица лишь пьяно скалилась, щёлкая пальцами, качая головой в такт меняющейся джазовой музыки. Он не знал, какой именно танец они решили исполнить, пусть и выучил множество танцев за тридцать лет своей актёрской карьеры, которая, казалось бы, близилась к концу. И он точно не знал, что этот вечер был только новой отсчётной точкой. — «Я люблю твой замысел упрямый, и играть согласен эту роль», — он наклонился к ней, чтобы прошептать это на аккуратное ушко, выглядывающее сквозь волны её непослушных волос. Он упрямо продолжал сопротивляться, он поставил себе низменную цель и продолжал использовать заезженные приёмы, глупо надеясь, что этот мир ещё ценит дурашливых романтиков с молодой душой и старыми лицами. — «Но сейчас идет другая драма, и на этот раз меня уволь», — она ценила подобных романтиков, пусть и в ином смысле. Ей они казались забавно наивными, и сейчас она улыбалась, кладя суховатые на ощупь пальцы на его шею, вонзаясь ногтями в загривок в садистской игре, избавляющей её от скуки.       Случайный наблюдатель, обративший на них свой взор, смог бы увидеть только пьяную парочку, прижавшуюся друг к другу среди прочих, неотличимых от них тел. Гость, приглашённый сюда лично за дружеской беседой, мог видеть величайшего, любимого тысячами актёра, в очередной раз предающегося тому, что он называл «страстью плоти, не любви». Незваные, но самые близкие для большинства смертных создания видели совсем другую картину: материализованный шёпот, рассказы о том, что могло бы быть и чего уже точно не будет, простые инструкции и сложные наставления, обретающие форму прикосновений, движения, танца.       Они видели демона, который делал свою работу.

Stage by stage, I tear apart If brokenness is a form of art I must be a poster child prodigy. Thread by thread I come apart If brokenness is a work of art Surely this must be my masterpiece.

***

I'm only honest when it rains If I time it right, the thunder breaks When I open my mouth. I wanna tell you but I don't know how.

— Тяжёлый день, мисс?       Худая, но по-своему изящно сложенная девушка устало садится перед баром, раздражённо вынимая из «позаимствованной» брендированной именем хозяина вечера пачки одну невкусную, дурно пахнущую сигарету. — Каждый день в этой бесконечной жизни становится всё тяжелее, — Лили Тонкс жалуется довольно низким даже для зрелой женщины голосом, расправляя плечи, складывая локти на гладкую поверхность бара. — Мне виски со льдом. Больше виски, меньше льда. И поскорее, пока я не начала дымиться.       Но дымиться она и впрямь начала. Быстрыми затяжками непонятно как зажжённого табака, отрывистыми выдохами.       Бармен во фраке, сильный высокий мужчина с иссиня-чёрными волосами, улыбнулся ей, поджав губы. Он начал выполнять её заказ, пусть и без желаемой спешки. — Не самый лёгкий напиток для девушки, — заметил он, полезая под стойку, чтобы достать из-под неё идеальной чистоты «олд фэшн».       Рыжая выразительно подняла на него острую бровь. — Не самое лучшее замечание для того, кто просто должен налить мне виски, — мрачно парировала она. — Или есть какой-то неписанный барменов кодекс, по которому вы все должны быть обязательно болтливыми, флиртующими с каждым встречным и липуче-надоедливыми? — Теперь, когда вы об этом сказали, я думаю, что должен написать такой кодекс сам, — невозмутимо сказал бармен, и голос его был подобен густому мёду. — Назову его «Пять фраз, с которых стоит начинать разговор с одиноким клиентом и пять, с которых не-а». Фраза «тяжёлый день, мисс?» будет первой в «плохом» списке. Как вам идея?       Лили выглядела раздражённой, уставшей и, насколько это вообще было для неё возможно, не роковой. — Идиотская, — фыркнула она, наблюдая, как красавчик-бармен с карими глазами легко вливает ей алкоголь в ледяной стакан. В этот момент она изучала его лицо, покрытое щетиной и родинками. — Слушай, а мы с тобой нигде не виделись раньше?       Мужчина покачал головой: — Эти лица — точно нет. Но типажи… Я многое мог бы поведать вам о них.       Он придвинул ей напиток. — На таких вечерах у меня бывает три типа клиентов: те, кто хотят напиться и забыться, те, кто продлевает веселье и те, кто коротает время в одиночестве, чего-то ожидая. Мне кажется, вы как раз из последней категории.       Бармен наблюдал, как она одним глотком выпила половину стакана, а затем совершенно неженственно вытерла губы тыльной стороной руки, размазывая помаду по перчаткам. Он присвистнул. — Не-а. Категории — это тупо, — рассудила Лили, — и, да, скучно. Людей невозможно разбить по категориям. Их слишком много получится, этих категорий.       