Самый счастливый человек на свете

— …Нас в три раза больше, чем месяц назад. А ещё через месяц наши ряды расширятся в десять раз! Нас больше — значит, больше рук, чтобы вести несчастных к свету, и больше улыбок, чтобы освещать этот мир и наше будущее. Верьте в него, мои последователи! Мои последователи... Они аплодировали ему. Кричали, свистели, смеялись, вскидывали руки, и экстаз их единения вырывался в воздух словно фонтаны гейзеров. Два месяца, полтора, один, неделя, день — разницы никакой. Конкретный момент, когда каждый из них обрёл счастье, не имеет значения: важно только то, что они уверовали, и делились верой друг с другом, и знают, кто сплёл их судьбы и чувства воедино. Экубо шагнул к краю сцены. Сегодня специально для него последователи соорудили у сцены лестницу из пустых ящиков. Лишь бы только их гуру спустился к ним… И Экубо медленно шёл по ступеням: его пробирало от пяток до макушки… Пробирало, словно он окунался в горячую воду. С каждым шагом всё глубже — всё ярче отзвуки тепла переливались по коже; её гладила согревающая дрожь. Экубо спускался к своим последователям, и тепло обнимало его, утягивало, держало так плотно и ласково, что совсем не хотелось сопротивляться… Нигде больше не может быть так хорошо, и он никогда не покинет их священную купальню. Толпа всплеснулась, принимая, забирая его. Взрывы хохота — клубы пара, ликование — не искры, а снопы, потоки, брызги, разбивающиеся в солнечном свете одинаковых улыбок, и толпа — праздничная — мельтешащая мозаика из золота, серебра и хрусталя. — Господин! Господин Экубо! Поздравляем! — Я поздравляю вас! Улыбайтесь! Блеск и сияние несут его, кружат, вознося, делая легче воздуха, легче, чем он когда-либо был, и энергия — усиленное сотней зеркал отражение человеческих чувств — горячо омывает его тело. — Господин Экубо! Дайте! Дайте смех!.. Он щёлкает пальцами, хлопает в ладоши — всплески, взрывы, ритм одного на всех танца, музыка, свивающая их в одну искристую карусель. Сегодня его последователи заслуживают всего. Самого лучшего, самого громкого, самого окрыляющего. Они заслуживают, чтобы их любимый гуру веселился вместе с ними, среди них. — Как прекрасно вы смеётесь! Как ярко! Как радостно! Самые счастливые последователи в мире! Его качают на волне упоения. Белые маски — сверкающая пена… И внезапно что-то ощущается иначе. Твёрдо, напористо — и тут же ускользающе… Кто-то тронул Экубо за плечо. Он обернулся, и в толпе празднующих моментально зацепился за лиловый галстук, дразнящим языком торчащий из-под края маски. Рейген стоял перед Экубо и улыбался. Интересно, ящики под сценой — это его идея?.. — А речь действительно была хорошая, — сказал Рейген. Он улыбался — а под маской наверняка ухмылялся. Экубо чувствовал. Они уже не первый день проворачивали это: цеплялись, перекидывались парой фраз, улыбались, расходились… Экубо знал, что делать: почти заучил их скромный ритуал. Усмехнулся: — Ещё не жалеешь, что не принял участие? И ответный смешок — завершение ритуала… услышать не удалось. Ещё одна маска встряла между ними, голос зазвенел, а плечи пихали Рейгена прочь — он, в отличие от Экубо, совсем не был неприкосновенным. — Как вам удалось сделать такие моти?! — Я... — Экубо пытался смотреть мимо маски, но глаза залепляло кляксами сияния. — Я просто могу всё. — Моти! Ваши моти такие классные!! — мгновенно откликнулся другой голос. — Мотьолорпварлдрекгл!! Экубо был оплетён прочным коконом связей. Каждая мысль откликалась на каждую... И никто не мог разглядеть, что вся магия чудесных моти заключена в том, что они лежат на тарелке улыбками вниз. Чтобы чудо произошло, нужно всего лишь взять пирожок в руки и перевернуть его. И никто не был достаточно остёр, чтобы расколоть этот трюк... Экубо одёргивали, кружили, растаскивали — он откликался. В нём осталось много искр: они сами собой сыпались с пальцев; но неуклонно, шаг за шагом он приближался к сцене. Он должен был оказаться там, хоть и сам ещё не расшифровал, почему. Что-то юркое, скользкое и мерцающее... Кому-то нужна была помощь. Рёки стояла в тени, привалившись спиной к сцене. На первый взгляд — ничего удивительного, она всегда старалась быть поближе, на всех собраниях занимала место в первых рядах… но в этот раз выглядела как-то неправильно. Её очертания — резкие, прямые, твёрдые, словно у ледяной скульптуры. От неё веяло холодом, несмотря на то, что она смеялась. Дёргано, механически, будто искажённым эхом откликалась на ликование толпы. Коротко вздыхала, одёргивала маску, и снова зал холодило её изломанным смехом. Теперь Экубо шагал к сцене решительно. Ничего. Такое иногда случается. Гипноз даёт искажения. Всего пара ловких движений рукой — и Рёки поправится… Только вот Экубо оказался рядом с ней не первый. — Ты в порядке? Голос Рейгена прорезался даже сквозь ткань макси, сквозь гомон и эхо праздничной карусели. — Да! — воскликнула Рёки. — Да… Всё хорошо. Всё… Она рассмеялась снова, на виду у Рейгена постаралась как следует: мелодично залилась, но почти