Пьяное солнце

      Кавех в пьяном расфокусе наблюдает за длинными ловкими пальцами бармена, мешающими напитки в шейкере, не менее ловко разливающими разноцветную алкогольную мешанину по бокалам, и что-то внутри рушится, ломается с треском, едва успевает схватиться за стойку, удержать равновесие и не словить инфаркт в падении со стула.       От осознания, что жизнь тратится на всякую бесполезную хуйню, годы идут, молодость летит мимо, толкая в клетку одиночества. Что Кавех — это пьяное нечто в невменозе и абсолютная, выкрученная на максимум нелепость в воплощении студента с дизайна, и что никому его работы не сдались — он идёт на хуй не только с последнего курса со своим красным дипломом, но и из этой жизни в алкогольный дурман с возможностью застрять навсегда в невесомости.       Тут хотя бы не достанут проблемы, бежать от них проще, чем решать, будучи не в ресурсе — в минусе, и это ещё один гвоздь в крышку радужного гроба с припиской «Вспомним под пиво. Не любим. И поскорбим не от всего сердца».       И они тоже на хуй. Все там рано или поздно окажутся, кто-то добровольно, а кто-то принудительно. Не одному же Кавеху огребать от реальной жизни, скрываться от слившего фотки бывшего, настолько преисполнившегося в своей наглости, раз требует компенсацию за ущерб, хотя кто ещё кому платить должен сто тысяч моры.       Вряд ли это поправит ментальное здоровье, склеит сердечную крошку и вернёт потраченные триста шестьдесят пять дней, тринадцать часов и сорок минут — ровно — на этого придурка, чьё имя нужно залить, стереть алкогольным ластиком, закинуть смятый листок в долгий ящик на самое дно и никогда — ни при каких обстоятельствах! — не возвращаться, не вспоминать. Забыть как страшный сон, послать при встрече, если такова случится, а Санти всё же надумает вручить оставленные в квартире вещи лично.       Тогда Кавех не сдержится и точно подпортит смазливое личико конкретным ударом об стол, цепляясь за волосы и применяя всю свою силу, чтобы с маниакальным удовольствием, с садистским блеском в карминовых радужках, смотреть на стекающие кровавые дорожки из сломанного носа и разбитых губ; как каждая черта лица кривится от боли, мучается от шока. Как он когда-то от душевной, зияющей от предательства чёрной дыры с микрокосмосом гематом на запястьях от сильной хватки и скользкого «ёбанная шлюха» вслед, когда терпение всё же лопается, находиться рядом с изменщиком сил не остаётся, уж тем более терпеть хамское отношение, и Кавех решается порвать всё.       Хватит себя мучать, ведь так?       А бармену платить придётся. К счастью, баланс на карте позволяет расплатиться за три выпитых бокала и приятный разговор со с виду тихим парнем. И это единственная причина назвать вечер пятницы не таким отвратительным, ведь благодаря ему в голове рождается нечто новое — взрыв красок, пальцы тянутся вцепиться в этого человека и покрыть холст изображением невыносимо притягательного лица, запечатлеть всю красоту изумрудных глаз, заинтересованно сверкавших из-под серебряной шторки волос.       Зарыться бы в них пальцами сейчас, честно.       Или это уже крыша едет, Кавех ведёт себя глупо, на что-то надеясь, кроме пожеланий приятной дороги, возвращения в пустую квартиру в холодное одиночество среди блеклых красок незаконченной проектной работы. Смешно. Тупо. Отвратительно. Разбивается внутри что-то вновь, не склеится больше, в колонках заевшая на повторе «пьяное голосовое» сменяется «пьяным солнцем», а рот открывается сам собой, выдавая строки одну за другой, будто наизусть выучены, — прорывает.       Так бывает. Когда нет сил держаться на плаву, но тонуть не хочется, парашютные стропы рвутся, роняя с высоты птичьего полёта в бездонную пропасть, а рядом есть хоть кто-то, кто выслушает, — слова могут литься рекой откровения, пусть даже через песню, через лирику чьих-то чувств собственные раскрываются ноткой коньяка и послевкусием малиновой электронки.       — Убей меня потом, но только не сейчас, сейчас, — тянет гласные, пытается, но в конце хрипит и гасит желание спрятаться под стулом или покинуть бар, пока красивый мужчина, Хайтам, судя по бейджику, не лопнул со смеху или за дверь пинками не выставил за ужасное пение и травмированные уши.       