Anima socios

      Виток, вираж, ещё вираж, и всё черней,       Всё центробежней сгущаться будет дым – как ночь, как речь.       И речь сама, к чему ни вёл бы ты, пойдёт       Опять о том же: о непременных тех двоих,       Что, раз заговорив, вошли в азарт – и никогда уже затем       Наговориться не могли, наперебой твердя «Прощай»,       «Я не останусь», «Не вернусь», - и продолжали жить вдвоём.       И жили счастливо, детей назвали Нот, Зефир и Эвр.       Другим и не обязан быть шедевр.

Михаил Щербаков

      Вверх… вниз… вверх… ещё вверх… снова вниз… Он брёл, слегка пошатываясь. Однако, спина его оставалась прямой, а взор – всё ещё устремлённым вперёд. Он устал и выбился из сил. Но нельзя было сказать, что его глаза выражали смирение или терпеливость. Выражение лица было спокойным – чуть ли не умиротворённым несмотря на то, что он не ел уже несколько дней. Он никогда не обращал особого внимания ни на пищу, ни на её отсутствие. Он был всецело поглощён… в реальность его вернул лишь резкий приступ головокружения, и, пошатнувшись чуть сильнее прежнего, он остепенился. Только тогда до его мозга дошёл сигнал со зрительного нерва.

      «Не дай мне, Боже, боле ни дрожи, ни боли,       Взамен всего такого – Ты дай мне покоя».

      В той стороне, куда был направлен его взгляд, сквозь стволы деревьев проглядывала неровная линия горизонта. Местность часто встречалась пересечённая. Камни, заросшие мхом, напоминали криво постриженные топиарии. Встречался мелкий стланик, березняк. Кажется, он встречал что-то похожее на ольху… А, впрочем, это и была ольха. Как-то он наткнулся на густые заросли, невероятно напоминающие старый густой ивняк. Только совсем уж он был непроходим, и пришлось свернуть. Так что, он уже не был уверен, что двигался в прежнем направлении. Безусловно, можно было бы отыскать полярную звезду: здесь, кажется, в древности её именовали Мёкэн, Mŷoken Hoshikin – центрифуга небосвода, управляющая судьбами людей, направляющая путешественников… Но, может, он и не хотел никуда возвращаться. В любом случае, ему не приходилось утруждать себя мыслями об этом.       Кажется, или он и вправду видел вчерашним днём берёзовую рощицу? Тогда он чуть ли не почувствовал себя дома. Либо это происки Морфея?.. Хотя, он смутно помнил, что в этих местах они, порою, могут встречаться…       И вот, он выходит из-под крон каких-то широколиственных деревьев, оказываясь на возвышенности, и видит, что в дальнейшем ему вновь предстоит множество подъёмов и спусков. Однако, посреди всех мелких взгорков возвышается превосходящий над всем массив: ровный, невероятной высоты, конусообразный холм. Хотя, скорее уж, гора…       По тёмному цвету верхушки он поднимает, что там встречаются и хвойные. Он знает, что если с огромной высоты взглянуть на расстилающийся простор, вся эта суета и раздробленность мыслей сразу схлопнутся, как, к примеру, картонная коробка, если разом убрать из неё весь кислород, под давлением огромных масс воздуха снаружи. Или здание, подвергнутое акту террора. Тут же всё станет ясно как день. В тот же момент всё определится.       Он пару раз видел вдалеке достаточно высоко поднимающиеся столбы дыма. Видит он такие и сейчас, на северо-западе. Ровные, чуть расходящиеся кверху светлые полоски на горизонте… кое-где – облачка. Не стоит опасаться. Вероятно, это горячие источники, встречающиеся среди гор. Всё же, здесь температуры подземных вод крайне высоки. Либо же дым (или пар) поднимается из отверстий в камне: фумарол уже спящих вулканов. В ясную погоду и при нужном направлении ветра подобные выбросы может быть видно за несколько десятков километров.

      «Пускай дымятся где-то и степи, и горы.       Куда в мои-то лета мне эти просторы!»

      Много времени у него отбирает очередной спуск. Затем он поднимается на очередное взгорье, что оказывается выше прошлых. Кажется, на востоке, кое-где, за горками, проглядывает более гладкий горизонт. Неужели, он так близко к воде? Это Тихий океан, иного и не может быть. Значит, обогнув те заросли, он переменил своё направление с северного на северо-восточное… что ж. Он разворачивается приблизительно на 80 градусов. Нужно отойти дальше от берега.

      «Пускай в иные страны текут океаны,       Зачем, зачем, Владыко, мне столько воды-то!»

      Теперь он движется в направлении той самой превосходящей над всем горы. Через несколько часов он достигает её подножия, и начинает уже более сложный подъём. На его взгляд, если он будет пытаться пробиться через заросли, что находились с другой стороны, да и в принципе пытаться обойти эту, невероятных размеров, природную структуру, может, у него и вовсе не хватит на это сил. Вполне возможно, что за этой горой есть ещё что-то.       Приблизительно через час непрерывного подъема ему начинает попадаться сосновый стланик. Ах, вот оно что… нет, здесь, всё же, ещё не самый север архипелага, чтобы в этих местах попадались полноценные хвойные, но широколиственным видам на такой высоте прокормить себя было бы куда сложнее. Любое хвойное дерево, либо же куст, как в его случае, куда лучше приспособлены к холоду и ветрам. Он был уже достаточно высоко. Хотя снега в верхней части горы не было видно ни с других холмов, ни сейчас. Всё же, вероятно, в зимний период он здесь выпадает. Но герой всё ещё не обращал на всё это никакого внимания, это видимо сейчас лишь нам с вами. На усталость свою он не взирал. Не будь он сейчас столь увлечён и вдохновлён своими мыслями, давно бы уже свалился без сил.