Мужчина пожал плечами. — Мне проще рассуждать о людях с системной позиции, как, знаете, в той книге Кэмпбелла, на которой половина сценаристов здесь помешалась. Вот ваш архетип: женщина, которая знает себе цену, приковывает к себе сотни взглядов, крадёт хозяина вечера на зависть другим поклонницам. Она кружит в танце и смеётся, но затем — зритель пока не знает причины — думает лишь о том, чтобы надраться у барной стойки с немым барменом, который просто будет подливать ей виски. — Вот поэтому я и не люблю книги, — шипит она себе под нос, но бармен не даёт сказать ни слова больше, едва касаясь её губ подушечками пальцев. — Это только начало, — говорит он, понижая голос до интимного шёпота. — Не найдя того, что хочет, она бесится, ведь привыкла получать то, что желает. За парой крупных исключений, конечно — из-за них она бесится «каждый тяжёлый день этой бесконечной жизни». И зритель задаётся вопросом: как же справится наша героиня? Она будет ждать спасения? Может быть, мужчину? «Мужчину, которого стоит ждать всю бесконечную жизнь» — звучит излишне сентиментально, да? — Мне не нравится слово «сентиментально» и производные от него, — только и может сказать девушка. — В последнее время я слышу его слишком часто…       Он довольно протирает стойку, заставляя её поднять от неё локти, пока сама Лили выглядит так, будто готова потушить тлеющую между пальцев сигарету прямо о запястье бармена. — Вы, ребята-театралы, всегда такие отбитые? — более решительно спрашивает она, предлагая стакан, чтобы он снова наполнил его алкоголем. — Даже если просто обслуживаете театральный вечер?       Бармен подмигивает ей, подливает жидкий яд, достаёт золотистую пепельницу, чтобы она избавилась от сигареты. — Такова работа, мисс.       Наконец, он покидает её, переключая своё внимание на официантов, спрашивающих что-то совершенно незначительное о гостях ресторана. Стойка пустует, никто не подсаживается рядом на разговор и не достаёт шутками, а Лили Тонкс в этом алом блестящем платье выглядит лишь ярким бликом где-то в слепой зоне единого глаза, названного «светским обществом людей креативных индустрий».       Но если бы хоть кто-то осмелел бы настолько, чтобы подойти к ней, то не увидел бы ни тоску, ни слёз, ни даже самого простого проявления женского алкоголизма — она просто замерла в одной потерянной позе, крутя стакан с медленно растворяющимися в виски кубиками льда. Он бы увидел, что ей и вправду было и скучно, и одиноко — но она находила в этом какое-то своё, секретное удовольствие, сквозь десятки пьяных голосов и живую музыку слушая, как где-то за пределами прокуренных палуб плещут ленивые волны Темзы.       А если бы он смотрел дальше, то нашёл бы в этом романтичном жесте обращения к природе кое-что более иррациональное. Желание утопиться в этих чёрных водах, забыться в них, слиться с ними — и вернуться в них проливным лондонским дождём, омывая дорогие сердцу маленькие улочки, перетекая обратно в Темзу, и так раз за разом, до бесконечности, пока вся вода мира не иссохнет, но она и не иссохнет, покуда он питает её своими рассказами, своими секретами, своей честностью — раз за разом, раз за разом, раз за разом…       Этот любопытный увидел бы демона, которому надоела его работа. — А, одинокая мисс «категории-это-тупо»!       Сладкоголосый бармен самым нахальным образом выдирает её из глубоких мыслей, заставляя вздрогнуть, когда ставит перед ней огромное металлическое ведёрко, разящее холодом. Из него проглядывают три бутылки шампанского.       Пару секунд Лили морщится с полуоткрытым ртом, пытаясь осознать материализовавшийся предмет перед собой. — Ну и что это такое, блядь?       Если бы дамы и сэры из лучших театров Великобритании не были заняты сытыми слухами и пьяным лизоблюдством, то непременно бы издали громкие и мелодичные «о-ох!» и «а-ах!», прежде чем бросить её, не-американку, чтобы ей это было снисходительно простительно, и не валлийку, чтобы превратить это в шутку, но, по странному стечению обстоятельств, шотландку — прямо в занимающую некоторую часть её мыслей, холодную, тёмную Темзу.       Но её слышал только надоедливый бармен — и самодовольно лыбился. — Это огромный комплимент, — объяснил он шёпотом, наклоняясь к ней, — от вот того блондинистого неспортивного мужчины в цирковом фраке, машущего вам у выхода на внешнюю палубу.       Лили медленно проследила за направлением его взгляда. Она увидела и блондинистые волосы, и несуразный фрак, слившийся со тьмой, когда его обладатель вышел на улицу — и на её мрачном, строгом лице вдруг просияла странная, будто бы не подходящая всему её роковому образу, мягкая улыбка. — Но, если вы хотите, — заговорщицки шептал бармен, играя бровями, — я притворюсь, что вы меня не поняли. Вряд ли вы желаете коротать эти часы до конца прогулки с такими неприятными сумасшедшими.       Она помедлила с ответом. Поправив изрядно съехавшие очки на переносице, невозмутимо подняла ведро, не дожидаясь и не прося никакой помощи — держа его так, будто три бутылки и лёд совершенно ничего не весили в её тоненьких ручках. — О, нет необходимости, — удивительно вежливо говорит Лили, разворачиваясь на каблуках, — ведь это именно тот мужчина, которого я жду всю свою бесконечную жизнь.

I'm only honest when it rains An open book, with a torn out page And my inks run out I wanna love you but I don't know how

***

I don't know how No I don't know how I don't know how I wanna love you but I don't know how.

