Злой человек - мой человек

Честно признаюсь, мне никогда не было настолько хреново. В ту ночь нашего знакомства я не планировал умирать досрочно — прямо сегодня, сейчас, мучительно задыхаясь, захлебываясь соленой океанической водой, зверски ледяной, между прочим; чужой болью и безумной жаждой мести… но неподвластный телепатическому контролю упрямец стал первым и, пожалуй, последним в моей жизни, с кем у меня возникли непреодолимые трудности. Возможно, поэтому я полюбил его в ту же минуту, как услышал. Не увидел. Услышал. Только по этой причине я подписал себе приговор, вцепившись в него. Намертво вцепившись в проклятую подлодку, одуревший от ярости живой магнит на приличной скорости тащил нас все дальше от судна, на котором я прибыл, все дальше от Мойры… Выбиваясь из сил, Эрик часто выныривал, чтобы судорожно зачерпнуть ртом воздух, и тут же, не теряя концентрации, вновь погружался под воду, опускаясь вслед за подлодкой Себастьяна Шоу все глубже, где царила густая тьма, а давление воды ощущалось, как тяжесть гранитной плиты. Я чувствовал, как горят его мышцы и легкие, испытывая на себе нечеловеческую нагрузку; как совсем рядом с агонией бродят его истощенный разум и физическое переутомление; как он ничего уже не соображает, кроме единственной отчаянной мысли, что молотом долбила сейчас наши мозги. Что ж, он давным-давно готов сдохнуть, но только после того, как сдохнет Себастьян Шоу. Клаус Шмидт. Себастьян Шоу. Шмидт. Шоу. Отчаявшись, я мысленно орал ему, что однозначно первым сдохнет он сам, к гадалке не ходи. Если бы я имел возможность орать это вслух, то надолго лишился бы голоса. Я никогда не думал, что чужой гнев способен всерьез помешать мне взять под контроль чужой разум. Разве что в детстве, когда мои силы только крепли. Но и тогда с любыми эмоциями я справлялся без особых усилий, экспериментируя на домашних и подавляя чужую волю. Он же отшвыривал мой контроль с такой легкостью, словно отбивает мяч теннисной ракеткой, так что мне оставалось только одно. Я горел и умирал вместе с ним. Сцепив зубы, собрав всю волю и упрямство в кулак, изо всех сил пытаясь не лишиться сознания от нехватки воздуха, я ждал, когда он окончательно сломается; монотонно и мягко уговаривал его не убивать нас, не брать на себя ответственность за чужую жизнь. Как вы можете догадаться, даже эта нехитрая манипуляция не действовала — для Эрика Леншерра чужая жизнь, в особенности, в решающий момент личной вендетты, не значила ровным счетом ничего. Не задумываясь, он бы уничтожил весь мир ради своей единственной цели. Я ясно видел эту сумасшедшую решимость в его больной голове и приходил в ужас. Наконец, он сдался сам, без моего участия, и вынырнул вместе со мной — озябшим, еле живым. От холода мое тело казалось чужим, деревянным, отдельным от меня. Онемели губы, зуб на зуб не попадал. Я обессиленно дрейфовал рядом и смотрел на Эрика — его посиневшие губы едва шевельнулись в хрипе, больше похожем на рык раненого зверя: «Отвали! Прочь из моей головы, телепат!» Мы осмотрелись. По счастливой случайности силы оставили мстителя примерно в миле от берега. Эрик плыл к берегу, разгоняя ленивые штилевые волны редкими, но сильными гребками, поддеживал меня за шиворот и мысленно материл. Пару раз я едва не утонул. В отличие от Эрика, на мне не было никакой водолазной экипировки — опрометчиво бросаясь в воду вслед за ним, я не озаботился даже спасательным жилетом. От его ругательств и бешеной ненависти ко мне закладывало уши, хотя кругом стояла пугающая гулкая тишина безмолвной лунной ночи. А может быть, вода залилась мне в уши, и я совершенно оглох? Когда я разобрался, в чем дело, тотчас сделал над