      «Ручей, очаг и ложе – не больше, о Боже.       Избавь мой слабый гений от всяких учений…»

             Склон достаточно однороден; без резких обрывов, но и достаточно крут. Следовало бы (для большей безопасности и удобства) идти наискосок, ведь так куда более маловероятно случайно отклонится и упасть спиной назад, а разогнаться здесь можно было бы очень сильно. Впрочем, пока встречаются кустарники, все же чуть безопаснее. Он, конечно, шёл по прямой.

      «Не нужно мне Сорбонны, но дай мне свободы!       И я, презрев лавины, дойду до вершины…»

      И вот, судя по всему, пройдена уже большая часть пути. Во сколько он сегодня его начал? Или это было вчера? Тем не менее до сих пор не стемнело! Поднимается, пожалуй, он около 4 часов и, в конце концов, всё же чувствует усталость. Изнемогая окончательно, он решает, наконец, прилечь в зарослях. Если посмотреть снизу вверх, то вид хвойных, хоть и мелких, снизу напоминает кедры в Сибири. Только снега нет. Проснувшись, он понимает, что решение было очень опрометчивым: всё тело ломило ещё сильнее. Когда он встаёт, на первый взгляд его поражает полное отсутствие растительности впереди. С других сторон всё тот же неровный горизонт со встречающейся дымкой, только теперь таких источников с высоты видно куда больше. Какое сейчас время дня? Кажется, вечер. Да, солнце практически у самых верхушек тех дальних гор на западе.

      «До горнего утёса, до высшего класса,       До главного вопроса, до смертного часа,       Когда в одеждах белых сквозь первые вьюги       На мой отцветший берег слетят Твои слуги».