      Лили Тонкс вышла на боковую палубу совершенно развязным шагом, пинком толкая двери, разделяющие тихую территорию террасы и шумное пространство ресторана. — Это костюм Фелла Чудесного? Ты мог создать себе что-то посовременнее. — Ты же знаешь, — отзывается нежный голос, — я предпочитаю покупать одежду. А хорошие фраки нынче стоят неприлично много. Не говоря уже о платьях.       С грохотом металла об металл Лили ставит ведёрко шампанского на прибитый столик между двумя деревянными стульями и присоединяется к невысокому мужчине, облокотившемуся о леерное ограждение. — Спасибо, что вытащил меня. — Не за что. На самом деле, я подумал, что тебе было довольно весело, — тепло говорит блондин, поворачивая к ней голову и не менее тепло улыбаясь, — Кроули.       Лили-Энтони-Джей-Тонкс-Кроули цокает языком, вальяжно поворачивается к воде голой спиной, не отнимая локти от приятного железного холода. — Как ты догадался, ангел? Я не использовал это лицо уже… э-э-э. Ну, уже давно. Семьсот лет точно. — Если я скажу, что у меня хорошая память на твои воплощения, то совру, а мне бы очень не хотелось этого делать, — тихо посмеялся Азирафель, — но и ты меня не заметил. Хотя я был тут с самого начала.       Кроули слегка удивлённо приподнимает свои острые женские брови. В самом деле, не заметил. Ни проблесков благодати, ни ощущения маленького, греющего солнца рядом. У него всё-таки был тяжёлый день. И вечер. И так последние пять лет.       Должно быть, он и вправду настолько сильно устал. — Примерно час я был в гардеробных. Красил это лицо помадой и пытался понять, как человеческие женщины на этом ходят.       Не решаясь мучить это физическое тело ещё сильнее, он отлипает от перил, лёгким движением ступней снимает (или скорее небрежно сбрасывает) неадекватно высокие туфли и падает на ближайший стул, позволив мелким брызгам рассекаемой теплоходом речной воды охлаждать его ноги. — Хуже пытки быть не может, — возмущённо объяснил он, когда Азирафель присоединился к нему на стуле рядом, — три часа на этом крутился — они называют их «шпильками». Я бы назвал их «парни, короче, прям щас забираем это изобретение себе и обуваем всех провинившихся младших демонов в шпильки — уровень нашей дисциплины пол в Небесах пробьёт, так и победим». И всё это придумал какой-то итальянский мужик — для своих собственных дочерей, представляешь? Надеюсь, Смерть приведёт его прямо в Ад.       Азирафель учтиво позволил ему высказаться, сложив руки на коленях. — Возвращаясь к главной интриге этого спектакля, — опомнился Кроули, поворачиваясь к ангелу. — Как ты понял, что я — это я? Я же актёр-хамелеон, незаметный и неповторимый.       Ангел взмахнул рукой, и на столике между ними появились два старомодных бокала-кубка. Он взял на себя инициативу разлить им шампанское, с удивительной вежливостью во взгляде попросив плотную древесную пробку испариться. — Это было не очень-то сложно. Красные волосы, тёмные очки и одна очень злая Бентли, — перечислил он, на что Кроули лишь непонимающе поморщился. — Друг мой, ты же оставил её у причала в Вестминстере, под взглядами этих американских туристов и в окружении пара и сырости. И я должен тебя предупредить — она ругалась на тебя очень неприятными словами.       О, Кроули в этом не сомневался. Возможно, ему стоит сосредоточиться на том, чтобы эта речная прогулка длилась как можно дольше. Во имя его собственной безопасности. — Это временно. Она психует. У нас был… небольшой разлад в отношениях, — коротко говорит он, принимая из рук Азирафеля свой бокал. — Допустим, я покатался на парочке других машин, пока она пылилась в гараже на вилле. Недолго! Что я мог поделать? В Лос-Анджелесе все помешаны на модных Фордах и Меркури. Я должен был соответствовать.       Азирафель легонько ударил себя по лбу. — Как же я мог забыть! — виновато воскликнул он. — Получается, твоя командировка в Америку окончена?       Кроули удивлённо смотрит на просиявшего ангела сквозь круглые линзы очков, пока микс из белого вина и виски медленно отпускает его разум. Спустя пару долгих секунд он понимает и замешательство Азирафеля, и собственную странную смущённость. Ему определённо нужен был отпуск. — С сегодняшнего дня, как видишь, — протянул Кроули, начиная кое-что соображать. — Прилетел этим утром. Кажется, я и сам этого ещё не осознал.       «Лучше бы и не осознавал», — подумалось ему. Во-первых, потому что его командировка в Америку длилась не месяц и не год, а сразу пять лет, пять чёртовых лет, что он крутился по студиям и площадкам, сводя «нужных людей» вместе — пять лет согласовывания мелкого текста в контрактах с актёрами и сценаристами от киностудий, чтобы поставить производство полных ненависти молодых душ на поток. Во-вторых, потому что эта его командировка в пять лет пролетела для него одним мгновением, но он не был уверен, что для Азирафеля это было так же.       Кроули чувствует укол вины, но та быстро уходит. Его ангел, кажется, не терял хорошего настроя за эти пять лет. Кроули не скрывал — было приятно думать, что его появление могло сделать этот настрой ещё лучше. — И как он тебе? — улыбался Азирафель, чокаясь бокалами с ним. — Город Ангелов! Ночные огни, музыка, Голливуд… — …и каждый второй — наркоман и садист! — заканчивает за него Кроули, пародируя ангельский мелодичный голос. В женском воплощении у него это выходит даже слишком близко к оригиналу, который тут же недовольно поджимает губы. — Эй, я говорю правду! Можешь ли ты себе представить, как сложно придумать достойное Искушение или Соблазнение, когда тебя и без того окружают будущие соседи по второму кругу?       