Самый счастливый человек на свете

Экубо так и не смог улыбнуться. Ни разу за весь путь — ни солнцу, ни тянущимся к нему веткам, ни даже после долгого, сладкого вздоха полной грудью. Хорошо, что перед выходом на сцену он надел маску. Он должен был сделать всё то же, что делал десятки раз до этого под прожекторами в зале, только чуть проще: речь сократили и слегка смягчили, чтобы её искры не били в публику слишком обжигающе. Солнце подмигивало ему: клочковатые перламутровые облака цеплялись за его прохладные лучи. Экубо обнажил лицо, и перед разливом толпы, под сотней новых, хватких, будоражащих взглядов всё сложилось как надо. Улыбка легла на лицо как влитая, а Экубо раскинул руки. В первый раз с непривычными людьми главное — не перестараться. Дать им ощутить короткий прилив тепла, чтобы стало хорошо, как после глотка ароматного чая. И пускай они улыбаются, готовые впитать каждое слово. — Считается, что счастье не даётся легко, — начал Экубо. — Но это не всегда правда. В нашем товариществе считается иначе… Его голос звучал натянуто и расстроенно, как неумело сделанный музыкальный инструмент. Может, дело было всего лишь в отсутствии стен: не от чего отскакивать, не на чем балансироваться. Он, безусловно, был наполнен энтузиазмом и радостью — однако Экубо никогда прежде не приходилось специально наполнять свой голос… он всегда был правильно настроен сам по себе. — Для достижения счастья требуется не так уж много. Простая улыбка и рука, протянутая товарищу в трудный миг, — две основные компоненты. И вот вам уже не так холодно, вы не так одиноки… Экубо говорил, а люди в толпе ёжились. Солнце всё плотнее затягивала облачная плёнка: сырой ветер усерднее прижимал её к небу, и скрёбся по земле, и забивался в самые узкие трещинки окаменевшей толпы. Оборвал одну из лент, украшающих сцену, и трепал занавес. А Экубо упрямо просил: — Попробуйте открыться. Попробуйте открыть своё сердце окружающим и предложить им столько, сколько сможете. Улыбайтесь вместе. Смейтесь вместе. Будьте счастливы и помогайте друг другу… Оставалось немного. Совсем, совсем немного… Экубо затаил последний вздох в горле, не давая порыву ветра выцарапать его и развеять. Последний аккорд — громко, мелодично, как надо… — Вот зачем мы здесь собрались! — воскликнул Экубо. И не дышал — иначе рассыпался бы в пыль прямо на сцене. Из толпы доносились разреженные хлопки. Неуверенный шёпот… Экубо не прислушивался. Ему оставалось отойти в сторону, взобраться на лесенку-подставку и стоять, возвышаться, озарять собрание своим присутствием. Всё прочее за него сделают последователи. Их улыбчивый ряд протянулся через всю сцену. Девушка в маске сделала шаг вперёд. Начала говорить… Это должна была быть Рёки, но Экубо исполнил просьбу Ариёси: Рёки стояла внизу, среди толпы. Никакой разницы: любая девушка с красивым звонким голосом могла рассказать об устройстве их содружества и о предстоящих мастер-классах. Экубо даже не прислушивался. Он зачем-то приглядывался к участникам собрания. Перебирал макушки, плечи, галстуки… Не знал, зачем. Просто не мог остановить взгляд, и шарился, и вскапывал толпу. Не могло так оказаться, чтобы Рейген был в ней… В этой толпе — нет, ни за что… Но настанет день, когда она разрастётся на весь мир, и все люди будут оплетены единым корневищем счастья. Все мечты сбудутся… Только вот они вдвоём мечтают о разном. Фальшивкой окажется либо Рейген, лежащий у Экубо в руках, либо весь филигранный узор безупречного мира. И теперь — куда от этого деться?.. Ветер развевал подол мантии. Экубо прекратил улыбаться всего лишь на минуту… — Вы! Мерзкая шайка сектантов!.. Он повернул голову, посмотрел в другой конец сцены — и все смотрели в другой конец сцены вслед за ним. Приземистый мужичок в кожаной куртке, лысоватый, небритый, взобрался на помост. — Вы преступники! Уроды! Думаете, вас не раскусят?! Все просто так купятся на ваше дерьмо?! Экубо шагнул на ступеньку ниже. Ещё один отщепенец… Общая доза гипноза на него не подействовала — это поправимо. Шаг — на ступеньку ниже. Экубо таких уже исцелял… — Сводите людей с ума, отбираете у семей, считаете, что вы самые лучшие! Вы просто грязь! Думаете, наказание вас не настигнет?! Вы будете гореть в аду! Шаг — на доски. Экубо должен был великодушно раскинуть руки и произнести спасительные слова, но сделать даже вздох было настолько тяжело, будто горло передавила чугунная гиря. Но Экубо был здесь безусловный хозяин, и возвышался светилом над толпой, и слепыми глазами наблюдал, как пришелец беспомощно мечется и просовывает руку за пазуху куртки. — Гори в аду!.. В бессолнечном свете блеснул металл. Сиплыми вздохами захлебнулись те, кто успел понять… — Господин Экубо! Звонкий голос Пацанёнка оборвался. Громыхнул выстрел. Хлёстко. Непререкаемо. Но первые секунды как будто ничего не произошло. Пацанёнок просто стоял на сцене между Экубо и пистолетным дулом, абсолютно неподвижный. Так твёрдо, что Экубо, глядя ему в спину, вовсе не сомневался: нет, нет, ничего не случилось, кроме крошечной заминки в выступлении… Глухая тишина вот-вот порвётся хохотом, все встанут по своим местам. Человека с пистолетом утянут в толпу и… Пацанёнок пошатнулся. В одно мгновение, одним