Этот город тебя уничтожил

/ It can’t come quickly enough And now you’ve spent your life Waiting for this moment And when you finally saw it come It passed you by and Left you so defeated / Scissor Sisters Этот город перемолол его в труху. Мысли затвердели смолой и неподвижны. Подобие жизни сохраняет только тело. Холодный свет студийной лампы режет глаза, ещё сильнее — фальцетные лживые стоны мальчика под ним. Очень хочется заткнуть его, вдавить голову в подушку, но Вадим сзади шепчет: «Надо громче, Олег», и входит в Волкова глубже, распирает своей огромностью влажные мышцы. Мальчик взмокшей грудью клеится к спине Волкова, и тот подаётся всем весом назад, бездумно лижет вадимов подбородок и обводит его губы языком. Крепкие руки сжимают грудь, перекатывая между пальцев соски — Олег мычит прямо мужчине в рот. Дрожь пробирает в пупке, он выскальзывает из симулянта. — Мы не для супружеских пар из банка спермы снимаем! Вас здесь трое, поиграйте с ним, — шипит режиссёр, и актёры подчиняются его слову. Олег Волков качается между двух распаренных любовников и, не моргая, выстреливает чёрными глазами прямо в камеру, чтобы зритель увидел шире их попользованных тел. Я больше ничего не чувствую. — И не чувствуй, — подсказывает Вадим в душевой, намыливая бесцветные короткие волосы и с блаженством растирая пузырящиеся, тянущиеся вдоль шеи, струи по груди и животу. — Ты не актёр артхаусного кино, чтобы его проживать. Мы с тобой, Олежек, ширпотреб. Звонкий шлепок по ягодице оставляет красный след и ощущение сплошной бессмысленности. Прага в полдень давит низким небом и нагретой солнцем черепицей крыш. Пиво в кружке быстро нагрелось и теперь отдаёт кислятиной на языке. Они сидят на летней террасе и запивают пенным кнедлики с кровяными колбасками. — … в конце концов, индустрия гиперприбыльная. У тебя квартира в самом центре Европы! Тебе чего ещё нужно? — скалится белыми зубами Вадим, на его шее перекатываются мышцы и пухнут артерии. Он никогда не думает о перспективе — в его глазах горизонт простирается ровно между Пражским градом и студией записи порнофильмов на съезде к Вацлавской площади. А большего и не надо. Потому что жить будущим равно упустить сладость настоящего в попытке достижений. Олег смотрит вдаль — и там ему в душу кончили и будут кончать ещё сотню раз. — Я бы, наверное, перепоступил в университет, — отвечает Волков и заглатывает жилистую колбасу. — Куда? На ресторанное дело? Не смеши. — В чём проблема? — После всего — ты не сможешь соскочить, Волчонок. Официантка с дежурной улыбкой забирает грязную посуду и ставит на стол дымящийся диск пиццы. На слайсах пепперони всё ещё булькает горячим маслом. Вад прав. Олег оглядывает горожан — кудрявый терьер чавкает объедками с рук немецкоговорящей туристки, работяги-чехи гогочут за соседним столиком в неге положенного графиком перекура, девочки-подростки кружат на роликах вокруг фонтана. Да, это чересчур размеренная и привычная реальность, в которую следует вкачать нечто «ультра-» для импульса жизни. — Ну а что ты предлагаешь? — интересуется Олег. Вадим ухмыляется, и его рассечённая левая бровь искривляется пугающим изломом. — Предлагаю трахнуть азиаточку. Азиаточек мы оставим при тебе. Старинные улицы пылают и растекаются маревом по асфальту, даже синяя тень от громады собора Вита не дарит облегчение. В прозрачном мерцании жаркого воздуха возникает мираж — мальчик цвета жвачки Джуси фрут, выводящий тонким пером кирпичики фасада. Наверное, такие, как он, либо ловят вкус от каждой капли прожитого дня, либо сгорают дотла. — Классная графика, — бросает Олег на чешском, проходя мимо, и неожиданно ловит самую благодарную на свете улыбку. В стареньком дворе-колодце прямо за поворотом ароматной кофейни Олег останавливается и нерешительно пережёвывает горяченький сахарный трдельник. Она опять здесь. В своём застиранном зелёном сарафане. Что-то прячет в пробоину в стене под самым окошком и прикрывает каменной кладкой. Дьявол тебя дери! Пани Диана когда-то