Ведьма

Таня с горем пополам открывает глаза — веки предательски слиплись, не желая разъединяться. Но навязчивые попытки матушки поднять дочь с кровати давали о себе знать, и Иванова не могла их игнорировать. Первое, что она замечает с утра, — ноты. Тетрадь лежит на стуле и дразнит девушку, словно шепча «тебе придётся отдать меня ей, Таня». Иванова жмурит и протирает глаза, не желая поддаваться воображению. Она нехотя встаёт с кровати, быстро, но заботливо и аккуратно убирает ноты в глубь портфеля и выходит из комнаты. К этому часу на кухне, как обычно, уже были все: отец, читающий газету за чашкой кофе, сестра, завлечённая статьями в модном журнале, брат, ковыряющийся ложкой в манной каше, и мама, накладывающая завтрак Тане. Сейчас она обязательно получит выговор не только за поздний подъём, но и ночную выходку. — Выбрала направление? — не соизволив даже оторваться от «Известий» спрашивает отец. Ах да, и ещё за нежелание учиться в техническом вузе. — Ага. Мечтаю изучать чертежи вместо нот. Мама обеспокоенно вздыхает, предвкушая утреннюю перепалку по расписанию, а сестра отрывает взгляд от журнала, уже готовая разнимать горячо любимых членов семьи. Таня молча садится за стол, не находя в себе силы хоть с кем-то поздороваться. — Делай чё хочешь, — намазывает масло на хлеб, — но учиться я там не буду. — Татьяна, — Геннадий Иванович откладывает газету, — я даю тебе последний шанс нормально всё обдумать. Не заставляй меня делать то, что я не хочу. — Когда я ем, я глух и нем, — Иванова как всегда делает вид, что полностью поглощена своим бутербродом, пряча глаза от отца. Она уже знала, что папа не остановится на этом, и ей придётся снова выслушивать лекцию про ответственность, важность образования и то, что музыка не приведёт её никуда. Но не сегодня. Ей и так достаточно проблем. Геннадий Иванович молчит дольше, чем обычно, словно раздумывая, стоит ли продолжать. В комнате воцаряется напряжённая тишина. Громкий стук часов раздаётся эхом внутри каждого. — Подумай, пожалуйста, Таня, — глава семейства покидает стол, оставляя на макушке средней дочери терпкий отцовский поцелуй.

***

Таня опять сбегает с уроков, чтобы вовремя на запись прибежать. Посещаемостью Ивановой в школе уже давно не были довольны, а теперь так и подавно. Но что не сделаешь ради будущих главных хитов Советского Союза. Иванова неспеша идёт на трамвай, попутно ища в сумке «Яву», но натыкается на твёрдый переплёт нотной тетради. Сердце пропускает удар, когда перед глазами пролетают «Волга-два» и литр пива. Таня быстро мотает головой, желая избавиться от нахлынувших воспоминаний, и уверенно идёт к остановке, сильнее прижимая к себе сумку. Трамвай скрипит, будто возмущаясь каждой неровностью рельсов, а Иванова стоит у окна, бездумно глядя на проносящиеся мимо улицы. Дворы, высокие дома, старые вывески — всё сливается в размытые силуэты, среди которых вырисовывается лишь один чёткий. Она невольно прижимает руку к сумке, в которой покоится тетрадь, словно это может уберечь её от нахлынувших мыслей. На квартиру ехать не так уж долго, но ожидание, кажется, тянется вечностью. Она вспоминает слова Виталика, который неожиданно позвонил сегодня утром и яростно обещал, что эта песня будет ещё лучше предыдущей. — Тань, приезжай сегодня, пожалуйста, — Иванова сквозь трубку чувствует нервозность Окорокова и видит его щенячьи глазки, — прошу тебя, Тань. — Усатый, угомонись, буду я. Таня старается думать о песне, о том, как Виталик обещал придумать что-то особенное для аранжировки, и как они все вместе сделают её уникальной. Таня выдыхает, обводя глазами незнакомые лица в трамвае, ищет в них отвлечение, но вместо этого просто сильнее сжимает ремешок сумки, будто может удержаться за этот один миг до того, как увидит её после произошедшего накануне.

***

— Так, ну что, все в сборе? — по обыкновению бодрый Шишинин влетает в квартиру, бросая ветровку на тумбу в коридоре. — Здрасьте! — кивает он маме Виталика, проходя в зал. — Виталик, а подружка твоя где? — Саша осматривает комнату в поисках солистки. — Спрятали от меня, что ли? — так по-Шишинински улыбается во все тридцать два и наигранно заглядывает за шторы и за дверь. — Алёна, выходи! — Саш, она, — Окороков наконец отвлекается от перебирания аккордов, — она не придёт, Саш. Иванова, доныне в три погибели дремлющая на диване, просыпается, протирая глаза. — Вот те здрасьте, — Шишинин разводит руками и хлопает по ногам. — А чё это вдруг? — А я тогда здесь чё делаю? — Таня поднимается, меняя положение на сидячее. — Я с уроков ушла вообще-то ради этой записи несчастной, — закидывает ногу на ногу и скрещивает руки. — Охуенно. Она тяжело вздыхает и закатывает глаза. Хочет злиться на Апину. И она злится, но не за то, что песня останется незаписанной сегодня, а за то, что Лена взяла и просто не пришла. Не пришла тогда, когда Таня больше всего на свете хотела бы её увидеть, хотя бы на пару часов в квартире у Виталика, хотя бы как-нибудь. И она хочет злиться больше, но не может. — Мама её позвонила, — Виталик проворачивается на стуле так, чтобы быть ко всем лицом, — срыв у неё нервный, Саш, — Окороков делает паузу. — Я сказал, чтобы она не приходила, — он нервно потирает пальцы и поджимает губы, — не сейчас. нервный срыв?..