сразу захлебнулась, и не могла остановиться, и её смех замерзал и льдом кололся в горячем воздухе. Празднующие почтительно расступились перед Экубо, и перед сценой обрисовался полукруг, но никто не оборачивался, голоса не стихали. Только один человек несмело выбивался из толпы: Экубо узнал клетчатый пиджак Ариёси. И все, даже сам Экубо, терпеливо ждали, пока Рёки отсмеётся. Как только смех стих, Рейген мягко спросил: — Но что-то случилось? Рёки вздрогнула, собиралась снова оправить маску, но так и не разжала пальцы. Вцепилась в целебную ткань. — Он… он звонил мне, — выговорила Рёки ледяным голосом. — Сегодня с утра он звонил мне… Он… Это он… Экубо ощутил, что холод пробирается под его мантию. Был всего лишь один «он» в жизни Рёки за пределами культа. Два месяца назад она так же говорила о нём, когда Экубо нашёл её на ступенях старого забытого храма, где никто не мог её услышать. «Он» заполонил все её мольбы, «он» сквозил в её надломленном голосе, «он» читался в глубоких тёмно-красных следах на её лице и запястьях. Везде успел расплескать свою отраву, во всём отдавалось его эхо, поэтому «он» звучал так громко и памятно. Вряд ли Рёки когда-нибудь окончательно вытряхнет его из головы, хотя без раздумий променяла его на первое, чем смогла наконец-то занять мысли. И вряд ли Экубо забудет, что одну из своих первых проповедей читал, сидя на коленях перед храмовой лестницей. — Что он тебе сказал? — спросил Ариёси, осторожно шагая к сцене. — Ничего важного… — покачала головой Рёки. — Я не знаю, зачем с ним говорила… — Он угрожал тебе? Казалось, даже недвижимая улыбка маски беспомощно дрогнула, когда Рёки повернулась к Ариёси. И тот дрогнул в ответ. — Он кричал, что ненавидит наш… нас. — Некоторые люди так говорят, — шагнул Ариёси ещё ближе. — Некоторые люди даже... хотят уничтожить нас. Они просто не знают, что это такое… Ближе… — Они несчастны. Достаточно близко, чтобы его ладонь могла коснуться её плеча. — Ты разве не хочешь сделать всех их счастливыми? — улыбался Ариёси. — Хочу… — вздохнув всей грудью, улыбалась Рёки. — Но я… Мне просто нужно больше смеяться… и тогда… Она сорвалась бы снова, но её вздох подхватили. — Абсолютно нормально, что ты испытываешь эти эмоции, — улыбался Рейген. — Иногда… чувствуешь себя плохо, но… Он неожиданно запнулся и мотнул головой: масочная улыбка не отлипала от его лица. И Экубо знал заранее, что произойдёт, но всё равно не смог остановить его, когда он склонил голову и стащил с себя маску. Не смог даже шелохнуться — так резко его встопорщенные волосы разрезали густеющий воздух; так вспыхнуло золото в торжественном сиянии… Маски должны были быть символом единства и сплочённости последователей в день, который знаменует крепость их связи. Но Экубо не смог приказать Рейгену снова стать частью единого — так сильно тот хотел, чтобы последователи, слушая проповедь, смотрели в его истинное лицо. — Иногда чувства подступают, — говорил Рейген. — Иногда чувства наваливаются. И пусть. Важно лишь то, что ты хочешь чувствовать. Чего ты хочешь добиться… Пока ты не даёшь им сдерживать себя и отравлять твою жизнь, всё в порядке. Ты будешь в порядке. Твоё счастье переборет любую боль. И хотя Рейген стоял к Экубо спиной, тот знал, что он улыбается. Чувствовал его улыбку — она так гармонично ложилась в пляшущие волны света и неукротимой восторженности. Он чувствовал все сегодняшние улыбки. И Рёки, и Ариёси… все сейчас сияли. — Это правда… — улыбался Ариёси. — Знаешь, я иногда тоже думаю про… неё. Но это ничего… Так говорит и господин Экубо. Ты ведь веришь господину Экубо? — Верю… Я верю! — улыбалась Рёки. — Его сила сделает нас счастливыми. Не только нас, но и всех в этом мире! Пока он рядом, не стоит бояться. — Не стоит бояться своих чувств, — улыбался Рейген. — Господин Экубо поможет нам… — маска Рёки смотрела прямо Экубо в глаза. — Господин Экубо сильнее всех наших бед! — повернулся Ариёси вслед за ней. И Рейген… Рейген обернулся тоже. Бриллиант в бриллиантовой россыпи… Улыбаясь, он безотрывно смотрел на Экубо — бросил только один беглый взгляд через плечо, к товарищам… — Господин Экубо добьётся своей цели и изменит этот мир, — сказал он. — Любые мечты — исполнимы… Что-то зловещее виделось Экубо в его ровном, как стеклянная пластина, взгляде. Это транс, это молитва, мантра… Разве Рейген произнёс бы эти слова, не будь они надиктованы извне? Искусственные… Вот и всё: гипноз превратил его в образцового последователя. И это правильно. Но… И таков был замысел, маленькая цель, достижения которой не избежать. Но… И Рейген загипнотизирован безупречно и бесповоротно. Но… если это так, то всё прежнее было… Не было… И назад не вернуться… Какая, в конце концов, разница. Экубо добьётся цели. Это всё, что важно, всё, что важно — повторял он себе. Ариёси подхватил Рёки под руку, и они растворились в толпе, а Экубо и Рейген так и смотрели друг на друга. Граница полукруга начинала размываться. Осталось совсем немного — их вот-вот снова разнесут. Оставшись без товарищей, Рейген изменился. Его взгляд больше не казался ровным. Вспышки хохота озаряли обнажённое лицо, обливали глянцем счастливой лёгкости, а оно оставалось серьёзным. Мрачным. Горьким. Растерянным… Нет, разочарованным. И Экубо прекрасно знал, что это ему мерещится, что в следующую секунду Рейген улыбнётся, и всё будет правильно. Но… — Наслаждайся праздником! — воскликнул он, прежде чем Экубо загородил хоровод масок. Рейген улыбался. Это безусловно важно. Но… искренность того короткого чувственного проблеска — контакта в узкой комнатке за сценой — тоже важна, невозможно важна.