тоже родилась в России, но переехала сюда и затерялась среди холодных мрачных пражских закутков — даже её речь спуталась и выдаёт их общую родину лишь случайными автоматическими вставками: «не дай бог», «это самое», «как бы сказать» или, вот, её любимое «было дело». Олег хотел пройти незамеченным. Тихонько подъедая тесто, скользнуть в тень козырька и избежать тошнотворных бесед о новеньких кашпо и прелестях соковыжималки. Но Диана настороженно обернулась, проверяя, не наблюдает ли кто её секрета, и, увидев молодого соседа у поросшей мхом пожарной лестницы, вздрогнула, отшатнулась, но быстро сообразила скрыть промашку. — А-а-а, пан Волков, — пропела она, чересчур огрубляя окончания слов, как бы забыв мягкую напевность родного языка. — Где-то Вы всё по утрам пропадаете. Мне даже не отдать Вам вафельницу. Признавайтесь, нашли себе кукую-нибудь чешечку? Олег приблизился к Диане. Под мешковатой одеждой угадывалось стройное и упругое тело, а в кислотно-зелёных глазах — всё ещё теплящаяся молодость. Она и не была перезрелой, всего лет на десять старше Волкова, но для чего-то самолично заперла себя в этом колодце, словно подвергла наказанию. От недостатка света пани обрела синевато-бледный оттенок кожи; пшеничные волосы, вечно взлохмаченные, лоснились у корней; и руки, с обкусанной вокруг ногтей кожей — она не просто обросла лишними годами, Диана медленно и верно перевоплощалась в какое-то потустороннее существо из стародавних легенд. Только доставщики продуктов и жильцы не позволяют ей окончательно разорвать связь с социумом. — Нет, пани Лахтионова: если бы у меня появилась «чешечка», я бы пропадал не утрами, а ночами. Она пошатнулась на чуть косолапых ступнях и приподняла подбородок. Нет. В прошлый раз она сделала точно так же. В прошлый раз — когда она пришла знакомиться с новым квартирантом Волковым, которому она сдавала квартиру — Диана, проведя экскурсию по просторной светлой, гораздо светлее, чем весь её облик, двушке, протянула молодому мужчине лимонный пирог и вдруг остановилась на пороге, не выпуская противень, вмазывая в Олега совершенно безумную, экзальтированную улыбку. «Вы одиноки?» Это было как бы невзначай, можно было бы списать на типичное обывательское любопытство. Но Олег, глядя на её смазанные воском губы и подведённые чёрным веки, понял, что она повела странно-отталкивающую для него игру, достижением которой должен был стать он сам. Сейчас, подойдя к ней вплотную, он явно ощутил привкус дешёвого вина. Пани Лахтионова любила пригубить. И вид красивой, но пропитой женщины отталкивал сам по себе гораздо больше её скрытых намерений. — Что ж, если ночи — Ваши, скажите, пожалуйста, Вас не смущает бесконечный скулёж со второго этажа? — Что-что, простите? — не понял Олег. — Не я же одна это слышу. Диана закатила глаза и перевела их к ставням второго этажа. Волков поднял голову к тому, что, по мнению пани, тревожило всеобщее спокойствие — фиалковым гардинам и стопке книг за матовым стеклом. Скорее, такая приторность вызывала ощущение укромного комфорта, чем раздражения. — Мальчишка водит к себе мужчин, и они вгоняют меня в бессонницу, — проговорила она полушёпотом. Олег не смотрел на неё, но интуитивно знал, во что на самом деле её вогнали: он ясно представил, как она, слыша звуки жаркого секса, встаёт с кровати и прислоняется к стене, чтобы воспринять полнее. Как возбуждение от груди покалывающе спускается ниже и ниже и сжимается над бёдрами, как она раскрывает губы и порывисто дышит, подстраиваясь под протяжные стоны в бетонном перекрытии. И начинает двигаться сама, скользя руками в бельё… Молодого человека сверху донизу обводят зрачками — это будто осязается лёгкой щекоткой наэлектризовавшихся на коже волосков. В её запахе — примеси выветривающегося спирта, ароматизированного мыла и немытых волос — Олег чётко улавливает жажду. Она не прочь, чтобы он вогнал в неё что-нибудь покруче бессонницы. Волкову было жаль Диану, как потерявшуюся в воздуходуве мышку — не более. Он подцепил