Let the shadows fall behind you

Woland: твоя повесть у меня ещё не прочитана но это только потому что читать её походя – преступление Мастер: Я, конечно, рад моему горячему поклоннику. Но ты меня явно переоцениваешь. Woland: чёрта с два, ты гений Мастер: Ты просто ко мне необъективно относишься) Woland: ты идиот и гений и почему я опять застаю тебя в четыре утра без сна Мастер: Го в курилку? Woland: холодно Мастер: Обещаю согреть. С собой он берёт всё, что попадается под руку, – плед, термос, чью-то забытую кофту. После дождливого дня ночью ощутимо похолодало. Воланд приходит, когда почти истлевает первая сигарета. Крадёт окурок, коротко смотрит воспалёнными глазами сквозь дым и укладывается на скамейку, головой на коленях. Сейчас это безопасно, потому что у обоих дрожь не от близости, а от банального недосыпа и выгорания. Мастер закидывает плед поверх и открывает термос. – У тебя кроссовки вымокли. – Плевать. – Кофе? – Спасибо. О, термоядерная доза. Идеально. Они согреваются приятным молчанием, переговариваясь как будто через силу. – Кого играешь? – Мастер легонько поглаживает ладонь на груди. – Не хочу спойлерить. – Опять все умерли? – Главное, чтоб это оставалось на сцене, – Воланд понимает, что вырвалось, и закусывает от досады губу. Да, самоконтроль рядом друг с другом даётся плохо. – Я... – осторожно начинает Мастер, вообще не уверенный, стоит ли поднимать эту тему сейчас. Может, ночью, при обычном истощении сил и эмоций, оно потеряет свою остроту? – В моём рассказе был триггер? Воланд допивает кофе. Достаёт свою пачку сигарет. Скупо дёргает подбородком: – У меня сестра умерла, – подкурив от поданной зажигалки, он с шумом выдыхает и продолжает слабо сжимать кулак Мастера. – Расскажу в другой раз. Заглядывает снизу в его лицо: – Ты тоже кого-то потерял? Чувства притупились почти до равнодушия. – Маргарита покончила с собой. Зато друг реагирует болезненно. Скорбно кривит рот, усиленно моргает. И произносит слова, от которых внутренности сводит тоскливым спрутом. – Я уверен, что здесь не было твоей вины. – Я не знаю. – Я знаю, – с неожиданной сталью в голосе отрезает Воланд. Яростная защита немного расслабляет, так что он выдавливает улыбку: – Ты моя пифия? Воланд приподнимается на локтях и звонко чмокает в губы, как бы закрепляя правоту. – Даже если кошмары заставляют думать не так, ты не можешь быть виновен в чужом решении. Собираясь рассказать, Мастер шутит для начала: – Мы с тобой типичные зумеры, да? Кошмары, панические атаки, бессонница. Воланд молча курит и терпеливо ждёт. – Это Марго привела меня в писательский кружок. Она вообще много куда совала свой до трясучки любопытный нос. Я не успевал следить за всеми её выходками и увлечениями. Такая же маниакальная и бешеная, как эта... как её... Бонем Картер из "Бойцовского клуба", – получив понимающий кивок, возвращается к воспоминаниям. – Только мне никогда не приходило в голову, что она может хотеть ...покончить со всем. Она была такой жадной до жизни. Куча планов и безумных идей. Самый жизнеутверждающий человек в моей жизни. Была. У нас ничего не получилось. В смысле, как раз она помогла мне понять, что я гей. До этого не было ничего серьёзного. А Марго стала... как сестра? Вроде того. В прошлом году она стала отдаляться. Редко отвечала на звонки. Бросила универ. Перестала общаться почти со всеми знакомыми. Пропадала на каких-то странных закрытых выездах. Я пытался вызнать, чем они там занимаются. Она отмалчивалась или отшучивалась, сразу уходила в себя. Я даже в тайне от неё поговорил с её родителями. Они тоже боялись, что она попала в какую-то секту. В общем, скоро они переехали в другой город. Но это не помогло. Он опускает взгляд и замечает, как Воланд задержал дыхание и скрыл глаза под согнутым локтем. – Ебучая вера, – бормочет он сквозь сжатые зубы. Мастер зарывается пальцами в его мягкие волосы, не понятно, кого успокаивая. Скоро молчание