Кроули сварливо пьёт шампанское, расползаясь на стуле и позволяя этому телу закинуть ноги на ограждение. — Кроули! — тут же вспыхивает Азирафель, отвернув голову с очаровательным бледным румянцем на круглых щеках. — Я же вижу твои подвязки.       Демон на это только зубасто скалится. — Если я всё ещё могу смущать тебя, значит, для меня ещё не всё потеряно. — Неужели старый змей боится конкуренции? — подначивает ангел, также отпивая напиток. «Старый змей» наблюдает, как хитрая капля сладкого игристого оседает на нижней губе Азирафеля пару мгновений, пока он не слижет её языком. Кроули вдруг чувствует неясную ревность в груди. — Да-да, типа того, — рассеяно говорит он, решив перевести взгляд на панораму ночного Лондона где-то вдалеке. — Слушай, я тут кое-что понял. Мы, получается, случайно встретились здесь? Такого уже века три-четыре не случалось.       Кроули немного лукавил. Вероятно, в последний раз они случайно встретились больше десяти веков назад. Или тринадцати?.. — Полагаю, мы оба тут по работе? Почему ты мне не написал? Я же не уезжал из Лондона в твоё отсутствие.       В голосе ангела слышатся знакомые обиженные нотки и Кроули задаётся вопросом: это из-за того, что он не написал ему сейчас или из-за того, что не писал ему пять лет?.. Ангел смотрит на него вопросительно и, кажется, больше не стесняется вида задранного до бёдер платья. — Забудь. Такая себе работёнка. Слишком мелочно, чтобы подключать Соглашение.       А вот теперь Кроули лукавил много. Он со спокойным сердцем мог доверить Азирафелю пару незначительных гедонистических искушений или забавных проклятий. Но сама мысль о том, чтобы отправить его ангела соблазнять кого-то плотью вызывала в нём тошноту. — Я спрашиваю затем, чтобы мы случайно не обнулили усилия друг друга, — объяснил Азирафель, подливая им ещё шампанского. — Кого конкретно ты…       Азирафеля прерывает грохот дверей рядом, впускающих в их одинокий уголок шум музыки, сигаретный дым и очень потерянного вида мужчину, замершего в проходе. — Джентльмены, — зовёт он их, и это заставляет ангела ошарашено посмотреть на Кроули, который не терял времени — за секунду из личины роковой красотки Лили Тонкс вернулся в любимое обличье, сменив платье на чёрную атласную рубашку, расстёгнутую на груди, а чулки — на плотные укороченные брюки и носки. Повторять сказку о Золушке ему не хотелось — он не забыл и о шпильках, которые незаметно для человеческого глаза изменились в самые обычные (ну ладно, в самые дорогие из известных ему) мужские туфли. — Друзья мои, не видели ли вы здесь девушку в красном платье? Она такая… среднего роста, рыженькая, очень секси, прошу прощения за мой французский. К слову, носила очки, похожие на ваши, мистер.       Кроули подмигивает Азирафелю, пьёт и едва заметно кивает на мужчину, которого ангел начал узнавать, судя по быстроменяющемуся выражению его лица. Это было неплохое шоу, пусть и капельку жестокое.       Осознание появляется на этом ангельском личике, и оно горит в праведной ярости: — Да как вы смеете! — Азирафель возмущён настолько, что подрывается с места, и это заставляет Кроули прикрыть рот рукой, чтобы не засмеяться в голос. — Вы же сэр Лоренс Оливье! Главный актёр современности! Женатый человек! Что сказала бы ваша супруга? Вы с Вивьен так много сделали для театра и кино, вы так долго вместе — неужели вам не стыдно поддаваться этим изменам, этим извращениям, этим…       Азирафель пытается подобрать подходящий эпитет, чтобы не обидеть Кроули, и он находит это довольно приятным. На ангела было и смешно, и жалко смотреть — и демон решил не наслаждаться этим слишком долго. — Прошу прощения? — переспрашивает Лоренс пьяно-рассеяно, и тут Кроули вмешивается, сотворив маленькое чудо, чтобы удалить из его памяти слова Азирафеля. — Думаю, она поднялась на террасу на верхней палубе, Ларри, — говорит он издевательски-доброжелательно.       Отсалютовав Кроули, «главный актёр современности» быстрым шагом удаляется к лестнице наверх, выглядя при этом настолько несчастным, что даже демону хочется ему посочувствовать. Но не очень сильно. — Мужчины, — заключает Кроули философски, — даже будучи легендами — они всё ещё мужчины.       Азирафель, кажется, с таким снисходительным подходом не соглашается, разочарованно возвращаясь на своё место. Он молча выпивает бокал и сразу же подливает себе второй, опустошая первую бутылку. Пару минут он со смутным выражением в серых глазах наблюдает за Кроули, пока тот спокойно откупоривает вторую бутыль голыми руками. — Ну? Если у тебя есть какие-то претензии, озвучь их сейчас-с-с, — шипит он, искренне не понимая, когда он успел в чём-либо провиниться.       Не будет же Азирафель, в самом деле, упрекать его за то, что он просто делал свою работу. Или будет? Кроули уже ожидает строгую нравоучительную тираду, но вместо этого ангел лишь тихо спрашивает: — Ты пойдёшь за ним?       Кроули уставился на него. — Чего? Зачем? — Кончать с ним, — уклончиво говорит Азирафель.       Кроули чувствовал себя тупым. — А? — Я имею в виду… — ангел вздыхает, сводя аккуратные брови выразительной дугой. — Предаваться греховным страстям плоти.       Кроули подавился сладким шампанским. — Ангел, из твоего рта это звучит ещё хуже, — ежится он, чувствуя себя ужасно некомфортно, когда разговор вдруг зашёл на территорию этого конкретного аспекта его работы. — Для начала, так о сексе уже никто не говорит. Вообще. Нигде. И ты точно не хочешь знать, как об этом сейчас говорят в Америке. Второе — далеко не каждое Соблазнение заканчивается так. Следующее — зачем, во имя Сатаны, мне с ним спать?! Ты его видел вообще?! Он старый, седеющий и уж точно не в моём вкусе.       