указательным и большим пальцами тонкую золотую нить на её шее и подтянул выше. Интересно, если сказать ей, что он снимается в порно, как быстро она сдастся? — Перекрутилась, — мило, но так, чтобы она поняла всю тщетность намёков, улыбнулся Олег. — Давайте я побеседую с этим засранцем? Этот город не стал для него хоть на йоту родным. Сокурсники после пар разбегаются бильярдными шарами, не задерживаясь в пропотевшей поточке. Серёжа Разумовский сворачивает ватман и убирает в тубус, пока пёстрая молодёжь плывёт мимо него. Он для них чужой, он думает и делает всё не по-чешски и слишком склонен к мечтательной тоске, воспринимаемой среднестатистическим европейцем за ранний признак безумия. Даже станции в вагоне метро объявляет равнодушный женский голос. Единственное место, где он мог быть своим вне зависимости от генотипа, где все плевали на любые социокультурные шаблоны — гей-клуб в районе Национального проспекта — и тот вытравил его из себя. Серёжа в самом деле воображал, что сможет найти свою любовь среди протёртых задницами кресел, пролитого алкоголя, пошлого неона и нескончаемого потока вожделеющей мужской плоти. Он найдёт, и тогда, безусловно, Чехия, старая чопорная тёща, примет его в свою огромную разношёрстную семью. На танцполе Милош нежно накручивал его волосы на палец и тёрся носом о затылок, пока все кругом забывались в танце, а он — забылся в нём. Очарованный чех шептал на ломаном английском что-то о первородном грехе, его тёплое дыхание оседало на голых плечах щекочущим предвосхищением. Разумовскому казалось тогда: он создан для ласки и заботы. Возьми меня к себе и сильно-сильно люби! Оно так и было. Вначале. Серёжа съехал к нему почти сразу и мгновенно увяз в обволакивающем ощущении романтичного влюбления. Милош всегда называл его «солнце» и присовокуплял местоимение «моё». Разумовский чувствовал разрастающуюся близость в сладком кофе с корицей, в бесконечных поцелуях на мокрой траве и в мягко-шипящих русских уменьшительных, которыми мужчина усыплял его ум. Пока однажды из выдвижного ящика под рабочим столом не пропали кроны. — Может, в универе стащили? И он верил. Верил, что мелочь теряется в корзине с грязным бельём и под плинтусом. Верил, что мерчендайзер может задерживаться на работе до четырёх утра. Хотел верить, что у его мужчины просто трудный период в жизни, когда он не добился от Разумовского налички и ударил по щеке, а потом замаливал свой проступок самым нежным на свете сексом — это пройдёт. Но сил верить и надеяться больше не было, когда Милош ввалился в квартиру с бегающими зрачками и, схватив Серёжу за волосы, стал возить лицом по паркету. (Не)любимому нужны были деньги. (Не)любимому нужен был очередной приход. Конец настал тогда, когда юноша в трясучей неотложке голыми пальцами убирал пену у Милоша с губ. Серёжа быстро собрал вещи, пока хозяин квартиры лежал на отходняке в госпитале. Может, он просто сбежал от трудностей. Может, оставил близкого человека в беде. Может. Но красивая сказка, в которой он вкушает с древа познания плод любви закончилась очевидно — он заметил Милоша после, в переулке, тот упирался ладонью в стену, нависая над смазливым тощим блондином. Чех лишь бросил на Серёжу блёклый взгляд из-под натянутого капюшона и отвернулся. Это полоснуло сердце больнее осколков разбитого в ванной зеркала. Потом среди блядского неона и сосущихся тел он бездумно вытанцовывал под Ализе и хотел превратиться в одну из таких же мимолётных теней, какие всполохами вились на грязном полу в яркости софитов. Серёжа сразу непланируемо для себя заметил Марко: он выделялся обтягивающей цветочной блузой и привычностью к элегантным жестам. Иностранец не ступал на танцпол, а сидел за барной стойкой, помешивая трубочкой недопитый коктейль. Внимательно рассматривал присутствующих, точно анализировал скрытые потенциалы и оценивал этот праздник жизни извне. Он был над всеми здесь и одновременно в каждом. Серёжа в трансе приблизился на его полуулыбку, и мужчина, встряхнув (отчего-то