прямым движением рухнул на доски. К ногам Экубо… Кругом кричали, визжали, быстро взболталась пёстрая толкотня — пятна мокрой размазанной краски. Экубо пытался вдохнуть, но в горло лилась только пустота. Он хватал ртом пустоту. Далеко, на другом пласте реальности, как за толстым стеклом кто-то кричал «Пустите! Отойдите!..» Экубо не мог отвести взгляд. Маска соскользнула с лица Пацанёнка, а под ней — ещё одна маска. Две маленькие чёрные галочки, одна большая, растянутая, неподвижная… Он улыбался перед лицом смерти, когда Экубо возвышался над ним. «Пустите…» Красный пожирал его грудь. Красный на белой футболке — как на полотне… Округлое, постоянно разрастающееся пятно. Чем ярче оно становилось, тем виднее было: грудь не движется. Ничего не движется… Из всего тела высосали движение — от этого оно стало таким неестественным. Криво изогнутым… Брошенная кукла. Экубо грубо схватили за плечи. Тащили куда-то — он не мог сопротивляться. Его тело — тоже всего лишь марионетка… Какая разница, если этого не происходит… не происходит… Он увидел впереди кроваво-красный занавес, затем стало темно, глухо. Крики утихали. Экубо видел перед собой лицо. Этого не происходит… Дрожь пробирала тело, но оно удерживалось целым — силой чужих рук. Он пятился… запнулся о собственную лодыжку и рухнул на пол. Но Рейген крепко держал его за плечи. Как бредово перекорёжилась эта реальность… Вместо лиц — кожаные маски, вместо воздуха — жидкий огонь, дыхание — лихорадка, руки — будто вывихнуты. — Успокойся… — шептал Рейген ему на ухо и пытался сцепить руками плечи, чтобы их не трясло. Всё никак не прекращается… Погодите… стойте… — Нет! — вскрикнул Экубо. Всё ещё можно исправить. Оно не прекращается — нужно исправить… Нужно обратно… А если кого-нибудь ещё… Дайте ему всё исправить… тело Пацанёнка — там. Ещё тёплое… дайте забрать его. Кукла… можно оживить. Позвольте вселиться!.. Быстрее… если вселиться сейчас — ещё получится… только дайте… кто-нибудь, хоть кто-нибудь… пожалуйста… Он рвался к занавесу — Рейген держал. Наваливался, обнимал. Руки хватали руки. Просьбы мешались с дыханием. — Тише, спокойно… Успокойся. Перестань! Экубо… Он просто не понимал. Не чувствовал… как в нос лезет сырой запах отсутствия. Опустения. Ничего. Там, откуда утекает жизнь, всегда появляется этот запах, липкий, подгнивший и несмываемый. Его никогда не становится меньше, он течёт по щекам и губам… слизнуть его — и он внутри. Рот кривится. Хочется вывернуться наизнанку… — Нет! — кричал Экубо. — Нет… Отпусти! Пацанёнок с каждой секундой становился мертвее, запах отсутствия его жизни — сырее, но пока он не заполонил собой всё… что-то ещё можно поменять. Только бы скорее… — Тише, потерпи… совсем чуть-чуть. Ты не один. Экубо… — всхлипнул Рейген, — пожалуйста… Не отпускает… Запах смерти душит и набивается в лёгкие. Что же Экубо делает?.. Избавиться от них — и всё. Вырваться из телесной темницы, способной только испытывать и приносить боль, вывернуться из жестоких непонимающих рук — Рейген всё равно не увидит. Нужно прямо сейчас… И Экубо взвился — всплеском краски в сырой воздух, так порывисто, свободно и бестелесно, что между ним и воздухом не осталось границы. Несколько непростительных секунд — собраться и обрести форму. Он уже не понимал отчётливо, зачем это делает, его мысли пузырились и плыли вместе с дрожащей оболочкой. Он хотел увидеть... Просто увидеть его снова. Увидеть, что это правда. Всё позади, тело, Рейген, вывихи бессильных рук, осталось одно, важно знать только одно... Экубо собрался воедино и готов был ринуться к занавесу. Но ему преградили путь: Рейген вскинул голову, и застыл, и смотрел, неожиданно сосредоточенно и осмысленно. И осознание пробрало рябью только что оплотневшую форму Экубо: он смотрел не сквозь. Он смотрел на. И на несколько мгновений Экубо забыл даже своё единственное желание, и стал совсем пустой оцепеневший оболочкой. Он видел Рейгена — на коленях, видел пылающие красным щёки, видел стекленеющие на ресницах крупинки слёз. В следующую секунду Рейген смахнул их с глаз простым, неуклюжим движением, и это получилось так по-настоящему, что реальность внезапно обрела привычные контуры, цвета и запахи. Мысли обрели единое течение. И острые, и горькие, и светлые… — Экубо… приди в себя, — выговорил Рейген. — Пожалуйста. Вернись обратно… И протянул руку. Экубо заметил, как тряслись его пальцы, как в глазах дробилось непонимающее отчаяние, но всё равно ждал. Позволял ему… Невесомое округлое прикосновение — к колеблющейся щеке, к холодной красноте. Тень улыбки вздрогнула на губах Рейгена; этот болезненный, слабый отпечаток — всё, что осталось от узоров, которые Экубо рисовал своими мечтами, и от всего его труда, от фундамента до недостижимой вершины. — Нужно уходить отсюда. Скорее, — сказал Рейген. И Экубо поверил ему. Во что ещё теперь было верить… За занавесом больше не слышалось ни криков, ни топота. Выстрелов — тоже. Взвизгнула сирена… И Экубо знал: там для него не осталось ничего. И он плавно скользнул по воздуху к скрюченному на полу телу.