Азирафель виновато поднимает руки. — Не обязательно так громко об этом рассуждать, — примирительно говорит он. — Не думал, что ты о нём такого низкого мнения. Бог мой, мы ведь видели его десятки раз на сценах Вест-Энда… Я надеялся увидеть его игру ещё раз, но… — Не бери в голову, — мягко перебивает его Кроули. — Увидим, если ты этого хочешь.       Он не позволит работе портить их культурные вечера. Пусть ангел самоотверженно «не сотворял себе кумира» вот уже почти шесть тысяч лет, Кроули знал, что за некоторыми смертными ему было интересно наблюдать на протяжении всей их короткой жизни. А лишаться таких объектов наблюдения всегда было неприятно. — Я просто… скажем так, я изменил некоторые его личные мысли. Внизу хотят, чтобы он запомнился людям не только «божественным» вкладом в театр, но и «адским» характером. Ну и знаешь. Обязательно надо было сделать его несчастным на всю оставшуюся жизнь — но там я уже ничего не придумал. Он сам постарался.       Он протянул задумчивому Азирафелю его бокал. — А над кем работал ты? Поди благословлял какого-то молодого актёрчика на «Оскар» лет так через десять?       Азирафель отпил, покачал головой, улыбался почему-то разочарованно. — Боюсь, мои усилия принесли только кратковременный результат, — сказал ангел. — Она чудесная, она удивительная актриса — но не в моей власти сделать так, чтобы она прожила свою жизнь счастливо. — «Она»? — Мэрилин Монро.       Кроули издал тихое «вау».       Он встречал её в Голливуде, да и по всему Лос-Анджелесу — афиши с ней в развевающемся платье в один год были как будто бы везде, а в тех клубах, где она изредка появлялась, неизменно стояли тысячные очереди. Лично они встретились лишь на третий год его командировки — она с криком ворвалась в кабинет продюсера одной из студий, не обращая на него, Кроули, никакого внимания, пока яростные, накипевшие и очень злые слова срывались с её уст. Он мог дышать её отчаяньем, её болью и таким знакомым ему чувством несправедливости. Когда взрыв закончился, а лысенький, маленький человечек с большими деньгами напротив него испуганно вжался в своё кресло, она бросила на незнакомого мужчину в кожаной куртке выжидательный взгляд ярко-голубых глаз, но демон лишь уважительно кивнул ей. — Так она тоже здесь? Почему я не видел её внутри?       Азирафель слегка укоризненно посмотрел на него. — Может быть, потому что ты всю официальную часть был занят изучением устройства вульгарных каблуков в гардеробных?.. — Кроули было открыл рот в своё оправдание, но ангел жестом прервал его. — Это был риторический вопрос, мой друг. Они с твоей сегодняшней целью разругались, и она в слезах выбежала на террасу над нами. Там я её и нашёл.       В голове Кроули сошлись детали пазла. — То есть я только что отправил его к ней?.. — Да, — сказал Азирафель, понимая, к чему он клонит, — но, как слышишь, новой волны конфликта не стоит ожидать. По крайней мере, не сегодня.       Кроули прислушался. Действительно, их окружало спокойствие и относительная тишина, если не обращать внимание на шум воды, тихий гул двигателей судна и заглушённую дверьми музыку за ними. — Надеюсь, наши Ларри и блондинка воркуют о том, как же ужасно быть такими красивыми и гениальными в мире скупых идиотов, — ухмыльнулся он. — Значит, ты проделал отличную работу?       Азирафель признательно улыбнулся, но от чего-то начал нервно крутить своё кольцо вокруг мизинца. От Кроули это не скрылось. Ангел не был настолько же уверен в результатах его работы. — Как я уже упоминал, — заговорил он спустя какое-то время, — не в моей власти сделать так, чтобы она прожила свою жизнь счастливо. Мы с ней говорили. Она исповедовалась. Я слушал. Много, почти все эти часы. Но там столько всего… Детство без родительской любви, юность с разбитым сердцем. Низкая самооценка, загубленное здоровье, боязнь театральной сцены. И вдобавок к этому — перфекционизм, желание быть лучше в мире кино, где подобных мисс Монро не воспринимают всерьёз. — И ещё наш сэр Ларри, — добавил Кроули. — С этим его «всё, что вам нужно делать, это быть сексуальной», как будто сам не хочет затащить её в постель. — Она жаловалась и на это, да, — кивнул Азирафель. — На все те жестокие слова, сказанные им и другими мужчинами, — он поморщился. — Почему они это делают, Кроули?       Кроули подлил себе ещё шампанского, складывая ногу на ногу. — Из последних сил пытаются удержать власть в быстроменяющемся мире, я полагаю. Завидуют её чистоте и природному таланту. Ревнуют её ко всем, кому она улыбнётся. Желают её тела и прикосновений. Самоутверждаются, причиняя боль словами. А она находит в этом что-то очаровательное. Думает, что в силах исправить это и исцелить. Ведёт себя терпеливо, стремится утешить, пока не становится слишком поздно, и в один проклятый день она почувствует себя осквернённой. Я знаю кое-что из феминистских чтений, и у меня была подруга, которая многое в этом понимала. — Расскажешь мне о ней?       Доброжелательный тон ангела вытягивает его из-под смутной толщи рассуждений, в которой он успел утонуть, не обращая внимание на то, что половина сказанного им никогда не должна была произноситься вслух при Азирафеле. Особенно последняя часть. — Да что-то ничего в голову не приходит. Спроси лет через пять-десять-пятнадцать, — быстро отвечает ему Кроули, тут же заливаясь алкоголем.       «Однажды ему придётся всё это рассказать», думает Кроули. Однажды наступит день, когда не будет никакого смысла в хранении секретов. Однажды ему придётся открыть свой рот и начать говорить сквозь дождь и гром, прежде чем само это действо перестанет иметь значение.       