      Он понимает, что до вершины остаётся крайне небольшое расстояние. Невероятно: ночью, в определённый момент, ему становится куда тяжелее дышать. Он думает, что в конец задыхался и устал, и решает отдохнуть. Именно тогда он засыпает во второй раз.       Проснувшись, он пытается вспомнить, когда уснул. Ведь если бы он провалился в сон посреди ночи, то обязательно проснулся бы утром. Он был очень чувствителен к свету, да и при том его сон был очень чутким. Стоп… нет? Почему небо настолько яркое? В мгновение до него дошло. На высоте более 3 км небо перестаёт быть голубым. Оно приобретает ярко-, либо тёмно-синий цвет, в зависимости от высоты. Вот же солнце, с другой стороны… Настолько яркое… Он понимает (не то что бы не мог сразу догадаться, просто не растрачивал свой умственный ресурс на это), отчего вчера стало так трудно дышать – воздуха здесь куда меньше. Однако, за ночь он немного свыкся. Теперь проблему составлял холод. При подъёме на каждый километр понижение температуры составляет что-то в районе шести градусов по Цельсию. Все вещи, что наш герой, сам не зная зачем, взял с собой, он оставил вместе с провизией ещё где-то в начале своего пути, поняв, что подобный груз будет ни к чему в его пути. Но сейчас он уже почти сожалел об этом. Спустя время, в течение которого он прошёл ещё какое-то расстояние, он понял, что если взглянуть на солнце здесь, то можно запросто обжечь сетчатку, или вообще ослепнуть. Это воздействие здесь можно приравнять к взгляду на него в бинокль с небольшой высоты над уровнем моря, только вот казалось, что здесь бы оно все равно слепило сильнее. Хорошо хоть, что в том месте нет снега. Иначе от частиц света его очам было бы уже не скрыться даже на холодном, серо-буром покрове склона. Ему было уже слишком холодно –это невыразимо отвлекало его от раздумий. Когда он понял, что у него жжёт кончик носа и кисти рук, и уже проклинал себя за то, что полез на эту гору… уже, ведь, даже толком и не помнил, зачем так поступил. А все же, почему здесь совсем нет деревьев? После получения солнечных ожогов ему пришлось опустить лицо, чтобы этого более не произошло. Он толком не понял, как добрался до вершины.       Теперь ему стало абсолютно ясно, почему деревьев не было ни на вершине, ни ближе к ней. Это был недействующий вулкан. Непонятно, почему он не заметил поднимающихся из трещин масс, но он смутно помнил что, будучи у подножия, видел некоторое скопление облаков дыма в этой стороне. Пары серы просто изжили всю растительность в местах своего выделения.       Он понимает, что ему предстоит пройти долгий путь вниз, а затем вновь подняться, если он собрался двигаться по прямой… Пройти сквозь все эти испарения и, возможно, выбросы кипятка. Мало того, внизу виднеется вода.       Действительно, на дне кальдеры находилось кратерное озеро. Удивительно, но там виднелась какая-то немногочисленная растительность. На стенках, словно пролитая краска, лежали пятна зелени: в некоторых местах, очевидно, испарений меньше, и при достаточной влажности некоторые виды приспособились к такой жизни. Вообще, покров был, можно сказать, весьма «плешивенький».       От этой картины отнюдь не веяло уютом: в первый раз у него не возникло рвения спускаться в огромную яму, из которой не видно совершенно ничего вокруг, кроме неба и ее же стен. Однако, он давным-давно не встречал никаких ручьёв, либо же других источников влаги, так что в любом случае ему предстояло спуститься туда… хотя бы для того, чтобы утолить жажду.       Позднее он понял, что это место было невероятным, именно таким, что он искал для своего уединения. Однако же, он был слишком утомлен и его взгляд на вещи сильно исказился. Он уже попросту злился оттого, что никак не может прийти к чему-то. К чему? Ощущение было подсознательным, он ведь и не задавался вопросом, куда направляется… ответа все равно не было.       И вот, он продвигается вниз… а окружение этих скал, горизонт, столбы дыма вдалеке – весь внешний мир постепенно скрывается, исчезает…       Он будто бы на луне… в тех самых фантастических романах. Огромный кратер, наличие здесь зелени, что, безусловно, шокирует… по пути встречаются и большие, и маленькие; и красноватые, и черные груды вулканического камня.       Он останавливается. Ступор. Он стоит, рефлекторно расширяя глаза; но не протирает их, не щиплет себя, нет. Он доверяет себе. Он верит в то, что видит. Он верит тому, что говорят ему глаза. На берегу озера, до которого сейчас осталось меньше четверти пути, находится груда камней, а около них… человеческая фигура.       Это место, посреди окружавших его пейзажей, ошеломляло своей эпатажностью. Со стороны – гора как гора, ничего особенного. Но если бы была возможность взглянуть на всю эту картину сверху: множество неоднородных зелёных пятен, представляющих собой многочисленную растительность, сливающихся в одно целое; невероятно синее небо, до жути синее; наружные склоны кальдеры плотного, насыщенного серого цвета со встречающимся, ближе к подножию, кустарником, окрашенные подобно ночной морской волне в неброский цвет маренго, а также внутренние стенки котлована, более пологие, отличающиеся достаточно обильными вкраплениями растительности, мхов; обильные испарения, частично изжившие растительность, растопившие снега; близко проплывающие облака, почти сливающиеся с выделениями пара, и, наконец, кратерное озеро в центре, в глубине воронки.       Весь этот вид в целом был столь вычурен, экспрессивен, хаотичен, что в этом прослеживался какой-то порядок. Именно в закономерном противостоянии и столь же противоречивом несоответствии и заключался весь строй этого места: весь его абсолют, его совершенство; как и весь сумбур, вся анархия.       Нужно чаще верить в случайности и невероятные совпадения, иначе упустишь добрую (если не большую) часть жизни. Не правда ли? Скептики в любом случае получают куда меньше впечатлений. В прочем, быть может, это и позволяет им отбить у времени лишний десяток лет. Наш герой с виду обладал этим качеством, и казалось, обратил взгляд не к невозможному, а к очередной груде камней… однако, ведь без сомнений принял то, что предстало пред ним? Может, он просто чересчур спокоен, а чувства притуплены усталостью? А может все, что он думает и чувствует, запрятано так глубоко, что ему уже никогда не выбраться наружу?..       