Но Хайтам не думает — улыбается. Если улыбкой можно назвать шаловливый блеск в изумрудах и чуть приподнятые уголки губ вверх — почти незаметно — при остающемся бесстрастным лице, то Кавеху не кажется, и ему на самом деле впервые за этот день улыбнулись не дежурно, не натянуто, а по-простому.       Возможно, этот вечер всё же не такой отвратный.       Возможно, в конце тоннеля мелькает шанс на что-то хорошее, что из разряда вон привычной картины мира и как-то разбавит тоску, заставляющую глушить очередной бокал и с каждым глотком тонуть в дурмане алкоголя, терять ускользающие адекватные мысли и не пытаться дотянуться до них.       А зачем, если при контакте раскрошатся в звёздную пыль, взрывом осядут в лёгких и перекроют доступ к кислороду?       Так же ведь тоже бывает. Алкоголь никогда не приведёт ни к чему хорошему — простая истина, но не все соблюдают. Как эффект плацебо, этиловый спирт способен расслаблять на короткое время и облегчать состояние, потому что искренне веришь в положительный эффект химии, но с единственным условием — привыканием. Пристрастишься быстро, слезать будешь не менее долго, и в какой-то момент окажешься закрытым на лечении с «синдромом зависимости» в графе с диагнозом, чему никто из знакомых не удивится.       Все знают и до сих пор верят в постулат о склонных впадать во все тяжкие людях искусства, полагают, что те от слишком хорошей жизни курят подолгу и много, ругаются заправскими сапожниками весьма изощрённо и пьют в три горла от скуки, потому что им «крылатая голая тётка» сказала пойти напиться в бар непонятно куда и поймать там её за шкирку; вовсе не собственная тяга к саморазрушению, незнание других путей исцелять душу и поиск собеседника, кто не осудит.       Кто точно не скажет, что ты идиот, раз так к людям привязываешься сильно: отпускаешь подолгу, несколько месяцев на этом человеке клинит и гложет такая сильная тоска, что хоть волком вой — не уйдёт, вцепится зубами в мышцы и откусит, не подавившись.       Кто не пошлёт сразу при встрече со своим нытьём, а это нытьё выслушает и даст поучительного ремня — в идеале — гораздо лучше мнимой надежды на залившую глаза розовым глянцем сладкую ложь, какую слушать гораздо приятнее, чем горькую правду.       Абсурдно, но такова жизнь.       А правда в том, что Кавех не во всех людях разбирается, наступает на одни и те же грабли из раза в раз, оступаясь, быстро поднимается и идёт вперёд, но снова падает через несколько шагов, улетая душой в стратосферу, а не телом с сырой земли под вечерним небом.       Улетать отлично получается.       В стену головой и со стула раза три, путаясь в ногах и заваливаясь в стороны кораблём с качкой под штормом и грозами.       Зато, как упрямо считает частью не отвечающей за адекватность доли мозга, красиво: пьяная ласточка или беременный пингвин не сравнятся по грации, с какой приходится перемещаться по кружащему бешеной каруселью пространству в поисках выхода из бара, а другой частью — разумной, которая работает через раз и непременно отключится, — надеясь, что за выпивку им всё же заплачено и проблемы не последуют по пятам, как обычно.       Проблемы — последнее, что Кавех желает иметь в этой жизни.       Никакого марева перед глазами, никакой разноцветной дымки и огненных всполохов, взрывающихся в ушах под вопли и крики, принадлежащие неизвестно кому, стучащие по барабанным перепонкам набатом и чугунной сковородкой по вискам, едва глаза приоткрываются, пальцы с трудом хватаются за что-то твёрдое и одновременно мягкое, подушечками пробегая по искусственной коже, а под бёдрами заводится мотоцикл — Кавех не уверен, но рёв мотора слышен ощутимой вибрацией, породив чувство страха, заставившее вцепиться во владельца титанового зверя всеми конечностями и повиснуть обезьянкой в нежелании лишаться точки опоры.       К мотору добавляются сдавленные ругательства и хватка на запястьях, удерживающая от падений и заваливаний в стороны, помогающая верно расположить руки и немного расслабиться. Вроде как понимает, что и куда, но дико не уверен в правильности дальнейших действий, под каким углом поставить ноги, ничего не отломить от дорогого мотоцикла и самому не сломаться, если занесёт на крутом повороте и их тела размажет по асфальту в вязкую кашицу, а врачи не смогут собрать по кусочкам и констатируют время смерти.       