***

Они бежали долго. По пустому бетону улиц. Сквозь нагую сетку леса. Перепрыгивали канавы, пробирались через кустарник, один раз вскарабкались на невысокий обрыв. Экубо не понимал, от кого они бегут, поэтому бежал от ощущения погони — а оно никуда не девалось. В голых лесах не спрячешься… Но Рейген то и дело хватал его за руку и вёл. С ним становилось немного легче и увереннее. Наконец, они взбежали на лесистый холм. Экубо озирался и прислушивался: голоса больше не преследовали, и даже с высоты склона за спутанными древесными ветками не было видно городских зданий. Зато выше на холм поднималась старая, заросшая мхом лестница, и её ступени упирались в каменную громаду: ступни колонн тяжело утопали в подушке рыхлой земли и сгнивших листьев, козырёк выгнутой крыши врезался в кроны деревьев. Он был надвинут так низко, что казалось, будто под ним прячутся глаза... Закрытые глаза: храм стоит в глубокой дрёме. И в полупоклоне — Экубо всегда хотелось поклониться в ответ, когда он оказывался рядом с одним из них... Но он только протяжно выдохнул и прикрыл веки. Неудивительно, что в этом месте было так тихо. Рейген сел на ступени. Особенно отчётливо было слышно, как его дыхание срывается и дрожит, а затем он кашляет, а затем снова дышит… — Ты в порядке? — встревоженно спросил Экубо. — Да… — пробормотал Рейген и прижал к груди ладонь. — Просто запыхался. Экубо снова поднимался взглядом по ступеням: на этот раз задумчиво, пристально. Он поначалу не поверил, но теперь образ полностью восстановился в памяти, и впитывался в мох, и заострял козырёк крыши. Даже погода — пасмурное небо, разбавленное редкими голубоватыми пятнами, — была почти такая же, как в тот день, когда на ступенях заброшенного храма сидела несчастная избитая девушка… — Ты… знаешь это место? — тихо спросил Экубо. Рейген уже намного лучше справлялся с дыханием, и оно почти не мешалось с его словами. — Я тут вырос… неподалёку. Ребёнком часто здесь шатался. Об этом храме почти никому не известно. Видел тут стариков пару раз… и всё. Их взгляды пересеклись: выжидающе внимательный и затуманенно растерянный. Пока что Экубо удавалось держать в голове только одну мысль за раз, и сейчас он остановился на том, что уже бывал здесь раньше. Почти три месяца назад — у этих ступеней. Три месяца… их как будто и не было. Он бегло оглянулся, затем посмотрел на крышу храма. Хорошо бы… если бы так и оказалось. Все эти месяцы он простоял у ступеней храма… — И… почему мы здесь? — проговорил Экубо. И тут же вспомнил, что успел побывать, по меньшей мере, ещё в одном месте. — Почему ты сказал мне бежать?.. — Я испугался… — быстро и просто ответил Рейген. — Маньяк целился в тебя, а у тебя — нервный срыв, кругом паника… — перебирал он руками в воздухе. И стиснул кулаки. — А потом полиция бы приехала, началось бы разбирательство, и… я не думаю, что тебя бы так просто отпустили. Я испугался за тебя. И, возможно, это было глупо, но… сейчас ты здесь. И я рад. — Но ты ведь ушёл, — вспоминал Экубо. — И ты… вернулся. — Далеко я уйти не успел, — грустно усмехнулся Рейген. — Что с тобой случилось? Только теперь Экубо начинал понимать, что привычка видеть его рядом с собой оказалась намного сильнее привычки обижаться на него. Злиться. Прикидываться, что его никогда и не было… Конечно, он был. Всегда был. Либо вместе с ним, либо пустотой, которая ежечасно требовала быть заполненной. Внешне он чуть-чуть поменялся: рубашку сменил на простую, длиннорукавную, бледно-серую, и — никакого галстука. Но мялся, собирался с мыслями и тупил взгляд точно так же, как в день их разлуки. — Экубо… — вздохнул Рейген и поднял глаза. — Ты… был прав насчёт меня. Во всём прав… Сам-то ты как думаешь, что со мной случилось? Я ушёл… без денег, без работы. «Всё в порядке», ну как же… Мне… — проговорил он, тяжело сглотнул и снова понурил голову, — пришлось вернуться к родителям. И я нашёл работу… и сразу потерял её, потому что так и не показался на рабочем месте. Я ничего не мог делать. В первый день после моего ухода… мне не удалось даже встать с постели. О чём-то говорит, не так ли? — смотрел он на Экубо с осторожной усмешкой. — Я думал о тебе каждый день. И о том, что мы делали… И каждый день… мне было невыносимо тошно жить с собой. Я увидел новость о вашем собрании и хотел прийти — просто посмотреть… может, понять что-нибудь. Но… случилось то, что случилось. А я, наверное, уже давно всё понял… Ты ведь был прав, абсолютно прав… Я всё потерял в тот день. Всё, что я делал… это была не какая-то злая воля, не гипноз, я просто делал то, чего я на самом деле хочу. И поэтому был счастлив, — сказал он с нежной полуулыбкой на губах. — Мои амбиции… мои чувства к тебе… Всё осталось. Я чувствую. Я знаю. И вот я здесь — я больше никуда не уйду. Тот же прямой уверенный взгляд, что Экубо видел раньше столько раз… Многие часы раздумий, мысленных переливов в хитрых многогранных лабиринтах сознания, собранные, сжатые воедино и сплавленные в медные отблески карих глаз. Чуть-чуть оцвеченные золотом, которое блеснуло из облачных прогалин. А Экубо оставался безмолвным — только чуть приоткрыл губы, но за ними ничего не нашлось. Что он мог сказать? Уже давно всё сказал… И всё же ему следовало, наверное, чуть больше удивиться, что Рейген сидит сейчас перед ним и раскрывает сердце. Но Экубо как будто забыл, как это делать… Или же у него не