Глубина и инстинкты

— Так, ну и что там у нас сегодня? Вопрос, собственно, не был обращен к кому бы то ни было, да вокруг Кэйи никого и не находилось. Он сидит, скрестив ноги, на металлической платформе, болтающейся на пенистой поверхности серой, как сталь, воды, последний раз проверяя оборудование. Волны игриво перехлестывают через края и углы, маня и торопя, но он не поддается. Да, пускай без посторонних он мог не прятать свой маленький секрет, пускай за его плечами было уже почти десять лет погружений, да, пусть он любит интересные ситуации и риск — это еще не значит, что стоит нарочно пренебрегать безопасностью. Кэйа проверяет, заряжен ли аккумулятор в фонаре, затягивает поплотней пояс с ножом - не раз и не два бывало так, что с ним приходилось пробиваться сквозь старую сеть, густые комки водорослей либо подцеплять острием какие-нибудь мелкие заевшие детали, не дающиеся нормальным инструментам. Место, где он находится, северо-запад Лиффи, имело дурную славу среди дайверов. Здесь не водилось косяков опасных глубоководных меков или гигантских капризных коньков, зато проходили самые коварные во всем Фонтейне течения: непривычно холодные, капризно зависящие от сезона, любого новичка пытающиеся затащить в замкнутую систему пещер, разбить ему оборудование и погубить там. Вот только Кэйа не новичок, и у него есть секрет. Он натягивает на ступни неприятно влажные для суши гидроботы, застегивает плотней воротник гидрокостюма, надевает ласты с открытой пяткой и ремешком, регулирует, чтобы хорошо сидели. Сетчатая сумка с маячками, которые ему нужно установить под водой, выжидающе поблескивает проволочными нитями в рукоятке. После этого погружения надо будет попросить новую: у Кэйи есть подозрения, что несмотря на починку, привычная вещь будет разрушаться и дальше. Оглянуться последний разок, вдохнуть холодного ветра: уже хочется скорее в воду. Шаг, неловкий из-за ласт, до края платформы, еще один — уже в барашки пены. Волна нежно качает тело, лижет любовным соленым поцелуем по щеке. Кэйа усмехается сам себе, водружает болтающуюся под подбородком маску на положенное место, не забыв перед этим туда плюнуть и протереть привычным движением. Запотевшее стекло никому не нужно. Чтобы уйти вниз, ему достаточно плавно согнуться, выдохнуть воздуха сквозь приоткрытые губы — и за пару толчков сильными ногами штопором войти в холодную голубую глубину. Жилет — компенсатор плавучести — и баллон с воздухом, заботливо, как и всегда, выданные исследовательским институтом, остаются наверху, в притороченной к платформе лодке. Так надо. *** Кэйа родился таким. Что-то намешалось в его родословной, а что, он не знал и сам: приютским детям справок о родителях не давали. Он рос, как и все, борясь за место под сиянием светил воспитателей и влиятельных взрослых, дрался, ненавидел врагов, клялся в братской верности, учился, сбегал с уроков, искал неприятностей, находил приключения и покровителей. И все же отличался. Узнать об этом пришлось в тринадцать. В тринадцать, шесть месяцев и три дня, он запомнил хорошо: ночь, побег из спальни, не первый и не последний. Прогулка по понтонам, внезапный удар из-за спины. Острая боль в голове, тело, обмякше рухнувшее в воду, теплая струйка крови в холодной воде. Он тонул, шёл на дно, вместо попыток задержать дыхание из-за шока сделал вдох — но не захлёбнулся. Дивное чувство, будто вдохнул жидкий огонь, на секунду перетряхнувшее тело и тут же пропавшее, свежесть и кислород в легких. Он, помнится, был так удивлен, что еще секунд тридцать просто дышал, не двигаясь, и только потом приостановил свое падение на глубину, зажал ладонью кровоточащую рану на затылке. Ему хватило смекалки и сноровки аккуратно, незаметно всплыть под мостками. Ублюдок, ударивший его, был ему знаком: приютский, старше на три года, вечно грязный, как мусорка, и злобный, как рыба-пила в период размножения. Он удовлетворенно смотрел на гладкую поверхность воды, и Кэйа даже знал, почему. Исследовательский институт набирал к себе