Ягнёнок и ворон

      Свита епископа Парижского состояла из виднейших каноников, священников попроще, многочисленных слуг, которые должны были в полной мере обеспечить немолодому прелату относительный комфорт в пути, и отряда вооружённой стражи. Не так много времени прошло со смуты Лиги общественного блага, кое-где в стране продолжали тлеть угли недовольства, раздуваемые сторонниками герцога Бургундского. Поездка в Плесси-ле-Тур, любимую резиденцию короля, больше напоминала наказание, чем милость. Но Гийому Шартье, чьи симпатии чуть не стоили Людовику XI Парижа, выбирать не приходилось. Чудо, что король за три года сменил гнев на милость и пригласил епископа на праздник Тела Господня.       Но, едва дряхлый прелат выдвинулся в путь, как ему открылся коварный замысел короля. Не иначе, как он желал посмеяться над сединами Гийома Шартье, заставив его покинуть родной Париж и проделать путь по опасным дорогам до Тура. И хотя они останавливались на ночлег в богатых аббатствах, а сам епископ ехал в карете, обложенный мягкими подушками, тяготы дороги это не уменьшало. Одной из радостей епископа стало чтение перед сном, для этого призывался молодой каноник собора Нотр-Дам, который сильным и чистым голосом зачитывал отрывки из богословских книг или сочинения старшего брата Гийома Шартье — Алена, знаменитого поэта.       — Сколько тебе лет, мальчик мой? — щуря подслеповатые глаза, вопрошал своего чтеца епископ.       — Двадцать три года, ваше преосвященство, — отвечал молодой человек и некоторое время хранил молчание, на случай, если у Гийома Шартье возникнут новые вопросы.       — Так молод! — прелат отпил вина из стеклянного стаканчика, который ему тут же услужливо наполнил каноник-чтец.       Они находились одни и в обязанности молодого священника входило также ухаживать за епископом. Старик свёл седые брови на переносице, сейчас он не выглядел особенно дряхлым, но по тяжёлому грудному дыханию и испарине на желтоватом лбу можно было сделать вывод, что осталось ему недолго.       — Почему из всех путей ты выбрал Церковь? — продолжал любопытствовать епископ, пытаясь разглядеть сквозь муть катаракты молодого человека.       — Я осиротел в двадцать лет, — заговорил священник. — Совершенно один, с долгами, доставшимися в наследство, и с маленьким братом на руках. Священство — это то, к чему меня готовили с детства, и оно стало спасением для двух сирот — меня и брата.       — Хм, — епископ пожевал беззубыми дёснами, смакуя вино. — Почему не солгал, как прочие, что тобой двигали любовь к Господу и призвание?       — Я не осмелился вас обманывать, — ответил молодой человек, поставив кувшин и возвращаясь к пюпитру с раскрытой книгой.       — Зря, мой мальчик, — Гийом Шартье покачал головой. — Зря ты выбрал этот путь, — стеклянный стаканчик дрогнул в его руке. — Мне говорили, что ты слишком правильный. Говорят, дамы с удовольствием посещают твои службы, но ты ни на одну из них не посмотрел неподобающим образом! Это весьма неосмотрительно, ибо женщина слаба и лукава, а также она может оказывать влияние на мужчин в своей семье, они перестанут жертвовать и мы лишимся доходов. Господь всеблаг и всемилостив, он мог бы простить пару слабостей, тем более ввиду твоей молодости и цветущего здоровья, — долгая речь утомила епископа и он вновь отпил из стаканчика, затем посмотрел на притихшего священника. — Отчего ты такой, Клод? Принял священство без призвания, но обеты соблюдаешь даже чрезмерно тщательно.       — Я не знаю, ваше преосвященство, — молодой человек опустил голову. — Но, поскольку я принёс обеты и был рукоположен, то мне следует изо всех сил стараться. И я готов.       — И ничто не может тебя смутить? — немного лукаво поинтересовался прелат.       — Ничто, — тихо, но твёрдо отозвался Клод.       — Продолжай, мой мальчик.       Возобновилось чтение, старый епископ закрыл глаза и унёсся мыслями в те дали, которые даже не снились этому двадцатилетнему юнцу. Он вспоминал женщин, которых любил, людей, с которыми дружил, покойных братьев и сестёр. Жизнь быстротечна и если отказывать себе в простых человеческих слабостях, то или ожесточишься, или сойдёшь с ума. Возможно, когда-нибудь этот надменный молокосос поймёт, что никакие обеты не стоят поцелуя любимой женщины.       

