Let the shadows fall behind you

Фагот возвращается с чаем достаточно быстро – конечно, варить чифир он не собирался, вместо этого закинул по шесть пакетиков чая в кружки с кипятком. Горячая сладкая гадость приятно обжигает горло и избавляет от озноба. – Я знаю, что из больницы тебя забрала мать. Она вникала в произошедшее? – Если и да, то не подавала виду, – Воланд осушает сразу полкружки пойла, не морщась. – Мы с ней не очень близки. Она пробовала расспросить пару раз. Но я и так был закрытым ребёнком, а после этого почти всё забыл. – Были ещё прецеденты? Сигарета, вытащенная было из пачки, сминается в судорожно сжатых пальцах. Мастер отбирает пачку и сам ему прикуривает. – Сознательно я использовал точечное погружение только один раз, – с придыханием произносит Воланд и нетерпеливо затягивается. – Моя сестра. Сводная, по матери. Мария Павловна – я называл её так в шутку, потому что она была... самым мудрым и вдумчивым человечком. Мы очень сдружились. Я... Взгляд отсутствующий, Воланда будто переклинило. Мастер сидит не шелохнувшись, граф тоже притих. – Рак мозга? – через минуту с печалью подсказывает граф. – Да, – пересилив себя, Воланд отмирает и выдавливает. – Третья стадия. Я попросил её разрешения. Матери мы не говорили. – Ты хотел вытравить болезнь одной силой мысли? – сдержанно спрашивает граф, будто это было самым логичным решением, естественный ход вещей. – Мне было четырнадцать, пацан ещё. И мозги набекрень от страха, что я останусь один. Снова, – Воланд тараторит, как будто дыхания должно хватить только на одну попытку пережить воспоминание. – В общем, мне пришла в голову ебанутая мысль, что я могу вычислить и вычистить эту дрянь с метастазами. Он меня, понимаете, задушил байками, что любой вход в сознание сопряжён с управлением структурами на клеточном уровне. Я нарыл что-то про нейрохирургию и операции. Не знаю, что я там понял. Я был... В любом случае, всё длилось недолго, наверно, минуты две. Мария потеряла сознание, я пересрался и сам чуть не хлопнулся вместе с ней. Мастер подрывается за полотенцем, потому что у Воланда брызнула кровь из носа. Фагот задумчиво сверлит его пустыми глазами и добивает, сам того не осознавая: – А ты... никогда не думал, что то, что ты сделал тогда – оно не принесло вред? А продлило ей жизнь? Воланд вскакивает, открыв рот, но быстро его захлопывает и медленно оседает обратно на стул. – Нет, – чужим голосом признаётся он, прикладывая к носу полотенце кровавой рукой. – Потому что это означало бы, что я не довёл дело до конца и точно её подвёл. От растрёпанных нервов Мастер начинает наматывать круги по комнате. Воланд неотрывно следит за его передвижениями, как, бывало, приковывает взгляд к маятнику часов ребёнок, измаявшись ожиданием. – Фагот, давай стопориться, – Мастеру противно от себя, что он звучит так умоляюще, хотя нужно сказать твёрдое "ша" и заняться насущными делами. Нужно уговорить Воланда перестать изливать душу. Нужно... – Прости, малыш. Мне позарез нужны последние дни в вашем изложении. Фагот заметно огорчился после рассказа про сестру и сейчас, если присмотреться, как залегла морщина между бровей, каким опущенным стало его лицо, скрывающее растерянность, как поникли плечи и слегка замедлилась речь, можно понять, что и для него это разговор обременителен. Как зачарованный, он смотрит в одну точку. Воланд же, напротив, будто и не воспринимает это как пытку и выглядит уже более воинственно. – Да нечего тут рассказывать, – влезает Мастер. – Мы заметили мудилу сразу же, ещё когда мастерская заехала. – Ираклий, конечно, сразу попёрся разведывать обстановку, – мельком взглянув на него, ощерился Воланд. – Чёрта с два ты бы меня остановил. Наружу вылезает закостенелый страх друг за друга через не проговорённые упрёки, не прожитые споры, а Фагот только подливает масла в огонь. – А ты ничего не предпринимал? – Он допредпринимался, – пыхтит Мастер, закуривая с жадностью смертника. – Полез к нему переодетым шпионом, хотя тогда мы и подумать не могли, что... – Да ёб в твою душу бога мать, Мастер! – повысив голос, Воланд отбрасывает полотенце и подаётся вперёд, отчего стол пошатывается. – Я, может, выиграл