осталось сил: сегодня он успел побывать и опустевшей бестелесной оболочкой, и тряпичной куклой — а теперь ощущал себя и тем, и другим одновременно. Он всё уже вспомнил. Три месяца и три последние часа… Реальность по кусочкам сложилась воедино, а он всё никак не мог разобраться, что с ней делать. Какой в ней смысл… ещё пытался глядеть сквозь неё, как сквозь киноплёнку — абсурдный набор кадров, — но ничего не мог разглядеть. — Молчишь… — проговорил Рейген. — Но ты воспользовался моими советами и украл мой план… Буду считать это признанием, что ты по-прежнему ко мне неравнодушен. Это… было частью киноплёночной реальности. Она неподдельная. Чувства Экубо, вне сомнений, тоже. Он кивнул, слабо усмехнувшись. Он пробовал думать о себе и о Рейгене: удивительно, что в них двоих теперь было больше смысла, чем во всей вселенной, и какой-то порядок, и что-то, за что можно уцепиться. — Ты увидел меня, — сказал Экубо, чтобы больше не молчать. — Злого духа… Неужели у тебя есть сверхспособности? Я не знал… — Нет, совсем нет, — покачал головой Рейген. — Но я так долго пробыл под твоим гипнозом… фактически, купался в нём. Наверное, потому я и увидел. Я теперь… не боюсь этого. Не боюсь того, что случилось, хотя по-прежнему считаю, что с твоей стороны это была отвратительная ложь, — отрезал он, и Экубо внутренне сжался. Иначе через это было не пройти, не проскользнуть… Но Рейген стал беспощадно острым совсем ненадолго — нескольких секунд ему хватило, чтобы исполосовать Экубо с головы до ног и сразу же размягчиться. — Но… я прощаю тебя, — сказал он. Улыбка тронула его губы, и в ней прощения было намного больше, чем в словах: он и сам, должно быть, это почувствовал, потому что ухватил её, замер, нагревая, пробуя, и повторил, каждое слово обмакивая в теплый, ласковый, светлый оттенок: — Я тебя прощаю. Экубо снова ему верил. На этот раз было совсем легко… Наверное, потому, что он помнил, насколько искренней бывает улыбка Рейгена и насколько точно он способен выразить свои чувства в подходящий момент — будь то слова или прикосновения. Рейген простил Экубо. В сущности, стёр самую большую и самую страшную пропасть между ними, и раз Рейген не боялся, то Экубо не боялся тоже. И благодарил его улыбкой. — И ты бы смог меня простить, даже если бы я оставался вот таким?.. Духовным? — спросил Экубо. — Думаю, смог бы. — Рейген усмехнулся и кокетливо повёл плечом. — Ты показался мне весьма харизматичным… Экубо готов был рассмеяться. Так легко… Легче, легче и ещё легче. — И… почему ты сказал мне вернуться в тело? В ответ он ожидал услышать шутку, или колкость, или даже пикантное замечание. Но Рейген неожиданно посерьёзнел. — Ну мы же не могли его там бросить… — произнёс он и как-то неуютно пожал плечами. — Я вообще подумал, что это труп — сколько бы потом проблем с законом было, а? — Экубо застыл в оцепенении. И тем самым позволил Рейгену снова обшарить взглядом своё тело — на этот раз прощупать, медленно, клейко. Он заговорил сдавленным голосом: — Но сейчас я думаю… оно… живо? Это… не твоё тело, да? Экубо пробрало холодом ещё в тот миг, когда он услышал слово «труп». Жуткое слово. Тяжёлое слово. Давяще-сырое, как и само явление, к которому оно привязано. У Экубо ёкнуло в груди. Он забыл, над какой ужасной бездной повис… Он стал чувствовать себя слишком безопасно, думал — сейчас вырвется: во всепрощении Рейгена ему мерещилась свобода. Но в действительности он — в ловушке. Он всё это время был в ловушке… просто на минуту перестал замечать тиски, готовые в любую секунду схлопнуться. Лишь вопросом времени было то, когда Рейген их заденет… — Не моё, — сказал Экубо и сглотнул сухим горлом. — Оно и живо, и нет… Это сложно объяснить. С одной стороны — сложно, с другой — куда уж проще? Дело ведь вовсе не в теле. Дело в его обитателе. И Рейген смотрел прямо на него, прямо в его потустороннюю суть, когда спрашивал: — И как так получилось, что оно оказалось у тебя? Он ведь должен был… он должен был спросить об этом ещё в первый раз! Но тогда его суждения были смазаны влиянием гипноза, он действовал под диктовку своих чистых, необузданных и внезапно очень сбыточных желаний. Он не хотел всей правды… Он хотел только любить Экубо и наслаждаться его любовью. Разве можно его в этом винить?.. Но теперь пропасть, через которую детали трудно разглядеть, исчезла. Никакой искривляющей линзы между ними нет. И пусть даже желания остались с ним… у Рейгена слишком пытливый ум, чтобы слепо им следовать. И Экубо решил, что расскажет всю правду, а потом — будь что будет. Даже если он рухнет, больнее стать уже просто не может. — Это была сделка, — сказал Экубо. — Несколько месяцев назад я встретился с мужчиной… Он мечтал стать величайшим человеком на свете. Я пообещал, что могу сделать его таким. А он готов был заплатить любую цену… Вряд ли, конечно, он знал, на что соглашается. Но мы заключили договор, и я… по крайней мере, пытался выполнить свою часть. Он очень хорошо помнил его глаза. Горящие такой безумной страстью, задёрнутые плёнкой одержимости… И Экубо думал тогда: как легко будет занять голову, лишённую ума. Как легко подменить одну одержимость другой, сверхъестественной. Как легко будет манипулировать этим