***

Экубо плеснул в лицо холодной водой. Он смывал с щёк прилипшие брызги тепла и света. Стирал с губ последние отблески улыбки. Кожа остывала. Дыхание глохло в махровой ткани полотенца. Праздник кончился. Экубо скрылся в своей священной обители, где ему и полагалось быть. Млеть в воспоминаниях и читать молитвы завтрашнему дню — не его работа. Об уборке тоже волноваться не приходилось. Даже голова не болела… и что теперь делать? Он прошёл вглубь просторной, но пустоватой комнаты. У него и вещей толком не было: он не придумал, чем заполнить своё пространство. Незачем было. Всё равно никто не увидит. На письменном столе лежали исчирканные бумаги. Писать пока что больше не о чем… Но он ведь — гуру. Его задача — всё знать, всё уметь, уверенно вести за собой в светлое будущее, одновременно с этим придавая ему форму. Каким теперь будет их будущее? Ответ был так предельно ясен: конечную точку Экубо знал с самого начала… И он отлично обставил настоящее. Но что находится между ним и будущим? Экубо тоже не придумал. Всё происходило ровно и блестяще… но как-то пустовато. В последнее время он всё чаще думал о редекорации: перемены — не грандиозные, а лёгкие, как освежающие штришки — прекрасно стимулируют веру. Напоминают о движении, развитии, но не стирают суть. Редекорация может оказаться недурной идеей. Экубо смотрел на стену. На неё было повешено большое узорчатое покрывало — неуверенная и неуклюжая попытка придать пресной комнате вкус. Узоры вились по ткани лозами, переплетались изящными тонкими листьями, цвели цветами простой геометрической формы. В них точно было что-то таинственное и эзотерическое. Вплести в классическую символику растительный мотив. Ненавязчиво капнуть на улыбки травяным настоем… Полынь, мята, лаванда. Экубо тихо усмехнулся. Рейген уже задал настрой, обводя вокруг пальца наивного полицейского. Присвоить себе его идею будет хитро. Даже забавно… Редекорация. Перемены. Движение. Рейген — движение… Экубо уселся на футон, примяв пышное одеяло. Казалось, сейчас самое время дать телу отдых: так его издёргали, так закружили… Но спать совершенно не хотелось. Экубо задумчиво чесал макушку. Лозы лениво ползли по стене в мистическом полумраке. Но главная загадка в этой комнате — неутомимое тело. Никак эти причудливые механизмы не понять… И как только веки наконец стали слушаться и нерешительно опускаться, раздался громкий стук в дверь. Сонливость будто и не заглядывала в эту комнату… Зато, не дожидаясь ответа, в дверной проём просунулся Рейген. Экубо думал, что хотя бы он после всех каруселей, после всех речей и выступлений рухнул в постель. Однако вид у него, напротив, был ещё ярче и пронзительнее, чем в зале. — Ты занят? — поинтересовался Рейген. — Не сказал бы, — ответил Экубо. — Что ты делаешь? Ты разве не должен млеть после праздника и всё такое?.. Он всего лишь моргнул — а Рейген уже оказался внутри комнаты, и дверь была крепко захлопнута. Будто он всегда тут был… и ощущение пустоты стирал начисто, переполняя сам себя и пространство вокруг. — Я просто думал… Я думал… — говорил он, шагая то в одну сторону, то в другую. Шустрые пальцы — то на лбу, то в воздухе, то в карманах. — Пара-тройка сотен человек за два месяца — это круто, и последователей становится больше… Но ведь это абсолютно не работает! — Что?.. — оторопел Экубо. И думал: как хорошо, что в комнате нет ничего бьющегося. Рейген выглядел именно так, словно готов был расколошматить что-нибудь об пол. — Я имею в виду… Я спрашивал последователей: мы набираем новичков только прямой вербовкой и через слухи. Это очень мило и очень просто, но не позволит нам вырасти больше кружка по интересам. Его назидательный тон натянул внутри Экубо каждую ниточку. Сейчас бы подняться, уравнять хотя бы позиции — но тело как назло решило занеметь. Самовольная кукла. Своенравные последователи... Комната освещалась одним только узким окном, и в мутном полумраке черты лица Рейгена было как следует не разглядеть, однако в них по-прежнему сквозили следы транса и ровная, масочная выдержка. Гипноз оказался действительно стойким... Рейген всё ещё под влиянием, просто говорит вещи совершенно своему состоянию несвойственные. Очередные непредвиденные последствия непревзойдённого таланта Экубо... Не первый раз — он справится. Как будто он не может в любой момент выпихнуть своего посетителя за дверь... Но нужно дать ему шанс. Подробнее изучить свойства... — И что