Wine stories

I don't wanna liе, that's not me

I just wanna be more than a mеmory

If you dream about me when you fall asleep

I hope you, I hope you

Never find someone who holds you like I held you

All I want is peace of mind, can I tell you?

When you tell me that you love me, guess it wasn't true

But I hope you

Remember me

Звенят браслеты в изменчивом танце тела. Хлопают ладоши, много их: поначалу нестройные звуки сливаются в в аплодисменты такой силы, что слышно на весь Порт Ормос. Совсем другие шлепки отдаются в ушах, сладкой патокой застилают сознание. Так соприкасается кожа с кожей, грубо, в сильных фрикциях. Пока с губ зрителей капает виноградный сок, в голове всплывают воспоминания, как на деревянный настил стекают белые капли. А ведь когда-то он жил в добротных каменных жилищах. Но те времена канули в Бездну. Вспыхивают знакомые улыбки: торговцев, мореходов и портовых рабочих. А еще — мягко, как едва оттаявший лед, трескается шрам от приподнятых уголков губ. Кэйа замечает его запоздало, всерьез беспокоится, что в следующий раз встретит совсем избитым и окровавленным, но страхи каждый раз не сбываются. Пока он цитирует последние слова принца Кубада, в груди вспыхивает томительное облегчение. В последний раз они виделись год назад или около того. Все вокруг растет, меняется, исчезает и возрождается, и только его лицо под маской неизменно угрюмое, взгляд — режущий льдом, а руки — нестерпимо горячая лава. Когда актеры выходят на бис, Кэйа купается в восторженных овациях и букетах фанатов. Те ждут конца представления, чтобы урвать желанные пару минут внимания. В горле неприязненно першит, а руки за спиной потеют. Он скрывается из виду за самодельной кулисой, пока зрители толпятся у пустой сцены. В беседке, утопающей в зелени, полно золоченых насестов и клеток, чьи дверцы неизменно открыты. Витражные стекла купола отливают янтарем, вбирая заходящее солнце. Люди внутрь не заглядывают, зато сумеречные птицы слетаются отовсюду. Их пение разносится по округе, заглушая остальные звуки. Кэйа задумчиво рассматривает цветы, привезенные из-за моря. Не виданные прежде, с незнакомым ароматом. Со спины слышатся шаги и через мгновение на земле рядом появляется вторая тень. Звук этих дорожных сапог Кэйа различит из тысячи. — Легок на помине, Дайнслейф. — Кэйа улыбается своим мыслям. — Сегодня я как раз свободен. Он разворачивается, встречая пронзительный взгляд. — Свободен? — Дайн приподнимает бровь. — В твоем понимании, свобода — играть одну и ту же постановку? — Почему же одну? — …Или быть привязанным к одним и тем же людям? — Ты прекрасно знаешь, что я имел ввиду. Кэйа сглатывает ком в горле. Если уж и привязываться к кому-то, то к такому же неизменному, как вечные горы Ли Юэ, упрямому Дайнслейфу. Кэйа недолюбливает повторяемые ошибки и раз за разом продолжает их совершать. Ну и что, что расплата может быть выше, чем он готов выдержать. — Посмотри на них, — Кэйа кивает на сумеречных птиц, — они свободны и могут улететь в любой момент. И все же остаются там, где безопасно. Чужой взгляд задерживается на них лишь на секунду, улавливая наклоненные длинные клювы и заинтригованные птичьи взгляды. Для них чужак выглядит любопытно. — Ты убегаешь от проблем, — фыркает Дайнслейф, — и знаешь это. — Я пытаюсь сохранить то немногое, что осталось. Это разные вещи. Такой артистичный и громкий на сцене, невозможно эксцентричный, Кэйа тушит пальцами огонек харизмы, как опостылевшую сигару. Прячет за горькой улыбкой полуправду, удобную для них двоих. Руки опускаются на чужие плечи, проверяя, изменились ли за год их отношения. Дайнслейф не отстраняется, позволяя отстегнуть застежки плаща, провести по узору на груди, рассвечивающему пальцы на сотни искорок. Он испускает удовлетворенный вздох, когда тяжесть плаща исчезает с плеч. Так вздыхают путники, что наконец вернулись домой. Плащ выпадает из рук Кэйи драпировкой на скамейку, над которой нависают цветы — и большие, и малые, как диковинные фонарики. Без него, в узкой униформе, Дайнслейф становится вдвое меньше и уязвимее. Если так задуматься, без него и без важной миссии Дайн — человек со своими тараканами в голове; местами патетический нытик и алкоголик со стажем в пять сотен лет, местами упрямый мечник. Эрозия значительно подпортила его память, а проклятье — тело, но Дайн никогда не забывает возвращаться к Кэйе; открывается ему с каждым разом чуть больше, чем положено простому смертному. Такое доверие ощущается настоящим благословением. Хочется верить, что оно навсегда. Цветочные лепестки опадают на столик рядом; его так давно не