желанием, сплавить его со своим и выковать идеальный инструмент. Хочу, чтобы моё лицо было везде! Хочу, чтобы меня превозносили как божество! И выше! Весь мир!.. Этого жаждали они оба. Но абсолютно все прочие желания, страсти и терзания принадлежали только Экубо. Рейген выслушал его, почти не меняясь в лице. Потёр шею. Вздохнул. Тускло усмехнулся: — Кто я такой, чтобы осуждать сомнительные сделки… Экубо до боли закусил губу. И в тот же миг подумал: эта боль — чья она на самом деле?.. А всё, что случилось в запретной комнате на футоне… Почему же Рейген не выяснил сразу? Сейчас бы ничего этого, душераздирающего, не происходило: к этому самому моменту Экубо всё бы уже рассказал. А в действительности — ему только предстоит… — Я не… — произнёс он, запнулся и горько вздохнул. — Я думаю, что полностью уничтожил сознание этого человека. Я вовсе не собирался… — неуклюже попытался оправдаться он, скривился от отвращения и опустил взгляд. — Но бывает так, что само моё присутствие… творит с людьми ужасные вещи. — И что случится, если ты покинешь это тело? — Не знаю. Вряд ли что-нибудь хорошее. — Оно будет просто разлагаться, или?.. — спросил Рейген. Снова всё никак не прекратит. — Я не знаю, Рейген, — помотал головой Экубо. — Что будет с телом, у которого нет сознания совсем? Просто пустота вместо мозгов… Думаю, рано или поздно… оно умрёт. Оно умрёт. Оно будет пахнуть могильной сыростью… Экубо протяжно втягивал воздух — пока что ничего не чувствовал. Знал: этот человек не мёртв… но жив ли? Экубо раньше считал, что с людьми ответ всегда прост и однозначен. Отвратительно ошибался. В чьей-то груди растворяются его вдохи — поддерживают чью-то жизнь. С чьей-то досадой сжимаются его руки. От чьего-то ужаса вздрагивают его плечи. Он снова искал, искал и искал: чьё-то, чужое, отторгающее, живо противостоящее ему… и снимал с себя слой за слоем, кожу, мясо, кости, мозг, все его клеточки, струящиеся между ними чувства, сознание, боль… Но получалось обнаружить только одно. Он как паразит под заражённой кожурой. И вот он, ответ — уйти, обособиться, оставить в покое… У него ведь есть собственная оболочка: он существовал в ней столько веков, пережил столько битв: она своя, надёжная. И Рейген ни за что не прогонит его. Но… Оно умрёт. Оно станет трупом. Обычным, необратимым, медленно гниющим трупом. Сначала — оно просто уснёт, Экубо уложит его спать собственными руками… но потом маска спадёт. Откроется другая маска: белёсая кожа, чёрные растянутые прорези. Даже если Экубо не посмотрит ему в лицо — он уже выучил, как она выглядит, и не сможет выскрести её из рассудка, даже если вывернется наизнанку и потрётся об наждачку. Потому что это он, он резал эти прорези, он выбелил кожу, он посадил на неё прожорливое красное пятно. Пятна покроют всё тело, когда он снова сделает его безвольной поломанной куклой. Оно будет тонуть в гнилостной сырости… которая не сможет добраться до него, пока они с Экубо остаются в своём нечестном слиянии. Кусая губы, он покачал головой. — Я никогда раньше такого не делал… — проговорил он. — Я ни в кого не вселялся на такой долгий срок. Я не подозревал, что могу так фундаментально стереть сознание. Я не знал… Ему вспоминалась ещё одна фраза, сказанная несчастливцем, с которым он решил поиграть в дьявола. «Я мечтаю, чтобы люди ложились к моим ногам», — говорил он, и руки его тряслись от предвкушения. Он понимал… с самого начала он понимал. А Экубо не придавал и толики значимости его болтовне… Если бы он только послушал до того, как ему довелось увидеть… Люди, которые ложатся к ногам своего господина. Мёртвые, живые — уже неважно. Как только он — или кто угодно другой — становится божеством, их ждёт одна участь. Одна роль — расходного материала, ценность которого тем ниже, чем больше о себе думает их бог. И иного пути не бывает… Он может защитить их от всего, что обрушивается на них свыше — от несчастья, сомнений, жестокости вселенной, — но от той опасности, что копошится внизу, в грязи… они будут пытаться защитить его. Даже если он не нуждается в их защите… Как это сделал Пацанёнок в своём порыве чистой, героической, почти экстатической преданности. Он жил счастливым и умер счастливым. Экубо вытолкнул из груди дрожащий выдох, и, покачиваясь, побрёл к ступеням, сел рядом с Рейгеном и сухим голосом произнёс: — Я должен был догадаться. Рейген глядел в рваное серо-голубое небо. Не поворачиваясь, он нащупал ладонь Экубо и сжал в своей. — Теперь уже что сделано, то сделано… Экубо не мог найти в себе смелости, чтобы сомкнуть пальцы. Но тепло прикосновения текло между ними, и он никак не мог отобрать его у себя. Оно успокаивало… Утешало. Рейген гладил его по костяшкам пальцев. Так кротко, мало, незначительно… но колючий клубок, стянувшийся у Экубо внутри, иначе было не разгладить. Кроме того, он ощущал всей ладонью и дальше — всем существом: Рейген жив. Хотя бы он жив… Если бы с ним что-то случилось… у Экубо не осталось бы даже бессвязной киноплёнки реальности. И в какой реальности он оказался бы вместо этого… было не представить. — Но что мне делать дальше?.. — спросил Экубо. Рейген повернулся к нему в ошеломлении и даже выпустил его ладонь — Экубо готов был не обратить