Седьмое июня — дата, нашедшая дом в пьяном мозге и сознании в процессе адаптации и невменяемости больше в сторону «всё плохо», чем «соображаю, но инстинкт самосохранения умрёт вместе со мной».       Настолько можно отчаяться, что решаешься на то, что убьёт в какой-то момент, но тебе настолько уже без разницы, что ныряешь с головой в мутный разноцветный мир и паришь в невесомости среди облачных долин и пения ангелов.       Или это просто вопли тараканов в голове.       Ночь, когда Кавех делает очередную глупость, прижимаясь щекой к чужой спине, скрытой кожаной курткой, руками стискивая торс под белой рубашкой и скользя по оголённой горячей коже собственными ледяными пальцами, потому что адреналин разматывает клубки нервов и вяжет морские узлы в венах, гуляет по артериям к сердцу и от него же к мозгам, толкая мышцы губ расплыться в довольной улыбке и закричать во весь голос.       Громко, пронзительно, с треском ломая выстроенные стены душащей картонной коробки, именуемой зоной привычного комфорта, отдавая всего себя этому чувству, пьянящему не хуже самого крепкого алкоголя в мире и выкидывая грусть с десятого этажа.       Какой в ней — в грусти — смысл, если он уже летит, уже готов умереть и заново родиться, если выпадет шанс ещё хотя бы один раз дотронуться до обжигающего солнца, воспарив в небеса навстречу северным ветрам и необъятным просторам мира.       Навстречу свободе.       Под ним рычащий зверь, разгоняющий почти сотню в час, залитыми влагой глазами во всей красе переливы городских огней галопом несутся, расплываясь густотой тумана, к горлу — сердце подскакивает и ухает куда-то вниз резко и быстро, не успев схватиться за которое как за единственную связующую с ускользающей реальностью ниточку, Кавех проваливается в ядовитый дурман, утыкаясь носом в широкую спину меж лопаток и прикрывая глаза в надежде остаться приклеенным к Хайтаму на подольше.       Желательно навсегда.       Глупые мысли. Неправильные. Отвратительные не ему — любому здравомыслящему человеку покажутся мерзкими, но Кавех не в этой категории и законы ему не писаны поэтому, раз позволяет себе заходить в мыслях дальше положенного нормами.       Как испачкает это тело перед ним красками вместо холста, превращая искусство в ещё больший чёртов шедевр, скользнёт кисточками по коже, вымазав изумрудно-синими оттенками, подходящими под невозможные глаза, огладит рельефный торс и прильнёт всем телом, купаясь в мягкости волос и пропадая в твёрдости мышц.       Желательно обнажённым. Желательно, чтобы и Аль-Хайтам без одежды тоже.       Как обхватит эти длинные пальцы и оближет языком каждый, между фалангами скользнёт самым кончиком, как посмотрит в изумрудные глаза и тоже пропадёт там под аккомпанемент Хайтамовых выдохов и ладони, что намотает на кулак его волосы и притянет ближе положенного, держа дистанцию и одновременно сметая границы правильного и неправильного.       Желательно мокро и развязно.       Как вылижет эти бледные тонкие губы, искусает их так, чтобы хрипло и колючими вибрациями по коже с выдохами тяжёлыми, натянутой ниточкой слюны между губами и жаром рта, едва язык огладит нёбо и сплетётся с чужим в безудержном танце, подводящим к краю, один шаг за который — верная смерть.       Желательно вместе и желательно под Хайтамом.       Желательно грубо и нежно. Аль-Хайтам может быть таким — Кавех в этом настолько уверен, что становится страшно и безудержно хорошо от мысли почувствовать эти пальцы на себе в серьёз.       Хотя бы на запястьях. Хотя бы на щеках.       Хотя бы вот так просто — на члене.       Желательно — задохнуться от них и кончить из-за ритмичной стимуляции со звёздами в глазах, а не с мыслями о конце грёбаного мира и поехавшей крышей от переизбытка оргазма в его жизни на квадратный сантиметр.       Желательно — сжать в объятиях и не отпускать, искусать всего — окрасить метками и засосами как акварелью, показывая всем и каждому занятую хищником территорию, чтобы никто руки не тянул к его персональному дофаминовому Раю и не забрал тем более.       И всё же мысли не туда.       Кавех теряется в пространстве, от мыслей подобных краснеет, всё же откладывая в памяти парочку самых любопытных, но рук из-под рубашки не убирает — на чистом любопытстве царапает ногтем кожу живота, задевая колечко пирсинга в пупке, выше под пальцами шуршит плёнка, характерная для набитой не так давно татуировки, что порождает интерес и кучу предположений, что же это может быть: от змееподобного усатого дракона до раскидистых ветвей сакуры — символа начала начал и новой жизни.       