Старший сын

      — Смотри, Юрий Михайлович, вырастишь из своего Михаила Юрьевича настоящего папенькиного баловня. В том клубе, кроме нашего отделения в гражданском, были ещё и другие зрители?       — Дмитрий Иванович, не стоит ёрничать. Просто поддержка талантливой молодёжи, всё как по плану на квартал. Алексей же пытался стать юристом, но и он в итоге подался в музыканты. А Михаил сразу определился и не сворачивал.       — А ты и рад этому.       — С такой неразберихой в стране, музыка — не самое плохое занятие. И вообще, детей нужно принимать такими, какими они уродились.       — А почему тогда гоняешь Князева? Вместо своих?       — Нет, ну ты видел его? Он додумался явиться на сборы, как в свой подпольный балаган.       — Ты зря к нему придираешься. Мне кажется, что на нём были довольно приличные рубашка и пиджак, хоть и слегка ему великоватые.       — Так это Мишины. Как и весь остальной костюм, включая туфли. Хорошо, что у меня в шкафу висел запасной для отчётного концерта. Сам Князев притащился в кедах, джинсах и рубашке на молнии, расстёгнутой почти до ремня.       — Тогда спрошу от обратного: чего с ним возишься? Пусть ходит по форме. А лучше сразу на границу его или на флот, там и не таких буратин обтёсывают.       — Я, Митя, сам разберусь, как мне поступать с моими подчинёнными.       Я не выдерживаю и стучу в дверь. Нет времени дольше ждать, у нас сегодня вторая репа в семь.       — Здравствуйте, Юрий Михайлович, можно?       Отец сначала сжимает челюсти, но потом кивает.       — Заходи, Михаил. Извини, Дмитрий Иванович. Видишь, сын пришёл.       — Я тебя предупредил, Юра.       Подполковник уходит, я сажусь на стул подальше от отца.       — Какие у тебя новости, Михаил?       — Шур... Александр Валентинович опять поменял работу.       — Я давно говорил, что сторожить ларёк в одиночку — глупая бравада: на нашем участке сожгли уже третий за последнюю неделю.       Всегда отец знает всё лучше меня. Даже кому на чём играть и где стоять на сцене.       — А у второго Александра как дела?       — Нормально, папа.       Я должен спросить, хотя знаю ответ заранее.       — А можно мы съездим в Москву на выходные? Нас пригласили…       — Нет, Михаил, сейчас очень неспокойно. Вы этих людей совсем не знаете, и Алексей только шестнадцать отпраздновал. Когда у меня будет отпуск, я вас сопровожу.       Я киваю. Блин, хотелось хоть раз погулять по Красной площади самостоятельно.       — Я пойду, папа?       — В двадцать один ноль-ноль я за вами заеду.       — Хорошо, Юрий Михайлович, до сви…       — Михаил, остановись, пожалуйста.       Я замираю возле двери, отец уверенными широкими шагами подходит ко мне вплотную. Он ниже меня, но всегда смотрит сверху.       — Ты курил?       — Нет, папа. У меня просто был очень дымный вагон метро.       Отец давит меня своим пронизывающим взглядом, и я съёживаюсь. Вот сейчас он опять скажет, что взрослые мужчины не скулят, как щенки, и я снова буду молча терпеть, пока сверло бормашины буравит мою десну, отдаваясь фиолетово-чёрными вспышками внутри черепа.       —… на связки. Понимаешь, сын?       — Я больше никогда не притронусь к сигаретам, папа. Обещаю…       — Прекрати, Михаил. Страх перед возможным наказанием не снижает имеющейся вины. Ты должен всегда понимать, что у любого выбора есть последствия.       Отец отходит. Удушающее чувство начинает спадать. Ни разу в жизни он меня не ударил, но я как будто всё время в ожидании, что этот момент однажды наступит. -----------------------------------------       Диспетчер обещала, что мастер приедет уже очень скоро. Хотелось бы, второй час пошёл. Буду дома писать объяснительную: пацаны явно отца набрали, а я сдуру, уходя, сказал, что устал от его слежки и хочу побыть вне его зоны внимания. Вот и сбылось желание, так же тупо, как всегда происходит с моими…       — Добрый вечер! Ты там живой, сынок?       