внимания. Он хотел только выслушать ответ. — Ты спрашиваешь меня? — изумлённо вымолвил Рейген. — Как я могу сказать… Я смотрю на тебя… и просто вижу две части, которые неразрывно связаны у меня в голове. Я не могу вот так… Он осёкся. Медленно выдохнул и обтёр ладонью лицо — так тщательно, что когда он отнял её от щёк, они покрылись неровными розовыми пятнами. А Экубо начал улавливать мелкую, едва заметную дрожь в воздухе: она копилась в теле Рейгена… яснее всего отражалась в его глазах, которые ему очевидно хотелось спрятать. — Но… если подумать… — выговорил он, — мне кажется, без твоего тела сейчас будет намного сложнее. То есть… я не говорю, что мы не справимся, — торопливо оговорился он. Напрягся. Пытался не сжаться и не отвернуться. — Но я… мне… нужна помощь. Экубо с содроганием осознал: то, что кипело в груди у него, перекинулось к Рейгену. И он не мог найти место рукам: то они лежали на коленях, то щупали лоб, спутывали чёлку, то сжимались, то тёрли локти, то взметались к глазам… Нет, к глазам — нет, нельзя. Рейген даже моргнуть опасался. Это надломило бы его взгляд, его голос… Его колени тоже тревожно вздрагивали. Бежать… нет, не убежать. И он дёргал губами почти перед каждым словом — так осторожно пытался их подобрать. Но всё равно подбирал… Долго, устало, тяжело говорил. Упорно, до победы… или поражения. Это сейчас одно и то же для них обоих. И за тем, и за другим ещё будет жизнь. К ней нужно только прорваться. — Многое меняется в моей жизни, — говорил Рейген, — и это сложно, и… я просто думаю, что сейчас не лучшее время для ещё больших перемен. Понимаешь?.. Правда в том, что я привык к тебе. И мне нужна опора… Мне нужно менять свою жизнь и… как угодно выбраться из той точки, где я оказался сейчас. Мне к врачу нужно — я знаю… но я не могу взять и… — Голос замер на грани надлома. Ещё немного… Рейгену нужно было продержаться ещё немного. Последние слова были почти сказаны, и он тянулся к ним, вперёд. — Я так хочу, чтобы ты был рядом, Экубо… А потом… я буду рядом для тебя, если ты решишь, что тебе тоже нужно измениться. Это будет наше общее решение. Обдуманное. Но не сейчас… Экубо сбивчиво кивал. Ещё не совсем понимал, что именно произошло, но слова Рейгена звучали для него как мелодичное заклинание и действовали почти так же. — Да… ты прав, — прошептал он. В груди вдруг начало легчать — он встал со ступенек. — Нам нужно выбираться… Победа, поражение — всё одно… Для них не существует простого пути. Но стоит выбрать сложное из сложного, и необъяснимо становится проще. И Рейген выбрал путь. Через такие спутанные дебри прорвался, но выбрал его… И Экубо опустился перед ним на колени. Невероятный. Золотой… Взял его ладони в свои. — Я всё для тебя сделаю, — говорил Экубо, сжимая их крепче, чтобы Рейген ощутил, сколько в них накопилось ласковой силы. — Я бы мог даже найти работу, пока ты восстанавливаешься… Казалось, теперь напряжение должно было наконец схлынуть с Рейгена и позволить ему наполниться светлым принятием… но он угрюмо сдвинул брови. — Хочешь сказать, я буду жить за твои деньги?.. Валяться дома, пока ты работаешь? Это как-то… — Не спорь со мной об этом, — мягко перебил его Экубо. И Рейген, хоть и продолжал хмуриться, не отдёрнул руки. Будто специально позволял почувствовать, что они мелко дрожат. Он очень устал… Он так устал прятать свою слабость — и одновременно быть слабым, нуждающимся. Конечно, первые шаги даются ему трудно… Они и для Экубо не будут простыми: он ведь помнит, каким прытким, деятельными и едва не всесильным Рейген прожил свои дни в рядах культа. В своей маленькой абсолютной мечте… И если бы Экубо не знал, что вся эта прыть и сила по-прежнему теплятся в нём, то сам бы оказался в тупике. Они скрыты глубоко под слоями утомления, терзаний, разочарования, глухой корки повседневного жизненного осадка — и нужно добраться до них. Скалывая крошку за крошкой… Экубо дотянется и разогреет их собственными руками. — Ты же сам сказал… тебе нужна помощь, — сказал он полушёпотом. — И я буду помогать тебе. И не забывай… ты знаешь о человеческом мире в разы больше меня. Я без тебя пропаду… — усмехнулся он. — Но в первую очередь — нужно позаботиться о тебе. Тебе это нужно, и ты так сильно этого заслуживаешь… Что угодно — для тебя… — обвёл он ладонью порозовевшую щёку, — но просто и легко не будет. Ты ведь и сам это понимаешь… Рейген несколько мгновений молчал, вбирая тепло прикосновения, и затем осторожно взялся за запястье Экубо и опустил его руку. — И всё-таки… где мы будем жить? — спросил Рейген. — На какие деньги?.. Даже если ты найдёшь работу, много тебе платить не будут. Экубо сжал губы. Поднялся на ноги. Шагнул назад. В сторону… От вопроса, конечно, не уйдёшь. Рейген снова угодил в самый центр мишени — той, которую Экубо даже не мог разглядеть. Но на этот раз ответ пришёл к нему быстро. Мысли ловко извернулись и вытолкнули на поверхность сознания подходящее воспоминание. И тут же замерли в нерешительности. — Ну… у меня уже есть деньги, — сказал Экубо. — От Ариёси. Дело вот в чём… большую часть вложений он делал непосредственно в организацию. Но в самом начале… он заплатил мне лично. За то, что я спас его жизнь. И я, конечно, ни на что эти