ранней) проседью, сказал с едва ощутимым латинским акцентом: «Ворон без крыл» Они даже не целовались. Нельзя назвать поцелуями то странное и дикое остервенение, с которым Разумовский запрыгнул на Марко в кабинке для уединений и тёрся о него всем телом, словно хотел впитаться в этого мужчину, врасти. Мексиканец с застывшей на тонких губах улыбкой наслаждался непритворными эмоциями мальчишки и питался ими, поглаживая Серёжу по спине и бёдрам, невесомо касаясь губам висков, лба. «Покажешь себя, воронёнок?» И он показывал. Раздевшись догола, елозил коленками по мокрому, ласкал и проникал в себя пальцами, судорожно вдыхая спёртый воздух клуба, пока Марко, по-прежнему мерно, сидел напротив и наблюдал. В своей цветочной блузе. Ни разу не притронувшись ни к себе, ни к Разумовскому. Когда Серёжа пытался отдышаться и собрать свою мятую одежду, мексиканец покровительственно положил ладонь на его затылок, мягко улыбнулся. «Спасибо! Я увидел, всё, что до́лжно» Вышел, оставив на тумбочке бумажные купюры. Серёжа сжался и под долбёж в дверь возбуждённого мужичья выл в скомканную футболку. На долгие месяцы Разумовский для себя решил, что ему нет места среди людей: нет ничего преданнее каменных рёбер готики, нет ничего чище света, льющегося сквозь цветные стёклышки соборов. Он старательно вымерял пространство и переносил каркас на ватман, мечтая, что когда-нибудь обнаружит тайну, как врисовать и себя в карандашную архитектуру навечно. Пришлось вновь привыкать к одиночеству среди тесности тысяч человеческих особей. Сливаться с несущейся толпой, которую никогда невозможно нагнать на спуске к метро. Скетчить зависших пассажиров на утреннем рейсе трамвая. Наматывать на вилку спагетти и гипнотизировать пятно от соуса на подносе в столовой, неряшливо поправляя рукава и тыча пальцем в экран смартфона, якобы проверяя время-уведомления-погоду — всё, что угодно, лишь бы создать внешнюю видимость янестрадаюодин. Вслушиваться в путаные слова аудиокнижки и ловить на себе задерживающиеся хлёсткие взгляды прохожих. Они приценивались к нему — кто ты, что ты, норм или стрём. И Разумовскому казалось, что все вцарапывались к нему под кожу, отчего дыхание сбивалось до твёрдых пузырей в гортани, а шаг делался рваным и прерывистым. Тогда он находил впереди точку — черепичный водосток под козырьком дома, жёлтую машину или окно, в отражении которого умирало солнце, — отматывал книгу и по-новой погружался в чужой спасительный голос в голове. Ячувствуюсебякомфортно. Так должно восприниматься окружающими. Отпускало и выдыхалось до натуги в исключительной изолированности. Например, Разумовский любил вслушиваться по утрам во всепоглощающую тишину спальни: улавливалась лишь барабанная дробь перепонок да шелест крыльев мотылька, забившегося между оконных рам. Или — размеренно грести вёслами по Влтаве, фиксируя слоёные пейзажи города, точно свадебного торта, для ментального макета. Острые свечи-конечности католических костёлов и оборонительных башен размывались в дымке, сгустившейся в вышине над Прагой, теребя грудь мистическим флёром. Красиво, конечно, но недостаточно. Недостаточно, чтобы затолкать вовнутрь раздирающее чувство неудовлетворённости собственной жизнью, занавешенное отвлекающими мелочами. Но что-то срезонировало в сердце лёгким волнением, когда Серёжа, развешивая стираные занавески над окошком своей маленькой мансарды, впервые увидел его. Он, высокий и по-морскому смуглый, не похож на местных жителей. В узком колодце внутреннего двора он словно мраморная статуя — в одном нижнем белье выходит курить на веранду первого этажа и, облокачиваясь локтями о карниз, заводит голову к облакам и долго о чём-то думает, неспешно посасывая сигарету во рту. Та мерцает красным угольком, путеводной звёздочкой. Крепкие мышцы под гладкой оливковой кожей красиво переливаются плавной светотенью. Молодой человек проводит по волосам ладонью и открывает в небо глаза, издали они кажутся вязкими, словно чёрная патока. Он трёт ключицы, оставляет на коже