Я вываливаюсь из размышлений в реальность и поднимаюсь на ноги, опираясь на стенку.       — Да. Но вы как-то долго сюда добирались.       — Девчонок надо первыми спасать. Даже если они едут со своими внуками.       Я молчу. Опять эти дурацкие стариковские шутки. Есть ведь очередь в конце концов.       — Сынок, ведь если ты слабому не поможешь, так а кто тогда? Или тебе совсем плохо? Тошнит? Воздуха не хватает?       Как он мои мысли прочитал? Невежливо вышло. Мастер не виноват, что я поругался с родителями.       — Нет, со мной всё в порядке. Здравствуйте. Я Михаил Горшенёв.       — Очень приятно, Миша. Можешь звать меня дядя Серёжа или просто Серёга. Я здесь какое-то время поколдую и тебя вызволю, договорились?       — Спасибо, но мне уже восемнадцать. Так что, наверное, лучше…       — Ты боишься темноты, Мишка?       — Нет. А как ваше отчест...       — А если честно-пречестно?       Мастер по своей разговорной манере напоминает мне отца Поручика. Шебутного и вспыльчивого, но очень доброго дядьку. Который может и тарелкой в тебя кинуть, и размачивать присохший бинт полчаса вместо того, чтобы сорвать его за секунду, но вместе с ошмётком едва поджившей кожи.       — Немного боюсь.       — На троечку с плюсом или с минусом?       — С плюсом.       — Тогда закрой глаза, Миша.       — Но ведь...       — Закрывай-закрывай.       Я зажмуриваюсь. Перед веками постепенно тускнеет свет. Открываю прищуренные…       — Миша, не подглядывай.       — Хорошо, Сер… Дядя Серёжа.       Опять закрываю глаза полностью.       — «Луч солнца золотого туч скрыла пелена…»       Что за новость? В темноте звучит особенно странно.       — Не думай, просто подпевай.       Я прислушиваюсь, он поёт совсем как любитель, но мотив узнаётся. Пытаюсь подстроиться, и через десяток секунд мы распеваем песни из наших мультфильмов дуэтом.       —«… начинается с улыбки.» Всё, Миша, закрой глаза руками, я сейчас лампочки буду включать.       Я наблюдаю через растопыренные пальцы, как свет опять заполняет кабину лифта.       — Сейчас открою тебе дверь. Дождись, пока полностью разойдутся створки, договорились?       — Да, дядя Серёжа.       — Ну, молоток тогда.       Двери передо мной постепенно разъезжаются, и я выбираюсь на лестничную клетку. С верхнего этажа спускается улыбчивый мужик, который легонько хлопает меня по плечу несколько раз.       — Так вот ты какой, Михаил Горшенёв. Спасибо за концерт.       — Вам спасибо, дядя Серёжа.       — Мне то за что? Это моя работа.       Отец не поёт с нами. Показывает, поправляет, но чтобы просто вместе… Никогда. ------------------------------------       — Ну что, Татьяна, Лёша и Миша дома?       — Да, Юрочка. Их Дмитрий Иванович привёз.       Отец молчит минут пять. Через приоткрытую дверь комнаты я вижу, что он стоит в коридоре, даже не раздеваясь.       — Чтобы я их больше в джинсовках не видел. Пусть свои кожаные куртки носят, те и то понадёжнее. И шапки обязательно.       Муся кивает. Опять молчание. Отец медленно снимает ботинки и идёт мыть руки.       — И ведь не малолеток встретил. Почти всем в той банде за двадцать.       — Очень плохо, Юра?       — Хорошего мало. Но он свой раунд с опорой на стену выстоял. Позвоночник цел, голову чётко закрыл, даже сотрясения нет. -----------------------------------       — Опять, Мишка, застрял в лифте?       — Да, дядя Серёжа. Но это уже другой дом.       Мастер почему-то никак не реагирует на мою шутку. Это странно. Пробую разговорить его сам.       — А давайте сегодня Высоцкого петь.       — Только тихонько, здесь много молодых мамочек.       — Но детям же поют колыбельные.       — Вот я и говорю, не нужно кричать. Людям…       — Помогать надо. Я помню, дядя Серёжа!       — Всё правильно, Миш...       — Начнём тогда с «Утренней гимнастики»?       