ты предлагаешь? — спросил Экубо. — В наши дни единственный способ хорошо раскрутиться — это попасть в СМИ, — деловито ответил Рейген. — Журналы, газеты, телевидение... Экубо едва не поперхнулся. И этот же человек всеми правдами и неправдами старался выпроводить с собрания представителя закона. Своим же ртом объяснял, что у таких «несчастных» на подобные собрания «аллергия»... Хоть что-то в его золотой голове осталось от здравого рассудка?.. Или он поддеть Экубо пытается? Это похоже на Рейгена намного больше... Лучше бы оно оказалось именно так. — Продвижение в СМИ? Официально? — усмехнулся Экубо. — Ты ведь, кажется, называл нашу организацию сектой. Рейген шагнул к нему. И в момент, когда их взгляды пересеклись — сверху вниз, снизу вверх — Экубо ощутил, как резкий силуэт Рейгена нависает над ним, как обращается в безликую фигуру из тени, которая тянется к нему, желая одного: восполнить свою пустоту... Думал только: ну всё, хватит... Теперь только бить или бежать. Но Рейген оказался хитрее. Он обогнул Экубо и уселся рядом с ним на футон. По-простому сложил руки на коленях, чуть-чуть не задев Экубо за плечо, и улыбался — будто дразнился... Захочет — коснётся по-настоящему. Не захочет — нет… Сквозь прозрачность мрака проступали золотые штрихи волос, мазки румянца, нагретая медь игриво прищуренных глаз. И ведь, кажется, это было первое, что Экубо увидел, когда Рейген заглянул в комнату. Об этом мимолётном касании подумал… Этого ждал… И это случилось. Кажется, Экубо был прав с самого начала… — Называл, не называл... — пожал плечами Рейген. — Правда намного сложнее. Но, безусловно, просто так нас в телевизор не пустят... Тут-то и пригодится вот это. Он полез в карман брюк и вынул небольшую карточку: Экубо быстро узнал её, хотя она заметно истрепалась. Та самая, которую отдал просветившийся полицейский… Что за представления о правде сложились у Рейгена?.. — Благотворительность? — нахмурился Экубо. — Ну да. Он поднял взгляд. — Ты предлагаешь мне заниматься благотворительностью? — Я предлагаю им заниматься благодарностью. А ты можешь продолжать делать всё то, что ты делал. Зато когда мы придём к телевизионщикам, скажем, что организация — благотворительная. Теперь, когда он подобрался так близко и блестел глазами так беззастенчиво, Экубо мог легко читать его и чувствовать в нём своего последователя. Рейген… всё ещё под гипнозом. Но говорит вещи, абсолютно свойственные для него самого. Слова, прокрученные через затейливый механизм его сознания, всепроникающая острота, обточенная с самых нетривиальных углов. Неподкупное суждение и чувства, совсем не подавленные этим суждением, но раскрытые, усиленные… И в этот раз, произнося «мы», Рейген имел в виду вовсе не объединение товарищей-последователей. — Кроме того… — сказал он вполголоса, чуть посерьёзнев. — Нельзя стать крупной религиозной фигурой, или богом, или чего ты там хочешь, ничего не делая. Всё должно достигаться честным трудом. Экубо не дрогнул, но где-то в глубине тела, в его несуществующих закоулках, беспомощно сжался. Добрались… до него добрались. Рейген знал — ну конечно, он знал, он-то не мог не додуматься: наверняка в первые дни подковырнул его и всё понял… Биение жизни в растерзанной и растащенной по ниточкам груди Экубо, его идея, его мечта, сияние финальной точки — Рейген добрался до него. Но не тронул. Поддержал?.. В своей собственной особой манере: и сейчас, и тогда, сняв маску возле сцены. Просто тогда он не мог высказать этого никак по-другому, не подстроившись под чужие сознания. Иначе бы они перестали его слушать и заглядывать в его открытое лицо. И как Экубо не понял сразу?.. Как не заметил… Два биения могут не перекрывать друг друга, не задавливать, а уложиться в единый ритм. Так просто, что он даже не задумывался… И теперь, не сбиваясь с ритма, говорить стало на удивление свободнее. — Хорошие дела тоже приносят счастье… — произнёс Экубо, задумчиво глядя в потолок. — И тем, кто их делает, и тем, кому они помогают… Эта идея может оказаться удачной. — Тебе будет не так уж и сложно. Дарить радость и улыбки — само по себе почти благотворительность, а? — сказал Рейген и неловко пошевелился, будто удерживаясь от того, чтобы пихнуть его локтем. То ли шутил, то ли нет — но идея очевидно его увлекла. Он привязывался к ней… и от этого узелка они могут начать двигаться к цели. Вот она, отправная точка… Перемены. Плавное течение от «сейчас» к кульминации, к грандиозному финалу… Столькие сюжеты, пока не ясные, но необычно красочные, переливались в голове. — Последователям будет полезно выбраться за стены зала, — проговорил Экубо и усмехнулся. — Они вполне могут выжить во внешнем мире… — Можно начать с чего-то простого, вроде уборки мусора или сбора ненужных вещей. Просто чтобы нас видели. — Устроить кружок рукоделия, — уколол его взглядом Экубо. — Проводить мастер-классы и тренинги… Вот тебе и приток последователей, — сказал Рейген и раскрыл ладонь, будто показывая: вот они, все здесь, многочисленные и верные. — Они