Возрождения.       А Хайтам под ним покрывается мурашками, напрягая мышцы под прикосновениями, однако никак не показывает симпатии к действиям: молча смотрит на дорогу, наверняка, как Кавеху кажется, закатывая глаза под чёрным шлемом и называя в своей голове «безумцем» раз десять и наглецом раз сто за шаловливые руки и само наличие пьяной тушки позади себя.       И лучше ему Кавеховы мысли не знать. Не поймёт, не поверит, ссадит в лесу, а ему потом на своих двоих добираться до дома или автостопом как-нибудь проделывать неблизкий путь.       Главное, что не путь в Небытие, откуда можно не вернуться прежним.       Главное, чтобы и дальше позволял вот так себя трогать. Чтобы руки хотя бы держались за Хайтама, губы на смуглой шее — приятный и столь неожиданный бонус, и Кавех скажет спасибо Всевышнему за этот тактильный контакт и утоление голода, пока носом выводит узоры меж лопаток и дышит-дышит-дышит, не в силах насытиться смесью каких-то трав, пота и лавандового кондиционера с нотами ментола и клубники — курит явно. Но не отталкивает, наоборот — ведёт так, что где-то в лёгких разгорается пожар, обостряя все чувства разом, глаза слезятся подозрительно.       Что-то влажное по щекам — на чужую спину, заливая солью и горечью рубашку, у Кавеха тахикардия, гулко бьющееся под рёбрами предательское сердце и не до конца раскрытые за спиной крылья, а у Хайтама перед ним руки сжимаются в кулаки на руле и скорость под ними растёт стремительнее приближающейся сессии и возможных долгов.       Остановка — конечная. Пульса нет — в дефибрилляторе села батарейка, разряды не помогут. Механизм, убивающий организм, запущен, и есть надежда, что это не то самое чувство мимолётной влюблённости в незнакомца.       Так бывает только в глупых фильмах со смазливым хэппи-эндом, а в реальной жизни пошлют на хуй быстрее, чем с губ сорвётся заготовленное заранее признание в чувствах. Проверено и доказано — Кавех знает, каково тонуть в растерянности, что сменяет разочарование, и постепенно привыкать разочаровываться и не надеяться ни на что особо.       С Аль-Хайтамом будет также. С его стороны это просто поездка в один конец непонятно куда и доброта душевная, не позволяющая выгнать единственного клиента — пьяного в хлам — на улицу. Да, точно, именно так.       А то, что трогать себя, лапать и вдыхать запах чокнутым наркоманом позволяет — потому что добрый.       Если только он не маньяк, убивающий пьяниц с особой жестокостью, а их тела скармливающий бродячим собакам, потому что денег на зачистку и киллера не хватает.       Тогда Кавеху будет очень и очень плохо.       Если не уже отвратно на сто сорок по десятибалльной.       Если это не ком тошноты, подкатывающий к горлу, не трясущиеся пальцы и не чёртово понимание со стороны водителя притормозить у обочины, потому что в любой момент его желудок помашет ручкой и уплывёт в закат, а от остатков достоинства и какой-никакой, но всё же гордости вообще пылинки под ногами останутся.       Ведь Кавех в своём репертуаре, ценит эстетичность и визуальное составляющее. Художник же, и не от слова «худо», то есть всё плохо, а самый настоящий деятель искусства в ближайшем будущем с перспективами, капризными клиентами и кучей денег.       Потому содержимое собственного желудка не вызывает восторга, хоть и прозрачное и отвратительно горькое, мерзотное, до ещё одного не менее противного комка и приступа, выворачивающего наизнанку под стрёкот сверчков на фоне и не самые приятные звуки со своей стороны. Ещё и перед глазами начинает плыть и качаться просто всё, обрушивая к ногам небосвод, подкосив колени и грозя уронить, но ему не дают упасть.       Снова.       Хайтам словно рыцарь без коня, теперь без шлема, но с дорогим мотоциклом и бутылкой воды, опустевшей быстро, что глазом моргнуть не успеешь, как на донышке остаются три капли. Руки тёплые придерживают мягко, обхватив рёбра с обеих сторон в подобии кокона, давая опору в виде плеча, на какое Кавех благодарно откидывается головой и тяжело дышит, ощущая себя пережёванным и выплюнутым чемпионом марафонского забега как минимум.       