собой усилие, «отключился» от него и вновь начал слышать самого себя и окружающий мир. Надо же, приклеился к его разуму и не успел заметить, что освоился в нем, как у себя дома. Точнее, настойчиво обивал пороги этого негостеприимного дома — его мощные мысленные блоки, инстинктивно построенные на невыносимой, разрушительной боли и гневе, меня по-прежнему не пускали дальше поверхностных эмоций. В поверхностных эмоциях было мало приятного и информативного. Он хотел, чтобы я слышал, как сильно он меня презирает и из последних сил держится, чтобы не прикончить. Чудовищной силы мутант, божественно управляющий металлом, был настолько зол моим вмешательством в его личные дела, что я не решался его окликнуть — чтобы ненароком не утопил. Удивительно, но в эту минуту он ненавидел меня, незнакомца, осмелившегося встать на его пути, даже сильнее Шоу. Ещё на судне я успел увидеть все лишь в первое мгновение, когда вторгся в его незащищенный разум. А когда он осознал мое вмешательство, то накрепко от меня закрылся. Следовало признать — я впервые столкнулся со столь мощной мотивацией, как нерастраченная нежная любовь к матери и много лет взращиваемая скорбь по ней. Предоставленный сам себе с детства, при живой матери, я никогда не чувствовал ничего подобного. Меня никогда не любили так. Следовало признать… Я малодушно, по-черному завидовал глубоко травмированному мальчишке! Смешно, он даже не был богат, зато был когда-то счастлив, окружён родительской любовью и заботой, и это страшно мешало моей концентрации. Семья Макса Эйзенхардта была не просто полной и благополучной, она была эталонной, чертовски идеальной — любящий отец, любящая мать, отзывчивый, нежный сын. Я не мог справиться с новым для меня захватывающим чувством, подобрать к нему ключик, пробить защиту. Эрик был вынослив и замечательно плавал, разгоняя кровь по жилам, но ему приходилось то и дело останавливаться, когда он чувствовал намечающиеся в ногах судороги. Кое-как, поддерживая друг друга, мы выбрались на скользкий берег, но Эрик не дал нам возможности как следует отдышаться. Очевидно закаленный и тренированный, он очень скоро поднялся на ноги, возвышаясь надо мной в своем водолазном костюме, обнимающим его поджарую, атлетичную фигуру, словно вторая кожа. Даже в ночи я ощущал на себе его холодный взгляд. Даже в ночи он был прекрасен, этот грациозный и смертельно опасный, одинокий, одичавший мутант. — Кто бы ты там ни был, — произнес он хрипло, с угрозой, — если ты еще раз меня остановишь, я убью тебя. Если еще раз посмеешь влезть в мою голову — я убью тебя. Если пойдешь за мной… — Ты убьешь меня. Я тебя понял, Макс. Он надменно хмыкнул: — Ты не должен был узнать это имя. Ты влез туда, куда не следует. Я бы покончил с этим немедленно, но мне попросту не до твоей ничтожной жизни, надоедливый телепат. — Я Чарльз. Чарльз Ксавье. Мне так привычнее. Поможешь мне встать? — я протянул руку, мягко и беззащитно улыбаясь ему, всем своим видом показывая, что никакой угрозы для него не представляю. Он равнодушно отвернулся от меня и стремительно зашагал прочь, навстречу огням ночного города, на ходу пятерней стряхнув влагу с волос и зачесав их назад. Его напряженная спина излучала настороженность и опасность для каждого, кто рискнет его остановить. Я с трудом поднялся, опираясь ладонями в колени, откашливаясь и тяжело дыша, пытаясь унять болезненное колотье в груди. Огляделся вокруг, прикидывая, как скоро береговая охрана или кто-нибудь из ЦРУ обнаружат меня на другом конце береговой линии на расстоянии в несколько миль от того места, где я прыгнул. Неподалеку возвышалась громадная территория какого-то завода. Вокруг стоял