В картинной галерее

Резиновое колесо коляски противно поскрипывало о начищенный, будто бы даже воском натёртый пол. Август ненавидел этот звук — да, он был здесь уже ровно час и тридцать семь минут и всей своей детской душой успел его возненавидеть. В Санкт-Петербурге, чёртовой северной столице России, он был чуть больше — уже вторые сутки. Но тоже ненавидел его всем сердцем. Холодно даже летом, дождливо, скучно. Сестра осталась в Амстердаме вместе с мамой, а он ездил вместе с отцом, как живое доказательство его изобретательности и гениальности. Отец же заставил его приехать в Эрмитаж. Говорил, что нельзя упустить шанс приобщиться к русской культуре, но Август был не глупым — отец просто хотел, чтобы он везде, где можно, покрасовался в этом идиотском кресле. Ладно, хорошо, может, он не был совсем уж объективен. Кресло помогало ему двигаться — год назад, после взрыва, он лежал пластом и мог только моргать и дышать (с трудом). Беспомощная жалкая кукла. Мама его тогда даже видеть не могла, только плакала сутками. А сейчас — ну, сейчас он может хотя бы ездить на кресле, управляя им только кончиками пальцев левой руки, в которых удалось восстановить чувствительность. Отец этим гордился. Август чаще всего просто хотел умереть. Но ослушаться отца не мог — потому послушно отправился в Эрмитаж вместе со всей своей свитой. В своей бессильной злости Август безжалостно изгнал всех телохранителей и врачей подальше от себя. Пригрозил, что если он увидит хоть одного — тут же пожалуется отцу и их уволят. И теперь ездил по просторным залам, со злорадным удовольствием наблюдая, как взрослые мужчины и женщины прячутся, едва увидев его на горизонте. Достоинство не позволяет ему разгоняться на чёртовом кресле до первой космической. Но, если бы он только мог… И Август с едва различимой улыбкой задирает подбородок и чуть прибавляет скорость, заезжая в зал Микеланджело. Пожалуй, здесь можно задержаться. — Ауч! Август резко тормозит и опускает взгляд вниз. Видит вдалеке телохранителей, дёрнувшихся к нему, и выразительно дёргает бровью, щурясь недовольно. Он и сам справится. — Scheiße — ругается Август, видя, что под его колеса бросился какой-то белобрысый мальчик — на вид одного возраста с ним. Он как раз поднимался на ноги, потирая коленку — та покраснела от удара об пол. — Nun, wozu stehen Sie da herum? Bist du vielleicht blind? И Августу было совершенно всё равно, что мальчик его не поймёт — наоборот, увидеть досаду и непонимание на его лице было бы приятно. — И нечего ругаться. Я не слепой, — с достоинством вдруг отвечает мальчик, поправляя покосившиеся очки на переносице, и Август с удивлением осознает, что он его понимает. — Ты знаешь немецкий? — спрашивает Август чуть высокомерно, переходя на английский. — Хотя, знаешь, это неважно. Просто уйди с моей дороги. Хольт дёргает рассерженно подбородком, но, вопреки своим же собственным словам, уезжать не торопится. — Музей общий, вообще-то, — отвечает Дима также по-английски — спокойный, словно маленький Будда. И наклоняется, поднимая почти из-под самого колеса обронённый при падении скетчбук. — И вообще, я тут делом занят, — и он, бережно отряхнув обложку, показывает его Августу. — Рисуешь? — тут же оживляется Хольт. — Дай посмотреть. — Я никому его не даю посмотреть, — отказывается Дима и тут же видит, как бровки маленького злого мальчика сводятся на переносице. Впрочем, Хольт быстро возвращает своё самообладание, потому что на его лицо опускается маска равнодушия. Он смотрит на Диму и тот ёжится невольно. — Что ж, можешь не давать. Я просто заставлю своих телохранителей его