Азирафель смотрит на него слегка неловко, но решает вернуться к своему рассказу, за что Кроули молча его благодарит: — В её жизни было много и хорошего, конечно. Но я нашёл в ней неясную мне тоску. Что-то заставляет её думать, что скоро её жизнь закончится, а она так и не успеет сделать всего того, что хочет. Стать драматической актрисой, в частности. Получить признание критиков. Войти в историю, чтобы её наконец-то услышали.       Ангел задумчиво пьёт из своего бокала. — Может, в этот раз выйдет, — прерывает тишину Кроули, ворочась на стуле. — Как-нибудь доснимут с этим унылым дураком этот их новый фильм. Получат парочку наград, соберут кассу, поймут друг друга, обретут душевный покой и разойдутся достигать новых вершин. Может быть, потом про это снимут фильм, и уже кто-то будет получать награды за то, что сыграли их. И так сотни раз. До… ну, ты понял.       Наверное, не стоило портить момент ещё сильнее, напоминая про Армагеддон. Кроули шипит изнутри и проклинает себя, кусает длинный язык острыми зубами. — Истекая, время ведь стало идти быстрее, да? — вдруг говорит ангел. — Не только для нас, но и для них. Они так стремятся всё успеть. Каждый день происходит что-то новое. Думаю, Всевышняя всё же знала, что всё так и будет. Они прошли испытание, и Она решила их наградить.       Азирафель просиял, и это сияние заставило Кроули немного пощуриться от неприятного ощущения в глазах. Неприятно, тем не менее, было не только этому телу. В душу прокралась и подавленная ранее ревность, и общее для них с милой Мэрилин чувство.       Несправедливости. Неблагодарности. Нелю… — Значит… тебе лучше?       Как бы там ни было, Кроули ведь был его другом, так? Его секретным плохим хорошим другом-демоном, который был всегда рядом, чтобы предложить плечо. Или сразу оба плеча. — А почему ты… ох, — до Азирафеля истинный смысл вопроса доходит медленно, но оно и неудивительно. О событиях сорок пятого года в ставшие гораздо более редкими встречи они совсем не говорили. Возможно, потому что ангел, проспав почти полгода по возвращению из Польши в Лондон, сразу же стал увлечён уходом за запылившимся книжным магазином, демоническим чудом оставшимся нетронутым ворами и, того хуже, покупателями. Возможно, потому что он вновь проявлял желание соблюдать уважительную дистанцию, а свой редкий сон считал греховной ошибкой. Может быть, потому что одним одиноким вечером, изгнанный из книжного мягкими намёками, Кроули ощутил, что для него этого всего стало слишком много и напросился на несколько командировок подряд, последняя из которых заставила его пересечь Атлантический океан и изменить его ревнивой Бентли. Может быть. — Да, думаю, я полностью восстановился после того… инцидента.       Сам «инцидент» ангел не хотел обсуждать особенно рьяно. Спросив об этом впервые, Кроули долго не мог выбросить из памяти то его выражение лица — уязвимое, оскорблённое, полное ненависти… к самому себе. Не к Ней. — Интересно, что моё самочувствие, по всей видимости, привязано к тому, как ощущают себя люди, — сказал Азирафель, осматривая свои изящные мягкие руки. — Несмотря на то, что их всё ещё гложет сомнение, они решили посвятить себя созиданию. Восстанавливают то, что было разрушено под бомбами, изобретают новые машины… снимают фильмы, по которым снова снимут фильмы, — он весело кивнул Кроули, а затем перевёл взгляд на августовское ночное небо над силуэтами Лондона. — В ближайшие годы они полетят к звёздам, как я слышал. Будут соревноваться в том, кто из стран займёт вид получше на красочные обои из галактик и туманностей. — Лучше так, чем обмениваться свинцом на фронте, — сухо отметил Кроули. — Ты прав, конечно. Наверху полагают, что до Конца времён будут ещё войны и потрясения, но больше ни одной подобной той войне, — на отвратительно пугающую долгую секунду лицо Азирафеля сереет от воспоминаний, но он быстро их отбрасывает. — Но они справятся. Они продолжат тянуться к Небесам. Может быть, скоро походят по Луне, — он улыбнулся, поймав потускневший взгляд Кроули. — Мне был знаком один ангел, которому это всё очень бы понравилось.       Кроули прыснул, не в силах смотреть на Азирафеля, когда он вновь так благоговейно говорит о каком-то незнакомце из начала Начал времён. Он переводит взгляд на звёздное небо над ними. Молчаливое. Недосягаемое для него самого.       Люди обскакали его в этом даже сквозь тысячелетия. — Не понимаю, о ком это ты, — отзывается Кроули, — но могу авторитетно заявить, что времени у них и правда осталось мало.       «И у нас тоже», — очень хочется добавить ему, но он сглатывает эти слова вместе с шампанским, колюще-кислым ощущением обжигающим горло, растворяющимся в пустоте и сразу же пьянящим его, потому что напиться он хочет даже больше. — Раньше всё было более неопределённо, — говорит Азирафель, тем же уважительным по отношению к пробкам способом откупоривая последнюю бутыль. — Время было не таким педантичным. Люди умирали реже. — Жили под тысячу лет, как Ной, да, — кивает Кроули, принимая из тёплых рук свой наполненный бокал. Их пальцы — зачастую вечно холодные и почти всегда тёплые — соприкасаются, и он прикладывает самое настоящее Усилие, чтобы потянуть бокал на себя.       Он хорошо помнил Начало — важный, трепетно важный для него период. По многим причинам.       Год, когда он приполз на эту бестолковую, чудесную планету Земля, тогда ещё сияющую и новенькую.       Год, когда он увидел Её замысел — причину, по которой его когда-то сбросили с Небес.       