талантливых, умных детей из их приюта — раз в три года, пять человек, не больше. Кэйа, несмотря на свои прогулы и конфликты с окружающими, был именно таким — смекалистым, с хорошими оценками и умением заговорить любого. Пятое заветное место было его, а на шестом примостился этот умник с металлической трубой под ногами. Еще бы, он через три года уже будет совершеннолетним, вход в чуть ли ни единственный социальный лифт будет для него закрыт. ... как же потрясенно тот выдохнул, пуча глаза и роняя из рук бутылку с соком, когда на следующий день Кэйа, мрачный и с забинтованной головой, как ни в чем не бывало вышел на завтрак утром. Подобное же изумленное выражение Кэйа увидит на его лице еще раз, последний — когда на его выпускном хитростью отманит его, пьяного и счастливого, от друзей, почти нежно обхватит со спины, роняя в воду — и спрутом утянет за собой, глядя, как тот захлебывается на его глазах. Боялся ли он быть раскрытым? Нет. Он обожал ходить по грани, рисковать и влипать в нетипичные ситуации, проверять себя на прочность. Радовался ли он содеянному? Да. Кэйа был мстительным. И аккуратным. Все примут ту историю за несчастный случай, решил он, и так и было. Но это будет только через два года, а пока Кэйа, потирая ноющую как в тисках голову — шрам так и не заживет до конца — фиксирует себе несколько вещей: 1) он умеет дышать под водой 2) он никому не будет об этом рассказывать 3) в исследовательском институте он будет пробиваться в отдел, связанный с погружениями 4) он никому не позволит обойти себя Уже позже, закрепившись немного в институте и засиживаясь в библиотеке в перерывах от постоянных дайверских тренировок и тусовок, он найдет несколько строк про древний народ, который умел, по ряду сомнительных данных, дышать под водой. А потом будет долго разглядывать перед зеркалом зрачок звездочку с внутренним трепетом и ощущением сладкого отличия от остальных. *** Воды Лиффи сегодня принимают его благосклонно. Видимость неплохая, метров десять, может, даже побольше: взвесей ила здесь нет, а последний шторм был неделю назад. Он плавно скользит вниз, экономно работая ногами: когда он что-то хорошо умеет, он любит делать это хорошо во всех мелочах. Вода холодная, и пару раз он проходит термоклин — температура резко падает, как в слоистом водном пироге — но Кэйю это только бодрит. Он любит это ощущение, эту легкость, что дарит вода, чувство невесомости, невидимой держащей руки. Любит он и чувство опасности, которое нежно щекочет нервы, когда он аккуратно минует резкий поток, способный вбить его хрупкое человеческое тело в скалы; когда он изящно проскальзывает в кольцо кораллов, не путаясь и не повреждая хрупкие датчики. Тиладии рассыпаются от уверенных гребков, будто бабочки на лугах. Водорослей, которых поначалу было так много, резко убывает, и становится темновато: сегодня небо снаружи хмурое, а он ушел уже на десять метров. Так что он включает фонарик, сверяется по компасу на запястье, роняет себя в медленное, подходящее по направлению течение и дрейфует в нем. Мир под водой прекрасен даже в скудном свете: йодный привкус на губах, размытые краски, золотящийся где то внизу песок, цепляемый то и дело лучом. Заросшие полипами обломки затонувшего корабля дружелюбно мерцают ему справа, стайки остроскатов баюкают переливами своих изумрудных и индиговых брюшек где-то сверху. Звуки приятно приглушены, точно Кэйа глубоко утонул в уютной подушке. С течения вскоре приходится "сойти", он делает это парой резких гребков, подсвечивая себе путь через узкий проток между двух рифов. Темно-алые гребни кораллов точно стелят под ним мозаику. Он снова движется по компасу, приглядывая за обстановкой вокруг. Тут все изъедено системой пещер, точно дорогой сыр — дырками, те еще и связаны между собой. Как правило, там никто не водится — для большинства обитателей подводного мира Фонтейна здесь слишком холодно, но все же он пропускает игривого пухленя откуда-то сбоку, явно спешащего поближе к свету. Наконец Кэйа выхватывает лучом