деньги не тратил. — Сколько?.. — севшим голосом спросил Рейген. — Несколько сотен тысяч. Рейген вздрогнул и в задумчивости засунул руки в карманы. Он и Экубо молчали. Деньги, наверное, всё ещё лежат в сейфе… в комнате Экубо… или его решили оставить в кабинете Ариёси? В комнате Экубо почти не завелось вещей. Кабинет, напротив, с каждой неделей обретал что-то новое… Стол, ковёр, картины в рамках из красного дерева… Ариёси обставил его по своему вкусу: ему нравилось проводить там время. Каждый раз, как Экубо приходил к нему, глаза цеплялись за новую мелочь, будь то папка для бумаг или блестящие часы. А приходил он часто… потребности культа росли. А Экубо даже не понимал, что сам культ рос на почве, которую Ариёси выстлал для него. Здание, сцена, декорации… Во всём — его след. Всё — самое лучшее… Маски, еда, удобства для тех, кто решил оставаться дольше, чем на пару часов в сутки. Во всём — его безусловная забота и энтузиазм. Облик культа… наполовину обрисовал Ариёси. Даже одеяния Экубо… мантия, которая обнимала его тело прямо сейчас… — А сам культ?.. — спросил Рейген, вставая со ступеней. — Культ… — повторил Экубо. Точка, с которой всё началось. Место, куда он возвращался раз за разом, что бы ни делалось… И ему хотелось вернуться. Закутаться в укромный мрак зала. Запереться за безопасной дверью его священной земли. Задёрнуться сверкающей занавесью какого-нибудь выдуманного ритуала — бессмысленного, но ослепительно лёгкого. Как он теперь взойдёт на сцену… Как будет смотреть на них сверху вниз — на тех, кто тянется к нему с незамутнённой надеждой, кто беспечно вверяет ему свою улыбку и рассудок. Он будет дурманить их раз за разом, проповедь за проповедью — пока у них ничего не останется, кроме его обещаний… — Хватит… с меня культа, — произнёс Экубо, развернувшись к Рейгену лицом. — Хватит со всех культа. Я не смогу продолжать, — сказал он, раскинув руки. Точно как на сцене… но в этот раз обличал не спрятанные улыбки, а самого себя. — Я не могу поверить, что зашёл так далеко… Что понадобилась чья-то смерть, чтобы я понял… Если это цена за идеальный мир, каким бы он ни был… я не стану её платить. И с сегодняшнего дня они будут сами искать своё счастье. Не идеальное, не абсолютное… но зато их собственное. — Что ты собираешься делать? Экубо стиснул кулаки. Если бы Пацанёнок не сказал ему… сегодня. Неужели это было сегодня?.. Экубо, может, так бы и не понял. Никто другой не смог бы сказать это ему. Сказать так, как говорил только Пацанёнок… Он пришёл к нему сам. Он позволил укрыть себя мягкой льняной маской, чтобы не слышать и не видеть… каков этот мир на самом деле. Не стеснялся и болтал, сколько хотелось, и впутывал Экубо в свои словесные танцы, пока тот не начал понимать его… Если бы только Экубо рассказал ему, если бы объяснил… Пацанёнок берёг бы себя, а не его, как самое уникальное и драгоценное сокровище. И эта неразрывная привязь никому другому не нужна была, чтобы жить так, как хочется жить. Пацанёнок улыбался, умирая. Может быть, это значит, что теперь он счастлив бесконечно. Может быть — что на самом деле он хотел улыбаться намного, намного дольше… Он ведь теперь не скажет. Экубо никогда его не поймёт… Но сохранит его улыбку, какой бы горечью, какой бы сыростью она ни была переполнена. А вот остальные… Они все тоже видели эту улыбку. А кто не видел — к тому она перетекла по канальцам их товарищеских связей. Что они будут теперь думать об улыбках? О счастье?.. Об их товарище, которого застрелили у них на глазах? Гипноз выветрится сам, если его не поддерживать… Даже в масках он когда-нибудь иссякнет. Но какое послевкусие он оставит… Они не заслужили вспоминать его каждый раз, заливаясь неподдельным смехом. — Я сниму гипноз со своих последователей, — твёрдо сказал Экубо. — Они, вероятнее всего, всё забудут… Кроме того, что делали что-то вместе. Но, знаешь… всё то искреннее, что в них зародилось, пока они были под гипнозом, останется с ними. Они друг друга узнают. Ты понимаешь, о ком я говорю… Рейген слабо усмехнулся в ответ, но Экубо смотрел ему за спину. Туда, где на каменных ступенях сидела Рёки. Теперь её лицо было чистым, смугло румяным в золотых полутонах солнца, прорезающегося сквозь облака, руки — тоже чистые, кокетливо сложенные на коленях. Представить её другой теперь просто невозможно… Она улыбалась. Так, как Экубо научил её. Ради него... Всё, чем он подпитал её во время первой проповеди, она отдавала ему сейчас, во время последней. И она сорвалась со ступеней. Она кружилась и танцевала, её невесомая юбка игриво хлестнула Экубо по ногам, а Рёки бежала дальше… Прочь от храма. И её смех, отражаясь от бледных струн солнечных лучей, звенел в проволочных кронах деревьев. Экубо смотрел с холма вниз, за макушки леса. Там — город… Там толпа растерянных, испуганных последователей, лишившихся своего гуру, пытается объясниться перед полицией. Они не должны… Это не их бремя. Экубо вскинул руку. Искорки иссушающего импульса метались между пальцев. Разве это не хорошо, когда люди находят что-то новое, отпускают горечь, двигаются дальше?.. Это хорошо… повторял себе Экубо. Это хорошо. И почему-то не мог поверить. Ему до дрожи хотелось, чтобы они смотрели сейчас на