могут даже обучать друг друга. Вот что подпитывает людей, — просиял Экубо. — Живые связи… Я всегда хотел иметь вокруг себя такое сообщество. Рейген кивнул. — Люди тянутся друг к другу… — И неожиданно его речь замедлилась. Лицо потускнело, как будто краски на нём промокнули салфеткой, и стало то ли тоскливым, то ли недовольным. Это случилось так внезапно и беспочвенно, что показалось Экубо очередным трюком. — Что такое? — ухмыльнулся он. — Боишься, что я заберу себе всю славу? Ну уж прости, так и будет, я же всё-таки гуру! Рейген взглянул на него и попытался улыбнуться: уголки губ дёрнулись, но соскользнули вниз. Он не притворялся… И крючок, заброшенный Экубо, совершенно не подействовал: нужно было искать что-то другое. Слишком поздно… Течение разговора спуталось и оборвалось. — Нет, делай что хочешь, — сказал Рейген, убирая визитку обратно в карман. — Мне нравится идея, но не настолько, чтобы воевать за неё. Это всё замечательно, но я рассчитывал, что взбодрюсь… А я… — Он коротко вздохнул и опустил взгляд. — Я просто снова чувствовал себя одиноко. Поэтому и пришёл… Экубо удивлённо наклонил голову: если до этого он успел испугаться, то теперь оказался попросту сбит с толку. Первое средство Рейгена от одиночества — это с прытью бывалого стратега размышлять, что позволит расширить религиозное влияние Экубо? Размышлять смело и вдохновенно… Слишком долгим казалось предисловие к главному признанию. Слишком сложно было поверить, что всё остальное — всего лишь мастерская игра для скорейшего получения пилюли от неприятных чувств. И Экубо не верил… Должно быть что-то ещё, Рейген скажет что-то ещё… Экубо ждал, натянувшись, наклонившись, ещё немного — и его дыхание заново распалит румянец на щеке. Долго гадать не пришлось. Рейген дал ответ сразу. — Мне нравится говорить с тобой, — вполголоса сказал он. Говорить… Экубо, кажется, раньше не знал, что такое говорить. Он говорил, внушая; люди говорили о нём, но не с ним. А вот так, чтобы слова становились продолжением мыслей, чтобы ожидать ответа, перебрасываться идеями, будто теннисным мячиком… Он не знал, когда научился. И когда ему начало нравиться… — Мне нравится… — повторял Рейген и нерешительно тянулся рукой вниз, вслед за своим сосредоточенным взглядом. Экубо знал, куда он смотрит. Помнил, как ещё в первый вечер Рейген просил его: «Подержи ещё немного, не отпускай…» и как потом это казалось лихорадочным видением. Тот Рейген, слабый, загнанный, будто не в себе, был совсем не похож на нынешнего, с пронзительно здравым рассудком, но они делили одно и то же желание. Экубо на несколько мгновений прикрыл глаза, когда у его Рейгена хватило смелости взять в руки желанную ладонь. Он готов был отдать любые прикосновения, какие понадобятся; Рейген уже столько сделал для него… Пусть только покажет: когда, куда, как горячо… Но стало мягко. Рейген жался щекой к ладони Экубо, к неподвижным пальцам, стискивал запястье, льнул, будто повторял: «Держу… Не отпущу». И к коже приливало утяжелившимся дыханием тепло, и губы подрагивали, и когда с них почти срывались слова… их запечатывал короткий сбивчивый поцелуй. И наконец, Рейген прошептал: — Я... ещё немного... здесь побуду. Он снова прятал губы у ладони, а Экубо думал: почему немного?.. В нём столько тепла, столько этих обрывочных поцелуев, и если он скоро уйдёт, они никогда не сложатся, не растянутся в одно долгое, чувственное, прихватывающее касание. Рейген ведь… этого хочет. Иначе бы не обливал шёлковыми прикосновениями ладонь, не обводил губами костяшки пальцев, будто стараясь выписать на них затейливый рисунок, не ожидал от них движения, не бросал бы на Экубо трепещущие полувзгляды: вдруг… вдруг разонравится. Связь остынет и разрушится. Рейген переполнен и объят чувством: оно рождается где-то глубоко в его колотящемся, запутавшемся сердце. Откуда ещё ему браться? Рейген искренне влюблён. Всё это время… Боялся, ждал, мечтал, придумывал — как подберётся, как будет касаться… Поэтому у него получается так хорошо. И Рейген продолжит мечтать об Экубо, мысли будут преломляться и цветисто играть в хрустальных лабиринтах сознания. И самое страшное для него — быть отторгнутым… Экубо выжидает момент, когда касания на долю секунды замрут и можно будет расправить пальцы. Дать щеке прижаться ещё плотнее, обжечь румянцем всю ладонь, задевать кромку волос, чтобы по ним рассыпалась золотая пыль. Рейген в первые секунды ещё хватается за его запястье, но чем увереннее Экубо ласкает его щёку, тем больше он расслабляется, отпускает руки, даёт его прикосновениям свободу, только подставляется и цепляет уголком улыбки ладонь: верит, знает, что теперь Экубо её не отнимет. Ни за что не выпустит из рук пылкость его истинных чувств, сколько бы их ни было, как бы они ни жглись… Он так долго не мог ухватить их. Не отпрянет… Даже не вздрагивает, когда Рейген тянется к его лицу. Кончиком пальца — точка — назад. Неужели испугался, что красный обожжёт его? Экубо легко, беззвучно усмехается. Рейген доверяет ему. Точка