Когда он подошёл к берегу, то увидел, что человек не просто стоит: он, кажется, выводил что-то на достаточно крутой стенке, образованной грудами вулканического камня. Тот, конечно, заметил его приближение заблаговременно.       Пространство искажается. Перспектива, что ей свойственно, деформируется. Объекты передвигаются, извиваясь и виляя, изменяется расстояние между ними. Небосвод пошатывается. Все объекты на тверди тоже меняют свое взаиморасположение. Он этого не видит. Мы этого не видим. Мы никогда не задумываемся над тем полтергейстом, что происходит вокруг, стоит нам повернуть голову или сделать пару шагов. Если бы в этом месте прямо сейчас образовалась чёрная дыра, изувечив, где-то – сморщив, сжав, где-то – расширив, растянув пространство, распространив какие-то микроны на тысячи километров, и наоборот, поместив невероятных размеров структуру в клочок эфира, объёмом с горошину, он бы, безусловно, это заметил, как усмотрел бы это гость нашего мира, будучи выходцем из той же чёрной дыры. Мы не находим удивительным множество вещей, таких как изменение перспективы, да и само существование нашего мира; ведь то, что есть при нас всегда – незыблемо, да и неинтересно, ведь оно существует с нами всегда, а следовательно, оно заведомо истинно.       Однако, окружение наше меняется не в такой прогрессии: в масштабе куда меньшем, чем в представленном мною, для поражения вашего ума, соотношении.       На фоне приведённых метаморфных, хоть и мнимых, изменений, дальний план, в сторону которого он направлял своё движение (уже не ради безопасного перехода, либо же заурядного преодоления кратчайшего пути, а ради того самого дальнего плана, на котором маячил тёмный силуэт) приближался. То бишь, у его путешествия, в кой то веки, да ещё и таким странным образом, возникла цель.       Направляясь прямиком к ней, он подумал, что это был столь чуждый, противящийся застланному пеленой реющих в воздухе газообразных масс окружению, и столь потворствующий окрашенным в безжизненный чёрный цвет, (да такой, что, как правило, не встречается в мире природы в чистом виде: такой цвет умеют вырабатывать лишь люди: для окрашивания, а скорее, ещё большего обесцвечивания предметов человеческой деятельности), камням вулканического происхождения, а может, бывшей магме… либо же расплавленному и вновь застывшему, прожженному дочерна, опалённому ветром в несколько тысяч градусов, камню. Совершенно пустой цвет. В природе он имеет хоть какой-то живой оттенок, здесь же на него подействовали силы, можно даже сказать, противные нашему миру, противоположные надземному пространству. Силы, берущие свои истоки в недрах земли. Там, где никто из живых существ никогда не бывал. Правда, и люди зачастую называют чёрным пигментом высокую концентрацию попросту чересчур тёмных живых цветов. О колоритах, их природе и происхождении можно рассуждать бесконечно, как и обо многом другом. Вопреки тому, мой читатель, я вновь возвращаюсь к обозреваемому объекту.       Фигура приближается. Лишь отвлекшись на неё, охваченный невероятным удивлением и интересом он, наконец, преодолевая злосчастное расстояние, начинает осматриваться.       Вдруг ему становится ясно: первое впечатление об этом месте получилось очень смазанным, ведь он очень устал, как морально, так и физически, и заметить то в итоге сумел лишь валуны, что жутко мешали ему под ногами, да опасные белые пары. Сейчас он понимал, что приходил бы сюда каждый раз… если бы путь не занимал несколько дней. Это ведь именно то место, в котором он хотел бы оказаться, если… вообще что-то искал.       И вот, он уже в пятнадцати метрах. Водная гладь, ровное пространство. Лицо теперь обращено к нему. На мгновение веки чуть приподнялись, однако, лишь на мгновение. Невероятно синяя вода… Стоящий проявляет к нему не меньший интерес, но легко же даётся ему не показать этого, ибо, пока первый приближался, тот, что стоял недвижно, уже определенно знал об этом. Они заметили друг друга в один и тот же момент, но пока движущийся продолжал двигаться, подвергающий себя иному действию также не прекращал и его.       Стоящий первым прерывает неоднородную тишину:       – Невероятно.       – Фантасмагорично.       Ситуация была столь абсурдна, что типичные реплики, возгласы, обычно вписывающиеся в другие подобные картины, здесь уж точно были бы не к месту.       – Уютное местечко, не правда ли? – ответил тот, что заговорил первым, на столь экстравагантный эпитет, при этом не прекращая движений рукой, уследить цель которых не выходило: их до сих пор скрывал из виду край каменной стены.       Веки только что прибывшего широко растворились, губы чуть раздвинулись, будто бы желая осыпать собеседника вопросами, как сделал бы любой на его месте. Но он раскрыл свои уста, придав на мгновение лицу выражение обескураженности, словно лишь для первого, минутного и обманчивого впечатления, ведь в сию же секунду расплылся в улыбке. Причём глаза его всё так же оставались широко распахнуты.       – Определенно, прелестное – сказал он с подлинным восхищением – я знал, что найду вас здесь. Я так давно искал встречи с вами.       – Ну нельзя же заставлять людей так долго ждать. Где тебя носило?! Я здесь уже битый час жду!       – Приношу свои искренние извинения. Видите ли, трамвай сломался – мне пришлось своим ходом… Как раз в связи с этим казусом путь и занял три дня – чуть большее время, чем то, на которое я смел рассчитывать.       Они рассмеялись совершенно синхронно. Всё произошедшее крайне походило на ординарное приветствие друзей, знакомых сто лет.       – Я бы сказал, что вы утомлены, – особо не вглядываясь в собеседника, промолвил человек в черном.       – Тем временем я (прошу простить мне подобную дерзость), имея удовольствие взглянуть на ваш «пейзаж», рискнул бы заметить его полное несоответствие окружающей действительности, – к тому времени он уже обошел груду камней и, стоя за спиной автора, наблюдал за творческим процессом, – Ваше произведение совершенно лишено какой-либо, даже мимолетной, возможности снисхождения до толкования об оном, как о чем-то похожем на природный ландшафт.       – Да, вы совершенно правы – промолвил автор работы, при взгляде на которую любого бы пробрала дрожь, с избыточной веселостью.       – Зачем же вам тогда пребывать в таком живописном (хоть и на любителя) месте, при том изображая совершенно противящийся действительности сюжет? Извольте объяснить, – сказал он, уже просто слегка улыбаясь. Картина явно и ему пришлась по вкусу.       – Сейчас объясню. Видите этот пейзаж? Такое синее-синее небо. Оно выглядит таким ярким и вырвиглазным! Как будто ребенок взял чистый спектральный цвет и без каких-либо дальнейших манипуляций, которыми заморачиваются художники, чтобы изобличать предметы в исходном виде и с максимальным сходством, заляпал им весь холст. Он располагает к чистоте и простоте, не так ли? Чистая эмоция, всегда самая яркая и всепоглощающая, приближает нас к нашей сути. Она куда больше впечатляет, чем что-то производное, посредственное и более сложное. Испуг при виде дикого зверя оставит куда больший след в вашем воображении, чем продолжительная тревожность от предполагаемой встречи с ним.       – И вы пишете, как я понимаю…       – Я изображаю вещи незамысловатыми не только потому, что мне не хватает навыка, как считает общественность, а потому ещё, что простота – это истина! Вот и любят же люди год за годом усложнять себе жизнь всевозможными способами.       – Да, но вы не до конца прояснили.       – Конечно – несоответствие действительности. Я рисую то, к чему все и идёт. Вы ведь понимаете, что находитесь в жерле потухшего вулкана, откуда к небесам до сих пор вздымаются соединения серы? Здесь в любой момент может пойти кислотный дождь, и мы все умрем медленной и мучительной смертью! Хотя, ради такого исхода можно просто окунуться в это озеро… но что-то мне подсказывает, что я просто получу раздражения на коже. Я говорил о том, что нечто сложное и продолжительное не интересно. Так вот, а представьте, нет-нет, вы только подумайте! – В порыве чувств он ляпнул на холст чересчур много красной краски, впрочем, кажется, это его ничуть ни смутило, – а вдруг сейчас все это возьмёт, и попросту взлетит на воздух? А оно ведь может, теоретически! Оно ведь может сделать это в любой момент!! – в экстазе он закончил фразу на чересчур высокой ноте, – прикиньте, как бабахнет?! Вот она – истинная простота! Именно эту фантасмагорию я и изображаю. Искусство – это взрыв! – В такт следующему взмаху кисти он даже притопнул ногой, так сильно им обуяло вдохновение, — ну так, как вам такой исход? – Вспышка стоит пары обывательских жизней. Я правильно понимаю?       – Совершенно верно.       – Так вот, я скажу, как к этому отношусь, – он всегда знал, что все, весь мир со всеми его производными: идеями, фантазиями, доктринами, пространствами, впечатлениями, достижимыми и недостижимыми рубежами и тем, что находится за ними, не стоит человеческой жизни.       – Жизнь бесценна, – он также понимал и то, что это понятие происходит уж явно не из-за пределов, доступных земному пониманию, а прочее, иные границы, другие идеи из самой жизни и происходят.       Автор на мгновение приостановил полет кисти, вырисовывающей очередной язык пламени. В целом, на его холсте происходила всепоглощающая вакханалия. Его работу, скорее всего, можно было отнести к творениям экспрессионизма, ведь там преобладало невероятное буйство красок. Хоть ничего живого и не было изображено на ней, но плавящиеся груды камней, тающие от жара растения напоминали нечто химерическое.       Ещё одной причиной вероятного отношения данной работы к экспрессионистской фикции можно назвать то условие, что, пожалуй, также закладывалось в определение этого понятия его основателями – тот факт, что при взгляде на предметы картины можно было угадать их первоисточник. Это были самые обыкновенные объекты, окружающие героев, но владелец холста явно видел в них нечто большее – нечто потустороннее…       А ведь действительно, есть же какая-то мизерная вероятность того, что все это может взлететь на воздух?..       – М-м, может быть, может быть… Но все же, взглянуть бы, что там, за ее пределами.       – Так вы пришли сюда ожидать извержения вулкана, потухшего, верно, сотни, быть может, тысячи лет назад?       – Я и не смею надеяться на подобный исход. Однако, осознание этой вероятности приводит меня в восторг!       – То есть, вы пришли сюда на верную (прошу прощения), вероятную смерть?       – Ну, не надо. Вы же не назовёте самоубийством ситуацию, когда… ну вот, например: человек, зная о минимальной, но все же возможной вероятности того, что ему на голову упадет кирпич за пределами дома, все равно принимает осознанное решение ежедневно выходить на улицу, полностью понимая, чего это может ему стоить?       – Если он стремится и уповает на него, подобно Вам – назову.       Он подумал – если подобный ханжа действительно стремится к тому, чтобы на него упал тот злосчастный кирпич, выходит на улицу и слоняется, уповая на подобный исход, да и зачастую выходит лишь за этим, то что же это, разве не попытки кинуть этот свет?       – Ха-ха, а это интересно. Это интересно. Тогда уж я ещё спрошу: а если передумает? – к тому моменту он уже собрал этюдник и просто стоял, опершись спиной о камни, глядя на собеседника, над которым усталость все же взяла верх, и он решил наконец присесть на темный валун.       «Ведь если в момент…», – думал стоящий, – «…когда тот поймет, что его красный, терракотовый конец уже очень близко, и являет собой личность с невероятно шаткими, туманными целями, которых он совершенно не уверен, и в последний момент осознает свою ошибку (хотя для меня это и было бы ошибкой, ха-ха) и передумает покидать этот свет? Может, этот занятный «первый встречный» даст мне обоснованный ответ на вопрос о том, где проходит эта грань… разнообразных вероятных случаев и возможностей ведь слишком много».       «Он же начал противиться своей участи. Может, и не сопротивляться, но мысленно он раскаялся в своих желаниях?..» – подумал сидящий, а вслух сказал, – Если он искренне признал свой промах, и в последний момент, хоть и не успел избежать, но воспротивился, то это не будет преднамеренным исходом.       – Погодите… если он гонялся по стройке, или, допустим, под разваливающимися балконами, я ещё могу понять. Но если он каждый день ходил на работу с этим желанием, но ходил из-за того, что ему нужно попасть…       – Здесь все очень шатко. Нужно знать куда больше обстоятельств конкретного случая, — ему постепенно начинало надоедать разжевывание возможностей. Он быстро, и уже с легкой скукой, предполагал про себя, – «Если он, в момент предвосхищения исхода, хоть и не успел бы избежать его, но не испугался, а возрадовался ему и принял его; покинул этот мир без скорби… все же за суицид, из всех представленных случаев невольного исхода, истекающего извне, можно считать только отсутствие сопротивления».       