***

      Клоду Фролло все отчаянно завидовали из-за привилегии ночного чтения для епископа. Неизвестно, что воображали себе завистники из числа мелкого духовенства, ибо никаких преференций Клод от поездки не ждал. Он отчаянно скучал по маленькому брату, который в эти погожие дни должен был резвиться на солнышке рядом с мельницей, где он рос. Клод опасался только того, что непоседа Жеан может упасть в Бьевр и утонуть. Эта мысль острым ножом резала сердце молодого священника. Когда он вернётся, то постарается пристроить Жеана в семью горожан за умеренную плату. Увы, бенефиция Клода едва хватало на долги и содержание брата! С какой бы радостью Клод обеспечил брата самым наилучшим! Но пока приходилось смиренно плестись в хвосте епископской процессии, куда молодого каноника Нотр-Дама оттиснули его более завистливые собратья.       Клоду это было без разницы. Он ехал на смирном муле с красивыми бархатистыми глазами и думал о младшем брате. Иногда Клод позволял себе тихий зажатый смех, вспоминая милые ужимки Жеана и то, как он быстро бегал на своих тоненьких ножках. Да, о питании младшего брата следовало позаботиться особо, Клоду казалось, что иногда от мальчика пахло вином — может быть, мельничиха поит ребёнка, чтобы не плакал?! Да, Жеану нужно подыскать другое жилище, в его приходе есть подходящая набожная семья, по приезде Париж Клод обратится с ним! А мул шевелил мягкими длинными ушами, не думая ни о своём незаконном происхождении, ни о заботах своего ездока. Майское солнце приятно припекало днём и жизнь мулу казалась вполне сносной.       