прерывает сиплый голос: – Знаешь, меня из панички ещё никто не вытаскивал. Если она случается на людях, и я не успеваю сбежать, чтобы справиться одному... то выходит мерзко, – он усаживается, закутываясь получше в плед и жмётся к Мастеру, обнимая за плечо. – Если кто-то и мог оторвать её от этой дряни, то ты. Значит, это было невозможно. Кто-то сильнее нас отбирает их. – Поэтому ко мне и вернулись кошмары, – ляпнул Мастер и зажмурился, ругая себя последними словами. Он абсолютно не хотел этого говорить. Воланд впивается взглядом, улавливая мысль. – Как ты это понял? В ответ можно только пожать плечами. Интуиция? Дурное предчувствие? Засевший в подкорке страх потери? Очередная догадка, основанная на противоречивых знаках? – У меня сигареты кончились. Дай свою. – Просто знай, что у меня это никогда не было настолько... мощным, чтобы решиться попробовать. – Успокоил, – жалуясь и ворча одновременно, затягивается Мастер. – Так себе утешение, знаю. – Ещё и роли добавляют масла в огонь, я так понимаю. – Не без этого. Но смерти я боюсь, а не ищу. Они докуривают одну на двоих сигарету в сумрачном молчании. Мастер не хочет лезть с пустыми словами поддержки или уговорами. Не его право, хотя кажется, что это уже его дело. – Как продвигается пьеса? – Хочу назвать её "оторви и выбрось". Раздаётся слабый смешок. – А почему не "прокляни и сожги"? – Это уже было. – Когда ты напишешь роман про нас, он должен называться "долго и счастливо", и пусть оно всё горит синим пламенем. – Я надеюсь, писать его не понадобится. Воланд снова отлично считывает подтекст. – Если это обещание, то я его принимаю.

***

Они условились пересечься на завтраке, потому что театральная мастерская дежурила на готовке. Но когда он оглядывает толпу в поиске родной светлой макушки, почему-то неприятно зудит в солнечном сплетении, как от удара. На сообщения Воланд не отвечает и вообще был в сети час назад. Может, конечно, завалился спать, но делая скидку на дьявольскую неугомонность, Мастер бы поставил на то, что он опять во что-то вляпался. Он выцепляет фигуру Галы в очереди и протискивается к ней. – Что, Персефона, обыскалась своего Аида? – она ослепительно улыбается, маскируя смятение под игривым прищуром. Точно что-то неладное. – Ты его видела? – Вот только не кипишуй, парниша. Что у вас за дурной вкус а ля драма-дорама. – Галка, – голос у него подрагивает о напряжения. – Колись. Я же всё равно узнаю. Гала сдаётся неожиданно быстро. Видимо, дела хуже, чем можно было подумать. – Да пустяк. Правда. Он потому и не хотел с тобой делиться, что ничего серьёзного. Небольшой ожог. – Тут должно быть но. – С какого-то перепугу у врача его задержали дольше, чем следует. Мастер торопится на пути к медпункту, пытаясь не сорваться на бег. На пороге чуть не впечатывается в резко распахнутую дверь и сталкивается с медбратом. Как хорошо, что они уже знакомы. – Фёдор! Как он? – выпаливает Мастер. – Спокойно, боец! Рана плёвая, жить будет! Но Фёдор не спешит посторонится, чтобы пустить его вовнутрь. Окидывает придирчивым взглядом и почти требовательно спрашивает: – Вы дружите? – Он мой парень, – не думая, и даже почти не лукавя, признаётся Мастер. – Тогда пойдём. Переговорить нужно. Медбрат отводит его в стороннее складское помещение и закрывает дверь. – Ты знаешь, что он режет себя? На мгновение Мастер будто глохнет и слепнет. Картинка перед глазами рябит и теряет краски. Отупело уставившись в стену, он способен только обречённо выдохнуть: – Что? – Вы точно встречаетесь? – Фёдор выгибает бровь, но одёргивает себя. – Ладно. Это не моё дело. Но вот что я тебе скажу. Для меня эта ситуация серьёзная в край. Он отказывается отвечать на все вопросы, связанные с порезами. Не даёт себя осмотреть. Не связывать же. Мне нужно связаться с его родителями или психотерапевтом. Мастер сглатывает, перебарывая дурноту: – Зачем? – Сам как думаешь? Сегодня он ошпаривает ногу, а завтра он у меня