фонаря систему труб и скользит туда. Сам процесс установки датчиков — самая скучная часть работы. Кэйа все равно делает это скрупулезно, на совесть, но мыслями он в этот момент где-то далеко. Руки сами умело работают с креплениями, проводят настройку показателей. Где-то снизу вдруг раздается гул, по трубе проходит вибрация, и Кэйа вздрагивает, чуть не роняя последний датчик. Это еще что за фокусы? Адреналиновый наркоман внутри него шепчет проверить это. Альберих пока что не поддается. Стягивает крепление, ждёт, пока стрелка на приборчике установится наконец в нужное положение и прислушивается. Кладет ладонь на трубу. Та молчит, больше ничем не сотрясаемая. Ну и ладно. Кэйа отплывает чуть в сторону, подсвечивая фонарем, чтобы последний раз убедиться, что все в порядке. Чувство опасности успевает схватить его за холку только в последний момент, когда уже слишком поздно. Красная вспышка сбоку, со стороны пещер, и удар. *** Чудом Кэйа умудряется удержать в руке фонарь. Инстинктивно отшатываясь в воде подальше от объекта опасности, он лихорадочно выбрасывает руку вперед — сноп света выхватывает то, о чем Кэйа читал в книгах, слышал в паре лекций, но никогда не видел — и не думал, что когда-то увидит. Человеческое тело — мужское, крепкое, длинные багряные волосы, Кэйе даже кажется, что он успевает различить блеснувшие красным глаза — а ниже пояса ширятся витки осьминожьих щупалец, длинных, темных... Опасных. Эти штуки в основании толщиной в его руку, а длины хватило бы отмерить рост Альбериха два, а то и три раза! И хлесткие, падлы, адреналиново мелькнуло в голове Кэйе, отдавая болью в ушибленном плече. Октонал. Вот как назывались эти создания. Иронично, что вычитал о них он в той же книге, что и про себя. Вживую октоналов из всех знакомых Кэйи видел один пожилой ныряльщик, и то издалека! Они даже не считались агрессивными. Как же он умудрился так напороться?! Кэйа свободной рукой выхватывает нож. Десятисантиметровая острая железка — не то, что сможет, скорее всего, остановить эту махину, но он намерен дорого продать свою жизнь. Однако октонал ведет себя странно: в свете фонаря Кэйа видит, как его лицо — красивое, такое правильное, такое человечное, что видеть это до дрожи зябко, инородно — сначала морщится, будто он почувствовал какой-то запах, а потом пугающе меняется. Глаза хищно прищуриваются, рот оскаливается в причудливой томной, жадной улыбке. Купол щупалец танцует, приподнимаясь точно юбка, и в Кэйю вдруг выпрыскивается струя чего-то горячего и темного, похожего на угольный порошок. Эта взвесь врывается в горло незнакомым, сладковатым запахом и вкусом, вынуждая раскашляться; угол обзора затмевает. Кэйа бешено гребёт, вращаясь, пытаясь то ли сбежать, то ли обнаружить мелькающего в дымке октонала. Не успевает. Следующий удар щупальцем сбивает с него маску, вбивает в камни сбоку, Кэйа кричит от боли беззвучно — мириады пузырьков вверх и в стороны, как птицы из клетки — бьет появившуюся рядом фигуру фонариком, целясь в висок. Глупо, надо было ножом! Октонал успевает увернуться, быстрый, опасный водный хищник, успевает скользнуть Кэйе за спину, успевает обвить щупальцем запястье. Кэйа отчаянно вырывается, второй рукой пытаясь полоснуть морскую гадину ножом — пустить бы тебя на закуску к пиву, проклятая тварь! Сладкий привкус все еще стоит во рту, такой терпкий, такой... Кэйа чувствует себя странно, сердце ужасно сильно бьется, голова начинает кружиться. Октонал, так и не дав себя ранить, ударом руки об скалу выбивает у Кэйи нож — и еще один беззвучный крик. Он на миг видит скользнувший вниз металлический отблеск, пропадающий в бездонной глубине под ними. Ловит удачный момент, бьет разом головой под подбородок и рукоятью фонарика в солнечное сплетение. Рывок, грести, грести, скорей! Чувство накатывающей волны в спину от передвижения большого быстрого тела, и выше локтей точно смыкаются металлические обручи — октонал в одно движение нагоняет его, намертво стискивает руками. Кэйа все еще пытается