убирали, что столешница превратилась в лиловый с желтой проседью узор, на котором кто-то забыл бокал. — Сколько лет прошло с побега? Ты считал когда-нибудь? — раздается со спины приглушенное. Кэйа не оборачивается, слишком долго раздумывая над ответом. Память марает плохие воспоминания быстрее, чем хотелось бы. Вместо подсчета былого он отмеряет часы до их встреч, до насмешливого «мой принц», когда тот в хорошем настроении, или до тренировки на мечах, если случится видеть его подавленным. Кэйа никогда не знает, где или с кем в пути Дайнслейф, а тот не особо распространяется. Он пишет письма вникуда и прячет их между реквизитом, осознавая, что обратный адрес постоянно меняется. — Разве это важно? Может год, а может, лет пять или шесть. Наверняка Мондо живет полноценной жизнью, как ни в чем не бывало. В тепле да уюте никого не обеспокоит крошечная льдинка, случайно попавшая в щель оконной рамы. Тишина проскальзывает в беседку с морским бризом. На плечи Кэйи ласковым бархатом ложатся ладони. Пальцы медленно тянут тепло от плеч шее. Как в первый раз, Кэйа вздрагивает, чувствуя на открытом плече всполох от прикосновения губ. — Капитано мертв, — будничным тоном сообщает Дайнслейф. — Тот, который сражался с Варкой? Дайнслейф ничего не говорит, но согласно выдыхает в шею Кэйе. О столешницу негромко клацает стекло. Кэйа оценивает бутылку рисового вина из Чэньюй короткой усмешкой. — Тащил ее так далеко ради поминок? — невесело спрашивает Кэйа, пока теплые пальцы водят узоры по корсету, ища завязки. Молчание дает время на раздумья. Если предвестник родом из Каэнри’ах поборол проклятье бессмертия, если слухи о его столетней борьбе на территории Натлана правдивы, то и остальные проклятые могут оспорить вынужденное бессмертие. А это значит… — Дайн, — вкрадчиво тянет Кэйа, лебединая шея изгибается в повороте головы, — не говори, что собрался уходить вот так, навсегда. Дайнслейф качает головой, носом задевая накидку из перьев. — Не сейчас. — Ты всегда так говоришь. Лукавство сползает с лица Кэйи, как едкая ртуть. Он не готов выпускать из рук свой якорь — не тогда, когда поставил на карту соперничество с проклятой судьбой. Сколько раз он пытался уйти вместе с Дайнслейфом туда, в неизвестность? Дайн его слишком опекает. Не тогда, когда изнуряет тренировками или когда подмечает каждую ссадину и царапину. Нет. Тогда, когда не дает сражаться с неизведанным, что страшнее привычных монстров на поверхности. А ведь Кэйа уже не ребенок, чтобы пугаться от страшных сказок. — И никогда не обманываю, — хрипло добавляет Дайнслейф. — Месть должна подаваться холодной для всех Грешников. Иногда он рассказывает о путешествиях; о Разломе и утерянных цивилизациях древних, о разговоре с Клотаром Альберихом, о прогремевших на весь Сумеру защитников-дахри, именуемых Рыцарями Лебедя. Об их предводителе, Анфортасе Альберихе. Будучи юным рыцарем Ордо Фавониус и слушая все это, Кэйа кривит бровями при звуке фамилии Альберих. Как будто все это время он страдал вынужденной амнезией, а сейчас за него насильно собирают паззл воспоминаний. В волнительных сказаниях сквозит грусть о том, что Дайн не в силах поведать — о своем прошлом. Вскользь и только спустя несколько лет, под крепленый эль, он упоминает о родном брате и о Грешниках. Однако когда голос становится похож на рычание озлобленного зверя, Кэйа прерывает его мягким поцелуем. Со временем Кэйа втягивается в тот азарт, что заронил в нем Дайн. В попытку связать концы утерянных историй, найти забытое предназначение. Каждый раз, как Дайнслейф исчезает, Кэйа приступает к сбору новых слухов и справок о рыцарях Лебедя или о прочих Альберихах. Ведь куда-то же они все должны были деться, раз оставили наследника болтаться по миру? Так он и оказывается в Сумеру, на застолье у Туса, странствующего торговца. Тус знакомит с труппой, путешествующей по Тейвату, и видит чуть больше, чем остальные: артистизм Кэйи, умение подстраиваться под заданную роль. Он предлагает присоединиться хотя бы на время. Пожить другой жизнью. Небольшая, но дружная команда с радостью принимает Кэйю как своего. Удобное прикрытие и временный дом, кажется на первый взгляд. С каждым днем в странствиях между городами и континентами приходит понимание, что единственный дом — не тот, от которого он отказался, и не тот, что обрел, а тот, что остался в руках Хранителя Ветви. В целом, Кэйа был бы не прочь наречь его хранителем собственного сердца и безнадежных чувств. Этот самый Хранитель между делом отцепляет крючки парадного одеяния и разворачивает Кэйю лицом к себе. Поддевает кончиком пальца повязку, открывая