него. Он не привык делать это один. Сейчас нет ни сцены, ни толпы… А он по-прежнему жаждет признания. Его последнее представление должны увидеть… Чтобы потом он спустился к ним, снял маску, и они грели улыбками его лицо. Они тянули бы его к себе, в свою толпу, чтобы он растворился в ней и в то же время — отличался от них, так же, как и все люди друг от друга. Такие разные… но связанные единым прошлым. О котором они будут смеяться, сидя вечерами в одном кругу. Которое будет отзываться в их сердцах, для каждого — своим оттенком, своей ноткой, своим переливом драгоценной мозаики человеческой души. Но сейчас… так нельзя. Он должен начать заново. Последняя волна катилась над лесом, лучась небесным перламутром. В груди кольнуло. Глухой щелчок — как падение ножа на деревянную доску. Сотни ниточек оборвались разом. И всё смолкло. Экубо тяжело вздыхал. Рейген шагнул к нему, неуверенно, шатко: его рубашка выбилась из-под ремня с одной стороны, а голова совсем растрепалась, будто он мял свои волосы всё время, что Экубо держал ладонь вытянутой в направлении города. — Ты всё сделал правильно, — сказал Рейген. Его голос дрожал перетянутой струной. — И мне жаль… Ты хороший человек. И… прости… Экубо протянул к нему руки, и Рейген сперва подался вперёд, затем вздрогнул, пошатнулся… снова шагнул ближе, будто шёл по потресканному озёрному льду. Ещё секунду медлил, когда ладони Экубо почти легли ему на плечи. И бросился к нему, горячо прижавшись лбом к шее и смяв руками мантию на спине. Экубо мучили крохотные иголки сомнений: а вдруг очищающая волна затронула и его рассудок, вдруг что-то затёрлось… Но теперь, когда Рейген обнимал его тесно, дрожаще, пытаясь спрятаться под его руками, он был уверен: ничего не потерялось. Рейген помнит всё… Первые касания — сбивчиво, под указку жажды, потом осмысленнее, нежнее — прислушиваясь и приникая к биению груди, подхватывая его ритм, и открываясь, и отыскивая новые места — смазанный поцелуй в шею… И наконец он расслаблялся, чувствуя себя в безопасности, чувствуя, что влюблён, а его любят в ответ. Экубо твердил снова и снова — размашистыми движениями по спине — и укрывал золотую голову ладонью… И прижимал к плечу, когда Рейген выдохнул протяжнее, тоньше, громче… и следующий вздох был трясущимся и перемешанным со стоном. Рейгена трясло. Он плакал, пряча лицо на плече у Экубо и вцепляясь в спину крепко, до белых царапин, чтобы не рухнуть. Так он ещё не говорил… в этом ещё не признавался. И Экубо слушал, принимал, укачивал и ощущал, как всё напряжение, весь ужас, вся скорбь льются вместе со слезами и вздохами в его объятия и дальше — в небытие. Он совсем не удивился… Это случилось слишком естественно, ожидаемо. Может, люди и должны такими быть… В мире, где нет ничего абсолютного. Ни идей, ни веры, ни мечты. Нет абсолютного счастья… И лучше уж его трещинки будут заполнены слезами, а не пустотой. А у него пока что была только пустота. Он смотрел в небо, на порванные облака, просветлевшие, выглаженные солнцем до перламутрового блеска. Свет капал с их краёв, медленный, прозрачный, и когда Экубо подставлял ему лицо, он тёк по щекам. И этого хватало. Рыдания Рейгена затихали. Экубо обнимал его крепче и чувствовал себя невероятно целым, и полным, и притом — необъяснимо лёгким… Он принял решение — сомнения больше не отнимали место. Он знал, что будет делать. Он знал, кем ни за что больше не станет… Тело не даст ему забыть. И он знал, что сейчас важно. Рейген успокоится, ослабевший, потянется за лаской, и Экубо пообещает ему, что обо всём позаботится. О нём позаботится... Они достанут деньги, подыщут комнату в каком-нибудь отеле — или где-то ещё, Рейген лучше с этим разберётся. Они спрячутся от мира, хотя бы на день. И Экубо не выпустит его из рук, пока не поймёт всего, пока не нащупает все уязвимые места и не пообещает, клятвами, поцелуями, что он в безопасности. А Рейген привыкнет к нему ещё больше и придумает своей чуткой сообразительной головой, как именно хочет его любить. А что будет завтра — они решат вдвоём. — И что теперь?.. — еле слышно спросил Рейген. Экубо склонился к его уху. Придумал ответ ещё в первые секунды их объятий. — Я буду любить тебя… А тебе будет постепенно становиться лучше. И в конце концов, я сделаю тебя счастливым. Мы… сделаем тебя счастливым. Ладно? — Ладно… — прошептал Рейген. — Я тоже буду любить тебя. И защищать. Даже если тебя найдёт полиция… Даже если когда-нибудь тебе придётся снова стать маленьким зелёным шариком… Экубо замер и чуть отстранился, удивлённо заглядывая Рейгену в раскрасневшееся лицо. Он всхлипывал, он дрожал, но в этой дрожи Экубо чувствовал привычную и такую долгожданную... Хрупкий смех глубоко в груди. И его отблески — в медных глазах. И улыбка, хитрые краешки которой острили губы. Он в порядке... Он — его Рейген, такой же, только ещё более многогранный. — Тебе нужно было об этом сказать? — спросил Экубо с тихим смешком. — Тебе нужно было сказать об этом вот так?.. Рейген больше не держался: дрожь рассыпалась и заискрилась. И отзывалась в дыхании Экубо, когда он прижимался к солёной щеке. Когда не мог насладиться светлой горечью Рейгена. И лёгкими поцелуями сплетал на его губах влюблённую улыбку.