у тебя отобрать. Дима прижимает скетчбук к груди смотрит хмуро из-под светлых бровей. Вид у него такой, словно он готов драться за свой несчастный скетчбук даже с хорошо обученными телохранителями богатенького мальчика, которые явно скрутят его за три секунды, если захотят. — Понятно, почему ты тут один! — запальчиво произносит Дима, до побеления стискивая в пальцах свой скетчбук. — У тебя просто нет друзей. Ты угрожаешь людям, а не пытаешься завоевать их дружбу! С лица Августа тут же слетает напускная заносчивость. Он поджимает губы, хмурится сердито. — Неправда, у меня есть друзья! У меня есть моя сестра, и отец, и мама! Просто они не тут, ясно тебе? И вообще, ты сам один ходишь! Никто не дружит с очкариками! — Хольт, кажется, даже сам до конца не понимает, что он говорит — просто хочет задеть посильнее. И вообще, очки мальчику идут. Но что с того? Ох. Дима смотрит на Хольта с откуда-то взявшейся жалостью в глазах. Ну конечно он совсем один. Август не успевает разозлиться на непрошенную пожалейку — внезапно даже для себя Дима предлагает: — Ты прав. Я тоже один. Тогда давай посмотрим на картины вместе? И улыбается вдруг. Мягко так и тепло. — Мне не нужна компания, — заносчиво фыркает Август, задирая подбородок. Согласиться сразу же мешает гордость, даже если компании этого глупого мальчика ему, может быть, немножко хочется. И чтобы он улыбнулся ещё раз — тоже. — А мне нужна, — миролюбиво пожимает плечами Дима. — Мне одному скучно. Сестра болеет и осталась дома, мама здесь по работе, она экскурсовод. Но я её экскурсии слушал сотни раз. Вот я и пришёл… сюда. Люблю этот зал. — Ну как хочешь, — Август дергает подбородком, отчаянно делая вид, что ему всё равно на непрошенную компанию, и легким движением пальца направляет коляску вперед. Но Дима видит, как темные глаза мальчика загораются, не в силах скрыть радость от внезапной компании, и сцеживает улыбку в рукав своей голубой рубашки. — Я Дима, кстати. Дима Дубин. Лучше просто Дима, — с улыбкой представляется он, вышагивая рядом с коляской — она едет ровно так медленно, чтобы мальчик не бежал, поспевая за ней. Это вызывает ещё более широкую улыбку. — Август, — представляется коротко Хольт, почему-то не спеша раскрывать свою фамилию. Быть может, ему нравится, что Дима не знает, кто он. И хочет общаться с ним не потому, что он сын своего отца. — У тебя красивое имя, — кивает Дима. — Тебе подходит. Хольт только фыркает молчаливо. Скулы его чуть розовеют. В руках Димы снова оказывается раскрытый скетчбук и карандаш. Они бродят по залам — иногда Дима что-то рассказывает о картинах, не отвлекаясь от рисования. Август слушает внимательно и всё пытается ненавязчиво заглянуть в чужой скетчбук. Не получается. Это злит, как и невозможность просто заставить Диму сделать то, что он хочет — ведь Август ван дер Хольт, наследник гигантской оружейной империи отца, всегда получает всё, чего бы ему ни захотелось. Но Дима другой — Дима не заглядывает ему в рот, спеша предвосхитить любую просьбу, Дима шутит и смеется, Дима подтрунивает над ним, Дима улыбается — Дима живой рядом с ним, механической холодной куклой. И Хольту хочется отчаянно задержаться рядом с этим солнцем. — Эта картина меня пугает, — подаёт вдруг голос Дима, указывая на большое полотно, занимающее почти половину стены. Август щурится, пытаясь разглядеть крошечные буковки на золотистой карточке под картиной. «Апофеоз войны». Василий Васильевич Верещагин. — Это то, что делает мой отец, — тихо говорит Август, рассматривая гору черепов на картине. — Он зарабатывает на войне. Делает разное высокотехнологичное