вырваться, полуоглушенный, странно инертный — тело подчиняется ему все хуже — но по его бедрам уже вьются кольца щупалец, намертво обматываясь. Вес в воде ощущается иначе, но когда на тебе висит здоровенный осьминогочеловек, сдавливая мощными ручищами и монструозными отростками, все равно чувствуется. Кэйа, промаргиваясь, видит, как они вдвоем медленно, еле заметно опускаются вниз. Адреналин колкими иглами бьется в крови, тело дрожит и горит. Он... Он не понимает. Что теперь сделает с ним октонал? Что они вообще делают с людьми? Душат? Ради забавы швыряют об камни? Отгрызают голову? В книге ничего об этом не было. Точно в ответ на его мысли, Кэйа чувствует губы на своей шее. Отчаянно дергается, но вместо бритвенно-острого укуса получает длинный, томный росчерк языком прямо по позвонкам. В этом сквозит странное любопытство, точно октонал пробует его на вкус. Что?.. Вопрос вырывается из его рта новыми пузырьками. По телу проходит дрожь, прикосновение жжется, кажется огненным и таким... Приятным? Кэйа широко распахивает глаза в непонимании. Октонал тыкается носом ему в затылок, трется им о волосы, утыкается в местечко под ухом. Это больше напоминает ласку, чем агрессию. Тело все больше покрывается мурашками, сводит истомой, даже в холодной воде. Хотя сам октонал горячий, как печка, приятно горячий… Сладкий привкус во рту... Это из-за него? Октонал все еще плотно удерживает его за руки, щупальца скользят вверх-вниз по лодыжкам и бедрам, будто исследуя, и у Кэйи нет иллюзий, что его так просто отпустят. Но может, тот поиграется, и ему надоест? Сладко… Он ощущает, как октонал неуверенно, трепетно лижет раковину уха — от этого Кэйа весь идет неконтролируемой дрожью, так это приятно — потом создание и вовсе вбирает в рот мочку и начинает посасывать. Кэйа даже не вырывается больше, только хрипло, отрывисто дышит — в его ватном теле точно горят костры, и особенно палит тот, что воспылал внизу его живота. Стыд — не самая характерная эмоция Кэйи, но сейчас он ощущает, как кровь приливает к щекам. Слишком... Причудливо. На три четверти смертельно опасно, и на четверть… интересно до боли? Движения щупалец становятся более жадными, более.. Агрессивными. Трение ощущается даже сквозь гидрокостюм, бедра точно массирует многорукий мануальщик. Тонкие кончики несколько раз проходятся по низу живота, по стремительно набухающему кровью члену под черным неопреном, и Кэйа срывается на стон. Октонал замирает, будто это был какой-то сигнал, щекотно утыкается в плечо, дыша — и резким рывком когтистой руки — архонты, у него там буквально лезвия сантиметров пять! — рвет ткань гидрокостюма с внутренней стороны бедра, чудом не повреждая кожу. В висках Кэйи бьются панические мысли, когда он осознает, зачем все это может быть, и он снова начинает вырываться. Бесполезно: морской хищник с легкостью удерживает его одной рукой за оба запястья, на проверку водя другой по открывшейся коже. Ощущение октоналу, видимо, нравится: Кэйа слышит что-то вроде довольного гудения прямо на ухо. Когтистая ладонь скользит выше по толстому неопрену — по животу, по грудной клетке — сердце из последней чуть не выпрыгивает наружу. На обнажившуюся кожу на бедре ложатся щупальца, растягивая, разрывая ткань еще больше, ползая по Альбериху, точно змеи. Его колотит — от страннейшей смеси, адреналина, испуга и возбуждения — он дёргает головой, бьется ногами. Октонал не одобряет — встряхивает его, будто куклу, все более взбудораженно водя своими отростками по приоткрывшейся из-за прорехи заднице, свивая на Кэйе плотные кольца. Еще несколько щупалец оплетают лодыжки, вынуждая Кэйю против воли широко распахнуть ноги. Он чувствует их пульсацию. Ему сладко и страшно разом. Первое щупальце входит внутрь, тугое, скользкое и горячее, слишком резко. Мышцы рефлекторно смыкаются, Кэйа снова вскрикивает. Вырываться он уже не пытается: бессмысленно. Вместо этого он старается расслабиться, и еще рвется вжаться пахом в ближайшие отростки — чтобы уж если и падать в эту пучину, то с головой. Октонал