незнакомец

руки трясутся, а чудесный в любой другой момент времени закат разделяется на несколько полосок, как размазанные по холсту полоски разных красок. кабукимоно трясёт: одного, на этой станции, рядом с узкими рельсами где-то в центре рисовых полей, его натурально трясет в ужасе от того, что он видел. в нос забивается удушливый запах крови, размазанной по футболке. ухмылка незнакомца, застывшего со сгорбленной спиной на узкой кухне дома нивы, застыла в разуме навечно. тогда единственным желанием было лихорадочно бежать, бежать сквозь рисовые поля к белому солнцу, как можно дальше от свисающих на лицо прядей. но тот лишь покачал головой и прошел мимо него, хлопнув рукой по плечу. безумец. безумец. вот о чем думал кабукимоно, опускаясь на колени около тела нивы хисахидэ и пачкая собственные руки, собственную одежду в крови. белая футболка, которую он донашивал за кацураги — теперь с кровавым пятном, от которого пахнет насилием настолько сильно, что он даже не чувствует привычных в том доме запахов трав и деревянной стружки. в его глазах — кровь; в его голове — кровь; он не может ни на чем сфокусироваться и даже не думает о том, как полезет в вагон с несколькими монетами моры и испачканной футболкой. он достает из кармана кнопочный телефон, на котором болтается брелок в виде золотого пера. в его мыслях оно все ещё окрашено в беспокойный золотой, как когда кацураги принес ему небольшую шоколадку с подарком внутри. — у меня не день рождения, — покачал головой кабукимоно. — значит, будет, — мягко ответил хисахидэ, положив щеку на ладонь. кацураги посмотрел на него и согласно кивнул, а затем улыбнулся и подтолкнул к самому младшему из них шоколад по пластиковой столешнице. они оба словно светились этим золотым светом; солнце в тот день было особенно ярким, несмотря на то, что была середина зимы. кабукимоно распаковал фольгу и увидел брелок. пожалуй, его удобно будет носить на телефоне. пожалуй, это будет хорошим напоминанием о жизни, прожитой здесь. — так он думал в тот момент. сейчас он сидел на узкой скамейке этой случайной станции и трясся, безумно набирая случайные цифры непослушными потными пальцами. плевать на электричку. плевать на кровь. плевать на всё, если честно. даже если ему не ответят, он сможет сосредоточиться на чем-то другом: на раздраженном голосе человека, разбуженного в пять утра, на растерянном детском или взрослом голосе, на криках или жалобах. он даже не был уверен, что ему ответят. гудки. гудки. ещё несколько. все в тишине рисовых полей, окруженный влажным рассветным паром и шуршанием качающихся стеблей камыша в прудах. в тот же момент, когда он собирался бросить трубку, кто-то ответил. — алло? голос приятный, как-то отстраненно заметил кабукимоно. он не слышал много выразительных голосов; у яэ он был острым и язвительным, нежным только в нужные моменты — моменты лести; эи говорила только по делу… быстро, чётко, словно каждое слово — приказ всему живому подчиняться. в крайнем случае она говорила плавно и мягко, как её выучили, но то опять же было вынужденной мерой. нива и кацураги были приятными собеседниками, но их голоса были глухими и лишь приятно различимыми в тишине небольшого дома. этого человека приятно слушать, снова подумал кабукимоно среди волн паники, в которых он сейчас захлебывался. — алло? ему кажется, что стоит сбросить трубку. что все эти километры проводов, спутники и вышки ничего не стоят, что проще ведь просто сбросить трубку и не беспокоить абсолютно незнакомого человека своим срывом или что это на самом деле. — алло? чем я могу вам помочь? пожалуйста, я начинаю волноваться. в глазах только чёрные полосы паники и цифры случайного номера. — пожалуйста, выслушайте меня, — хрипло и быстро говорит кабукимоно. — кто бы вы ни были. — конечно, — осторожно отвечают с другой стороны. голос мужской; скорее, даже голос парня. студент? тогда неудобно, они же вроде не высыпаются, кацураги всегда возвращался из города с учебы помятым. но интонации все равно мягкие, словно бы привычные к такой панике. — у вас что-то случилось? — моего друга убили. я сбежал из дома, — захлебывается кабукимоно и только сейчас понимает, как это