вены порежет! Приедут родители, скандал, "не доглядели!". Ответственность за это ты будешь нести? Потому что я не собираюсь. – Но он же совершеннолетний! Фёдор посылает ему горькую усмешку. – При психической неуравновешенности это, считай, не учитывается. У меня нет квалификации, чтоб ему помочь. А дело тут запущенное. А у нас, сам знаешь, условия не самые здоровые: стресс, нагрузка, гипервозбудимость, эмоциональное давление, да что угодно может послужить спусковым крючком. Риск есть. Если его состояние ухудшится, и выяснится, что я ничего не сделал, чтобы предотвратить, будет некрасиво. Ни для меня как врача, ни для всей организации школы. – Фёдор, подожди. Пожалуйста, подожди. Мастер собирается с мыслями. Он очень сомневается, что родители или психолог помогли бы сейчас Воланду. – Давай начистоту. Я не знал, да и не знаю до сих пор, пока не поговорю с ним, что он делает с собой. Но я тебе голову даю на отсечение, что все эти дни, – а мы общаемся круглые сутки, – я вообще не заметил признаков... ну, что он может захотеть... обострения, депрессии, короче. Судя по выражению лица медбрата, звучит неубедительно. – Ты в курсе, что часто это вообще невозможно отследить? Человек счастлив и активен, а потом, как по щелку, срывается. – Я в курсе, – ему нужна холодная голова. Ему нужно уговорить Фёдора. – У меня подруга покончила с собой. – Тогда тем более ты должен понимать... – Тогда тем более я понимаю, как осторожно нужно действовать. Мы не знаем всей ситуации, так? Зато я знаю, что у него тяжёлые отношения с родителями. И что, скорее всего, нет никакого психотерапевта. Если мы обратимся за помощью к тем, кому он не доверяет, это может только усугубить положение. Фёдор тяжело вздыхает. – Мне он доверяет. – Значит, ты должен помочь и уговорить его на осмотр. – Хорошо. Почему ты сказал, что дело запущенное? У него есть свежие порезы? – Свежих нет. Но на ноге, которую я забинтовывал, шрамов немало. – Я только прошу – давай не делать поспешных выводов. Решения надо принимать, отталкиваясь от него. Это может быть в прошлом. Это, – его голос всё-таки предательски дрогнул, – Это может продолжаться сейчас. Но я обещаю поговорить с ним и всё выяснить. Если он не откроется мне, я доведу его до нашей психологической мастерской. – Окей, парень. По рукам, – Фёдор хлопает в ладоши. – Ты способен рассуждать здраво. Разберёмся как взрослые люди. Воланда в процедурной они застают в не самом светлом, мягко говоря, состоянии духа. Но увидев вошедшего за медбратом Мастера, он сдувается, словно из него вышибли всё сопротивление и при этом вспороли грудную клетку. Взгляд становится совершенно больным. Мастер делает пару шагов к высокой кушетке и, не тратя времени на всякие предупреждения и экивоки, заключает его в объятие. – Я не знаю, что произошло, но, если ты мне захочешь рассказать, – он шепчет на ухо. – Я поверю всему. Даже самому невозможному. Фёдор думает, что ты режешь себя. Но я уговорил его не предпринимать ничего, пока мы не разберёмся. Ты мне доверяешь? Судорожный кивок в шею. – Хорошо. Ты хорошо держишься, – продолжает нашёптывать Мастер. – Ничего страшного не произойдёт, пока я здесь. Мы уйдём отсюда как можно скорее, – слышится слабый звук, полувсхлип, полурычание. – Только Фёдор просит разрешения осмотреть тебя. Ему надо убедиться, что ты цел и невредим. Ты же позволишь ему? И мы сразу свалим, как тебе такой план? Его медленно отстраняют и испытующе заглядывают в лицо. Мастер понятия не имеет, что он там находит, потому что нервы натянуты до предела. Но что-то, видимо, убеждает Воланда. Он поворачивается к Фёдору и охрипшим голосом выдаёт: – Я согласен, – потом бросает Мастеру извиняющийся и одновременно укоряющий взгляд. – Но ты подождёшь за дверью. Мастер прекрасно понимает эту самооборону и тепло улыбается в ответ. – Я буду ждать тебя мучительно, я буду ждать тебя года. – Ой всё, – стонет Фёдор. – Проваливай, рыцарь.