промышленный гул, и даже окружающий меня воздух был отравлен и имел неприятный химический привкус. Я достал мокрый платок и с отвращением вытер руки, испачканные в вонючей черной грязи, после чего... последовал за Эриком. Крадясь за ним вдоль территории завода, я старался ступать бесшумно, но вода предательски громко хлюпала в моих ботинках, а пальто отяжелело и давило на плечи. В мокрой насквозь одежде я чувствовал себя как никогда отвратно и жалко, но снять пальто прохладной осенней ночью было еще страшнее. Далеко впереди маячила безупречно прямая черная спина. Эрик, к счастью, ни разу не обернулся. Настиг я его, когда он попытался сесть в попутку, пойманную на ближайшем шоссе. Разумеется, водитель наотрез отказался вести подозрительного вида промокшего типа в водолазном костюме, и Эрик не нашел ничего лучшего, чем начать душить ни в чем не повинного мужика ремнем безопасности. Я поспешно коснулся плеча Эрика. Он вздрогнул, обернулся, устало отпустил, даже как будто бросил с облегчением контроль над металлом и взялся за меня, приперев к машине за грудки. — Это снова ты! — рявкнул он мне прямо в лицо. Его точеное, волевое лицо неприятно исказилось в хищном оскале. Я чувствовал, как он играется с металлическими предметами на моей одежде, размышляя, чем бы меня удавить — пуговицы, запонки, часы, пряжка ремня на мне дрожали и вибрировали, подчиняя его воле мое тело. Странное ощущение. Тревожное и будоражащее. — Эрик, я хочу помочь, — я деликатно коснулся его руки, но Леншерр отдернул ее, словно обжегся, — ты не чувствуешь, поскольку адреналин в твоей крови доминирует, но именно сейчас ты на пределе своих возможностей, ты опасно близок к тому, чтобы сгореть и лишиться их навсегда. Остановись. Не растрачивай понапрасну силы. Побереги себя! — Не лезь ко мне, телепат, — прорычал он, с усилием выталкивая из себя слова, — проваливай, я сказал! Секунда, когда усталость взяла верх над его разумом — измученным, колючим, словно проволока, которой было обнесено то ужасное, гиблое место из его кошмаров, проклятый концентрационный лагерь, и я уловил глухую звериную тоску, и даже, кажется, мольбу! Этого хватило, чтобы придать мне настойчивости и уверенности. — Чтобы ты прикончил каждого, кто тебе сейчас под руку подвернется? Пошел ты! Я должен убедиться, что больше ты сегодня никого не попытаешься прикончить. Не попытаешься убить себя. Я выдрал пальто из его цепких ледяных пальцев и обратился к водителю: — Прошу вас, сэр. Мы не причиним вам вреда. Мы попали в крупную передрягу и продрогли до костей. Отвезите нас, куда скажет мой друг, и поскорее. Я заплачу за ваши неудобства и испорченный салон. Хорошо заплачу. Я вытащил из кармана промокший бумажник и с досадой крякнул, не обнаружив внутри ни одной сухой купюры. — Я — Чарльз Ксавье, ученый, возможно, вы обо мне слышали из новостей или газет… — решил я зайти с другой стороны, протягивая водителю свою отсыревшую визитку и нервно следя взглядом за Эриком, который уже устроился на заднем сиденье и буравил раздраженным взглядом подрагивающий ремень безопасности, — мы будем вам благодарны, если вы завтра подъедете по этому адресу, и я с вами щедро расплачусь. И ещё… включите, пожалуйста, обогреватель. Устранив таким образом возникшее на нашем пути препятствие, я сел в машину рядом с Эриком и вздохнул, осознав, что мог бы просто приказать этому случайному мужчине нас подвезти. Сегодня категорически все шло наперекосяк. — Ты мне не друг, — хмуро, сквозь зубы припечал Эрик и безучастно уставился в окно, — ты обуза. — Помогло же, — еле слышно проворчал я, ежась от холода и шмыгая замерзшим носом, и уставился в свое окно. Завтра, очевидно, благодаря