Ромашечка

      Одуванчики. Щёлк.       Листья. Щёлк.       Лужи. Щёлк.       Клён. Щёлк.       Пруд. Щёлк.       Облака. Щёлк.       Уличные фонари. Щёлк.       Силуэ…       Силуэты... Силуэт.       Льняная выцветшего жёлтого цвета, словно большое чайное пятно, рубашка. С загнутым воротом, с расстёгнутой парой пуговиц у груди.       Тонкие длинные пальцы. Изящные, элегантные, не созданные для тяжёлой работы. Созданные лишь с целью смотреть на них и любоваться. Аккуратно отстриженные ноготочки с крупицами и крошками розового лака.       Лицо со скулами, будто бы выгрированными на статуе умелыми и грубыми руками скульптора. Остатки косметики на коже, как каменная или бетонная пыль.       Помада на губах размазана и полустёрта. Волосы как слюнявая сахарная вата.       Адонис. Промокший насквозь Адонис с розовыми кварцами вместо глаз, что гранями сверкают даже в грозовые тучи.       От неожиданности и красоты фотоаппарат падает в лужу.

***

      Зонтик накрывает незнакомца в кресле колючим пледом. Сахарная вата ютится в нём, как гордая кошечка — помощь нужна, но принимать её не хочется.       — Спасибо, ромашечка, — улыбается Адонис, вор чужих сердец, щуря свои кошачьи глазки.       — Р-ромашечка?

***

      Ромео ходит по квартире почти что голый, лишь в одном полотенце. Воистину Адонис, сошедший с картин, ожившая скульптура.       Ходит медленно, покачивая бёдрами, проводя рукой по волосам, обворожительно улыбаясь…       У Зонтика скоро сердце остановится. Но он не имеет права. Ему остаётся лишь дрожащими пальцами едва не касаться кнопки на фотоаппарате.       В горло так и лезет противное: «Можно я тебя сфотографирую? Можно я оставлю у себя твоё фото, чтобы я никогда тебя не забывал? Можно я выжгу всё в своём мозгу, каждый клочок воспоминания, чтобы остался только ты?»       «Можно я тихими ночами, когда плачу, буду прижимать к груди твоё фото, как антистресс, принимать тебя, как таблетку от тревожности?»       — Нравится, ромашечка? — соблазнительно шепчет Ромео, проводя худощавыми пальцами по розовому пушку на груди.       Могут ли бабочки поселиться вместо живота в лёгких, перекрыть воздух?       — Нравится, — выдавливает из себя Зонтик.       Ромео улыбается так, как улыбаются кошки, завидев добычу. Не то что бы широко, но очень хитро и с прищуренными глазами. Он садится на ближайшую табуретку, вытягивает ножки и позирует, заложив руку за голову.       — Ну, так не стой просто так, — говорит он, лениво указывая пальцем другой руки на фотоаппарат.

***

      Щёлк. Щёлк-щёлк. Щёлк-щёлк-щёлк.       Зонтику даже стыдно, что у него из «профессионального» оборудования только один фотоаппарат. Ни свет ни поставишь, ни ещё чего.       — Так ты действительно фотомодель?       — Был. Уволили, — Ромео фыркает, закатывая глаза. — Им не понравилось моё поведение, — складывает руки на груди, ёрзает на табуретке, откидывает голову. — А ты, ромашечка? Фотограф?       Зонтик переминается с ноги на ногу.       — Да нет, это… это так, хобби… — он позволяет себе лёгкую улыбку, убирая голубой локон за ушко. — А почему ты промок весь?       — Зонтик забыл. Хорошо, что сейчас нашёл, — Ромео подмигивает ему.       Зонтик никогда не покрывался такой краской, как сейчас. Ромео же рассмеялся так заразительно, что недофотограф не мог не засмеяться в ответ, пусть и более нервно.

***

      — Зонтик, сладкий, если ты взял мои фотографии, то будет справедливо, если я возьму твои, верно?       Зонтик вздыхает по ту сторону двери. Ванная комната холодная, а особенно здесь прохладно, когда на тебе одно полотенце. Парень переставляет одну ножку, потом другую, заламывает руки, грызёт ногти, царапает щёки — и неизвестно ему самому, от тревоги ли, от мороза ли, чтобы попытаться согреться этими движениями?       — П-пожалуй, — бормочет Зонтик, касаясь маленькими пальчиками железной ручки двери. — Но я стесня…       — Ну, вот и славно, ромашечка, выходи уже, — перебивает Ромео за дверью, и в его голосе слышатся нетерпеливые нотки, хотя сам по себе всё ещё сладкий как вата, как леденец, и спокоен, как море.