***

Те немногие минуты, что занимает осмотр, Мастер проводит в своём личном филиале ада. Когда дверь открывается, и вываливается Воланд с чужим, до одурения чужим лицом, он переглядывается с медбратом. Тот выглядит не менее обеспокоенно, но, через силу, мотает головой, прикрывая глаза. Значит, свежих ран нет. Но это только начало. Мастер взглядом даёт Фёдору понять, что обещает вернуться и что ответит на всё. И за всё. А сам молится, чтобы его решение не оказалось опрометчивым. – Я отведу тебя в палатку. К тебе или ко мне? – С места в карьер, похвально, – скорее, по привычке, чем желая этого, иронизирует Воланд. – А как же целибат? – На кухне всё произошло случайно, – Мастер напоминает, что верит ему. – Но если ты продолжишь свой дикий режим, ещё и перелом заработаешь. На ровном месте же спотыкаешься. Тебе надо поспать. – Мне надо душ, кофе и на репетицию. – Да какой из тебя сейчас толк, стахановец? – Прикорну в перерыве, первый раз что ли. Стоп, а свою палатку ты тогда зачем предложил? – То, что ты двинутый на голову, я понял, – у Мастера проскакивает улыбка. – Но ты совсем озабоченный? Воланд сбавляет шаг и утыкается в него осоловелыми глазами. – Я просто подумал, что в своей палатке ты хрен заснёшь. И сбежишь в итоге. А от меня не сбежишь. Давай, три часа погоды не сделают. – Ты собираешься... – у Воланда проскальзывает в лице уязвимость и недоверие. – Ты собираешься со мной поспать? Просто спать? – Ну да. Тебе неудобно? Ты просто сумасшедший, который любит засыпать и танцевать один? Мастер слышит, как эти дурацкие слова вызывают нервное фырканье и удивляется, как талантливо у них получается делать вид, что всё в порядке. Просто два лучших напарника, которые, не сговариваясь, игнорируют слона в комнате. – А у тебя сейчас что по программе? – Воланд подхватывает игру в дочки-матери. – Ничего срочного. У меня по графику сон, который я заслужил, и, я тебя уверяю, я очень заразительно сплю. В ответ на это уже совсем беззастенчиво Воланд прыскает. – Я напишу Галке, и она всё разрулит. Предупредит твоих и моих. – Ты её не знаешь, что ли? Она так предупредит, что все потом будут думать, что это был не экстренный сон, а отличный секс-марафон. – Ну и пусть завидуют. Так что – твоя или моя палатка? Воланд медлит. Мастер прямо слышит, как переворачиваются шестерёнки в его воспалённом мозгу. – Твоя. – Правильный выбор, дурак, – и уворачивается от тычка под рёбра.