миру неестественно золотой зрачок в кровавом обрамлении. Открывает и шрам, полученный от названного брата в роковую ночь. Кэйа и сам как проклятие: для себя, для Дайна, для всего мира. Остается только бежать отовсюду, лишь бы не становиться обузой. А это удается через раз. — Он покраснел сильнее с прошлого раза, — подмечает Дайн. Кэйа кивает и прячет горечь под опущенными ресницами. Говорить о шраме и прогрессирующем после него дефекте не хочется. Эта проблема может и подождать до конца жизни; что точно не подождет — так это его исследование, попытка разгадать прошлое клана, чьим «спасителем» он должен был стать. Боги милостивые, сколько ж скелетов Кэйа смог упихать в свой платяной шкаф? — Ненамного. Просто еще один подарок от названного брата на прощание. — Кэйа беззлобно хмыкает и толкает Дайнслейфа спиной к скамейке, заставляя сесть и усаживаясь верхом ему на колени. — Как думаешь, Дайн, почему все братья — такие придурки? Дайнслейф утыкается носом ему в грудь, издавая насмешливое фырканье, золотистые волосы спадают на глаза. На сердце у Кэйи теплеет от этой маленькой победы. Он медленно целует его в макушку, вдыхая такой знакомый и родной запах ледяной стали и ночного воздуха, долгих дорог и погони. Затем тянется к бутылке и откупоривает, сцеживая настоявшееся вино в единственный бокал. Дайнслейф медленно принимает его из рук: — За возвращение надежды и за спасение душ народа Каэнри’ах. А ведь это действительно становится возможным после подвига Капитано. Что, если Дайнслейф сможет стать пастухом, проводящим всех страждущих через границу мира живых и мертвых, к упокоению? — Говоришь так, будто это не твои люди, Дайн. — Кэйа кивает на осушенный в один глоток бокал и повторно наполняет его, поднося к губам. — За справедливость. Он отхлебывает, но не проглатывает. Наклоняет голову и тянется ближе, к губам, как первые заморозки, цепляющиеся за увядающие лепестки. Дайнслейф оценивает его всего секунду и приоткрывает рот, проглатывая и винное подношение, и следующий за ним глубокий поцелуй. Пальцы соскальзывают на талию, обернутую узорчатым восточным поясом. Кэйа не замечает, как лишается сначала пояса, а потом и верхней накидки — они падают рядом с плащом. Теперь Кэйа может похвастать разве что боди, которое за последние полгода явно стало маловато. Взгляд Дайнслейфа останавливается на выпуклой синей звезде, сияющей на оформившейся груди Кэйи. Он усмехается каким-то своим мыслям, оглаживает Кэйю по щеке и тянет к себе, с жаром целуя. У Кэйи в голове стремительно пустеет, а под задницей ощутимо твердеет чужой стояк, лишь подкрепляя предвкушение. — Чтоб ты знал, — тяжело выдыхает Дайнслейф, поднимая взгляд. В аквамариновых глазах отражаются медовые мазки заходящего солнца, — я не был знаком с каждым рыцарем в Каэнри’ах. Капитану дворцовой стражи не так-то часто разрешали покидать дворец. — Всего лишь с каждым вторым? — невинно предполагает Кэйа, и на раздраженно растягивающиеся губы ложится его юркий язык. Пальцы Дайна между тем добираются до завязок на холщовых брюках и стягивают их ниже. Тело выдает Кэйю с головой. Дайнслейф косится на стояк с такой усмешкой, будто положил голыми руками орду магов Бездны. Он приподнимает Кэйю за бедра; долгие несколько минут Кэйа смотрит, как черные узкие брюки, которые так хорошо обрамляют стояк, неохотно сползают вниз, как наручи и поножи отстегиваются вслед за одеждой. Дайнслейф похож на лук, с которого слой за слоем исчезает многочисленная одежда. Последней спадает маска: Кэйа осторожно протягивает руку, дожидаясь молчаливого разрешения, и только после поддевает за нижнюю часть. Дайнслейф стыдится уродливого иссиня-черного шрама, захватившего пол-лица; увидеть его он позволил лишь несколько лет назад. Кэйа тогда с трудом осознал, какое доверие заслужил. Он с нежностью целует в щеку, вкладывая в поцелуй прохладу крио стихии, снова опускается задом на бедра, размеренно водит по члену пальцами. Кусты за их спинами неожиданно резко шумят и Дайнслейф вздрагивает, оборачиваясь. — Всего лишь птицы, — успокаивает Кэйа, прекрасно знающий, как он печется об их безопасности и о репутации Кэйи. Кэйа ныряет губами ниже, прихватывая кожу под кадыком, издает глухой стон, когда Дайн сжимает их члены и ритмично надрачивает, так, что Кэйа подрагивает от накатывающего возбуждения. — Откуда такая уверенность? — шепчет Дайнслейф, поддевая его головку и собирая первые вязкие капли. — У меня хорошая интуиция, ведь как-то же я… — Кэйа охает от стрельнувшей в груди истомы, когда жилистые пальцы растягивают колечко мышц, играясь с ним. Он упирается