издает громкий вибрирующий звук — странно, что Кэйа вообще способен об этом думать, но это красивей, чем пение китов, голоса морских птиц, красивей, чем что-либо, когда либо им слышанное — выскальзывает и толкается снова, но уже мягче. Кэйе все еще больно, но по наполовину обнажившемуся члену — верхняя часть все еще сомкнута не до конца разорванной тканью — проходится другое щупальце, а потом еще, начинает тереться. Кэйа срывается на безмолвные стоны, весь содрогаясь, голова кружится все сильней, он обмякает — и отросток сзади победно толкается глубже, теперь уже почти приятно давит на чувствительные внутренние стеночки. Поступательные движения вперед-назад, другое щупальце всё еще трется о член, сзади, кажется, пытается войти еще одно — октонал сорвано дышит ему в плечо, горячо и пылко, а потом с размаху рвет неопрен у Кэйи на груди, буквально выдирая кусок. Холодная вода обжигает кожу, но это чувствуется смутно — внутри неравномерно и горячо пульсируют и трутся о Кэйю и друг друга два щупальца, то, что было на члене, стягивается вкруг талии, еще несколько обнимают руки, еще плотнее стягивая их между собой. Октонал снова издает этот завораживающий, нежный вибрирующий звук, делает вдруг несколько быстрых, резких гребков, плавным кольцом переворачивается вместе с Кэйей головой вниз — и они начинают падать в глубину, морское чудище и его обмякшая, беспомощно стонущая добыча. *** Нырок не продолжается долго — вскоре октонал меняет траекторию, толкается в воде куда-то вбок. Кэйа без фонарика не видит ни черта, слишком темно — но внезапно мир вокруг постепенно начинает заполняться красками и светом. Они в пещере, и не в простой — все залито огнями фосфатирующих водорослей. Альберих никогда не видел их столько, еще и таких многообразных — бирюзовые, тепло-рыжие, нежно-розовые, почти персиковые — огни мешаются и взрываются в его голове, будто он пьян. Он, собственно, пьян, а точней, даже хлеще: в его гребаной крови — одним богам известный осьминожий афродизиак, а по простате раз за разом мерно скользят пылающие, бугристые отростки, заставляя его изнемогать. Октоналу, кажется, это даже плыть не мешает. Он, плотно вжимая Кэйю в себя, скользит по сменяющимся, извивающимся ходам подводных пещер, то и дело покусывает его за шею и плечи и урчит, содрогаясь, точно гигантский морской котёнок. Кэйа бы обдумал эту метафору более критически, но он занят: он лихорадочно пытается потереться о чужие руки или щупальца членом, изнемогая. Его точно подожгли, а он, между прочим, метров на пятнадцать под водой. Их движение вдруг замедляется, мир окрашивается лихорадочно-красным, а потом Кэйа чуть не прикусывает себе язык, ударившись обо что-то макушкой. Затем бьется о каменную стенку коленом, мычит, щупальца свиваются вокруг него по-новому, его член оказывается зажат в ложбинке между двух. Кэйа дергается, лихорадочно двигает бедрами, трется, горячий пузырь в животе нарастает, заливает белой вспышкой глаза изнутри и оглушительно, до звона в ушах, лопается, обдавая Кэйин живот горячей жидкостью. Из-за смены положения, а может, еще почему, движение внутри него замедляется, и после десятка секунд послеоргазменной пустоты разум Кэйи точно наконец выскальзывает хоть немного из-за пелены. Октонал затащил их в тупиковую пещеру, буквально в каменный отросток, такой узкий, что они еле умещались здесь. Возможно, таков был их инстинкт размножения, Кэйа понятия не имел. Алый свет исходил из тысяч крохотных алых ростков фосфор-травы, и казалось, будто все вокруг залито кровью. Кэйа буквально лежит спиной на октонале, тот все еще смыкает нежно зубы на его плече, чуть потягивая вправо-влево и ворча, точно щенок, отбирающий желанную игрушку у хозяина. А ведь игрушка тут я, обдает Кэйю новой волной страха. Вырваться из хватки такого существа в открытом море было невозможно. Из такой вот пещеры — невозможно в сотой степени. Значит, я буду подстраиваться под все происходящее, а дальше посмотрим, отчаянно решает Кэйа, азартно скалясь. Все равно