Мастер сегодня совсем не такой весёлый, как прошлый раз. Но мы всё-таки поём полушёпотом пять или шесть песен. Когда я выхожу, он, как и тогда, касается моего плеча.       — Спасибо за концерт, Миша.       Потом долго вглядывается мне в глаза, будто что-то его сильно мучает.       — Не лазил бы ты здесь по вечерам, сынок. Район у нас не самый безопасный.       — Зато музыкальный. А я боксом занимался, смогу себя защитить.       Дядя Серёжа внезапно гладит меня по голове.       — Пошли, боксёр, хоть до проспекта тебя подбросим.       Я вылезаю из аварийки на остановку к нескольким женщинам, загруженным клунками с продуктами.       — Спасибо, дядя Серёжа! До свиданья!       — До свиданья, сынок, будь осторожен.       И перед тем, как дверь хлопает, я слышу, что мастер говорит вполголоса.       — Не дай Бог тебе, Миша, когда-нибудь воспользоваться своими бойцовскими навыками. Не дай тебе Бог… ----------------------------       — Князев, мне посадить тебя туда, где тебе самое место?       — Юрий Михайлович…       — Я запретил тебе петь матерные частушки на смотре, так ты решил помочь соседнему отделу, собирая милостыню на вокзале? Ещё раз что-нибудь сделаешь без моего ведома, поедешь на передовую. Ясно говорю, Андрей?       — Так точно, товарищ полковник.       — И где твой рапорт о карманниках?       — Так я не…       — Выговор тебе объявить или поставить неделю дежурств подряд? Всю ночь мне его сегодня будешь писать. Я тебя закрою в обезьяннике со словарём…       — Опять подслушиваешь, Мишка?       Дмитрий Иванович посмеивается над моим замешательством.       — А па… Юрий Михайлович этого Князева на самом деле на войну пошлёт?       — Сплюнь, Юрич! С чего ты взял такое? Максимум с патрульными месяцок по бабкам покатается. И то вряд ли. Юрка и раньше Князеву многое спускал, а теперь у него просто три сына, считай. Миша, Лёша и Андрюша. И все бестолочи.       Незавидная участь — быть ребёнком моего отца. Из кабинета незаметно прошмыгивает растрёпанная тень. С гитарой? ------------------------       — Здрасьте, дядя Серёжа!       — О, здорово, Мишаня! Сегодня снаружи?       — Ну. А кто там застрял?       — Никого. Просто профилактика.       — А можно я с вами посижу.       — Ну, давай, вдвоём всегда веселее работается. Как твоя учёба?       — Откуда вы знаете?       Отец мне уже сегодня устроил выволочку за пересдачи. Я бездумно трогаю струны.       — Ну в твоём возрасте все обычно ещё студенты. Общаги, гулянки до утра, сбежать после второй пары…       — А вы тоже прогуливали?       — Нет, сынок, я сразу с усами и ящиком инструментов родился.       Мастер смеётся, а я понимаю, что никогда не задумывался, что и мой отец был молодым. Но мне кажется, что он действительно сразу родился в форме.       — Красивая мелодия.       — Это для экзамена. Потом разложу по голосам. Ну в смысле, сопрано там, бас... Понимаете?       — В общих чертах. Я пару лет ходил на баян.       — А потом вас выгнали из музыкалки?       Мастер снова улыбается.       — Инструмент развалился. Я же, Мишка, дома не занимался.       — А мой отец всегда следил, чтобы мы домашку для всех школ делали. И для художки тоже. До сих пор следит.       И от его нравоучений мне уже дурно. Иногда мне кажется, что лучше жить на улице, чем с ним в одной квартире.       — А я своему и помочь не всегда могу. Надя вот пытается, а я в его мысленных дебрях теряюсь.       Отец бы никогда не признался в своём бессилии. Стал бы выискивать лазейки: как прознать, к кому обратиться. Лишь бы не смириться с неведением.       — Извини, сынок, я тебя сбил. Играй дальше.       Я лезу за пометками, но из кармана выпадает пакетик с белым порошком. Боюсь поднять и его, и глаза на мастера.       — Это ведь то, что я думаю, Миша?       Мне хочется съязвить и переспросить, о чём же он думает. Но я почему-то киваю головой.       — Давно балуешься?       — Смотря чем.       Не надо на меня давить, дядя Серёжа, я всё контролирую.       — Это смерть Кощея, сынок. На кончике иглы. Только без бессмертия. Ларец есть, утка есть, зайцы есть. А сказки нет.        — Зачем она нужна, ваша сказка? Её же ведь и на самом деле нет. Где она? Разве её можно потрогать руками?       — А боль можно потрогать, Миша?       Дядя Серёжа встаёт, закрывает свой чемодан, потом дотрагивается до моего плеча, удивительно быстро подхватывает пакетик и закидывает его в мусоропровод.       — В нашем мире, сынок, очень сложно жить с болью, но без сказки. -----------------------------------       Прямо перед моим носом падает тлеющая сигарета. Я со злостью тушу её ногой, раздаётся отвратительный скрип старых досок.       — Т… м…, Горшок-младший. Шухер, ребятки, опять генеральский сынок припёрся!       Хриплый голос доносится откуда-то сверху, и смолящая массовка разбегается по своим гримёркам.       — Здрасьте, Михаил Юрьевич!       Меригуан спрыгивает с колосников в шаге от меня и отряхивает колени. На сцене накурено так, что дерёт и горло, и глаза. Он поднимает свой планшет, какое-то удостоверение, суёт его и выпавшую ручку обратно в карман и намыливается уйти со сцены вслед за всеми. Что же мне напоминает его ксива? Блин, этот запах…       — Стоять, Моргунов! Опять притащил шмаль?       — Это родные травушки-муравушки, мой мальчик.       А теперь у него совсем тонкий голос. Помощник режиссёра прижимается ко мне сбоку всем телом. Я сбрасываю его руку со своего плеча. Он продолжает льнуть ко мне, дыша в лицо ароматами вчерашней попойки. Как не разбился, прыгая с высоты в таком состоянии?       — Отцепись от меня, б.....       — Они исключительно за денежку, а я, Мишутка, с тобой по большой любви.       Он на секунду отворачивается, опираясь на меня спиной, опять закуривает и снова бесстыдно лыбится. Если бы не это дурацкое наказание, я бы сейчас играл со своими. Нарвались, блин, на наркоконтроль. И ведь у нас всё было чисто, а вот у наших друзей… Зачем, правда, отец меня запер в театр? Пор в лесу тянет кабель, Шура отбывает срок санитаром в психушке, а Лёшка вообще электронику паяет на заводе. Правда, ему веселее всего, там полная общага гитаристов оказалась. Я один остался в нашем городе. Типа проверяющий морального облика театралов. Чекист и сын своего… Всех отец поставил на места. Моргунов продолжает пыхтеть сигаретой и вздыхать рядом с моим ухом.       — Как же ты, м…ла, меня бесишь! Если ты п...., так выбери себе кого-то одного и живи с ним. То, чем ты занимаешься, б......ом и называется. Разврат в чистом виде. Развёл притон…       Меригуан отшатывается от меня, переходит с фальцета на свой обычный баритон и резко становится серьёзным.       — Сдурел, Горшок? Это мы реально разные полевые букеты поджигали. Праздник летнего солнцестояния репетируем всё-таки.       — А как же…       Я пытаюсь изобразить его недавние ужимки. Он отходит ещё на пару шагов дальше.       — Расслабьтесь, Михаил Юрьевич, это всего лишь актёрская игра. Не сказать, чтобы я монах, но и не сплю со всем театром сразу.       — Только с его мужской частью.       — С женской тогда уж.       Я поднимаю правую бровь. Он зеркалит моё выражение лица. А ему даже подходит. Я продолжаю молчать. Моргунов вздыхает и достаёт из кармана кошелёк. Внутри его фотография с миловидной девушкой чуть выше его ростом.       — Тая. Мы с ней с первого курса. Пару раз расставались, но дальше нескольких случайных связей на стороне не заходило.       — А чего ты тогда ко мне лезешь?       Он снова закуривает и скребёт подбородок кулаком левой руки.       — По приколу. Ты какой-то дикий. Даже руку никому не протягиваешь.       — И поэтому нужно меня тискать? А если мне неприятны твои двусмысленные поползновения? Ты не думал, что…       — Э… Горшок, кроме сегодняшнего дуркования, я обнимал тебя, как своих актёров, чисто по-пацански, за шею и несколько раз шутливо пихал в спину. Всё! Да, шутки у меня на грани, но если после такого меня можно записать в…       — Но у тебя уши проколоты.       — Ухо. Одно. Левое.       — Какая разница?       — Действительно, Горшок. Видишь серёжку, надо дать п…ы, правильно? А то как такой на белом свете живёт?       — Можно вести себя не настолько вызывающе.       — Да?       Он рывком поднимает рукав водолазки. Правая рука раскурочена до такой степени, что кажется здоровой кожи на предплечье не осталось.       — Достаточное напоминание о том, что тщательность снятия грима нужно перепроверять, как бы ты ни устал?       — Я не имел в виду…       — Всё понятно, Михаил Юрьевич. Справедливость, она для других. Удачного дежурства.       Моргунов отходит от меня на максимальное расстояние и садится в кулисах.       — Свалить, как все, не собираешься?       — Нет, я за вас отвечаю. Вдруг в яму упадёте или заблудитесь.       Даже его кривляния раздражают меня меньше, чем подчёркнутая вежливость. Она слишком сильно напоминает моё общение с отцом.       — Давай всегда на ты, Моргунов.       — Извините, Михаил Юрьевич, но я против. Мы далеко не в равных условиях, а субординацию нужно соблюдать неукоснительно. --------------------------------       Захожу в театр. На сцене по-прежнему накурено, но такой завесы, как в прошлый раз, нет. Меригуан сидит на сцене и что-то ищет, переворачивая лист за листом на своём планшете. Наконец останавливается и начинает писать.       — Добрый день, Моргунов!       — Здравствуйте, Михаил Юрьевич!       — Что такой кислый? Хочется опять забить косячок, а нельзя?       — Ещё раз повторяю, что наркотиков здесь нет. Хотите, можете всех проверить.       — А где твоя интенсивная движуха с актёрами?       — С утра у них классы. Я же дорабатываю материалы для представления спектакля комиссии. Ребята покажут пару сцен, но основная задача сейчас — убедить чиновников, что его вообще можно ставить. Мне надо много вспомогательных материалов. Либретто целиком, отдельно тексты песен, ноты, макеты декораций, нужные задники, предполагаемые варианты костюмов и грима.       — Песен? А где оркестр?       — У нас просто с рок-группой.       Прикол года.       — Хорошо, где она?       — Вся её неэмигрировавшая часть на сцене.       — То есть?       — Максим уже в Германии, Лёня… Да вам и неважно. Нет их в стране, все уехали за лучшей жизнью.       — А ты кто? Барабанщик?       Он смотрит на меня, опять подняв бровь. Блин, да, с его рукой… А на чём он вообще мог бы играть?       — Синтезатор и гитара.       Тоже мысли читает. Совсем, как дядя Серёжа. Только мрачный, как мой отец.       — А сами песни чьи?       Зачем мне эта информация? Максим в Германии, Лёня… Как я их оттуда выманю?       — Мои.       Я смотрю на него. Меригуан — и автор музыки? Он же опять теряет ко мне интерес и опускает голову. А я и не замечал, что Моргунов держит ручку, сведя ладонь щепотью. Вдруг его движения замирают.       — Вам ещё что-то нужно?       — Ты нормально писать не умеешь?       — Захват на почерк не влияет.       То есть я правильно понял: это был не его стандартный прикол, как выпавший глаз или поддельная блевотина, и не чисто внешний дефект. Я подхожу и сажусь рядом с ним. Он резко переворачивает свою писанину и отодвигается ближе к стене.       — Надо же, неприятно, правда? Когда другие лезут в личное пространство?       — Да, отвратительно. Такого больше не повторится, Михаил Юрьевич.       — Прекрати паясничать.       — Я серьёзно.       Б.…, напряжение в воздухе можно резать ножом. Ладно, представим, что это не второй Юрий Михайлович, а Шурка или Пор.       — Я Миша.       — С моей рукой всё нормально. А подобным образом ручку я держу с детства.       