нам время, пока он забавлялся тем шоу, которое я устроил! – Забавлялся и прорабатывал тебя со всеми вытекающими, блять! – Это было моё решение, и... – Наше, – сожаление и вина клокочут в груди Мастера. – Это было наше решение. – Кончилось бы всё тем же. Нечего сейчас локти кусать. – Да я всю жизнь буду жалеть, что не убил эту сволочь во сне, а тебя... Бешеную перепалку прерывает вкрадчивый скучающий голос: – А ну кончайте балаган, милые брачующиеся, тьфу, бранящиеся! Им дано мгновение на заторможенное осознание: парни сначала раскачиваются от сдавленного горького хмыканья, а потом заливаются оголтелыми смешками, прореживая клубящийся дым прокуренной комнаты. Разряжать обстановку граф умеет так же лихо, как нагнетать. – Ну вы аки два петуха, разошлись тут! – качает он головой. – Этот трюкач вам, кстати, не читал лекцию про ритуалы от Гирца или что-то вроде? Мастер и Воланд озадаченно переглядываются с разделённым ощущением, будто теперь и Фагот обладает умением читать мысли, будто он уже слышал, как Андрей Петрович рассказывает им про африканское племя. – Почти, – кидает Мастер. – А что? – Да у него там за время, пока он отсиживался в тени фиктивных личностей, натикало две диссертации, по антропологии и по философии, – Фагот прищуривается, растирая затёкшие плечи. – Не факт, что его авторства, но кое о чём свидетельствует. – Ясно, – обрубает Воланд мрачно. – Чем он ещё занимался? – Я скоро, братцы, всё вам поведаю. Давайте с этим закругляться. Короче, ты ходил на его семинары, Мастер тебе задницу прикрывал. Он использовал на остальных учениках свои препараты, как тебе кажется? – Возможно, – говорит Воланд с длинным сиплым вздохом. – Не могу сказать точно. – У тебя какие были симптомы? – Головокружение, перевозбуждение, тошнота, кратковременная потеря ориентации в пространстве, признаки стенокардии, один обморок, – сухо перечисляет тот. – Ты мне не говорил... – ахает Мастер, вспыхивая с новой силой. – Малыш, твою мать, – взрыкивает наставник, поднимая ладонь в острастке. – Сука. – Что дальше? Едва успев восстановиться, реальность снова начала расслаивается и дробиться. Два близких ему человека устроили почти поединок, испытывая на прочность его и друг друга. Кому она нужна сейчас, эта оборона? Это уже ни в какие ворота. Это уже не допрос, а форменное распятие. Один, мученик нашёлся, сидит, терпит, делает вид, что так и должно быть. Второй, Симон недоношенный, пускается во все тяжкие. Есть смутное подозрение, что дело и в нём тоже, не в последнюю очередь, но он так зол на них обоих прямо сейчас, что не в состоянии разбираться в чувствах и мыслях. Не слушая больше, он поспешно направляется к двери. – Ираклий, – Фагот окидывает его разочарованным взглядом. Должно быть, он выглядит смешно: взъерепененный, с дикими глазами, не знающий, куда день дрожащие руки. – Вы как хотите, а я уже нахлебался, я сейчас в одном шаге от истерики, если хотите знать, – раздражённо дёрнув плечом, он чуть не оборачивается. – Останься, – устало и покорно гнусавит Воланд сквозь полотенце, которое снова пришлось приложить. – Пожалуйста. Я бы не хотел повторять это потом. Когда Мастер мог ему отказать? Он возвращается, но рядом не садится, хотя его тянет, очень тянет заземлиться в поддержке прикосновений и тепла. Воланд, прикрыв глаза, теребит футболку на животе, надавливает на выступающие на ключицах шрамы, ощупывает лоб, приглаживает волосы, хрустит пальцами. И проделывает это несколько раз по кругу. – А что это ты делаешь? – заполняет тяжёлую паузу Фагот. – Это ритуал какой-то? – Привычка, – отрывисто отвечают ему. – Полжизни с ней. Мои границы. Психологи сказали бы, что это типа техники возвращения в своё тело. Мастер замечал эти жесты пару раз, но не придавал большого значения. Значит, рядом с ним Воланду не требовалось напоминать себе о границах? Граф понимающе кивает, прочищает горло, отпивает чай и невозмутимо продолжает: – Что он тебе втирал, когда держал под контролем? – В основном, пытался сманить на его сторону разными способами. – Угрожал? – Мастер, спохватившись, вдруг переходит в режим допрашивающего, вместо того чтобы сократить время и так уже затянувшейся