нет выбора. Октонал сокращается, как большая мышца, и его вибрирующее пение срывается на особенно высокую ноту, и тут пещера на секунду меркнет, скрытая новым выбросом сладкого черного тумана. Кэйа задерживает было дыхание, пытаясь переждать и сохранить остатки разума, болтающиеся у него по черепной коробке, но октонал в этот момент чувствительно и резко сдавливает его талию, выбивая накопленный воздух, Альберих закашливается — и пряный вкус тут же властно оседает на языке, проминая под себя все его сопротивление. Схватывает сильнее, чем в прошлый раз — может, из-за замкнутого пространства или остатков прошлого выброса в организме. Кэйа почти теряет способность сфокусировать взгляд, беспомощно роняя голову назад и часто-часто дыша. Плотный кокон существа тут же начинает казаться спасением, теплым, желанным, пожалуйста, сдави меня, разотри, пронзи… Щупальца ворочаются, раскрывают ноги Кэйи, как бутон, согнутые колени упираются в боковые камни, сминая тонкие водоросли. Мутным взглядом он улавливает, что на одной ноге не хватает гидробота и ласты — потерял. — Ммммгхм... — бульканьем вырывается из него: под треск гидрокостюма щупальца ползут по коже дальше, глубже, по животу, пояснице, позвоночнику, влажно и горячо дрожа. Бывшие внутри тоже активизируются, движутся вновь, растягивая Кэйю еще больше, хотя куда, казалось бы. Пожалуйста, хочется всхлипнуть ему, хоть все и плывет, и звенит в ушах, и он не знает, что хочет попросить. Оказалось, что до этого октонал так, пробовал свои силы. Теперь он вбивается в Кэйю всерьёз, до поджимающихся пальцев ног, до судорог в бедрах, он буквально чувствует, как внутри сменяются в разных комбинациях и скоростях сразу три щупальца. Его таз так плотно обвит тяжелыми отростками, что сдвинуться, смягчить удары невозможно. Кэйа беспомощно воет, дергается, вся нижняя половина тела горит огнём, да и не только она. Присоски скользят везде, щиплют за соски, влажно шлепают по заднице, по ключицам. Октонал заливает тесное пространство своими страстными, раскатистыми звуками, ухватывает обеими руками Кэйю под колени, потянув на себя и раскрывая его еще больше — губы и язык его тем временем нежно любовали чувствительную шею, кадык был искусан, разлеты плеч ныли от следов зубов. Ситуация такая безумная, что почти стала из плохой — хорошей, но ощущений было так много, что из остро-приятной начала едва не скатываться снова в плохую. Нервная система будто не выдерживает, Кэйа горит, тело плавится и умирает раз за разом, как от ударов тока. Рука октонала суется к его губам — Кэйа яростно кусает ее. Тот издает что-то, похожее на гневно-страстное рычание, по шее течет еще один отросток, резко и грубо толкается в рот. Кэйа попытается укусить и его, но тот точно каменеет, и Альберих бы скорее зубы переломал, нежели смог бы нанести какой-то вред. Сладость на языке усиливается, и вскоре Кэйа уже безвольно подмахивает бедрами, глухо постанывая, и жадно посасывает во рту кончик заткнувшей его щупальцы, обрисовывая каждую присосочку. Он кончает снова, даже не касаясь чего-либо членом, это почти больно, но также и пьяняще, и в этот раз почти одновременно с этим вибрация от октонала резко переходит в тонкий свист, и внутренности обжигает горячим семенем, вязким, оно плывет по бедрам, хлюпает внутри. Октонал, нежно потираясь своей щекой о щеку Кэйи, чуть ослабляет хватку, перемещаясь. В мозгу наполовину бредово мелькает разное — отпустит? придушит? сожрёт и выставит его косточки на посмешище перед сородичами? — но всё это оказывается не концом вовсе. Октонал толкает Кэйю на то, что в условиях нормальной гравитации было бы полом, на бок, а сам накрывает собой, тяжелый, пахнущий дурманящей ванилью. Буквально прилепляется над Кэйей, как палатка, впритык и давя — по обе стороны щупальца влажно присасываются к камням и выступам. Альберих, обессиленный, как в дурмане изучает его внешность, пока его тело нежно ласкают руками и отростками, снова окутывая. Может, это был какой-то жертвенный синдром, или