Год, когда Краули встретил Азирафеля.       Время тогда шло совсем иначе. Его, как сформулированного понятия, ещё не существовало, но оно текло, подобно бесконечным золотым пескам, окружающим Эдемский сад. Она придумала назначение времени гораздо позже, но пока того не произошло, время просто… было.       Адам и Ева прожили в Эдеме семь тогдашних дней или семь лет в современном эквиваленте времени — понятная для восприятия любым существом установка, но для Кроули она не имела никакого значения даже сейчас.       В Эдеме всё было странным. Он не был похож ни на пещеры в новеньком Аду, ни на пустоту на всё ещё пропитанных ангельской кровью Небесах. Эдем был весь в молодых листьях, в пахучих лепестках и в спелых ягодах, а по зелёной траве его резвились существа, чертежи которых наречённый именем Краули демон лишь смутно вспоминал сквозь ту плотную завесу, огородившую его от первозданного ангельского бытия. Эдем был другим, он был лучше — и пока он оставался обитаем, огромная змея, выползшая из Преисподней с желанием отомстить и причинить боль, становилась всё менее хищной.       Человеческая женщина была первой, кого он увидел, когда рыхлый слой земли выпустил его гибкое тело. Внизу говорили, что она была рождена из ребра мужчины — и он ожидал увидеть абсурдно большое ребро на двух ногах. Но вместо этого он увидел Еву. Она нарекала зверей и птиц, говорила с ними, уподоблялась соловьям, напевая их трели. Когда он выполз к ней, она лишь замерла, удивлённо вскинув брови:       «Я думала, что ты уже уполз по делам, братец-змей».       Тогда он узнал, что за земной зверь поселился у него в нутре. Тогда он послушно спрятался среди ему подобных в тени и влажности кустов, находя это даже приятным. Тогда он начал наблюдать.       Время тянулось.       Изучая сад вдоль и поперёк, он встретил Адама. Тот бродил у прудов, собирал дары деревьев в руки, зачем-то клал их себе в рот. Приметив у воды любопытного чёрного змея, он протянул ему горсть круглых зелёных плодов, и тогда Краули осторожно подполз, схватил их длинным языком и в пасти унёс к воде, прокусывая нежную кожицу. Она лопнула, выпустив сок, и он почувствовал сладость и приятное покалывание на языке, унюхал запах дерева и свежести.       Он понял, почему Адаму и Еве это понравилось.       Время начало меняться, и в один очередной солнечный день змей заполз на одинокую поляну, где, казалось, зелени и света было в два раза больше, чем во всём Эдеме. Два древа росли посреди неё, склонив кроны друг к другу — оба до противного прекрасные, пышущие божественной силой. На одном росли продолговатые жёлтые плоды, на другом — красные и круглые. Змей было пополз к ним, но вдруг услышал хлопот крыльев с небес — инстинктивно спрятался обратно в траву, сливаясь с землёй.       Со стен на поляну спустился херувим, охраняющий Сад. Змей знал, что это ангельское отродье обитает где-то рядом, но никогда не видел его настолько близко.       У этого ангела уже было физическое тело: невысокое, мягкое, с изящными руками, в одной из которых он держал огненный клинок — страшное, могущественное оружие, как он помнил. Он отличался от людей тем, что не был полностью нагим — носил белое одеяние, расшитое золотой тесьмой, а мизинец на его правой руке украшал сверкающий перстень.       Он ступал босыми ногами на свежую траву, прошёл между деревьев, осматривая их, успокаивающими движениями касаясь коры. Обернулся — и тогда Краули увидел его лицо. Такое же мягкое, как весь он, светлое и румяное, украшенное платиновыми кудрями под стать его неряшливых крыльев.       В памяти немигающего демона всплыло имя.       «Азирафель».       Убедившись, что божественные деревья в безопасности, Азирафель улетел обратно к стенам, а Краули уполз к теневым змеиным прудам. Он сосредоточился, найдя в памяти облик, что когда-то был его. Двинулся вперёд — и пошёл по нагретой гальке худыми ногами, опустил себе одеяние, похожее на ангельское, но гораздо темнее.       Солнце бликами разошлось о гладкую поверхность воды, и тогда он узрел своё отражение. Это лицо было похоже на то, что он себе представлял, за исключением змеевидной метки Падшего на виске и совсем других глаз — в них раньше не было жёлтой склеры, пересечённой вертикальным зрачком. Он оторопел, беспокойно распустил свои крылья. Чёрные как смоль, обгоревшие, слабые. Демонические.       В отвращении он вернулся в чешуйчатое обличье.       Краули нравилось наблюдать за Адамом и Евой. В них он находил интереса и загадки больше, чем в неведомых тварях, их окружающих. Им нравилось есть, спать в тени и касаться друг друга. Иногда они делали это особенно активно — губами, пальцами, языками. Они сливались воедино в физическом акте, тёрлись телами и конечностями, стонали и кричали, запрокидывая головы, а после обнимались, хихикали и вновь целовались. Зверь внутри него нашёл это действо великолепным.       Пройдёт не одна сотня лет, прежде чем у этого процесса появится название. Пройдёт больше тысячи лет, прежде чем теперь уже Кроули попробует это сам. Но для того, чтобы молодой демон захотел сделать то же с прекрасным стражем Восточных врат, понадобилась всего одна неделя. В эдемском исчислении.       Время шло быстрее.       Иногда Краули слушал, как Азирафель поёт молитвы на той одинокой поляне. Все херувимы любили петь, но этот пел о Боге особенно непринуждённо, повторял Её слова, убирая с деревьев переспелые плоды. Этот ангел был наивен и чист, пересказывая божественные наставления случайным зверям и птицам — не видя в огромной змее с красным брюшком, нагло пристроившей голову у него на коленях, ни следа угрозы.       