экзекуции. – Больше заставлял слушать гадости про тебя, – Воланд утыкается глазами в пол. – И смешивал полуправду с бредом. – Что он говорил про малыша? – сталь прорезалась в голосе наставника. – Мне нужно знать, если у него была опасная информация. – Это были вещи... личного характера. – Расскажи что-нибудь безобидное, и граф успокоится, – Мастер, подмигнув, делает вид, как ему плевать на догадки и мнение Андрея Петровича, игнорируя то, что засосало под ложечкой. Поднявшись и просеменив неровной походкой, Воланд поднимает смущённый взгляд, закидывает ему на плечи руку и вполголоса, не скрывая любопытства, с милой улыбочкой спрашивает: – Тебе нравился твой учитель? Да уж, безобиднее некуда. Мастер заливается краской под звонкий раскатистый смех наставника. Того самого "учителя", в которого он и... ну, не был влюблён, строго говоря, но испытывал к нему недолгое, хотя и острое влечение. Перед глазами встаёт непрошеная картина трёхлетней давности, как он пьяный в стельку завалился к Марго, в соплях от кризиса ориентации, но, что примечательно, очень раззадоренный открытием, так что даже предложил ей устроить тройничок. Она любила припоминать ему это бедствие из стыда и отваги, хотя в тот день, когда он осознал масштаб катастрофы, было совсем не до смеха. Мастер не знал, успел ли тогда понять Фагот, но, судя по тому, что он сейчас сверлит его сочувственно-насмешливыми глазами, этот чёрт обо всём прекрасно догадался. Ещё бы. Так, это что, Воланд с Фаготом вдвоём его поддразнивают? – Я торжественно посылаю вас в пешее эротическое. Обоих. Вовсе не так уж плохо, что они переключились на его персону, снимая напряжение и давая Воланду хотя бы немного выдохнуть. – А что за полуправда? Ты говорил – бред и... – Это был один из его любимых фирменных трюков: заставить поверить в то, что нельзя проверить, – Воланд утягивает Мастера обратно на стулья. – Ну и вот, вместе с остальной чепухой он настаивал на том, что я закодирован. Когда будет подходящий случай – я буду в толпе или, хуже того, на сцене, – ко мне подойдёт знающий человек, активирует команду и сделает машиной для убийств. – Эвона как! – присвистывает граф. – Ну и бред, дружище. Мастер же теряет дар речи. Выносить, кроме прочего, такие инсинуации, дискредитирующие любимое дело, близких людей, и не свихнуться – какой нужно было обладать силой сопротивления? А как можно было остаться беззащитным и чувствительным после? Всё равно что пытаться вырастить орхидею в открытом космосе. – С него бы сталось. Я не представляю... – Воланд излучает глухие, ороговевшие, к стенкам изнутри сосудов приставшие настороженность, испепеляющий страх. – Я боюсь представить, сколько осталось ловушек после него. Он бы не ушёл так просто. – Именно поэтому я хочу собрать как можно больше информации. – У него, видать, какая-то мания, идея-фикс по объединению, или выведению, или пересозданию, хрен поймёшь, сверхлюдей. – И что ты отвечал на его зов присоединиться к сонму великих и ужасных? – Говорил, что уже продал душу дьяволу, и он носит отнюдь не его имя. Фагот всхохатывает, откинувшись на спинку стула и чуть не смахнув взметнувшейся рукой кружку. – Но пересилить его ты как-то мог? Неужели не его методами? – Я открывал глаза и думал о Мастере. Под жутковатый, изнурённый, ирреальный смех двух собеседников, которые напомнили ему сбежавших из психбольницы, Мастер переводит взгляд с Воланда, который смотрит затравленно и при этом фанатично (сразу занимает первое и единственное место в списке нелюбимых взглядов), на графа, читая в его глазах извинение и извращённый восторг. – Вы оба ёбнутые. Взвившийся и доведённый абсурдом до белого каления Мастер вылетает из квартиры, хлопнув дверью. Оставшиеся не чувствуют особого смятения или неудобства, поскольку оба хотели переговорить наедине, что сделать сейчас сподручнее. Граф задумчиво выдыхает в потолок струйку дыма и вздыхает. – Он бывает вспыльчив. – Я знаю. – А вы, я смотрю, неплохими противовесами стали друг для друга. Воланд смеряет его холодным взглядом, деланно-раздражённым: – Ну ты ещё в постель к нам залезь. – И залезу, я не гордый. Ты чист? – А то ты ещё не спиздил мою медицинскую