Он не пожимает ладонь мне в ответ. Наверное, в его случае я поступил бы так же. ------------------------------------       — Дай сюда инструкцию.       — Отвалите, Михаил Юрьевич. Ещё поранитесь.       Я подхожу к ящику со шпагами, достаю одну из них, потом возвращаюсь и приставляю её к груди Меригуана.       — И как вы умудрились выбрать ту единственную, которая без заглушки? На ней же даже изолента сверху. С надписью «Не брать». — Где?       Я поворачиваю руку и тут же слышу приглушённое шипение.       — Горшок, т… м…!       У Моргунова разрезана майка и по центру грудной клетки красуется кровавая полоса.       — Ты… это… может, скорую? Бинт нужен… Вот точно… Эй! Как вас там? Труппа! ТРУППА!       На сцену выскакивают несколько полураздетых девчонок и парни в верхней одежде, явно курившие на улице.       — Ребят, всё в порядке, идите спокойно готовьтесь.       — Андрей, у тебя же кровь! Давай, вызовем врача?       — Сразу в морг звоните. У человека царапина, несовместимая со здравым смыслом. Горшок, ты чего стоишь? Срочно отцу набери, пусть дело на тебя заводит. За нападение на сотрудника театра при исполнении. Свалите вы наконец со сцены или я эту фигню так и недособираю?       Его подопечные расходятся. Он продолжает скручивать какую-то хитрую железную конструкцию. Я не могу перестать смотреть на кровавое пятно на майке.       — Отдай мне свою мастерку и успокойся.       — Что?       — Ну ты глаз от меня не отводишь. Рана исчезнет из поля зрения, и злодейские чары рухнут.       Я снимаю свою кофту и протягиваю ему. Он закатывает глаза, но забирает мою вещь и напяливает её на себя, затягивая «собачку» под самый подбородок.       — Так ты Андрей?       — Видимо, да.       — Извини меня. Ну, за…       Я киваю головой на его, то есть свою мастерку. И только в этот момент понимаю, что про рану и чары он пошутил. Я сажусь на сцену, подношу левую руку к лицу и пытаюсь не рассмеяться. В итоге я всхлипываю, лицо начинает гореть…       — Эй, Михаил Юрьевич, вы чего?       Андрей встревоженно зависает над моей головой. Я хватаю его за ногу и пытаюсь укусить.       — Отдай мою вещь, злой колдун!       Он почти незаметно, но улыбается и садится на сцену рядом.       — Придурок.       Я опять протягиваю ему руку.       — Я Миша. А ты?       — Андрей.       — А теперь давай уже на ты?       Он рассеянно пожимает мою ладонь.       — Ладно.       — Да что не так-то опять?       — А куда ты, Миха, скажи мне, пожалуйста, дел заточенную шпагу?       — Отшвырнул куда-то.       — Но её нет на сцене.       И мы дружно переводим взгляд в зрительный зал и смотрим, как она торчит из сидения кресла в первом ряду. ----------------------------       — И этот текст тоже споём.       — Нет, Миха. Он для спектакля.       — Ты его написал вчера.       — И что?       — И всё. Комиссия его не видела.       — Я могу вносить правки по ходу действия.       — Ну, Андрей, не жмоться. Я верну тебе про колдунью.       — Который?       — Древний дар мне открылся в ту странную ночь, Когда чары слетели со старого склепа. Я пытался их тягу в себе превозмочь, Но тянулся всё ближе на шабаш нелепо. И схватила колдунья за ухо меня, Пригвоздив своей силой к земле без движенья. Я лежал, любопытство безумца кляня, От подруг этой ведьмы терпя униженья. Гоготали они во все глотки вокруг И толкали меня на костёр выше сосен, Но их гвалт за секунду не слышен стал вдруг, Даже шорох исчез (до того был несносен). Этим даром своим я соседей учил Не скрипеть, не вопить и не шаркать ногами. Раз я снять свои чары наутро забыл, И наш край все прозвали глухими местами.       — Договорились.       — Так просто, Андрюха? Даже не будешь спорить?       — Не буду. Баш на баш.       Я пытаюсь высмотреть на его лице ответ, что не так. Он старательно отводит глаза, но… Незаметно улыбается. Блин, так я и думал.       — Ты его сразу для группы сочинял, да? ----------------------------       Я заглядываю в кабинет отца через приоткрытую щёлку и вижу знакомое лицо. Откуда, блин, он в отделении? Он же у себя дома должен тексты дописывать. В пиджаке, ещё и со схемами, а отец ему что-то выговаривает. Нет, мне, наверное, показалось.       — … понятно, Князев?       Определённо показалось.       — Так точно, товарищ полковник! Могу приступить к выполнению задания?       Или нет. Говорит точно, как он.       — Приступайте, сержант.       Я заскакиваю в первый попавшийся кабинет. Курсанты, пьющие чай, резко подрываются, а потом садятся обратно.       — Дурак, что ли?       Я машу им рукой, мол, отцепитесь, и выглядываю в щёлку. В коридор из кабинета отца действительно выходит Меригуан. То есть Андрей Моргунов. В смысле, Андрей Князев. Сержант милиции. Подчинённый моего отца. Адъютант, б…., его превосходительства.       Я выскакиваю и хватаю его за лацканы пиджака. Он, если и пугается, то вида не подает.       — Так ты сам мент, да, Меригуан? Крыса, какая же ты крыса, Андрей! Я ведь почти поверил в эту сказочку про театр, музыку, мечту о группе. А ты просто учился дурить и гонять таких, как я и мои друзья? Весело ржать над другими?       Я резко торможу и сглатываю слюну от осознания. Если бы он этому учился, то в худшем случае был бы младшим лейтенантом.       — Да, я мог бы рассказать биографию любого члена нашей…       — Нашей. Князев.       — Хорошо, биографию любого члена вашей группы, бывшего и нынешнего, ещё до прихода в неё. Да, я выучил наши… ваши песни раньше, чем ты мне их показал. Да, согласен, из меня вышла отличная крыса. Потому что ты сам — настоящий крот. Я больше пяти лет работаю под началом твоего отца, Горшок. А ты до сих пор не заметил моего присутствия в отделении, хотя ошиваешься здесь ежедневно. В первый же твой день в театре я документы тебе прямо под ноги уронил.       Корочки отца. Вот, что они мне напомнили.       — И я тебя ни в чём серьёзном не обманул. Только мелкие приколы, типа псевдонима. Я реально при тебе ставил свой спектакль вместо ушедшего в запой главрежа. Потому что потратить столько времени и нервов на чужой было выше моих сил.       — Как ты стал милиционером?       — Ирония судьбы. Пытался с утра откосить от армии, а в итоге родители вечером принесли мои документы сюда.       — Хитро. То есть тебя устроили по блату. Тоже чей-то сынок?       — Нет, Горшок, я случайно напоролся на твоего отца, одетого по гражданке. Попросил его мне помочь спрятаться от призыва, а он чуть ли не за ухо привёл меня в отделение. Усадил за стол и приказал ждать, пока за мной приедет перевозка. А здесь какой-то криворукий парень фоторобот рисовал. Я не выдержал, схватил первую попавшуюся бумажку со стола, ну и продемонстрировал свои художественные навыки.       — А Юрий Михайлович впечатлился.       — Очень. Орал так, что стёкла звенели. Этот лист был важными свидетельскими показаниями. Оперу, который их посеял, тоже потом влетело. В общем, я себе с ходу и врага нажил. Вернее, двух. Того пацана с сидячей работы на дежурства перекинули. И твой отец мне выбор давал: я качусь прямиком на границу или после оформления на службу иду ночевать домой. Я малодушно остановился на своей личной комнате. А мой отец, Сергей Князев — мастер по ремонту лифтов, и ты с ним тоже знаком. Ему понравилось с тобой петь. Впрочем, в этом я с ним солидарен.       — Да, повезло тебе, Князев. Дядя Серёжа — мировой мужик. Он явно не давил на тебя и не ездил нотациями по ушам. Идеальный отец. Хотел бы я быть его сыном.       — Да, мой папа очень хороший. Но и Юрий Михайлович — нормальный…       — Ага, нормальный! Нормальнее некуда. Просто ты работаешь на него, поэтому должен его уважать.       — Наоборот.       — Что, давишься ядом, но вынужден хвалить? Сам выбрал быть его цепным псом.       — Вот именно. Сам. Я его уважаю, и поэтому работаю на него. Четыре года назад Юрию Михайловичу пришлось доказывать, что я… Я очень хотел сдохнуть. Веришь?       Я качаю головой. Это у меня с детства склонность к депрессивным состояниям. А Князев…       — А твой отец мне прямо в реанимации устроил экзамен по знанию создателей и содержания фильмов и спектаклей. И разнос, что я ни хрена не читаю по теме. Типа херово же я иду к своей мечте о режиссуре. На тот момент никто больше в отделении не верил, что я хотя бы как-нибудь рисовать смогу. А я после больничного все нормативы сдал: от бега до стрельбы. Даже те, что заваливал до этого. И в тот же год поступил на вечернее в кулёк на театрального режиссёра.       — Так отец просто тебя пожалел. Слышишь? По-жа-лел. Как… как…       — Ну, Горшок, договаривай…       Что я несу? Он же не виноват ни в своей травме, ни тем более, что семьи его друзей посъезжали, кто в Европу, кто в Штаты, кто в Израиль… Чёрт, я забыл, что он мысли...       — Как ты, да, Мих? Дело не в том, что тебе понравились мои тексты. Или хотя бы они зашли тебе больше Шуриных после ухода Лёши к Лосю и его компании. Ты просто услышал, что моя группа распалась, и я остался один. Пожалел, значит, и не знаешь, как от меня избавиться теперь? А это очень легко. Повторяй за мной: я больше не хочу играть с тобой. И пусть ребята меня простят, но раз вы заодно, то, выходит, и с ними. Счастливо оставаться! Цепной пёс бежит выполнять команды хозяина.       — Андрей! Подожди…       — Можешь и дальше исполнять наши, то есть, ваши песни, если захочешь. Мне они не нужны. Я напишу другие. Только для себя.       — Андрюх…       Не просто услышал. Вернее, конечно, и это повлияло, но… В общем, почему или? Все три причины сразу: зашли больше Шуркиных, понравились сами по себе и… -----------------------------       — Милицейские смотры — это как раз его уровень. Выше он никогда не прыгнет.       Я рад, что моя девушка на моей стороне, и всё же…       — А давайте все толпой пойдём на его спектакль, пока их театр окончательно не закрыли. Слухи уже вовсю ходят: здание давно за другими владельцами.       И всё же я не могу радоваться его поражениям.       — Что здесь вёл себя, как придурок, что там…       — Анфис. Не надо, пожалуйста.       Да, Князев до обидного быстро нашёл нам замену среди свежего лейтенантского пополнения отцовского отделения. Но мне неприятно слышать, как все вокруг ржут над его манерой поведения. Она ведь не поменялась за те полгода, что мы не играем вместе. Поднимаюсь со стула и даю отмашку правой рукой.       — Выдвигаемся. Пока в этом лабиринте сцену найдём…       На середине коридора я слышу, как на уровне нашей гримёрки хлопает дверь. Сдерживаю внутренний порыв посмотреть назад: невозможно, совершенно идиотская надежда. Просто ветер. Грёбаные сквозняки.       После первой песни я вдруг замечаю в зале своего отца. Этого ко всему ещё не хватало. После ссоры с Андреем мы договаривались о нейтралитете, а он снова лезет в мою жизнь. Я в раздражении отхожу на другую часть сцены, делаю шаг назад и сразу врезаюсь во что-то, сравнимое со мной размерами. Оборачиваюсь и тут же забываю, какую песню мы сейчас поём.       — Смотри, куда прёшь, Горшок, если не хочешь опять потерять кого-нибудь из своей группы.       Не знаю, я больше зол на его долгое отсутствие или рад, что он вернулся и снова лыбится, как во времена знакомства с Меригуаном. Только погоны поменялись. Что? Он издевается надо мной?       — Князь, а тебе, ё-моё, обязательно в парадной форме старшего сержанта милиции на сцену выскакивать? Больше негде новым званием похвастаться, Андрюха?       Князев округляет глаза и показывает большим пальцем проезд тумблера по микрофону. Б…., я что эту новость на весь зал объявил?