оружие. И то, чем буду потом заниматься я. «Если доживу» — застывает в воздухе непроизнесённое. — Я бы хотел, чтобы все войны мира закончились, — тихо, но серьёзно говорит Дима. Август поворачивает немного кресло, чтобы видеть его лицо. В стекле очков отражаются черепа и вороны, а ещё отблески светодиодных ламп — словно вспышки огня. — Чтобы люди не воевали, а жили в мире. Чтобы все друг с другом дружили, а самолёты развозили не боеприпасы, а людей по гостям. — Idealist, — фыркает Хольт. — Так не бывает. Люди всегда найдут причину воевать. Всегда что-то не поделят. — Всё равно, — упрямо возражает Дима и хмурится. — Когда вырасту, хочу бороться за мир. За правду и за добро. И, может быть, когда-нибудь войны прекратятся. Хольт ничего не отвечает — в глазах Димы горит та наивная решимость, которую не разбить никакими словами. Да и надо ли? Диме всё это очень подходит. Пусть себе мечтает. Мечты самого Хольта давно разбились о жестокую реальность, но зачем рушить чужие? — Было бы здорово иметь какую-нибудь суперсилу, чтобы было легче бороться со злом, — вдруг мечтательно произносит Дима и тянет Хольта за рукав вперёд, дальше от пугающей картины. Хольт фыркает тихо. Дима словно ребенок. Хотя, черт возьми, они ведь и есть дети, не так ли? Просто кто-то из них раньше повзрослел. — Нет, правда! Я бы… я бы, наверное, хотел с животными разговаривать. Во-первых, чтобы помогать им — ну, вдруг у кота лапка болит, а он сказать не может? Во-вторых, чтобы и они мне помогали! Всякую информацию передавали. Как в комиксах, — Дима улыбается широко, размахивает руками. Старушка-смотрительница смотрит на него крайне неодобрительно. — А ты? Какую хотел бы способность? — спрашивает Дима, поворачиваясь к Августу. И замечает, что тот не едет — застыл на месте, нахмурив брови. — Я бы хотел ходить, — неожиданно даже для себя пронзительно-искренне отвечает Август и поднимает на Диму взгляд. В тёмных глазах столько боли, что Диме кажется, что его ударили поддых. Хольт отворачивается тут же, злясь на себя — он не хочет видеть в чужих глазах жалости. Он терпеть её не может, ему она не нужна. Но Дима его удивляет. В поле видимости Августа появляется его решительное лицо. — Это не суперспособность вовсе, Август! — Дима улыбается подбадривающе. — Ты будешь ходить, вот увидишь! Так что давай, зануда, подключай всю свою фантазию и придумай что-нибудь другое! Хольт тихо смеётся с облегчением. — Что ж, — закатывает он глаза притворно-сердито. — Если для тебя это недостаточно круто — хорошо. Тогда я хочу уметь влиять на людей. Внушать им то, что я хочу. — Это какая-то очень злодейская суперспособность, — фырчит Дима. — Может, я и хочу быть злодеем. Август вскидывает подбородок, нацепляя на лицо самую свою заносчивую маску. Но Дима словно видит сквозь неё. — Нет, — спорит он с улыбкой. — У злодеев не может быть таких добрых глаз, — и после короткой паузы он продолжает. — Ты добрый, Август. Только поверь в это сам. Хольт не находит, что на это ответить. — Димочка? Дима, ты же тут? Дима тут же поворачивается со счастливой улыбкой к переходу в другой зал — Август поворачивается вместе с ним и видит, как у прохода стоит светловолосая женщина в красивом голубом платье. Сходство между ней и Димой видно невооружённым взглядом. Помахав ей рукой с улыбкой, Дима вновь поворачивается к Августу. Улыбка его тускнеет, а губы чуть виновато поджимаются. — Ну, мне пора, — с грустью произносит он, поправляя на плече рюкзак. Августу кажется, что из помещения разом выкачали весь воздух. — Нет-нет, подожди, — испуганно произносит он — кончики пальцев дёргаются в попытке