***

В палатке фальшивый лёгкий настрой слетает в два счёта. У Мастера скулы сводит от неловкости в интимной обстановке и запоздавшего стыда за то, что вынудил Воланда на совместный сон. Хладнокровие даёт трещины: если выдать ярость и страх, он может оттолкнуть. Но, бросая исподтишка взгляд, Мастер замечает, что тот решительно раздевается. Спать, вообще-то, можно и в одежде, однако Воланд, видимо, вознамерился испытать на прочность ещё и его воздержание. Пока он молча стягивает привычную водолазку и суматошно расстёгивает джинсы, дышать становится всё труднее. По совсем другой причине: обнажённые руки, плечи, ключицы и часть груди испещрены неровными шрамами, будто кто-то ставил на этом теле эксперимент или рисовал кровью по живому. Когда Воланд освобождается от штанов (ногам досталось не меньше), то принимает скованную позу и приковывает Мастера немигающим взглядом: – Я почти готов убить Фёдора и бросить тебя из-за то, что ты видишь это раньше, чем я всё рассказал. Чтобы не выдать ни звука, Мастеру приходится прилепить ко рту ладонь. – Ты ведь записал нас в бойфренды? Пожалуйста. Любуйся. Это жестоко, но Мастер не жалуется. Лучше резать по больному, чем оттягивать. Он ещё опасается приблизиться, но не может отвести глаза от бледных червоточин, вырисовывающих свой танец на кремовой коже. – Ты сказал, что поверишь даже тому, что будет невозможно. От повелительного тона и остервенелого взгляда пробирает холодом, чуть ли не потусторонним. Впервые он видит Воланда таким отчуждённым и непримиримым. – Сказал, – припечатывает, подавившись воздухом. – Они не мои. Повисает гнетущая звонкая тишина. До него доходит не сразу, реагирует он, похоже, очень заторможено. – Это не ты? – жалобно, почти скуля, уточняет Мастер. Не понятно пока, что хуже, а неопределённость набатом стучит в ушах. – Они не мои, – рычит Воланд. – Ты мне веришь? Какая-то влага на щеке. Какой-то замкнутый круг из проклятий в мыслях. – Ты веришь мне, блядский боже!? – Да! – выкрикивает Мастер. – Да! Но, ёбанный в рот, как?! – А вот это, дружище, самое дерьмовое, – говорит Воланд тише, словно ответные эмоции остудили его, насытили его зверя. – Я не знаю. С трудом задушив болезненный всхлип, Мастер резко давит на свои веки, выталкивая ненавистную соль. – Или не помню. – Это то, о чём я думаю? – он подсаживается ближе и накрывает дрогнувшую руку. – Видимо. Ничего конкретного сказать не могу, мне было тринадцать лет. Кажется, будто порезы синхронно отрикошетили в его тело. Мастер припадает совсем рядом и прячет лицо, уткнувшись в тёплую ладонь. С пренебрежением и циничной злостью Воланд продолжает: – Батенька мой состоял в какой-то неортодоксальной общине. После развода родителей я жил у него. Смутно помню, что меня брали на какие-то сходки. Похоже, они там нехило швырялись. Потому что однажды я очнулся в лужах блевотины и крови. Пиздец и бардак, который успел заметить, пока полз к выходу, – этого хватило бы на несколько хорроров. Почти сразу вырубился, так что понятия не имею, какие ангелы меня доставили в больницу. Может, те же самые, что в ад и отправили. Мать забрала меня и никогда не говорила, жив ли отец. Мастер отмирает и поднимает взгляд. Всё в той же неподвижной позе, Воланд смотрит в пустоту. – Я не представляю, как ты это пережил и пережил ли, – осипшим, как после истерики, голосом произносит Мастер. – Но вот что я знаю точно. Мы не в ответе за отцов. Он осторожно нащупывает губами первый шрам и в несколько мягких дрожащих поцелуев по руке приподнимается к лицу Воланда, чтобы глаза в глаза: – Твой выбор не изменит прошлое. Но сейчас, со мной, ты можешь выбрать послать это всё к чертям. Слова корявые, едва ли убедительные и открывающие хотя бы часть из того, что требуется высказать. Но в пьяном взгляде напротив возникает вспышка узнавания и – впервые – страха. – Иногда мне кажется, что я тебя выдумал. – Вот проспишься, и я тебе покажу, какой я реальный. Иди ко мне. Они укладываются в один спальник, повздыхав немного от мыслей, как заставить себя заснуть, успокаиваются в переплетении ног и рук. И проваливаются в сон одновременно, моментально.