этому упрямому кретину я проснусь с жесточайшей простудой. Если не хуже. По требованию Эрика вначале мы заехали в порт, немного попетляли между доками и пакгаузом, где он забрал свои припрятанные вещи. В фойе отеля, где остановился Эрик Леншерр, на нас вытаращились с изумлением, но вид у постояльца был столь мрачен, а сам он упорно хранил молчание, так что приставать с расспросами тактично не стали, и мне за нас обоих пришлось рассыпаться в извинениях и обещаниях отвесить за неудобства, натекшие с нас лужи и конфиденциальность щедрые чаевые. Получив ключ от своего номера, Леншерр стремительно зашагал прочь от ресепшена, и я едва успел заскочить за ним в лифт. Я ожидал от него новой вспышки гнева, но Эрик, казалось, забыл обо мне, никак не реагируя на мое присутствие позади него всю дорогу по длинному коридору до номера. А после… я нагло переступил порог вслед за ним и тихонько прикрыл за собой дверь. Я ожидал, что Эрик в изнеможении свалится на кровать, и я наконец-то смогу добиться, чтобы в спокойной обстановке он меня выслушал, но чертов талантливый мутант не переставал ошеломлять своей непредсказуемостью. Даже залпом опрокинув в себя стакан виски и на ходу переодеваясь в сухое, он не переставал изучать карту мира на стене, увешанную фотографиями — Шоу, его дружков-нацистов, матери — периода еще до холокоста, цветущей женщины. К фото Шоу он прикрепил изображения Эммы Фрост, Азазеля и Риптайда. Провел линию вдоль побережья Атлантики, через океан, где мы потеряли подлодку Шоу. Мои попытки привлечь его внимание, поговорить ни к чему не привели — Эрик избрал тактику игнорирования. Меня словно не существовало рядом с ним. Он сосредоточенно мерил комнату шагами, обходя не заслуживающее внимания препятствие, то есть, меня, и напряженно думал. Он не заметил, как я махнул на него рукой, налил себе выпить и удалился в ванную — привести себя в порядок. Оставшись в мокрых брюках, я смотрел на себя в зеркало — бледного, насквозь продрогшего, и признавался в собственном бессилии. Я понимал, что не могу его одолеть, потому что сам физически выжат. Но все же я был сильнее его — мою душу не разъедало ужасающее травмирующее событие, не разъедала трепетная любовь к матери. Свою душу я закрыл много лет назад, еще будучи мальчиком. Моя мать была холодной женщиной, не интересовавшейся мной, и со временем я и сам охладел к ней. Я жил в комфорте и богатстве, тешил свое самолюбие чувствами Рейвен, и этого было более чем достаточно. Моя единственная любовь — наука. Для ученого родительская любовь — отвлекающий фактор. Излишняя трата таких бесценных ресурсов, как время и нервы. Я остановился на пороге, глядя на погруженного в себя Эрика. Глубоко вздохнул, стараясь абстрагироваться от своего премерзкого состояния, прикрыл глаза, коснулся двумя пальцами виска и постарался сконцентрироваться. Ты уязвим. Я — защищен. Поэтому иного не дано. Ты — мой. Эрик впервые поднял на меня взгляд, и его пронзительно-серые глаза вспыхнули безумной яростью. Он сопротивлялся из последних сил — огрызался, царапался, словно зверь в клетке, не давая мне проникнуть глубже. Мне было больно, но я продолжал уверенно давить. Эрик продолжал отчаянно цепляться за остатки своей воли. Да какого черта! Я сказал, подчиняйся мне абсолютно, сукин ты сын! Я вышел из себя, и потому вмешательство вышло грубее, чем я рассчитывал. Эрик послушно перестал метаться по комнате и застыл на месте, глядя перед собой пустым взглядом. Вот так. Теперь я — говорю, ты — слушаешь. Я обошёл его по кругу, не веря, что мне, наконец, удалось его обуздать. Итак, с чего бы начать… Наслаждаясь звенящей пустотой в его голове, я немедленно