***

      Проблема возникла уже на подъезде к аббатству святых Марка и Вифания. Этот маленький монастырь, тем не менее, оказался как нельзя вовремя: уже смеркалось и, чтобы не продолжать путь в темноте, было решено разместиться здесь. Только вот у стен обители священники из свиты епископа с брезгливым неудовольствием заметили зажжённые костры и разбитый хаотичный лагерь. Темнолицые люди в диковинных одеждах, крики животных и детей, едкий дым от прогорклого сала — всё это указывало на цыган! Предубеждения против белых мавров возникли с первым же их появлением во Франции. Вначале их приняли за кающихся паломников, на которых Папа римский наложил епитимью склоняться по свету, пока они не искупят какое-то старое прегрешение. Но очень скоро парижане, разрешившие цыганам остановиться в предместье Сен-Дени, пожалели об этом, так как их гадания, кражи и откровенный обман посеяли сильное смятение в домах горожан. Цыган изгнали и они ушли, чтобы периодически возвращаться. Теперь цыгане, потеряв всякий страх и стыд, встали лагерем у стен святой обители!       Епископ первым делом спросил у бросившегося ему навстречу аббата Луи Жискара, почему тот дозволил цыганам подобраться так близко.       — Ваше преосвященство! — воскликнул аббат, прижимая руки к полной груди. — Эти люди были так несчастны, жители деревни прогнали их, не дозволяя даже приблизиться! Их граф обратился ко мне и предоставил грамоту, подписанную епископом Трентским, в которой говорилось, что они честные паломники!       Гийом Шартье с презрением хмыкнул.       — Подделка! Как можно быть таким легковерным?!       — Но… — у аббата от огорчения затряслась нижняя губа. — Это ведь грамота… Она казалась настоящей!       — И где она? — епископ шёл, опираясь на своих викариев.       — У их графа, но даже если грамота подделка… — аббат принялся заискивать. — Они ведь не помешают? Там дети и старики, все очень устали!       Епископ, хотя и сам еле держался на ногах, из вредности хотел было настоять на том, чтобы цыган отогнали от стен монастыря, но, заметив, как кривятся лица его подчинённых, передумал. Пусть эти напыщенные петухи проведут ночь в опасном соседстве, как знать, быть может, это их немного отрезвит. Многие сытые каноники забывают, что мир не заканчивается стенами Парижа или их церквями. Поэтому цыган оставили в покое, а старый епископ в сопровождении аббата и прочих видных лиц направился к выделенной ему келье.       Размещение оказалось сумбурным, крошечный монастырь плохо был подготовлен для приёма высоких гостей. Даже проверяющие визитаторы предпочитали сюда заглядывать как можно реже из-за отсутствия надлежащего размещения. Клод Фролло почти сразу оказался в одиночестве, оттиснутым к и без того переполненной общей спальне. Ему выделили кривую лавку с тонким тюфяком и протёртым до дыр шерстяным одеялом. Спать следовало не раздеваясь, что по-своему было разумно, в каменных стенах монастыря до сих пор царил пронизывающий кости холод, который усиливался с приходом ночи.       Во время скромного ужина, состоявшего из хлеба, сыра и вина, Клоду через секретаря епископа передали, что его преосвященство неважно себя чувствует и услуги чтеца на сегодня не понадобятся. Уставший от дороги Клод почувствовал облегчение, больше всего на свете ему хотелось приклонить голову и хотя бы ненадолго забыться сном. Он рассеянно жевал серый хлеб, иногда скашивая взгляд на главный стол, где разместились аббат, приор и епископ со своими викариями. Их ожидаемо кормили лучше: помимо хлеба, на этот раз белого и пышного, можно было заметить блюдо с фаршированной щукой, цыплят с соусом камелина, душистое поре (блюдо из тушёной зелени и трав), высокие кувшины с вином и даже солонки, расставленные так, что каждая находилась почти рядом с епископом. Приятные сытные запахи, доносящиеся с главного стола, вызывали урчание в животе. Клод почти сердито дожевал хлеб с жёстким сыром и запил всё разбавленным вином. Главное утолить голод, а там уже не важно, что едят князья церкви.       Первая ночь прошла без сновидений, чему молодой священник был только рад. Перед сном он долго молился за души родителей и в особенности за маленького брата. Жеан такой проказник! Пусть Господь и Его Всеблагая мать позаботятся о белокуром сорванце! А по возвращении он займётся устроением судьбы младшего брата — по возвращении, если Клод вообще сможет вернуться.       