превращается в полукружок. Ещё один… И оба вместе… Рейген обводит круг и прекращает даже улыбаться; боится вздохнуть, нарушить хрупкий узор, но не может оторваться. Собирает кончиками пальцев красноту, а Экубо щурится, чувствуя, как она густеет под ними. Чуть-чуть щекочется. И он соединяет свои хрупкие, удивительные кружочки улыбкой, подсказывая: нет, совсем не больно. Рейген смелеет. Один… второй… снова первый. Экубо подставляет щёки. Экубо проводит прямую линию поперёк лица Рейгена. Рисует свой рисунок. На мягких щеках лежит зеленоватая полоса света: струи закатного солнца сочатся в узкое горизонтальное окошко под потолком. Эту полосу Экубо обводит пальцами. Снова и снова… С аккуратной запятой на кончике носа. Полупрозрачные, акварельные линии Рейгена — красные кружочки Экубо. Один отражает другого. Они рисуют вместе, зеркальные. И завершающей линией Экубо подводит губы. Подводит и открывает. Вдумчиво, всесторонне… Будто проверяет, помнит ли Рейген… Рейген помнит. Торопливо слизнув водянистый след, он пододвигается ближе. Ближе… Его глаза любопытно блестят: а Экубо помнит? Горячее дыхание, которым не напиться, как ни припадай, как ни жаждай, в котором всё — горькое обожание, сладкий трепет… у самых губ. Рейген тянется, дрожит, на его приоткрытых губах — крупицы травной горечи; а Экубо окрасил их в чайный, разнежил, обнажил, но… он так и будет безмолвно отвечать Рейгену, что боится его? Рейген ждёт совсем другого ответа. В другом тоне, с другим жестом, произнесённого другим голосом… Он, должно быть, так устал сомневаться… В его драгоценной светлой голове сплетено столько узоров… Разве он виноват, что Экубо решил видеть только опасность? Забыл, что Рейген — человек, а людям свойственна доброта; даже под многими слоями остроты, под коркой несчастья, за всей неподступностью можно найти доброту. Она запрятана глубоко… но Рейген так безропотно и очевидно даёт Экубо добраться туда, к обнажённой уязвимости, и подставляется его ладоням, и даже если ждёт боли… от Экубо готов её стерпеть. Зыбкая черта между их губами растворяется, как только Экубо задевает дрожащие крупицы, собирает их и в упоении просит ещё. Рейген делает первый глоток. Рейген такой храбрый… Не противостоит — а стоит рядом. Экубо целует его, выше, ниже, глубже, как только может придумать, найтись, нащупать, только бы убедить: никакой боли не будет. Они скрыты от мира в маленькой комнатке, в священной земле, омываемые целебным отваром травянистого солнечного света. Рейген жмётся ближе, подбирает ноги, мнёт мантию на плечах и груди и чувствует: есть только руки Экубо, только его сбивчивое дыхание, волосы, которые перебираются так мягко и переливчато… Экубо перед ним весь, простой, какой есть, как прозрачный кубик со сглаженными рёбрами: всё можно увидеть, и всё легко прощупать, и так приятно держать в руках… И каждый след от поцелуев остаётся видным, остаётся теплеть. Растворённое чаем золото плещет в глаза, когда Рейген, срываясь, роняет голову, льнёт губами к шее, льёт поцелуи через край ворота. Жажда никак не стихает. Его чувства хлещут, не умещаются ни в нём, ни в Экубо: поэтому он достаёт до потаённых мест, вкладывает поцелуи туда… Вот-вот они обтекут всё тело… Рейген так сильно влюблён… и одних поцелуев мало. Бережно, чуть-чуть наугад, чуть-чуть спотыкаясь поначалу, Экубо гладит его шею, плечи, изгиб спины, напряжённые бёдра… Под его руками Рейген такой гибкий, мягкий, почти тает — и Экубо, будто пугаясь, гладит его чаще, размашистее, всю его форму — ощупать, запомнить, держать… и всё же придумать заново. На этот раз — только руками… Смелее, напористее, а под сбившейся рубашкой — голая кожа, и Рейген вздрагивает, но простым пальцам позволяет выминать её, и его дыханием вот-вот свяжется новый поцелуй… Но они оба замирают. Экубо выжидает. Пытается понять… Их губы соприкасаются, но дальше, глубже — уже некуда, они добрались до поверхности, между ними — тонкая натянутая плёнка… Когда Экубо открывает глаза, всё плывет, а он улыбается, улыбается, не понимая, почему… Ладонь горячеет и липнет. И он говорит себе: почему нет? Почему нельзя дальше? Чтобы стало так хорошо, что невозможно. Одиночество — трясина без дна, значит, сверху тоже нет предела. Рейгену станет так хорошо, что он забудет об одиночестве вовсе. И плёнка вскипает, касания обрушиваются каскадом, Экубо рвётся дальше, так далеко, что назад нельзя… Кожа, бёдра, горячо. Между бёдрами горячо и твёрдо. Он жмётся и выжимает расстояние, касания, воздух — из груди Рейгена вместе с протяжённым вздохом. И когда отстраняется и поднимает голову, бледный свет льётся на место пустоты, колышется, тянет в воздух золотую пыль, мелькнувшие в глазах искорки, размывает сладкую горечь во вздохах. Светлая полоска теперь пересекает шею Рейгена, очерчивает нагие ключицы… Почему-то верхние пуговицы рубашки уже расстёгнуты. Всё хорошо… Так будет проще. Черты его лица видны смутно, постоянно меняются, но — боится он или нет — Экубо всё равно будет с ним… Его смелости, кажется, хватит