карту. Издав ещё один каркающий хохоток, Фагот допивает остывший чифир. – А ты мне нравишься, малец. Приношу извинения за мои методы. Обычно я веду беседы, не гнушаясь презумпцией невиновности, – он с силой давит пальцами на переносицу. – Но здесь о беспристрастности никакой речи не было. Малыш... он один из немногих настоящих людей, что у меня остались. Воланд, до того сидевший заколдованным истуканом, встаёт и заглядывает в окно, выискивая одну фигуру. – Мастер, как ты понял, для меня тоже не последний человек. – Да ладно, можно без эвфемизмов. Я же вижу, как ты на него смотришь. Старого пропойцу и циника ничем не удивишь. – Вот поэтому и не нужны тебе громкие слова. Я предлагаю договор. – Ах, самоуверенная молодость! – Фагот выглядит позабавленным, но глаза остаются въедливыми. – Весь внимание, дружище. С уходом Мастера Воланд как бы отдалился, сделавшись более независимым, уже не таким уязвимым, и одновременно снял все маски, звучит уже совсем проникновенно: – Ты страхуешь нашего малыша, если я начинаю слетать с катушек. – Стало быть, ты всё-таки допускаешь, что эта способность, чем бы она ни была, может выйти из-под контроля, – допытывается граф. – Только идиот был бы уверен в себе, – не без апломба говорит Воланд. – Справедливо. Ну а ты? – А я защищаю и держу его в узде, если он будет помогать в твоих расследованиях. Мужчина расслабленно потягивается и откашливается прокуренными лёгкими. – Как у тебя всё ладно получается. Жизнь будет позабористее этих простых расчётов. А Ираклий, неизвестная переменная, – он разводит руками, добавляя в голос теплоты и гордости, – Тоже не пальцем деланный. Моя школа. Но одна простая вещь тут абсолютно очевидна. Умнейшая у тебя голова, и этой самой головой простых вещей не понимаешь! Воланд вскидывает одну бровь и наклоняет голову. – Не нужно никаких договоров, – противореча своим словам, граф протягивает ладонь. – Мы и так уже этим занимаемся. – И ещё одна просьба, Фагот... – Воланд задерживает рукопожатие. – Если со мной что-нибудь случится... – Мы что, к чертям собачьим, в каком-то дешёвом сериале? – Нет, пообещай, – мимолётно улыбнувшись, настаивает Воланд. – Он захочет сбежать. – Куда, в тундру? – с тревожным выражением на лице язвит граф. – Куда угодно. Ты должен быть рядом, – тот стягивает волосы в пучок, чтобы занять руки. – Не оставляй его. Граф держит себя скованно, ему не пристало откладывать вопросы в долгий ящик. Но что-то ему подсказывает: сейчас Воланд уже не откроется. Тонкая неустойчивая корочка льда, образовавшаяся для пути навстречу друг другу, треснула. Лёд снова тронулся, и в неизвестном направлении. Вздохнув, он поднимает руки в полушутливом поражении: – У тебя есть моё слово. Они поднимаются, закрепив паритет, и уже на пороге комнаты в спину Воланда прилетает последний вопрос: – Послушай, малец... почему у меня стойкое впечатление, что ты меня тоже проверял? Он плавно оборачивается и улыбается без тени смущения: – Так и есть. – Но ты не залезал мне в голову, – взгляд Фагота из-под полусмеженных век отливает горечью. – У меня есть другие способы. Например, синестезия. – Ну конечно! – невесело усмехается ничуть не удивлённый мужчина. – И в разговоре ты... – Попробовал нащупать кодовые слова, да, – Воланд поджимает в досаде губы. – На случай, если ублюдок успел заложить в тебя какую-то программу действий. Это было бы слишком, но лучше перестраховаться. Фагот приближается и, остановив на полпути руку, которая потянулась для похлопывания, опирается о косяк. Заглядывает в глаза, не мигая. Стоило бы, наверно сказать что-то из серии "не подведи", но он решает выдать кредит доверия: – Понимаешь, дружище. В моей работе мало радостей, да и то, чтоб до них добраться, иногда нужно вывалятся в грязи. Ты в грязи навалялся достаточно, хватит себя казнить. Тебе не кажется, что вы задолжали друг другу радостей? А я возьму на себя риски. Фагот скорее верит ему, чем нет, но держит ухо востро. Воланду не остаётся ничего другого, кроме как полагаться на графа. Выбора особо нет. Но Воланд сомневается. Его просто выворачивает от одной мысли, что он не оправдает доверия. И что времени осталось не так много.