коленями в скамью, привставая, наваливается грудью на плечи Дайна. Его член мажет по поджарому прессу, и это какой-то особый, извращенный вид удовольствия. Вместо прямого «я хочу тебя здесь и сейчас» пальцы Дайна вбиваются гораздо резче, чем надо для простой растяжки. Он шипит, как шкворчащее масло на углях. Пальцы исчезают, пустив по голой коже неприятный холодок. Вместо этого одна ладонь сжимается на его бедре, пока другая придерживается член. Кэйа без предупреждения оседает на него, и они синхронно стонут, падая в пропасть между Бездной и удовольствием. Кэйа не может назвать Дайнслефа ни возлюбленным, ни любовником для перепихона. Сам Дайн ни разу не обозначал его преемником, другом или ребенком, хотя имел полное право по старшинству. Их чувства невозможно описать одной эмоцией, емким словом. Они настолько хрупки и так же невозможно горячи, что поддерживают их двоих на плаву. Кэйа ритмично двигает бедрами вверх-вниз, пока обе руки водят по его торсу. Проклятая рука ведет выше, оглаживает грудь и сжимает за сосок, выбивая из Кэйи особенно яркий стон. Спустя несколько упрямых попыток Кэйи они выяснили, что его прикосновения к участкам кожи, покрытым проклятьем, не имеют никакого эффекта. Мимоходом проскальзывает мысль, а не проколоть ли соски. Дайнслейф откидывает голову назад, позволяя взъерошенным золотистым прядям упасть назад. Даже разъедаемый проклятьем, он безумно красив и наверняка был еще краше до Катастрофы. Кэйа слегка завидует тем, кому довелось увидеть подобное зрелище. Дайн щурит глаза, эти звездные аквамарины, в его сторону, и на покрасневшем лице они светятся еще ярче. — Знаешь, — продолжает шептать он, — ты вырос с нашей первой встречи. Больше не могу сказать, хах… Что передо мной все тот же вздорный мальчишка. — И отрастил себе большой хуй, как же, — мурлычет в тон ему Кэйа. — А что же ты тогда можешь сказать? Дайн не отвечает, но на щеках появляются желваки. Он сжимает обе ладони на груди, тянет к себе, собственнически впиваясь зубами под ключицей, после чего резко вбивается бедрами вверх. Кэйю потряхивает, стоит только головке вбиться в простату с такой дури, что из глаз сыплются звезды. Он сжимает стенки вокруг члена, а сам взрывается всплеском спермы, скатывающейся по оголенной груди Дайна. Тот кончает следом, в промежутке между последними фрикциями. Кэйа оседает — в груди громко стучит сердце и им нужны добрые пара минут, чтобы как следует отдышаться. — Проклятье, — ругается вполголоса Дайн, понимая, что Кэйа все еще сжимает его изнутри, и в узкое пространство между членом и колечком мышц стекает сперма, — ты весь измажешься… — Не слишком ли поздно об этом думать? — Кэйа изгибается в блядской позе, обнаженный до предела, открытый лишь для Дайнслейфа, чтобы собрать его сперму и облизнуть пальцы. Дайн плавится от этого, тянется к нему и жадно сцеловывает все, что успело попасть на губы. Спустя время Кэйа пересаживается на свободное место рядом, подогнув под себя колени. Доливает в бокал вина, передавая сначала в руки Дайну. То, что он задумывает сделать, кажется каверзой высшего порядка. Когда бокал вновь попадает в руки Кэйи, он медленно опускает его на уровень талии и наклоняет, глядя, как тонкая струйка стекает на член Дайнслейфа. — Поднимаю тост, — поясняет Кэйа в ответ на недоуменно сдвинутые брови и отставляет бокал в сторону, — за новые возможности. Он опускается и заглатывает еще эрегированную головку, слегка подмораживает дыхание, отчего Дайнслейф дергается снова, накрывает глаза ладонью и стонет. Кэйе нравится его изводить, нравится видеть, как удовольствие захватывает ясное сознание мечника вновь и вновь, как тот откидывается спиной наискось, сжимая проклятой рукой спинку скамейки. По его излому бровей и приоткрытому рту заметно, как последние крупицы рассудка покидают бренное тело и возносятся к чертовой, мать ее, Селестии. Кэйа неспешно водит губами вверх-вниз, слизывая каждую винную каплю и остатки спермы. Не признаваться же, что любимому мужчине он готов отсосать хоть пять, хоть десять, хоть все пятьдесят раз. Кэйа удивленно останавливается, когда до него доходит смысл следующей фразы: — Что я действительно могу сказать, — и снова прерывистый вздох, — что мое бессмертие ничто по сравнению с желанием выжечь каждый момент с тобой под веки, Кэйа Альберих. И никогда не забывать их, чтобы возвращаться снова и снова. Кэйа вздрагивает всем телом, в ушах покачиваются павлиньи сережки. Он не может поверить своим ушам. Дайн привычным жестом оглаживает его щеку и тянет к себе, чтобы одарить самым крепким поцелуем, что у него есть в запасе.