приказал ему забыть о матери и наполнил его мысли своей волей. Тебе не нужно больше изводить себя, Эрик. Ты смертельно устал. Устал от своей вины, бесконечных скитаний и желания отомстить за нее. Устал жить лишь ради мести. Ты ни в чем не виноват. Ты не мог ее спасти. Ты был всего лишь одаренным мальчиком, твои способности имели спонтанный, непредсказуемый характер и не могли развиться мгновенно, в результате чудовищного стресса, порожденным актом насилия, по щелчку снятого предохранителя. Ты не виноват в смерти матери, Эрик. Сейчас ты должен забыть обо всем и… В этот момент я не сдержал плотоядной улыбки превосходства. …любить только меня. Я был разозлен, нетерпелив и азартен. Разрывая особую невидимую связь матери и сына, из которой Эрик в своей голове буквально сотворил алтарь, принеся себя в жертву, о, как же я был ревнив в этот момент! Я небрежно вышвырнул его воспоминания о самых светлых его днях, о довоенной безмятежной прошлой жизни в счастливой еврейской семье. Вышвырнул кровавую бойню в кабинете Клауса Шмидта, которую Эрик болезненно прокручивал в голове вновь и вновь, словно заезженную пластинку. И когда я сделал это, ослепляющее желание Макса Эйзенхардта отомстить Себастьяну Шоу ушло само собой. Себя самого, лабораторную крысу, искалеченную опытами Шоу, Эрик не жалел. Ему вообще не была свойственна жалость к самому себе. Он в целом не был против того, что именно Шоу, не гнушаясь жестоких экспериментов, развил его способности. А когда я докопался до самых потаенных его мыслей, которых он стыдился, как оскверняющих память матери, оказалось, что он даже где-то благодарен ему. Я усмехнулся. Монстр Франкенштейна обладал собственными незаурядными амбициями и упивался своей силой так же, как и я — своей. Это открытие захлестнуло меня целиком, я видел себя его глазами — восторженного, воодушевленного тем, как много мы можем сделать вместе. Вместе. Я упал на кровать — меня толкнула его рука, подчиняясь моей воле. Я сжимал в кулаке черную водолазку, которая невероятно ему шла, и тянул его к себе. Целуясь с ним, я заманил его выше, к изголовью. Мне нравились его чуткие пальцы, его безжалостные жесты, которыми он срывал с себя одежду и с меня — ее остатки. Он вцепился в прикроватную тумбочку рядом, в стоне, с усилием сжимая зубы; я услышал свой стон, когда он, совершенно голый, стиснул меня так, что стало тяжело дышать. Он был горячим, я же стремительно согревался и дурел. От его жара, запаха, вкуса. Его могущества — спятившего, дрожащего вокруг нас металла. Мне всерьез казалось, что под моим контролем он поднял в воздух весь отель. Потому что я так хотел. Рядом, задетые его рукой, разбились вдребезги бутылка и его одинокий стакан. Рука стала умопомрачительно влажной и пахнущей вполне приличным шотландским виски, я — безнадежно испорченным. Он держал меня, оглаживал и растягивал, я — кричал, требовал еще, забывая, что он итак в моей безграничной власти, его пальцев во мне будет столько, сколько я захочу и когда захочу… Такое со мной происходило впервые. Я не был с ним неловким неудачником, каковым постоянно чувствовал себя с Мойрой. Я был жадным. Я был злым, уверенным в себе и четко понимающим, чего я хочу. И когда он впервые вошел в меня и замер, оставаясь во мне, стало так хорошо, что я забылся и на мгновение отпустил его разум. А когда спохватился, было уже поздно. — Нет! Не смей! — кулак врезался в подушку рядом с моим лицом. — Больше не смей, Чарльз! Я сам! — Не сможешь. Ты слаб! — Проверим? Он сам тяжело прижал меня к постели, до боли сжал мои запястья, переставая быть послушной куклой в моих алчных объятиях и обретя свою собственную похоть. — Это я-то