Хотя даже они настолько отвратно себя не чувствуют. Наверное. Проверять на практике желания нет абсолютно, как и понимать собственную растерянность, осознавать незнание дальнейших событий и как закончится эта ночь, плавно перетёкшая в предрассветное сияние.       — Спасибо, — поблагодарить нужно, даже если хрипло и горько во рту.       Даже если в чужую шею всё же носом под тихое фырканье самое простое, не означающее недовольство или того хуже — топящее в лаве безразличие.       Кавех его больше не вынесет.       — Рассчитаемся, — Хайтам успокаивающе, как-то даже аккуратно гладит межреберья и устраивает голову на свободном плече откинувшегося на него Кавеха, практически утыкаясь губами в щёку по-кошачьи в подобии поцелуя: либо он есть, либо кажется, либо остаётся фантомом на коже и сладкими воспоминаниями оседает в животе среди полей взбесившихся бабочек, в существование которых иногда приходится верить.       Возраст даёт о себе знать иногда.       — Натурой что ли? — теперь его очередь фыркать и щипнуть в бедро — руки длинные и пальцы умелые, дотянется.       И утонет в звуке чудесного смеха Аль-Хайтама, напоминающего что-то между пением и раскатами грома — в голове перекати-поле от таких мыслей и тяга пристрелить себя растёт в геометрической прогрессии, — от тёплого дыхания на своей щеке вздрагивает и ёрзает немного неловко, смущаясь на полном серьёзе, а от обвивших коконом рук внутри взрывается стеклянная бутылка и оседает пузырьками газировки на стенках живота.       Сердце в унисон с бабочками сходит с ума в рёберной темнице.       — Нарисуй меня как одну из своих француженок, вот тогда и решим.       Где-то внутри него умирает и воскресает один эстет от услышанного, кинокритики бы точно вручили «Оскар» за дурную актёрскую игру, однако не похоже, что здесь оттачивание мастерства и вьетнамские флешбэки культовой кинокартины девяностых.       Издевательство. Бред. Крушение мира подобно гибели «Титаника» из-за столкновения с айсбергом, лопнувшие звёзды на небосводе и взрыв целой Вселенной — у Кавеха внутри кипит лава из противоречий и смеха. Особенно его — заливистого такого, громкого, чтобы уши заложило, а Аль-Хайтам поэтому перестал так шутить, будто хочет дать надежду и забрать её обратно через тридцать секунд.       Так ведь не бывает. Нет. Чтобы глупости по пьяне исполнялись по щелчку пальцев, а тебя самого размазывало от почти что незнакомца, всё же протянувшего руку помощи, будто ему не всё равно на твоё состояние.       Будто ему действительно не всё равно, что случится с трудом державшимся наплаву, тонущем в реале и тяжких мыслях Кавехом, непонятно о чём думающем Кавехом, и просто Кавехом — обычным человеком, а не студентом с последнего курса художки, кому главное сдать все зачёты вовремя и не спиться от нагрузки.       — Издеваешься над пьяным человеком, кто чуть не умер из-за твоей езды, — лукавит. Сильно. И Аль-Хайтам это тоже понимает. Взгляд изумрудов смягчается, а губы всё же касаются щеки ощутимо — убивающе ласково, кроша корку в грудной клетке Кавеха сильнее.       — Компенсирую. Завтрака в постель, пары таблеток и приятной компании достаточно будет? Или ты предпочитаешь себя на столе вместо чая?       — Лучше заткнись и наслаждайся.       И всё же чудо случается, хоть и таким странным, несколько чудным образом, убивающим логику и смысл, но как-то без разницы, а время подумать будет позже, когда голова начнёт соображать, сбросит алкогольный туман и вступит в реакцию с мыслительными процессами.       А пока… лучше отпустить и упасть в прекрасную возможность поддаться свободе.       Кавех в кольце рук разворачивается, с вызовом заглядывает в сияющие глянцем изумруды, тонущие в карминовых болотах художника, зарывается пальцами в волосы на загривке Хайтама, путая серебряные нити друг с другом, и жмётся губами в шею туда, где в ритме сердца под ладонью пульсирует артерия, и не может себе оказать в удовольствии исполнить одну из тех дурацких мыслей.       Которые вовсе не дурацкие, а самые-самые трепетные и особенные.       Вот бы так подольше.       Остаться бы до утра в объятиях Аль-Хайтама, выдающего невероятные звуки своим соблазнительным наглым ртом, который всё же хочется укусить на полном серьёзе.       Желательно подольше.       

И желательно — навсегда.