задержать Диму, вцепиться в рукав его дурацкой голубой рубашки и не отпускать. — Что мне сделать, чтобы ты остался? — с бледного лица сходит маска невозмутимости и равнодушия — Дима как маленькое солнышко, согревавшее всё это время его своим теплом. И Август панически боится, что без этого солнца ему вновь станет холодно. — Дима, меня ждут в другом музее. Поторопись, — вновь подаёт голос светловолосая женщина. Августу хочется, чтобы она никогда здесь не появлялась. — Я правда не могу, — с жалостью отвечает Дима. Ему бы тоже хотелось побыть подольше с этим мальчиком — он выглядел нелюдимым и злым, но на самом деле, Дима это видел, в глубине души был добрым. И интересным собеседником! — Но знаешь что? Лицо Димы внезапно озаряется улыбкой. Он открывает свой скетчбук и быстро чиркает на внутренней стороне обложки свой адрес. А потом аккуратно кладёт его Августу на колени. — Всё равно он уже почти закончился… и вообще… — немного смущённо бормочет Дима, отводя глаза. Август неверяще смотрит вниз — это что… ему?.. — Ты хотел посмотреть — смотри, — решительно кивает Дима, суетливо поправляя очки на переносице. — Это тебе подарок. От друга, — сердце Августа на этих словах замирает болезненно. — Там мой адрес — напишешь письмо? — Дима! — в голосе Диминой мамы плохо скрываемое напряжение. — Напишу, — Хольт смотрит тоскливо Диме вслед — тот только кивает смазанно и убегает к маме, хватаясь тут же за её руку и живо что-то принимаясь рассказывать. Показывает на него, на мальчика в строгом костюме, сидящего в инвалидном кресле. Август смотрит на Дубиных, пока они не исчезают, теряются в глубине залов. И сразу становится как-то холодно. Нажав на специальную кнопку на подлокотнике, Август вызывает телохранителей. — Мне стало скучно, — холодно произносит он, никого не удостаивая взглядом. — Отвезите меня в отель. На его коленях лежит подаренный Димой скетчбук. Хольт просмотрит его в отеле — внимательно, жадно, заставив женщину, которая за ним присматривает, подолгу держать перед ним на вытянутых руках каждый разворот. Там нарисовано много животных — в основном собак, но есть и смешные кошки, пара белок и даже сова. Там улицы Питера, его мосты и поребрики. Там скульптуры, дверные проходы, случайные люди. Неслучайные люди — Димина сестра, Вера, о которой он вскользь рассказал, и его мама, которую Хольт видел сам и узнал. А ещё там он, Август. В коляске, застывший у очередной картины, а потом и без. Август чувствует, что глаза что-то обжигает, когда видит этот рисунок — он сам, до боли узнаваемый, на ногах, идёт рядом с Димой по улице. Улыбается. И Дима рядом улыбается радостно тоже. Горло перехватывает, когда Хольт слабым голосом требует убрать «дурацкую книжку» на стол. Адрес, который Дима нацарапал на внутренней стороне обложки, пригодится не раз — первое письмо Август напишет, когда отец вставит ему экзоскелет и он сможет взять в дрожащую руку перьевую ручку и написать Диме сам. На бумаге остаются чернильные разводы и мокрые следы. Август и не надеется на ответ, отправляя письмо. Но получает его. А после получает ещё сотни писем — а потом и SMS, и сообщения в соц.сетях, когда у обоих появляются телефоны. Скетчбук доживёт до второй личной встречи уже лейтенанта полиции Димы Дубина и наследника империи отца Августа ван дер Хольта — потрепанным слегка, местами обуглившимся от эмоциональных всплесков Хольта. И, вспомнив тот самый рисунок из скетчбука, Август улыбнётся, предлагая Диме свидание-прогулку по ночному Петербургу. Может, в этот раз он полюбит этот город? Так же, как и Диму. И Дима, конечно же, сразу согласится.