***

Дайнслейф возвращается спустя несколько дней и приносит с собой хмурое небо и проливной тропический ливень. Люди мгновенно прячутся под навесы, зато наружу выскакивают плесенники. Кэйа обхватывает лацканы его плаща, приближается, чтобы щекой почувствовать холод стальных звезд. — Ты вернулся, — выдыхает он, даже не замечая, как дождь мочит его парадное одеяние. Дайнслейф приподнимает подол плаща, как летучая мышь, и накрывает им голову Кэйи. Вместе они бредут к уютному маленькому домику на окраине. — Не мог оставить с таким жалким пониманием свободы, — привычно кривит душой Дайнслейф. Он наконец показывает то, что было зажато во второй руке. В тусклом свете белеют нежные, еще не успевшие окаменеть цветки, и Кэйа смутно припоминает их облик по описанию в книге о вымерших видах. — Интейваты, — подсказывает Дайнслейф, усаживая Кэйю на тахту спиной к себе, затем садится рядом и переплетает его сизые пряди, — когда-то в подземном царстве не было светила и только сияющие цветы направляли заблудших в темноте. — Дайн, — смягчается Кэйа, который хоть и не видит лица собеседника, но четко представляет его скупую улыбку и ту нежность, что он вплетает вместе с цветами в его волосы. — Значит, ты возьмешь меня с собой?.. Он не поворачивается. Сердце замирает в томительном ожидании, боясь нарушить момент, но крепкие объятия и уткнувшийся в стык шеи и плеча нос Дайнслейфа говорят больше, чем просто слова.

***

После долгих дней дороги в Пустыне, невиданных садов Амриты и спусков по заброшенным плавильням, они наконец достигают цели. С зажатыми в руках мечами, они достигают подземной пещеры. Посередине зияет провал, а по ту сторону, выше, солнце очерчивает застывшие в вековом сне статуи. Они охраняют парадный вход. На дверях посверкивает пыльная звезда утерянного королевства. Прочистив горло, Дайнслейф оборачивается к нему: — Как далеко ты готов зайти, Кэйа Альберих?

I'm on my own, remember me

I'm too far gone, I couldn't see

Remember me, remember me