на двоих. Он так хочет… чтобы потом Рейген просто и по-настоящему рассмеялся. И чтобы за этим смехом — всё… Экубо вновь проводит прямые линии, но на этот раз не задевает кожу. Чтобы Рейген… всё решил сам. На языке мокро, но говорить отчего-то тяжело. — Может… хочешь раздеться?.. — предлагает Экубо. И даже сквозь муть различает согласную полуулыбку. Сквозь тягучий свет Рейген тянется к пуговицам. Экубо не трогает их, но помогает ткани стечь с плеч. Бледная, розово сияющая кожа переливается под его пальцами, в зелёный, в горький, в мятный… — Ложись… — шепчет Экубо. Рейген окунается и тонет в пышном одеяле, тяжёлый, растворяет своё напряжение в солнечных струях, и муть вдруг проясняется. Прозрачнеет, почти безвкусная: Экубо не дышит, когда помогает с ремнём, носками, брюками. И он видит Рейгена полностью. Откидывает полосы травянистого света с чуть согнутых разведённых коленей — чем ниже, тем теплее, — пробует пальцами прогретую отмель, границу, край… Дрожит. Как бы не ранить наготу: ему доверяются безоговорочно… Перед ним Рейген напряжённый, готовый, жаждущий. Его лицо такое живое, изменчивое, словно сплетено из текучего света; струнки ресниц, янтарь губ, тончайший витраж румянца, обрамлённый золотом, — и в его цветастости что-то скрыто, и Экубо может перебирать слой, за слоем, за слоем, играть течениями чувств, пока вся его энергия, он сам, не растворится в зыбких завесях света и тени. И он окунает пальцы в горячее. Рейген ни в один миг не такой же, как в предыдущий, его черты — от мягких к любопытным, томным, горьким, острым — переливаются розовым перламутром, грудь вздымается, следуя ритму движений, и колыхает чайные полосы, и они всплёскивают — лицо Экубо влажное, хочется облизнуть губы, — свет мешается с терпкой глубиной тени — давит, тяжело, Экубо медленно склоняется, ему хочется захлебнуться… Рейген неожиданно подаётся вперёд. От всплеска его дыхания Экубо — с ног до головы — мокро, сладко, он тонет, они сливаются, и ничего не видно, кроме жёлто-зелёного колебания, но Экубо удаётся охватить тающую форму ладонью. Мягко, клейко, границ нет, но он чувствует тепло Рейгена, чувствует, где горячо, и держит его, обещая: его чувства в безопасности. Он зачёрпывает плавкое золото ладонью — бережёт их. Капли падают, падают… Рейген припадает к нему, ласковый, полынно-горький, его прекрасный, благодарный, драгоценный… Прилив, отлив, Экубо поддаётся течению — только не отпускать, целовать, они в одном ритме, танце, водовороте, и прозрачно-зелёный смех отдаётся в мыслях счастливым плеском. Они доберутся… Нераздельные. Границ нет… Но Экубо знает наперёд, как Рейген двинется, как выгнется в следующий миг, и держит его. Каплями. Приливами. Их зелёно-золотой гармонией… Волны колышутся, сплетаются, бьются, вьющиеся линии света связывают их, грудь — к груди, биение — в ритм, сладкое — к горькому, и растворяют одно в другом. Травяная плёнка льнёт к коже, по одну сторону — волны, по другую — сердце, которое плещется, кричит: прекрасный, чудесный, держись за меня, дыши… Губы соприкасаются то приливом, то всплесками дыхания — стонущим эхом капель. Экубо никогда раньше не видел, не слышал, не бился вот так, но отчего-то знает каждый свой шаг будто наизусть. Без оглядки, без опаски, смелость кружит ему голову, но он чувствует, когда отступить, когда — сжать. Надавить… Рейген запрокидывает голову — Экубо держит тёплую волну его спины и не может оторваться: связан крепким светом, и брызгает касания по шее, и слизывает вкус чайного света с груди. Капли падают… в теле Рейгена расходятся дрожью круги. Руки стекают с плеч, он погружается в мягкость одеяла, и перламутрово-зелёной рябью колышется свет, ниспадая на грудь, а горячий сахар растворяется в янтаре улыбки, лавандовый вздох — в сладком стоне, золото мерцает в тени бусинками пота. Экубо роняет капли, едва не обжигая ладонь… Его ладони — такие простые, но могут зачерпнуть так глубоко, рисовать так красиво: у Рейгена на лице столько краски… На забрызганной шее, на расчерченной груди… Столько невысказанного, неопробованного, чего теперь можно коснуться. И он глотает мокрый воздух, и на его губах оседает бесцветной пылью дрожащий от сладости голос. Чувственные течения омывают всё лицо, и волосы, и шею… Рейген тянется рукой вниз, и на мгновение Экубо пугается — горячо, он обожжётся… — но Рейген бережно подвигает его пальцы, говорит, просит — одними кончиками… Но Экубо понимает. Экубо знает, как упадёт последняя капля. И он видит, как вдруг изгибаются зелёные ленты на обнажённой груди, как черты лица натягиваются и рвутся звенящими струнами, безупречный витраж красок разбивается, бурно, громко, изнурённо. И в тот же миг свет вскипает, липкость отступает, на коже, в груди, под ладонями — так легко, так воздушно… Сквозь содрогание, сквозь чайный росплеск Экубо видит Рейгена, раскрывшегося, ослабшего перед ним, щёки — светлее света, губы — горче самого крепкого травяного отвара. Он видит его целиком, дрожь, румянец, изгибы, остывающие