звучит. только сейчас осознает, что произошло. на другой стороне трубки — глухая тишина. кажется, что-то катится вниз и никак не может остановиться, постоянно набирая скорость. начало положено, провода нельзя обрезать. — я честно не знаю, что сказать. я ведь вас не знаю, верно? — нет, — отвечает кабукимоно. — чем я могу помочь? — шепчет незнакомец. и кабукимоно не выдерживает. потому что он совершенно точно не заслуживает такой мягкой интонации от человека, которого он разбудил в пять утра. он не заслуживает его осторожных расспросов и терпения. кабукимоно собирается бросить трубку и уйти бродить в поля, пока его не подкосит голод или ещё что-нибудь. — ничем, — срывается он. — ничем, потому что вы незнакомец и я просто вас беспокою. ничем, потому что я не хочу выливать эту грязь на других. — сделайте глубокий вдох, — человек по другую сторону экрана, судя по всему, как-то перемещается, потому что слышен тихий стук и шорох. — представьте, что вы смотрите кому-то в глаза. кабукимоно застывает. и смотрит в пустоту, в безбрежное и как назло голубое небо, пока нива лежит где-то там, на узкой кухне, и его тело с колотой раной сползло вниз и лежит, опираясь о холодильник с дешевыми магнитами. перед глазами все расплывается, но он упорно смотрит вперёд, и незнакомец произносит, сбивчиво и неизменно терпеливо: — сосчитаем до трёх. можете повторять за мной? раз.. — раз.. — безразлично шепчет парень в ответ. — два, — уверенне говорит собеседник. — два. — три. — три, — повторяет кабукимоно. три улетает в пустоту, три улетает в небо вместе с пролетающим клином журавлей. три освобождает его, и наконец беглец может спокойно дышать. — спасибо, — сипло добавляет он. — не за что, я рад, что смог хоть чем-то помочь, — глухо отвечает ему юноша. — на самом деле, я тоже потерял друга. несколько лет назад, в одном из митингов. он стоял наверху баррикады… всех, кто стоял во главе, убили. думаю, вы и сами знаете. сердце кабукимоно — если после всего пережитого оно у него осталось — бьется на миллион, на миллиард осколков и рассыпается прямо здесь, на этот перрон. солнце уже светит через железные столбом оставшиеся от старых построек, и ему так безумно жаль. кажется, он говорит это вслух, потому что ему отвечают: — не стоит. в тот день многие стали жертвами. просто… он так надеялся, что именно он сможет поменять ситуацию. он так надеялся… на похороны я даже не успел, а потом пришлось скрываться, когда чистили всех, кто был связан с митингами. простите, — его собеседник рвано вздохнул, и кабукимоно понял, что сейчас он точно также клубок нервов, — не стоило на вас это вываливать. скорее стоило выслушать вас. — стоило вываливать, — почему-то шепотом отвечает кабукимоно. — я… я рад, что услышал чужую историю. рад, что вы тоже смогли поделиться частичкой боли. он видит вдалеке столь ожидаемую электричку. возможно, это знак — знак судьбы или чего-то ещё выше. знак, что пора идти. — стоило, — увереннее повторяет он. — вы выслушали мою историю. я выслушал вашу. мы никогда не встретимся, так почему же… электричка подъезжает к станции и с дребезжанием открывает двери. кабукимоно торопливо порывается сказать что-то в трубку, разрываясь между двумя пространствами: спокойным морем разговора и быстрым темпом электрички. — каэдехара казуха, — мягко говорит его собеседник без особой надежды. — это моё имя. кабукимоно подбегает к открытым дверям, собираясь что-то сказать, и успевает увидеть, как молодой человек с белыми волосами, среди которых выделяется одна-единственная красная прядь, заканчивает говорить по телефону. этот жест отчего-то цепляет его, а один из немногих пассажиров в такое раннее время смотрит на него в ответ и без удивления цепляется за кровавое пятно. он неверяще смотрит на кабукимоно и приподнимает бровь, а потом поднимает в руке телефон. вызов так и не закончен. кабукимоно смотрит на него в ответ. странный жест, на самом деле, но он его отзеркаливает, и вместе с этим отзеркаливаются и номера их телефонов, словно скрестившись в воздухе. — кабукимоно нива, — ошарашенно протягивает руку он. и в этот момент может с уверенностью заявить, что не видел ничего красивее улыбки каэдехары казухи.