гормоны, или наркотическое опьянение, или Фокалорс знает что, но это существо… было таким красивым. Вьющиеся, невесомые и пушистые, как облачко, алые волосы. Глаза под стать — горящие, томные, с длинными черными ресницами. Крепкие руки, широкие плечи и грудная клетка, тонкая талия, плавно уходящая в купол щупалец. Может, он чувствует на себе взгляд, или что-то понимает, но он вдруг порывисто целует Кэйю, точно человек, и тот на удивление спокойно отдается на волю мягких губ и настойчивого, но не грубого языка. И может, воображение играет с Альберихом дурную шутку, но он в какой-то момент отчетливо видит на изящном бледном лице с россыпью мелких чешуек на висках и лбу что-то, похожее на вину — и на желание ее загладить, заласкать. Если их игры дальше и продолжаются, Кэйа это не запоминает: только внимательные, ласковые глаза в фосфорной полутьме, нежные касания когтистых пальцев к коже, теплую пульсацию щупалец вокруг, что-то среднее между пошлой фантазией и согревающими объятиями. Мир постепенно погружается во мрак. *** Приходит в себя Кэйа от двух вещей — от хлещущего ему в лицо дождя и трясущих его рук. — Кэйа, ты в порядке? — перед взором маячит встревоженное лицо Фремине, его товарища по погружениям — и по приюту. — Что?.. — Альберих, тихо взвыв, медленно садится, держась за чужое плечо и оглядываясь. Они на платформе в море, той самой, с которой Кэйа и начинал свое погружение. Погода испортилась еще больше, косой ливень вымочил всю платформу, покрыл морскую гладь дымкой. — Что случилось? — тихо, почти без выражения интересуется Фремине, заглядывая в глаза. С его стороны это — верх беспокойства, Кэйа хорошо знает. А что, собственно? Альберих оглядывается, ощупывает себя. Неужели ему все приснилось? И тут же прикусывает губу. Размечтался. Поясница и задница ноют от боли, мышцы ощущаются так, как после адской тренировки — или очень бурной ночи в постели. А еще Кэйа что-то не видит ни датчиков, которые должен был установить, ни своего обмундирования, кроме ненужного баллона, грустно торчащего из лодки, да и гидрокостюма на нем нет, он полностью обнажен. Но на него наброшено полотенце — огромное, почти сухое (чертов дождь!) и теплое, и подозрительно незнакомое, а Фремине, судя по его виду, пришел вплавь с моря, весь мокрый, и это — максимально загадочное обстоятельство. Так это было на самом деле. По телу бегут мурашки, кожу фантомно жжет горячий язык, а под ложечкой дергает от воспоминания о цепких щупальцах. Но выходит, октонал вытащил его на сушу? Более того, каким-то образом прямо туда, откуда он заходил в воду? И умудрился укутать его в бездна его знает откуда взятое сухое полотенце? Чудеса вежливости и заботы, чудеса ловкости… — Экстремальное свидание, — отвечает Кэйа, задумчиво постукивая пальцами по губам. — Очень экстремальное свидание. *** Три дня спустя Кэйю Альбериха можно застать вылетающим из кабинета одного из старых профессоров, интенсивно кивающим самому себе и бормочащим что-то непонятное окружающим: «в период размножения инстинкты берут верх, а так разумные, вот оно что»! Неделю спустя Кэйа Альберих начинает находить подле своих вещей целые горки красивых ракушек, подводных минералов всех цветов и любезно убитых крупных, сочных крабов. К удивлению товарищей, он даже разбирает что-то странное, нацарапанное на дарах — и задумчиво произносит: «Дилюк, так вот как твое имя звучит». Спустя месяц Кэйа Альберих начинает подозрительно часто пропадать в том самом районе моря, где в знаковый день ставил маячки. С заданиями и без них, в любую погоду. А возвращаться отвратительно трезвым и всё более воодушевленным. Спустя два Кэйа Альберих зовет Фремине на два слова, смущенно интересуется, верит ли тот в октоналов, а затем решительно тащит за собой куда-то в уютную маленькую бухту. Еще спустя четыре месяца Кэйа Альберих увольняется из института, и кто-то клянется, что после хмельной пирушки в эту честь он просто заныривает, как был, в море — и больше о нем никто не слышит. Только море поет свои песни.