***

      Позже Зонтик будет лежать в кровати в уже пустой квартире, листать фотографии на фотоаппарате, рассматривать их, касаться пальчиками лица этого похитителя сердец, высматривать каждую родинку, каждый бугорок на коже. Вздыхать тоскливо, бросая взгляд на это тело, на эти плечи с руками, на эти лодыжки с изящными пяточками и качать головой от бессилия.       А главное — думать, что и он сам, Зонтик, его незаурядное лицо с неухоженными лохматыми волосами и с такими обыкновенными глазами, лежит в чужом телефоне, как память о приятной встрече.

***

      Позже они встретятся в продуктовом.       Встретятся глазами — обыкновенные заметят кварцевые. Обыкновенные медленно спустятся к изящным рукам, медленно обратят внимание уже на матовые ноготочки, что стискивают пачку сигарет.       Обыкновенные глаза, заметив любопытные кварцевые, закроются подрагивающими веками и маленькими ладошками.

***

      — Так ты… всё ещё помнишь меня?       Ромео выдыхает дым, кольцеобразный, чуть в сторону, хотя Зонтик всё же может чувствовать сладковатый запах, от которого хочется чихнуть и закашляться. Дымок табачный кружится в воздухе так, словно хозяин сигареты сам всё это очерчивает, рисует причудливые фигуры…       — Ромашечка… Ты много кого видел с голубыми волосами?       На удивление, это вызывает смешок у Зонтика. Он с искренней, пусть и стеснительной, улыбкой убирает непослушный локон за ухо. Щёки его краснеют, как и всё лицо, и теперь он больше похож на томат, плавающий в море, нежели на голубоватую ромашку, как его любит называть Ромео.       Тот, кого он считал Адонисом при первой встрече, протягивают уже слегка затухающую сигарету.       — Будешь?

***

      — Ты, что, повесил моё фото над своей кроватью?       — Я... я могу снять, я просто...       Ромео фыркает, этот очаровательный кот, касаясь ноготочками распечатанной фотографии.       — Ты мне нравишься. Ты невыносимо милый, ромашечка.

***

      Зонтик по-настоящему чувствует себя ромашкой.       Его целуют, обнимают, прижимают к кровати, держат за руку, переплетают пальцы, делают комплименты, покупают таблетки от тревожности.       Он словно цветок, за которым тщательно ухаживают: поливают, удобряют, садят поближе к солнечному свету. А он, цветочек, и не знает, чем ответить, кроме как принять это всё как данное.       Любая ответная ласка ощущается тяжёлым грузом тревоги, подарки кажутся недостаточными, слова встают комом в горле.       От этого грустно и тоскливо на душе и хочется завянуть, но Ромео вновь и вновь пересаживает его на новое место.

***

      Адонис мёртв.       Или его образ.       Остался только Ромео.       В этом нет ничего плохого, просто… статуя Адониса покрылась трещинами и мхом.       Зонтик может лишь оплакивать его тогда, когда уже поздно. Снять очки стоило давно, но получилось только сейчас.       То тут, то там по квартире теперь валяются пепельницы с окурками. Вазы и горшки заменены бутылками из-под вина. Ванная комната пропахла женскими духами. Зеркала измазаны губной помадой. В комоде лежит чужая одежда. Фото над кроватью забыто и валяется где-то под.       Это не происходит внезапно. Так было всегда, шаг за шагом. Это как волна на самом деле. Иногда больше, иногда меньше.       В конце концов, на свете много таких же кошатников, как Зонтик.

***

      — Ромашечка, это же ничего не значит.       — Я знаю.       — Они просто девчонки на ночь.       — Я знаю.       — Они надоедают мне в ту же секунду, как отвечают взаимностью.       — Я знаю.       — Только ты…       — Да знаю я!       Бокал летит и разбивается вдребезги. Зонтик выбивает его из рук Ромео без задней мысли. Стекло расползается по полу, багровое вино окрашивает осколки в мягкий розовый.       Зонтик шипит, жмуря глаза. Прикусывает язык и губы, чтобы не заныть и не завыть.       Щиплет. Так щиплет.       Слёзы. Всё в слезах.       Море волнуется не раз, не два, а сильно.

***

      Ромео прикладывает ватный диск к ране на руке. Спирт болезненно издаёт эхо по всему телу. Зонтик вздрагивает и дёргается, сразу же хватаясь за края ванны.       Ромео аккуратно сажает его обратно на холодный кафельный пол. Здесь всё ещё так холодно.       Зонтик шмыгает носом, утирая рукавом кофты слёзы.       — Ты так вспылил… Ты изменился, сладкий.       Голубые, похожие на море, глаза, встречаются с ни чем не примечательными, розовыми.       — Ты тоже.