***

Мастер обнаруживается на раскалённом крыльце подъезда. В его позе до сих пор читается неприкаянность и груз тяжких дум, но он заметно остыл. Воланд усаживается бок о бок, стреляя ироничными и вместе с тем щенячьими глазами. Как ему это удаётся? – Вы, похоже, всё решили полюбовно, – бурчит Мастер. – Угу. – А говорил, что решил держаться от журналистов подальше. – Ну... он задаёт правильные вопросы, – Воланд заправляет выбившуюся прядь за ухо. – Меня всегда это подкупало. И потом, у нас с ним общие интересы. – Это какие? – Забота о тебе. Мастера ответ и утешает, и напрягает. – Нет, но каков сукин сын, – сопит он в остаточном брожении обиды и растерянности. – Как... почему тебя этот допрос не возмутил-то? Или ты делал вид? Зачем? Взяв у него зажигалку, Воланд невозмутимо прикуривает, передавая пачку от Фагота. – Знаешь, что делать, когда хищник смотрит тебе в глаза? – Нет, – не глядя на него, он вытягивает сигарету. – Не отводить взгляда. Когда меня припирают к стенке, я интуитивно копирую противника. Манеры, позы, речь, – он смотрит сквозь дым на брезжащий в жидком мареве горизонт. – Даже не знаю, от кого меня здесь больше – от психолога или актёра. В любом случае, такая тактика пока не давала сбоя. Дальше там только дело техники – смогу ли переиграть. – Ты, видать, много дрался в детстве, – сосредоточенно попыхивает Мастер, переваривая слова. – О, меня били, это да. Но дело не в этом, – Воланд разворачивается к нему вполоборота. – Теперь понимаешь, почему я говорил, что слабак по сравнению с тобой? – Ну-у... – Мастер издаёт нервный смешок. – Ну не потому же, что распускаю руки, когда злюсь? – Ты можешь позволить себе быть собой даже в критичных ситуациях. Я – нет, – в ответ на отрицание в глазах Мастера Воланд кивает несколько раз. – Не только потому что часто сомневаюсь, кто я на самом деле. Но... вот мне как будто в детстве запретили быть, – он хмыкает скептично, разбавляя пафос серьёзного признания. – И я не стал. Ни тем счастливым и мечтающим сопляком, которого ты видел, ни тем, кто признаёт свои возможности. Включая тёмную сторону. От этих слов перегоревшего Мастера так перекручивает, что он предпочёл бы истерить, кричать, рыдать, вместо того, чтобы сидеть омертвелым пнём, кривиться сочувственно и даже дышать более-менее ровно. – Я тебе сейчас одну вещь скажу, – ему кажется, что с Воландом сейчас заговорил кто-то другой, так бесцветно и чужеродно звучит собственный голос. – Ты можешь с чистой совестью послать меня, не верить мне, посмеяться. Но я не встречал в своей жизни более цельного человека. Ты горишь слишком ярко для того, кто говорит чужими словами, – Мастер вертит головой, не в силах посмотреть в преданные глаза. – Ты пережил слишком много, чтобы не стать собой. Воланд произносит следующую фразу так, будто мысленно ощупывает рубец на сердце: – Иногда мне кажется, вот выключат софиты, разойдутся зрители, я зайду за ширму – а там пустота. Проклятое оцепенение наконец отпускает Мастера, и он падает в объятие, как в последний раз. – Пустота так не чувствует, так не плачет и не обнимает меня вот так. Они сидят какое-то время, сцепившись в одну статую скорби, пока Мастер не разрывает слишком болезненное молчание. – Тебе было хреново. Зачем ты согласился выложить всё Фаготу сейчас? Ну, хорошо, он провокатор конченый, разведывал обстановку и проверял тебя, но ты! Всё равно ты мог сказать своё нет. – Не мог! – Воланд отстраняется, чтобы заглянуть прямо в душу. – Если бы я не заслужил его доверие сейчас, это было бы сложнее сделать потом. А без этого он бы тебя ко мне не подпустил. – Да бред. Фагот бы не стал... – Уверен? – жёстко перебивает Воланд. Мастера мурашки пробирают от истощённого взгляда. Он опускает глаза. – Я уже мало в чём уверен. Он ожидает вопроса, уверен ли Мастер в нём самом, но не получает его. – Мне... просто жутко становится от того, как много ты делаешь ради меня. Слишком много. Горячая рука тяжело опускается на плечо, вдавливает пальцы чуть ли не до синяка. Раздаётся хриплое: – Этого никогда не будет достаточно. В этот миг ослепительного единения и предельной близости нежность так велика, что накрывает и стёртые ступени, и шуршащие над головой клёны, опрокидывает и обнажает плоские крыши, столбы, провода. Жгучая, бурлящая нежность нанизывает себя на потоки воздуха, фонит и выше, а под куполом неба, где-то между редких облаков, со звуком лопнувшей струны обрывается.