С ангельской песнью у змеи появился план.       А потом время обрело форму.       Кроули жадно пил из своего бокала, надеясь, что такой же задумчивый Азирафель, пьяно изучающий звёзды на небе, не обратил внимания на его учащённое дыхание.       Он кратко посмотрел на него, разливая для них оставшиеся содержимое последней бутылки шампанского. «Красивый», — прошептал про себя Кроули, вновь ощущая себя в шкуре подглядывающей змеи. — «Красивый. Светлый. Недостижимый».       Последняя мысль расползающейся болью отозвалась в его груди. У него было почти шесть тысяч лет, чтобы научиться умело отбрасывать это чувство. Он должен был, в самом деле. Ради собственной безопасности от Ада и Небес, ради безопасности Азирафеля. Никто не должен был знать — и он не должен был об этом вспоминать — но вот уже второй век подряд капризное чувство протестовало, отказывалось уходить. — Ты удивительно неболтлив, друг мой, — сказал Азирафель, подпивая шампанское. — Тоже задумался о Начале?       Кроули провёл рукой по своим коротким рыжим волосам, вновь пытаясь отогнать наваждение. Алкоголь совершенно точно не помогал, делая ситуацию в разы хуже. Он хочет сказать «нет, ангел, не бери в голову». Он хочет сказать «да так, у этого шампанского ностальгический вкус». Но вместо этого он говорит: — Когда их изгнали, а мы остались одни. Ты хотел бы остаться там со мной?       Ненадолго Азирафель переводит взгляд серо-голубых глаз с небес на Кроули. Он выглядит слегка смущённым, его волосы едва заметно колышутся от прохладного августовского ветра. — Но это же невозможно, Кроули, — говорит он привычным тоном из смеси снисхождения и нежности. — Ты должен был ползти дальше, сеять зло и раздор среди потомков Адама. Меня понизили, назначив вечно исправлять ошибки Евы на Земле. Мы извечно должны противостоять, согласно Её плану. Мы не могли сидеть на месте.       Слова, утешающие и ободряющие. Улыбка, обещающая покой. Тёплая рука, напоминающая, что ты не одинок. У Кроули было всё это. Но он хотел больше. Он знал, что мог бы получить больше — с Её волью или без.       Несправедливо. — Да, но, если бы это было… Скажем, если бы это хотя бы, не знаю, теоретически было возможно… Ты хотел бы, — Кроули запнулся, на ужасно долгую секунду растеряв умение дышать этими человеческими лёгкими, — ну, знаешь. Хотел бы ты вернуться… и остаться в Эдеме? Со мной?       Азирафель повторяет сказанное им одними губами, поворачивается на стуле обеспокоено, опирается об руку, потянувшись чуть ближе к Кроули. Тепло его тела уже чувствуется сквозь эту тонкую атласную рубашку, и это тепло звучит для демона как для приглашение — в объятия, в Рай… в Эдем?       Музыка из ресторана вдруг становится громче, знакомые фигуры спускаются к ним на внешнюю палубу, держась за руки. Они не обращают на них никакого внимания.       Кроули смотрит на Азирафеля, окончательно теряя необходимость в моргании. Алкоголь больше не кружит его голову, не разбивается о скалы сознания подобно тёмным водам под ними, алкоголь исчезает из его крови одиноким отзвуком того, что когда-то было приятным, неторопливым пьяным вечером среди актёрской элиты — всё пространство внутри заполоняет Ожидание, единственное достойное того из земных и небесных, Ожидание ответа на самый важный, главный вопрос, заданный этой безграничной вселенной между ними.       Азирафель же улыбается нежно-нежно, подпирает голову рукой, слегка наклоняя её вбок. Ангел всё так же пьян и всё так же чист, ангел тёплый, невинный — он не горит и не сотрясается в гневе, он до мурашек спокоен в эти минуты, и он, конечно же, переспрашивает: — Кроули, мой дорогой, что именно ты хочешь сказать?       Что на его коленях было тепло и безопасно, а его пение можно было слушать вечность. Что в Эдеме не было существа красивее, чем его беловолосый херувим. Что он и был его Эдемом, его наслаждением.       «Чувствуешь ли ты хоть что-то похожее? Ты чувствуешь, что я хочу сказать? Знаешь ли ты, как это сказать?».       Кроули открыл рот, чтобы что-то сказать — хотя бы первое, что придёт в голову, но не издал ни звука, за исключением хриплого вздоха. Азирафель смотрел на него выжидающе-пристально, поддерживал зрительский контакт. — Я не знаю, — искренне выдыхает Кроули, и его ответ исчезает в ярких, разноцветных вспышках, громом заполонивших всё небо над ними.       Золото, серебро и красное, словно кровь — свет и цвет разливается по тёмным небесам, пляшет меж далёких звёзд и молодой Луны, отражается о воду сюрреалистичной дымкой. Взрывы, хлопки, аплодисменты, женский игривый вскрик и такой же мужской свист, музыка, топот, ещё голоса, вспышки камер, запечатлевших счастливую блондинку и актёрского гения, обоих с разбитыми судьбами — всё это сливается в одну массу, и прекрасный ангел напротив него смеётся восхищённо, широко улыбается, складывая ладони на груди в жесте, похожим на молитву.       Кроули создавал эту вселенную с огромной заботой — из частиц настолько маленьких, что их не было видно даже самому острому глазу. Они продолжали ярко сиять даже спустя тысячи лет, созданные ещё до того, как появилось само время. Без них он порой чувствовал себя невыразимо одиноким, но…       Смотря в глаза его ангела, в которых отражались звёзды, он думал, что это того стоило. Создать их ради развлечения. Пасть и оказаться так далеко от них. Приползти в Эдем и покинуть его, чтобы быть здесь, сейчас, в эту конкретную секунду.       Кроули остановил время.

I don't know how I wanna love you but I don't know how I wanna love you but I don't know how I wanna love you.