У происшествия может быть множество определений. Если твои действия в какой-нибудь из формулировок можно описать как «Я вышел на улицу, потому что хотел расстаться с жизнью», пусть даже присутствует и описание, наподобие «Я вышел на улицу, ведь мне давно пора было купить обувь»; «…ведь мне нужно на работу», — то это все равно определенное стремление. Если действие хотя бы в одном из его описаний можно трактовать как что-то безнравственное – это уже, в любом случае, нечто безнравственное и этот факт не перекрыть оправданиями, сколько бы иных формулировок ни дополняло его.       – Действительно, действительно. Случаев великое множество… а вот и еще один – ты смотришь, к примеру, как занимается пожар. Ты хочешь на самом деле, чтобы дом ненавистного соседа сгорел. Но наравне с другими будешь помогать тушить его, и не обязательно для виду. Даже если бы никого не было, ты бы сделал то же из моральных аспектов, желая на самом деле обратного.       – Надо бороться с этим. Тем, что он помогает тушить, он уже сопротивляется, — «Опять же, если присутствует желание обратного, то никакими противоположными действиями факт вожделения свершения зла не опровергнуть. Главное, чтобы сопротивление не было ослабленным, хватило бы воли перебороть… а иначе, про себя ты всегда будешь знать, что мог бы противостоять от чистого сердца, в полную силу, и может, тогда бы дом не сгорел. Вот почему в искренности своих чувств нужно быть уверенным на максимум, как и в своих словах. Тогда будет проще всего. Тогда не будет сомнений в дальнейшем, что из-за недостатка прямолинейности что-то не вышло: ты ведь уже выложился на максимум, а значит, дело здесь совсем не в тебе».       – Ладно, друг мой. Не будем изобретать общую формулу для всего – «подобные вещи ведь отнюдь не практичны, они существуют лишь в теории, и то отдаленной» - подумал он про себя, ведь понимал, что, произнеся вслух он не преподнесет ничего нового своему собеседнику. Наш герой уже мнил о нем достаточно высоко, по крайней мере понял, что им достаточно осветить друг другу лишь часть фразы – а в остальном обоим и без того станет ясно, о чем идет речь. В продолжение своей фразы он сказал:       – Будем решать конкретные случаи, как представится подобная возможность. Проблемы в целом стоит решать по мере поступления, а то даже я от этого уже порядком подустал, голова совсем распухла! Спорим, и ты здесь по той же причине, — «Не знаю зачем, почему, измотан более даже своими размышлениями, чем длительными нагрузками…», верно? Иначе твои мысли были бы куда менее размазанными и куда более лаконичными. У тебя прямо на лбу написано, что тебе не так-то легко отделаться от них и подумать о насущном. Я прав? Возьми и выбрось это всё, попробуй. Давай просто максимально спонтанно переключимся – вот так, без причины?       А он ведь очень во многом попал в цель. Как Версилов, в своё время, совершенно случайно брошенной фразой описал все сущее его сына, что тот так долго выстраивал, столь тщательно скрывал, мало того – считал гениальным и уникальным решением.       Ткнул пальцем небо, и всё равно попал.       «Неужели, — тем временем думал он, — Неужто по мне всё так легко читается? Неужели я, словно открытая книга? Нет, быть такого не может», — он слабо верил в случайности. То есть, верил, конечно, но интерпретировал их как часть общего порядка.       О том, когда он успел перейти на “ты” наш герой также не задумался.       Его никак нельзя было сравнивать с открытой книгой, ибо как ранее, так и впоследствии он ни разу не показал собой, что его собеседник прав. Его мысли действительно совсем спутались, он был утомлен. Необходимо было отвлечься, но для него это всегда было крайне тяжело. Сейчас же он решил пойти на поводу этого авантюриста. – Нам с вами противопоказано общаться. Мы читаем друг друга по душам, – вымолвил он. – Волк волку не опасен. – Наоборот. Homo homini lupus est. – Только бриллиант может огранить бриллиант. – Раз лишь ему одному под силу воздействовать, то и уничтожить может лишь он. – Мм… все сводится к одному. Как и всегда было на моей памяти – вредно жить! – А что не вредно? – Чудна смерть – А кто не чуден? – Боже мой! – Не божемойкай. – У вас такой интересный пиджак… отдаёт чем-то тёмно-белым – Ваш же привлекает внимание яркой, я бы сказал, лучезарной чернотой. – Да какая радость от меня, помимо грусти? – Собственно, никакая, помимо радости. – Какая такая никакая? – Такая, что радостнее любой грусти. – Так может, всё – пыль? – А может, пыль и немощь — это наше все? – Может, и всего-то нет. Есть только что пыль, дым, маята. – Если всего нет, то и пыли нет. – Верно, нет. Как это называют? Отсутствие всякого существования? – Присутствие всякого отсутствия. – Но все же, вы ведь и сами наблюдаете отсутствие этого отсутствия? – Я уверен, и вам не ново присутствие некоторого присутствия? – Какой кошмар. – Дикость. На этом моменте, очень близко к ним из-под земли в новом месте начал извергаться еще один поток, очевидно, не выдержавший нарастающей вокруг этих двоих энтропии. Либо же, сродни любой кульминации, вынужденный произойти набранным количеством деталей, достигшим пика.       Под землёй в этом месте скопилось добротное количество давления. Оппонентам повезло – на этот раз брызги их почти не задели. Пар из нового очага валить не стал, однако из-под земли слышалось клокотание воды. Очевидно, кипение продолжалось глубоко внизу.       – Как бы мне ни хотелось остаться здесь, ожоги кипятком – вещь не очень приятная. Пожалуй, нам придётся покинуть это место и поговорить по дороге.       – Гейзеры здесь совсем небольшие, и чаще даже более раздаются в ширину, чем стремятся ввысь… – второй, сидя на теплом камне, все еще наблюдал за небольшими, практически тут же растворяющимися в воздухе клубами дыма, что поднимались из нового углубления в горячей гальке.       – Да, небольшим извержениям, порой, характерно отсутствие жерла. Они могут втихую закипать в какой-нибудь кучке камушков, а потом отвратительно внезапно извергаться. Но, в целом, никакую воду – ни из местного водоема, ни из грифонов более крупных гейзеров вам употреблять не советую (хотя я бы попробовал, в ней, порой, и мышьяк содержится!), так что предлагаю скорее двинуться на поиски другого, еще более ядовитого источника, – стоящий снова улыбался.       «И к чему все это?» – подумал второй, однако так ничего и не произнес. Не может же быть идеального собеседника, невозможно обрести и абсолютно безукоризненного попутчика. У всех свои минусы. И у этого агитатора они тоже были. Однако, он сумел отвлечь его, помог разгрузить голову, что уже многого стоило.       От вырвавшегося на волю совсем рядом жара, температура заметно повысилась, и стоящий снял пиджак. Раскалённые белые пары тоже олицетворяли пустоту, ведь являли собой отсутствие цвета. Они прозрачны, но в наших глазах это свойство у них отнимает сам свет, миллиарды раз отражаясь от мельчайших, пульверизированных в воздухе каплях. Когда он скинул пиджак и остался в одной белой рубашке, он отнюдь не убавил своего единства с этим местом. Сейчас в нем, как и в его окружении сочетались два совершенно противоположных и одинаково безжизненных цвета. Хотя, впрочем, это всего лишь внешний вид. Какое-то сукно. Многие ходят в таком же прикиде, в этом нет ничего специфического. Зачем же, спросите, задаваться подобные вопросами, лишний раз наводняя это повествование? Все же, сидящий ведь подумал об этом. Всё это пришло ему в голову сразу, в один момент. Скорость мысли ничем не измерима, какую величину, какой минимальнейший мерил бы не придумали люди, им никогда не измерить скорость мысли. Однако, в силу того, что мы и визуализировать себе такую ничтожно малую единицу никогда не сможем, она будет казаться во много раз больше, чем есть на самом деле. Казаться той минимальной величиной, что доступна нашему пониманию. Наибольшая скорость же, а в нашем случае – та, с которой к нам прибывает идея, образуется при схлопывании пространства, что, в теории, в порядке вещей лишь в четвертом измерении. То есть, она никуда не перемещается, это пространство между ней и нашим сознанием, грубо говоря, исчезает. Она как бы всегда там была, просто преобразовалась в другую свою ипостась, сродни нашей копии в другой реальности. Если же мыслить менее фантастично, можно, с опаской, попробовать сказать – из другого момента времени. Именно такое сравнение приходит ему в голову, так пусть же читатель сделает свои выводы, ибо герою сейчас совсем не до других миров. Суметь бы ему объять разумом хотя бы свой, хотя бы часть его. Он мог бы расписать эту цепочку на многие страницы, чего уж там – хватило бы на целый роман, но это ни к чему. Сейчас он увлечён другим, а вышеописанное просто мелькает где-то на фоне, где-то в глубине сознания, подобно мелькающим за окном фарам проезжающих машин.       Его попутчик взял холст под руку, а этюдник и пиджак оставил. Наш же герой только что встал с камня, но вопроса не задал. Ответ последовал сам:       – Вы ведь верите, что еще вернетесь сюда?       – Вы точно возвратитесь сюда быстрее – как только мы окажемся на склоне, где холоднее градусов на двенадцать.       – Хах, такой примитивной вещью, как каким-то холодом, меня не испугать.       – Но вы ведь сами четверть часа назад дебатировали, что прекрасное – в простоте?       – Вы начинаете меня раздражать! Вы ведь из тех редких людей, у кого есть ответ буквально на каждую мою реплику! Уже начинаю сомневаться, что упования на встречу кого-то подобного вам были не бесцельными.       – Я так понимаю, это своего рода комплимент.       К тому моменту, когда были произнесены эти слова, тот из них, что был, очевидно, чересчур уверенным в себе (раз решил прогуляться по высоте свыше тысячи метров в одной рубашке, там, где нет источников геотермального тепла), уже отошёл на несколько шагов и двигался вверх по внутреннему склону кратера, теперь ещё более отчётливо видимый издали, подобно тем самым клубам пара. Он шел не быстро, тщательно просматривая землю под ногами.       Сидящий попытался подняться, но у него тут же потемнело в глазах. Он все же встал, не без труда, конечно, и подумал, что если не этот человек, он бы так и остался сидеть здесь, пока бы не загнулся от жажды, жара, голода, или отравления местной водой: его познания в химии не были так сильны. Ему бы не было перед кем выказывать свою стойкость, кому он бы страшился показаться слабым и не выносливым, каким и являлся на самом деле. Он почти ничего не брал с собой, а то, что взял, растерял по дороге. Это произошло не по беспечности, как, очевидно, случилось у второго, а по рассеянности. Рассеянность с беспечностию – вещи по смыслу близкие, однако рассеянность в его случае была не намеренной и вызвана смятением души его, когда второй же, очевидно, просто пребывал в отличном расположении духа и не задумывался о всяких нудных, бытовых вещах.       Солнце слепило глаза, отражаясь от всех гладких камней и других поверхностей, застилая взгляд зеленым туманом. Испарения поспособствовали тому, что здесь было примерно на 10 градусов теплее, чем вне воронки, как уже было сказано действующими лицами. Когда горячий пар сдувало слабым, в связи с отгороженностью этого места от прочего мира стенами, точно крепостными, порывом воздуха и носило по кратеру, то танцуя на ветру он давал некоторую защиту от палящего солнца, однако, при близком нахождении выделений и горячих воздушных масс становилось очень душно. Да и опасная это штука, как уже было сказано героями ранее. Солнце слепило, безусловно не оттого, что находилось к вершине ближе, чем к земле. Неужто для великого небесного светила много значит какая-то пара километров, которая делает поверхность ближе к морю менее достигаемой для него? Конечно нет, просто наша извечная, спасительная пелена, называемая атмосферою, здесь куда тоньше, а воздух более разрежен, соответственно, губительные лучи более действенны, а свет более ярок: от него нас здесь скрывает весьма хрупкий слой воздуха, что ближе к земле рассеивает и отражает губительную эманацию. Мы можем не чувствовать тепла высоко в горах, но запросто можем обгореть, либо временно ослепнуть. Огромному объему кислорода вокруг не от чего нагреться, нет такого большого объема почвы, как внизу, что задержит тепло, а потом отдаст его обратно.       – Зачем вы продвигаетесь так медленно? Что-то с почвой? Сюда я проник совершенно без затруднений.       – Дело в том, что мы можем наткнуться на скрытое галькой и песком жерло, либо чересчур раскалённый участок почвы. Может быть и расщелина, замаскированная песком, или ещё каким мусором. Подвернете ногу, и что? Не думаю, конечно, что мы бы повторили судьбу героев Джека Лондона. Для этого нам как минимум не достаёт мешочков с золотом… однако потом добраться куда-либо, кроме того света, в таком составе совершенно без запасов мы уже не сможем. А я бы хотел с вами ещё немного поболтать…       – Ясно, спасибо вам. Я ведь совсем не думал об этом, – «Интересно, как этот человек может одновременно задумываться и помнить обо всём, но при том вести себя так, будто бы его не волнует абсолютно ничего?»       