слаб, грёбаный ботаник?! Я бы убил тебя прямо сейчас, никто, слышишь, никто не смеет вставать у меня на пути! Но ты затащил меня в мою же постель, и я несколько озадачен этим обстоятельством… Эрик, словно впервые, оглядел меня, в изнеможении кусающего припухшие губы; себя, возбужденного и придавившего меня; опустил взгляд на наши члены и до невозможности пошло оскалился: — Это не отменяет того, что ты на волоске от смерти. — Разумеется, не отменяет, — застонал я вслух, — решай уже, сдохну я, или ты меня… — Я тебя, Чарльз… отъебись! Нет, останься! — Останься, — шевельнулись скупые губы, а его бедра, с каждым "останься" наращивали тяжелый ритм, — твою мать… останься, прошу… Чарльз... Чарльз... Я не мог в это поверить. Мрачное ликование сменилось безотчетной тревогой. Чего он хочет? Чтобы я вновь избавил его от боли и тяжелых воспоминаний? Уж не перестарался ли я, не выжег ли ему мозги? — Нет, — твердо шепнул я ему на ухо. — Ты останься. Со мной. Я поцеловал его и отпустил совсем, а следом услышал глухое, разочарованное рычание. Эрик клацнул зубами у моей шеи, словно намеревался вгрызться в артерию. Он и вгрызся, но, к счастью, оставил мне на память лишь болезненный засос. Как бы я не упивался властью, контролируя чужое сознание, заполучить любовника, обладающего своей волей, оказалось несравнимо приятнее. В конечном итоге, он смог самостоятельно справиться с раздирающими его противоречиями и по-настоящему увлечься мной. Впервые он смотрел прямо мне в глаза, и меня почему-то потрясло то, что я видел итак, без телепатии. Он хотел меня не меньше, чем я его. Кровать почти не скрипела под нами, моя спина приятно пружинила об твердый матрац. Эрик невозмутимо закинул мои ноги себе на бедра и увлеченно втрахивал меня в него; он тоже был весь твердый, не только ниже пояса; скупой, своенравный, жесткий, словно сам целиком сделанный из холодного металла. Неуживчивый, наверняка. Ничего, я смогу его переубедить… — Uparty przystojniak… — Что? — Spójrz na mnie! — Что... что ты хочешь? Я же ничерта не понимаю по-польски… — я подчинился, когда он грубо, стиснув пальцами челюсть, развернул к себе мое лицо, — боже… Если я правильно его понял, ему нравились мои глаза. В конце концов, они всем нравились. — Uparta bzdura! — Макс… …Когда накрывшее нас безумие закончилось, он судорожно зарыдал, уткнувшись мокрым лицом мне в грудь. Я крепко обнял его и вместе с ним замер. Сколько же лет ты копил в себе свое горе, друг мой…

***

Проснулся я поздним утром от хлопнувшей двери ванной. Эрик, обернув бедра полотенцем, устроился рядом со мной поверх одеяла. Вид у него был смурной и вновь сосредоточенный. — То, что ты со мной сделал ночью, Чарльз — ты больше не повторишь. Никогда. — Что именно я не должен повторить из того, что я делал с тобой этой ночью? — позевывая, я перевернулся на спину, устроился выше на подушках, полусидя, зевнул и с хрустом потянулся. Болью взрывалось все тело, каждая мышца, но окрылённый новым головокружительным знакомством, я этого почти не замечал. — По-моему, вышло прекрасно. Изумительно! Великолепно! Эрик не оценил мою фривольную шутку, даже не улыбнулся. Зануда. — Я не должен. Ни на минуту не должен забывать, что он сделал, — произнес он сурово. — Эрик, послушай меня… Он вдруг резко подорвался, и я голый оказался под моим мутантом второй раз за несколько часов. Эрик взял меня за горло и пальцами стиснул подбородок. — Нет, это ты послушай, — зашипел он на меня, и металлические предметы вокруг нас вновь спятили. — Никогда не думал, что на своем пути встречу говнюка, который куда опаснее Шоу. Намного опаснее. Благодаря тебе я чувствую себя полнейшим ничтожеством — впервые