розовый след, и кровь омывает зябкое тело студента. Серёжа отчего-то решает, что этот красивый мужчина должен быть помещён в гиперпространство чертежа первым. Этот город зачем-то свёл их в одну точку. В просторной комнате цвета шампань воздушно, шифон плывёт в воздухе призрачной дымкой. Вопреки лёгкости и свежести, царящей в квартире, Олег плывёт и искривляется. Отснятый материал деперсонализирует и точит психику: это не Волков, а кто-то искусственный берёт по очереди в рот; такие же искусственные тела прячутся за кадром, обнажая лишь детородные органы-игрушки — зритель, твоему вниманию представлен весь возможный функционал куклы модели «Кен»! Олег щёлкает на пробел и закрывает вкладку. Это всё повторяется по бесконечному кругу инсценируемого кайфа, и он уже давно перестал запоминать, что, где и с кем. Капающие на карту деньги всаживаются в новый золотистый торшер и формы для запекания, стимуляторы бодрости, оранжевый апероль для мальчика в баре. Волков долго мучил его в кабинке туалета — тот успел кончить и устало пыхтел, норовя своротить ногой крышку сливного бачка, — пока пытался поймать чувствительную бисеринку, еле перекатывающуюся в основании члена. Старе-Место ночью превращается в костёр — пьяные жуки летят на его свет. И полыхает, как падшая Гоморра, неоновыми вывесками, зазывающими расслабиться и откинуться. Олег проходит мимо праздношатающихся тел — та, что в джинсовой мини-юбке и шпильках, подворачивает лодыжку и падает на корточки, и тут же мочится на плитку под хохот подруг. Кого-то тошнит на решётку ливнёвки. Флешбек напрашивается сам собой. Они были такими же нажравшимися и беспечными, шлёпали босыми ступнями в холодный ливень по тонущему асфальту в поисках места, куда бы можно было прибиться. На ней была тонкая телесная майка, сквозь промокшую ткань красиво прорезались замёрзшие соски. Олег трахал Джессику под стук дождя по крыше случайного чердака дома у Обводного канала. Девушка выстанывала что-то на испанском и подавалась бёдрами назад, глубже на скользящий член — подтянутые ягодицы пружинили вслед за толчками. На её плечах и по спине были рассыпаны веснушки, так томно и по-юношески трогательно, что Волков обхватил Джесс и, мечтая всем существом продлить эту хрупкую свободную молодость, вколачивался резче, сожалея о необратимости времени. Он надеялся, что наутро, проснувшись на не отжатой и ещё влажной футболке, ещё немного пообнимает её, сбегает вниз и купит им горячий кофе на завтрак, и, выкурив полпачки Кэмела, двое разойдутся навсегда по разным континентам. Но в темноте чердака уже никого не было, только голуби сонливо ворковали под самой крышей. А ещё пришло уведомление со ссылкой на хаб. «Никогда не забуду, заюш! Наслаждайся :*» Идиот. Не заметил, что девушка наклонила телефон и снимала их секс. Каким-то образом узнали знакомые (зато стало понятно, как часто они открывают чёрно-оранжевую вкладку), потом пошли перешёптывания между одногруппниками и косые взгляды преподов. В конце концов, проректор вызвал на ковёр — и Олег Волков полетел пинком под зад из «стариннейшего в России ВУЗа с непогрешимой репутацией». Ну а потом… потом, увидя популярность ролика с хоумвидео, ему написал на почту подборщик персонала с предложением явиться на кинопробу для съёмок фильма про «пошленьких теннисисток». Тогда для сироты — это была чуть ли не единственная ниточка, чтобы вырваться из враждебного к нему Питера, и он ухватился за неё. Теперь с его опытом — он сам вправе выбирать сценарии. Да только ниточка обвила кадык и режет кожу, а счастье — мнимо. Истинная близость и ощущение заботливого участия размазываются спермой по стеклу камеры. Снаружи — его никто не принимает. В каком-то роде, он заложник. Олег заворачивает в нужную сторону. Пузатенький фольксваген ползёт по узкому проулку, приятно шелестя брусчаткой под колёсами. Небо чистое, но между домов носятся массы воздуха, завывая в жестяных трубах. Наверное, к вечеру принесут грозовую тучу. Он ставит блюдце у колодезного люка, и