***

      Дурное предчувствие, на мгновение кольнувшее его перед сном, не обмануло. По утру выяснилось, что епископ разболелся и настолько серьёзно, что не мог продолжать путь. Ужас читался на лицах избалованных парижских священников, когда перед ними возникла перспектива провести несколько безрадостных дней в этом медвежьем углу! Клод отыскал подслеповатого кантора, у которого хранились ключи от монастырской библиотеки. Но, к разочарованию юноши, монастырь не мог похвастаться большим собранием книг, а те фолианты, что каким-то чудом здесь имелись, буквально рассыпались в руках от старости. Чтение, одно из любимых занятий Клода Фролло, для него оказалось недоступным, а книги епископа никто ему не разрешил бы взять.       Слоняясь, как тень, по монастырю, избегая как монахов, так и священников из свиты епископа, он сам не заметил, что вышел за монастырские стены. К счастью, несколько монахов и каноников тоже крутились здесь, некоторые особенно смелые даже подошли ближе к цыганам. Темнолицые и белозубые чужестранцы о чём-то переговаривались на своём языке и поминутно смеялись. Женщины помешивали варево в котелке, дрессировщики животных задавали питомцам корм, дети носились, как ошалелые. Два мира столкнулись на этом пятачке земли, с одной стороны удивлённые и сытые, с другой — голодные и насмешливые. Клод Фролло испытывал нечто вроде брезгливой жалости к этим людям, погрязшим в грехе язычества. Их чумазые лица, чёрные косы, пёстрые наряды и серебряные кольца в ушах выглядели так нелепо по контрасту со скромной рясой монаха и одеянием священника. Эти люди, которые и на людей временами не походили, казались ему всего лишь досадным допущением Господа.       И он бы ушёл, да только прямо на него выбежала маленькая девочка, убегавшая от большой собаки. Остальные дети визгливо смеялись над ней, а малютка ревела от ужаса, хотя собака не выглядела сильно злой, скорее, она хотела поиграть с девочкой. Клод нагнулся, делая вид, что подбирает с земли камень. Собака остановилась, недоверчиво повиляла хвостом, тогда священник сделал ложный выпад рукой, как будто бросал что-то. Псина дрогнула и, трусливо поджав хвост, помчалась прочь, за ней следом увязались дети, крича и норовя пнуть трусиху. Девочка же стояла и плакала рядом с Клодом.       — Какая хорошенькая обезьянка! — воскликнул каноник из собора Нотр-Дам десятью годами старше Клода. — Интересно, она кусается? — и он потянул белую руку к смуглому личику девочки.       Клод успел схватить ребёнка на руки и отвернуть от излишне любопытного каноника, тот пользовался дурной славой и молодому священнику почему-то не хотелось, чтобы он касался девочки. Каноник сделал вид, что ситуация его повеселила, он кивнул приятелю, с которым находился здесь, и они ушли. Клод посмотрел на девочку, огромные чёрные глаза смотрели на него, как на божество, она улыбнулась и что-то пролепетала, наверное, по-цыгански. Славный ребёнок и возрастом такая же, как Жеан, а лицо, пусть и испачканное, всё же было прелестно. Клод погладил девочку по жёстким от грязи кудряшкам, та зажмурилась, как котёнок, а потом глаза распахнулись ещё шире и она серебристо рассмеялась. К ним уже бежала цыганка с морщинистым лицом, которая размахивала руками и что-то выкрикивала. Девочка повернулась к ней и протянула ручонки. Цыганка выхватила малютку у священника.       — Извините, отец мой, — на сносном французском проговорила женщина, целуя девочку. — Я не уследила за ней. Спасибо вам, — она поклонилась и малышка засмеялась, когда её качнуло вместе с матерью.       — Это ваша дочь? — Клод увидел, как цыганка с готовностью закивала. — И как её зовут?       Женщина на секунду замешкалась, но потом быстро произнесла:       — Марго, преподобный отец, но мы её называем Готон.       — Готон, — повторил Клод, после чего улыбнулся ребёнку и пошёл обратно к монастырю.       Возможно, если бы не болезнь епископа, этот эпизод бы быстро забылся, но на следующее утро, выпросив у трапезничего остатки хлеба и кусок сыра, Клод вернулся к стоянке цыган. Маленькая Готон сама его нашла, она прибежала к нему и преданными глазами смотрела снизу вверх. Клод поднял её на руки и вручил угощение, кроха с удовольствием принялась грызть сыр. Вскоре появилась и мать, она не стала прерывать девочку, разрешая той полакомиться вволю. Клод заметил, что они совершенно не похожи, в чертах Готон имелась какая-то особая, почти небесная гармония, в то время, как ломанные линии лица её матери вызывали только отторжение. Женщина была одета, как прочие цыганки, в многослойные юбки и потемневшую от времени блузу, на чёрных волосах, собранных в узел, было укреплено светлое покрывало. Серебряные серьги не удивили Клода, но вот зелёная ладанка на шнурке с нанизанными семенами лавра привлекла его внимание.       — Что это? — спросил Клод, указывая на странное украшение.       — Ничего, ваше преподобие, — цыганка проворно спрятала ладанку за пазуху и Клол отвёл взгляд.       Тепло маленькой Готон напомнило Жеана и сердце по-новой защемило от тоски. Надо было всеми силами отказываться от этой миссии, притвориться больным, сломать ногу, да что угодно, только не уезжать из Парижа и не оставлять Жеана одного! Но сейчас уже ничего не сделаешь, только и остаётся, что, глядя на чужого ребёнка, вспоминать оставленного брата. Девочка наелась и, обняв его за шею, положила голову ему на плечо. Клод ощутил смесь сандала и немытых волос, ему сделалось грустно. Какое будущее ожидает этого ребёнка? Вырастет, переживёт короткий расцвет, а потом состарится и подурнеет, как её мать? Без должного ухода и христианского руководства Готон, возможно, и не доживёт до зрелых лет. Он покачал девочку на руках и сердце наполнилось невыносимой грустью.       Всю неделю, что епископ прохворал, Клод приходил повидаться с Готон и её матерью. Та рассказала, что рано овдовела и растит дочь одна, девочка ещё не выучила французский, но обязательно выучит, так как всё схватывает на лету. Когда Клод осторожно спросил, не желает ли Хайда, так звали мать девочки, отдать её ему на воспитание, та замахала руками и принялась горячо отказываться.       — Нет-нет, без неё мне жизнь не мила! Она моя радость!       — Да, конечно, — внезапно Клод представил, что какая-то злая сила захотела отнять у него Жеана, поэтому он прекрасно понимал страх в глазах взрослой цыганки. Потерять дочь, должно быть, ещё тяжелее, чем обожаемого брата. Хотя есть ли мерило для душевной боли? Можно ли одно страдание назвать менее важным, чем другое?       Пока священник стоял, задумавшись, Готон тёплыми ладошками гладила его лицо. Она выучила имя своего друга — «Клод», и теперь при каждом удобном случае упоминала его. Девочке хотелось, чтобы Клод всегда был рядом, носил её повсюду, отгонял злую собаку и других детей. Она ещё не понимала различий между ними, хотя и догадывалась о них, но, в отличие от взрослых, Готон умела совсем по-детски делать желание большим-большим, размером со вселенную. Такое желание, наполняя всё собой, казалось самым важным на свете. И она уже представила, как этот высокий темноволосый человек уходит с ними, погоняет их с старую кобылку и не отпускает Готон от себя. Тепло разлилось по душе девочки, она закрыла глаза и прижалась к своему другу.              И тем ужаснее был следующий день, когда Готон вместе с Хайде стояли в толпе цыган, глазевшей на отъезд епископской свиты. Клод ехал на муле и он оглянулся, но девочка этого не увидела, так как глаза застилали слёзы. Первое горе, которое она ощутила, неприятно поразило девочку. Вскоре цыгане тоже снялись с места и откочевали к Реймсу, в который, однако, не решились зайти, так как в прошлый раз у них вышла история с украденной девочкой.       Пришлось встать лагерем в отдалении от города, там же Готон по недосмотру Хайде вновь оказалась в опасности. Они с детьми играли на берегу реки Вель и один из мальчишек толкнул девочку в воду. Лёгкая, как пёрышко, Готон была подхвачена течением и неизвестно, как бы всё закончилось, если бы не помощь странствующего рыцаря, который поспешно скинул тяжёлую кирасу и меч, а сам бросился в реку. Сильные руки достали девочку из воды и, перепуганная, она оказалась лицом к лицу с красивым молодым человеком. Хайде благодарила господина, но тот отказался от денег, взяв только в дорогу хлеба и воды. Видимо, высокий статный рыцарь с иностранным говором произвёл впечатление и на мать девочки.       — Таким и должен быть настоящий мужчина! — в восхищении произнесла она. — С мечом, в доспехах и со шпорами! Красавец-мужчина!       — Касавец, — повторила Готон с очаровательной улыбкой, из её детской памяти уже стёрся образ высокого священника, как и его имя, но впечатления от нового спасителя оказались чрезвычайно сильны.       В тринадцать лет девочка взяла более звучное имя Эсмеральда и начала учиться танцам. Вскоре она похоронила приёмную мать и от неё узнала тайну своего происхождения. Девушка унаследовала зелёную ладанку, ставшую мощным талисманом-оберегом для неё. И вот летом 1482 года Эсмеральда вместе со своим табором вошла через Папские ворота в Париж, надеясь, что в этом городе сбудутся её давние мечты о красавце-военном и надежды на обретение родителей.       

***

      Клод Фролло ещё долго вспоминал цыганскую девочку, раздумывая о том, какая же судьба могла ожидать это дитя. Но с ходом времени, по мере того, как накапливалась усталость, образ большеглазой цыганочки совершенно стёрся из памяти священника. Не вспомнил он о ней даже в тот погожий полдень, когда неосторожно выглянул в окно и увидел самую прекрасную женщину в своей жизни, танцующую в солнечных лучах.