Если бы идущий впереди двигался чуть быстрее, быть может, он и не смог бы догнать его. Однако он шёл даже слишком осторожно, и в голову движущегося следом стало закрадываться подозрение о том, что, вполне возможно, Егор последнее слова – блеф примерно на половину, а сам он также попросту очень слаб.       Идущий впереди же шел медленно, теребя почву перед собой носком ботинка, ещё потому, что раздумывал.       К его словам не задавали вопросов в редких случаях, в числе которых были ситуации, когда люди не хотели показывать того, что не понимают добрую часть сказанного (или не понимают, серьёзен ли он сам, но не задают этот вопрос); когда им до него, как до лампочки; когда они попросту считают, что он сумасшедший. Его новый знакомый, кажется, не подходил ни под один из критериев – это у него буквально на лбу написано. Тот воспринимал, кажется, понимал и толковал его слова практически так, как ему всегда хотелось, чтобы их понимали, и часто даже подыгрывал ему.       Мне, дорогой читатель, давно уже в тягость попытки всяческими способами указать на лицо, что производит действие. Я не хочу более путать в вас бесчисленными оборотами, что создают впечатление абстрактности происходящего, а героев делают куда более размытыми. Я чувствую, что не могу больше отдалять, откладывать представление героев, мой читатель.       Пока одно из действующих лиц не получило возможности обращаться ко второму по имени, все происходило на более возвышенных тонах. Так позвольте же вас, дорогой читатель, немного приземлить. Я говорю, что одно из лиц до обретения возможности называть другое лицо по имени вело себя по отношению к нему вполне уважительно. Да, именно так. Ведь с именем все становится более формальным, упрощается, начинает глядеть зауряднее (нельзя же приставить к обращению «вы» суффикс «кун»?). Хотя, что-то мне подсказывает, что из уст того самого «одного из действующих лиц» любое имя бы звучало неуважительно. Быть может, попросту любое изрекаемое имя, титул, или чин звучат неуважительно на фоне обращения на «вы»? Может быть, но здесь дело скорее было именно в том лице, о котором я говорю сейчас, размышления которого были описаны мною недавно.       Что же, дорогой читатель. Не смею более задерживать вас. Всё выяснилось в достаточно примитивных обстоятельствах, но этого не могло не произойти, сколь ординарной ни была бы эта ситуация.       – Даже не знаю, чем бы ещё заняться. Путь-то долгий предстоит, – молвил идущий впереди, – я не буду спрашивать вас о том, что вы здесь делаете – это ведь и так очевидно. Спросить, что ли, ваше имя?       – Можете, «что ли», спросить.       – Так как ваше имя, дорогой мой попутчик?       – Фёдор, Фёдор Достоевский.       – Да! Я так и знал.       – Что?       – Я предполагал, что ваше имя, да и вы в целом, именно из тех краёв, где дают именно такие имена! А как вас по отчеству? У вас же есть эта воздающая должное предкам третья составляющая имени! Она всегда казалась мне такой интересной. Всё интересное кажется нам интересным, не правда ли?       Фёдор улыбнулся, – Михайлович по отцу, раз уж вам это так любопытно.       – Невероятно, невероятно! В прочем, стоит и мне представиться – Дазай Осаму.       За этими словами он не дал своему собеседнику ответить, вместо чего достаточно ловко влез на весьма высокий кусок скалы, выраставший на утёсе, на который они только что вышли. Края со всех сторон были сравнительно пологими, однако это место отличалось от остальных слишком резким, почти вертикальным склоном ближе кверху. Дазай водрузил холст, что всё время находился у него в руке, на небольшой приступок у самого верха валуна, на который он только что залез. Теперь уж не окружающий мир будет созерцать этот необычный пейзаж, а скорее сама история, запечатлевшая в нем, находясь здесь, будет охватывать своим взором весь ближний и дальний простор за своими ничтожными размерами, и никто никогда не увидит этой картины, потому что автор и так бы ее никому не показал. Она будет находиться здесь, пока её не снесет ветром, не смоет дождём, не опалит горячим паром, или рука такого же безумца, без умысла забредшего сюда не сорвёт её с вершины и нога его не втопчет полотно в гальку и острые камни. Нет, не за отсутствие красоты или за мрачность. Человек очень часто своей же рукой рушит все самое прекрасное из того, что его окружает. Может вам, дорогой читатель, как-нибудь случится побывать в этом месте. Найдите эту картину, взгляните на неё, но особо не восхищайтесь, да и негативного воспоминания также не уносите с собой. Пусть она останется там, где она есть, как очередной вычурный и абсурдный (и от заурядности его экзотичности, привычный) фрагмент этого мира.       Как вы поняли, они уже вышли на верхушки стенок кальдеры и снова наблюдали великолепный ландшафт мира вокруг. Как бы Фёдор не устал, он не мог не заметить красоты этого вида. Когда он направлялся сюда, не разбирая дороги, даже особо не понимая, зачем, он обращал на это явно куда меньше внимания. Сейчас же он, насколько мог, восторгался всем: от яркого и пушистого мха на влажных камнях; опалённых и засохших кустов, покрытых лишайниками; до цвета неба и холмиков на горизонте. Ему казалось, что он уже и сам опален, как такой куст, что он также сохнет, черствеет, чернеет и покрывается такой слабостью. За тем, что давно не видел ни капли влаги, заключается в смутные, тяжелые оковы изнеможения, что сковывают всего тебя, и так уже истощенного, таким же берестом, ровно, как и на тех кустах. Темнота во взоре. Твой разум, если ещё не сильно помутнён, то передвигается не с тобой, а где-то в другом месте. Быть может, недалеко, но он отделён от тела, хоть и всё ещё работает на него (складывается образное ощущение, что он витает в нескольких метрах вместе с восприятием окружения, и взираешь на все вокруг не своими глазами). Несмотря на всё это, как уже было сказано выше, он восторгался. Сколько мог.       –…вы меня слышите?       Но он уже не слышал слов Дазая. Тьма окончательно поглотила всё вокруг, даже волшебную синеву. Когда был произнесён этот обрывок фразы, он уже летел с обрыва.