стоит только холодненькому молочку застучать по глазурованной поверхности, котёнок выпрыгивает из подвала и, переваливаясь, бежит за лакомством. Волков гладит животное по холке и думает, что этот малыш единственное, что не подверглось его разочарованию. Олег подмечает, что из открытого окошка на него поглядывает молоденький человечек. Того самого окошка с гардинами и книжными корешками. Он смотрит вверх и — человечек прячется за мольбертом. Виднеется только узкая ладонь, придерживающая край рамы. Вспоминаются вчерашние слова Дианы. Ха. Что ты рисуешь? Своих мужиков? Волкова раскатывает от осознания, что всё это время над ним жил кто-то, настолько интегрирующий с его сутью. — Приветствую союз художников! Я, кажется, раньше тебя не видел, — вежливо знакомится он и понимает, насколько крив его чешский. Человечек высовывается из окна и светится ярко-рыжей головой, как в темноте маячок. Что-то в нём Олега моментально подкупает, только он не может разобрать, что именно. — Нет, я недавно переехал, — молодой человек наклоняет к плечу голову, прядь волос выбивается из-за уха, и мягко улыбается. — А ты с первой квартиры, с верандой? — Да, — кивает Олег и подкалывает: — следишь за мной? Рыжий закусывает нижнюю губу, сдерживая зубами ответную реакцию, и, цокнув языком, возвращается к рисованию. — Нужен ты мне больно, — бурчит он. Ветер, заглядывающий во двор-колодец невидимо закручивался в вихрь — фонарь над окном второго этажа то и дело подскакивал и трещал несмазанными ставнями. Его свет почти не попадал вглубь комнаты, а только кружил вокруг. Мальчишка преломлялся полутенями, и Олега прожгло голодным любопытством — какой же ты, когда тебя имеют? — Что рисуешь? Я видел тебя на площади, у Святого Вита, — спрашивает Олег. Собеседник не отрывает взгляд пронзительных хрустальных, будто у хищной птицы, глаз, в которых сквозит сомнение. А стоит ли… и разворачивает Олегу полотно пастельного двора. — Пустой двор — это скучно, давай так, — Олег расстёгивает — медленно, так же не прерывая контакта глаз, пуговица за пуговицей — рубашку и отходит назад к чугунному колодцу, хватает котёнка на руки и садится на колодезную решётку, — так, спорим, ты ещё не пленэрил. Явная провокация дворового хулигана, но рыжий ведётся и с короткой улыбкой портретирует Олега. Волков чуть отводит руку назад и переносит на неё свой вес. Кошечка крутится на бёдрах, устраиваясь удобнее подремать. Кожа под рубашкой идёт гуськом от прохлады тени. Это приятно. И кажется, что позировать незнакомцу почти что то же самое порно, но какое-то внетелесное, внеземное — чистая духовность! Мальчик открепляет от мольберта ватман, скручивает в трубку и осторожно отпускает в вольный полёт. Молча закрывает ставни, но за бликами стекла ещё долго видится его бледно-задумчивое лицо. Олег подпрыгивает и ловит копию самого себя. Вечером Вадим листает рилсы каких-то стримеров и машинально водит ладонью по спине Олега, тот покоится у него на коленях. Обоюдный минет ни к чему не обязывает — это как терапевтическая поддержка или сеанс медитации. Расслабьтесь — закройте глаза — сглотните — глубокий вдох — выдох! На языке ещё отдаёт вадимовой солью, а его самого ошпаривает точно кипятком в и без того душной спальне. Олег снимает резинки с подаренного листа, разворачивает и рассматривает уверенные линии и мягкие штрихи. — Какой-то ракурс подкорытный. Этот Серёга тебя в микроскоп разглядывал? — отлипает от экрана Вадим и выдёргивает из расслабленных пальцев Волкова картинку. — Какой Серёга? — удивляется тот и моргает в приятеля длинными ресницами. — Когда принимаешь подарки, хоть смотри, от кого. Неразборчивость до добра не доведёт. Приятнейшего, — большими пальцами Вад переворачивает лист. На обороте значится: «Теперь с тебя мой портрет. На Карловом мосту, завтра в девять. Сергей». Чувствительная бисеринка-таки ловится в сердце: неужели его кто-то видит таким – живым и естественным? Вадим скалится детским глупостям, отшвыривает бумагу и лезет Олегу между ног.