за много лет я позволил себе забыть о матери! Память о ней — это все, что у меня осталось! А я позволил тебе избавиться от нее, как от ненужного мусора, и думал о ебле с гребаным телепатом, которого впервые в жизни вижу! Я помолчал, деликатно ожидая продолжения гневного монолога, и осторожно заметил: — Впервые за много лет тебе стало легче, когда я освободил тебя от ужасного бремени, которого ты не заслуживаешь… я видел, как тебе хорошо со мной не чувствовать боли, почему же ты отрицаешь этот простой факт? Я не хотел, чтобы ты совсем забывал свою семью, я лишь хотел облегчить твои страдания и… пожалуй, немного перестарался. Но, если честно, я не жалею. Ты смог отвлечься от пожирающей тебя, разрушительной мести… Не нужно наказывать себя, Эрик… — Ты не вправе решать, что я должен чувствовать, а что нет! Да что с тобой не так? Вообразил себя Господом Богом? Твою мать, Чарльз! Ты не не такой, как я, ты величайшая заноза в заднице у таких, как я! Что ж… — А теперь послушай меня, Макс Эйзенхардт, — спокойно сказал я и бесстрашно убрал его руку со своей шеи. — Отныне ты либо со мной и имеешь терпение меня выслушать, и я помогу тебе развить твою силу так, как не смог Клаус Шмидт… И поверь мне, не привычные тебе пытки здесь будут эффективными… либо я сделаю это с тобой снова, и снова, сколько потребуется, потому что я не могу допустить, чтобы опасный, бесконтрольный мутант вот так свободно разгуливал и вершил самосуд. Ты прав, я куда опаснее. Я остановлю тебя, чего бы мне это не стоило. Выбирай, друг мой. Эрик мрачно и пристально вглядывался в меня несколько секунд. Кажется, мне удалось его зацепить. Ну, или, по крайней мере, впечатлить. Не отрывая от него взгляда, я сделал вид, будто висок нестерпимо зачесался. В его голове сейчас боролись друг с другом два острых желания: всё-таки придушить меня или… Нет! — А почему нет? — я беззаботно пожал плечами, обостренно замечая, что с Эрика почти слетело полотенце. — Если ты не собираешься с меня слезать, может, продолжим? Мрачнее тучи, не обращая внимания на свое возбуждение, он слез с меня, невежливо отшвырнул полотенце в мою сторону и принялся одеваться. Этот нелюдимый парень явно не выносил, когда кому-то удавалось хорошенько взять его за яйца. Отправляясь в душ, я был уверен, что сделал все правильно. Однако когда я вернулся, Эрика в номере уже не было. Осиротели вешалки в шкафу, беспорядок кричал о торопливых сборах. На полу валялась забытая в спешке фотография. Я поднял ее, вглядываясь в лицо смутно знакомой мне женщины. Мать Эрика была утонченной красоты еврейкой с живыми черными глазами, умными и проницательными. Я невольно сравнил изображение с образом женщины из кабинета Клауса Шмидта, от которой перед смертью осталась лишь тень человека: кости, обтянутые высохшей кожей, истощенное лицо, черные провалы вместо глаз; убедительный ласковый голос, который насмерть перепуганный подросток слышит в последний раз... В груди вдруг стало нестерпимо больно и горячо, отчаянно защипало в глазах. Я выхватил из мини-бара бутылку и присел на смятую постель. …Двое суток о нем не было никаких вестей. Я ждал новостей о свежих преступлениях мстительного мутанта, успевшего наследить в нескольких странах, и в шаге от того, чтобы во имя своей безумной цели загреметь в международный розыск, но их не было. На третьи сутки Эрик появился на пороге моего поместья. — Расскажи мне все, что знаешь о моей силе, Чарльз. Вздохнув с облегчением, искренне улыбаясь ему, как дорогому другу, по которому ужасно соскучился, я пропустил его в дом. — И ещё. Верни мне фото моей матери. Я знаю, оно у тебя. Я задумчиво кивнул, показывая ему путь до своей спальни.