на коже капли, и мягкость, и согнутые колени над смятым одеялом. Вся его доверчивая нагота, его последний слой — тонче стеклянного стрекозиного крыла — хрупкая, бессильная, с ромашковой горчинкой улыбка. Дальше просто ничего нет, ему некуда отступать, некуда прятаться, и он — вот такой, и он совсем не скрывается… Тянется к Экубо, зовёт захлебнуться в глубоких вздохах, и в каждой плавной, разгладившейся чёрточке его лица можно прочитать, как он ждёт его прикосновений. И Экубо наклоняется, и трепещущие пальцы Рейгена путаются в волосах, его румянец чуть горчит на губах, а смех лёгкими светлыми вздохами рассыпается в тесном воздухе между лицами… Смех Экубо. Он не может проглотить его. Не может справиться с простой истиной: ему так хочется просто стоять рядом с ним, улыбаться — с ним, раскрывать руки перед ликующий толпой — с ним, делать глупые моти — с ним, лежать на постели — с ним, и, может, тогда и тело не будет так жать… Знал бы Экубо… знал бы, что бывает вот так… тогда каждого человека подтолкнул бы влюбиться. Но сейчас никто другой не важен, сейчас, когда Рейген дышит и вздрагивает под его ладонями: золотые струны на груди, серебристые бусинки на животе, он весь, каждая его сокровенная частичка, всё — в руках Экубо, в безопасности, в обожании… Он чувствует каждое прикосновение, принимает любую ласку, он доверяет всю свою наготу, и он счастлив. Он будет счастлив. Самый счастливый человек на свете… Экубо вздохнул и приподнял голову. Золотисто-зелёный свет ласково плескался о нагую кожу. Рейген вздрагивал… А воздух остывал. Нагота… дрожь… — Тебе не холодно? — встревожился Экубо. Рейген глядел на него из-за хрупкой завеси своей улыбки, но его глаза стали чуткие и пристальные, и Экубо знал, что Рейген видит его, видит руки, которые ещё не остыли после ласки… И хотелось пропитаться насквозь этим взглядом. Казалось, Рейген собирается что-то сказать, но с его губ слетел только тихий смешок, искорка, и он повернул голову, обтирая ладонью висок, подставляясь бликам собственного упоения, согреваясь в них. — Немного… липко… — наконец выговорил он. — Да… — прошептал Экубо и на всякий случай убрал ладони с его кожи. — Я принесу полотенце. Ладно? Я сейчас вернусь. Он кое-как поднялся. Его чуть-чуть кружило, ноги затекли и заплетались, но он добрёл до раковины, сдёрнул с крючка свежее полотенце, смочил тёплой водой. Возвращаясь, он зацепился взглядом за узорчатое покрывало. Забрал его тоже, пусть Рейген и не просил. Можно сделать это просто так… Можно сделать для него что угодно. Экубо снова опустился перед ним на колени, отдал полотенце, положил свёрнутое покрывало у голого плеча. Размышлял. Облизнул губы… — Я ещё воды принесу, — сказал Экубо и снова кинулся к раковине. Долго и суетливо искал стакан. И первую набранную из-под крана порцию выпил в пару глотков сам. И только почувствовав вкус обычной, по-настоящему мокрой воды, Экубо вернулся к реальности тёмной полупустой комнаты. И он понимал: всё кончилось… только не кончилось. Рейген всё ещё здесь… какая разница, что случится дальше? Он будет здесь… Он хочет… Они оба этого хотят. Экубо набрал ещё один стакан. И хотя комната была полна полумраком, стеклянный край и водяная кромка переливались жёлто-зелёными бликами. Таинственный свет проникал в кристальную прозрачность и оставался заключённым в ней. Экубо возвращался. Теперь пустота комнаты обретала смысл: она кружилась, густела и конденсировалась в разлив тёмного бархата, тихого и ровного, чтобы вплотную подступить к постели, чтобы ничего не мешало и не перебивало симфонию цветов, дыхания и прикосновений, растворённых в воздухе. Чтобы свет укутывал и умиротворял. Рейген лежит под покрывалом, оплетённый ласковыми струями текучих лоз, расцелованный гибкой нежностью листьев, осыпанный, точно самоцветами, лепестками и бутонами, которые складываются в геометрический узор, острятся, поблёскивают как внимательные глаза. Смотрят, настороженные, оберегают… Плечо оголено полосой света, его нагое, бледное сияние сливается с горькой зеленью и впитывает её прозрачный настой; ключицы и впадинки, шея… Кожа сладостно дышит, неподвижно перламутровая. Волосы рассыпаны, как осколки чаши позолоченного звёздного неба. Гармония блаженного лица замкнута улыбкой, застывшей в солнечном янтаре. Рейген… будто не из этого мира, но настоящий. Экубо снова опустился рядом с ним на колени, оставив стакан у постели. Медленно склонялся, приминая одеяло: знал, что, как только ляжет, заденет струны, всплеснёт зыбкую грань — и мелодия цветов зазвенит в ушах… Но совсем без опаски прижался щекой к тёплой груди, подобрался, свернулся на краю постели; чувствовал, как лозы оплетают тело, купол света смыкается и держит его. Кроткий злой дух на человеческой груди… Только так и может быть правильно, только таким он и хочет быть, ещё немножко, ещё несколько минут — до самой бесконечности. Ни настоящего, ни будущего, ни прошлого не было слышно за размеренным биением сердца, к которому Экубо прижимался красной щекой.