3x0

❀ Кохаку без понятия, что он здесь забыл — в эпицентре человеческой тупости, среди размазанных в кисель от алкоголя лиц, кружащихся в хороводе вместе с бултыхающимися в отцовских рюмках блевотными коктейлями; и он, как именинник-переросток, в самом центре — тень, до которой на «взрослом» празднестве никому нет дела. Кохаку без понятия, как его затянуло в эту сомнительную тусовку, и зачем он вообще сюда притащился — и без того ясно, что предложили ему чисто из вежливости, как особливому новенькому. К чёрту эту самую пресловутую вежливость, думает он, покачивая в руках стакан с сладкущим бананово-клубничным соком, и к чёрту этих людей, собственно, тоже. К чёрту мир. Не так себе он представлял «свободную весёлую школьную жизнь». Нет, никто его-то и не держит здесь, в этом беспредельно отвратительном и шумном хаосе запечатанных четырёх стен — как никто и не настаивал объявляться в принципе. Это полностью его собственный, не до конца осмысленный и не совсем разумно принятый — но всё ещё выбор. Что посеешь, то и пожнёшь, потому, будь добр, разгребай последствия собственных ошибочных представлений и наивных предположений самостоятельно. Вот тебе и жизненный урок. Кохаку в последний раз обводит взглядом топчущихся в просторной переполненной гостиной подростков, оставляет стакан на стойке, и неторопливо, бесшумно, скользит в коридор в поисках уборной. Пальцы неприятно липнут после перелитого мимо краёв стакана сока и сладко-кислых мармеладок, которыми он полакомился накануне — кто-то радушно выставил их рядом с остальными вкусностями всякими в пиале на притихшей кухне. Он взял бы ещё, но совесть не позволяет (да и гордость, в принципе, тоже. Хочется оставаться единственным разумным и «правильным» среди этих испорченных… нет, скорее, потерянных клишированных душонок. Мысль об этом приятно щекочет его самомнение, и на то у него есть свои причины (ака комплексы, да)). Люди вокруг не имеют лиц. Они раскрепощены, пошлы и безумны. Тем более подростки. Гоняют по вене за гаражами, травятся всякой дрянью и пускают слюни на таких же себе подобных индивидов. Весь этот процесс «взросления» подобен эффекту домино или сдутому карточному домику: один затянул второго, второй подтянул третьего, и так дальше, дальше, дальше, друг за другом, один за другим, пока жизнь не надаёт тумаков каждому и к сорокетнику не выскочит тысяча и одна болячка, заработанная в юношестве. Естественное, каноничное событие, или, вернее, стечение обстоятельств. В том, чтобы жить «на полную», или «строго в границах нынешнего дня», как завещал Карнеги, безусловно, нет ничего плохого или зазорного. Просто нужно грамотно расставлять приоритеты. Но Кохаку некогда об этом думать. Оказавшись в узковатом коридоре, обвешанном семейными снимками в вычурных рамках и окружённом потёртыми от времени древними обоями в безвкусном паттерне розово-белых цветочков, он наконец вдыхает полной грудью — сюда, к счастью, не доходит дым от сигарет и травы, а ещё какофония из звуков так называемой «музыки» глушится слоем плотных старых стен — на радость, вероятно, меломанам-ценителям, но таковых в этот злополучный день, увы, здесь не наблюдается. Найти уборную не составляет особого труда: в конце коридора, в тени перегоревшей люминесцентной лампы, неподалёку от лестницы и совсем рядышком с кладовой громоздится высокая потрёпанная дверь. Из-под щелей сочится слабый желтоватый свет, но Кохаку это не останавливает — подобравшись поближе, он осторожно, не создавая лишнего шума (иначе попросту и не умеет), заглядывает внутрь. То, что он видит, мягко говоря, его обескураживает, и он так и замирает у порога, не осмеливаясь сдвинуться ни на шаг, всё так же держась за кругляшок дверной ручки как за некий спасательный круг. Склонившись над раковиной, опустив голову так низко, что глаз в зеркальном отражении за шторкой светлых взлохмаченных волос совсем не разглядеть, стоит, сгорбив спину, некто — девушка или юноша — не разобрать. Мигает устало единственная рабочая тускловатая лампочка; нещадно бежит из крана мощным напором ржавоватая вода, из-за чего всхлипов и рыданий не слышно, но по позе и вздрагивающим плечам легко догадаться, сложив два плюс два, что кого-то сегодня довели до слёз. Кохаку в ступоре. Невольно он начинает строить догадки о том, что произошло, а ведь могло произойти всё, что угодно: от безобидных для большинства и травмирующих индивидуально шуточек и иного словесного псевдо (или не псевдо) буллинга, до откровенных издевательств и несогласованных приставаний — Кохаку читал об этом в интернете и видел в сериалах и кино, но столкнуться с жертвой таких обстоятельств лично, это… Шум воды резко стихает — кран повёрнут, напор слит. Незнакомец всхлипывает в последний раз, сдувает с лица светлые локоны волос, утирает слёзы и, наконец, подняв голову, вдруг замирает с рукавом у щеки, изучает секунду-другую нежданного «гостя» в отражении заляпанного зубной пастой и мыльной водой зеркала, а затем у него наконец щёлкает в голове — и он спешно оборачивается, неуклюже спотыкается, чудом умудряясь устоять на ногах, и впивается руками до побеления пальцев под ногтями в потёсанные края раковины, бледнея не хуже поганки. — Звиняй, — прежде, чем ему успеют что-либо предъявить, молвит Кохаку, не сводя глаз от несчастного парнишки перед собой, который выглядит так, будто вот-вот разрыдается вновь — но теперь уже от испуга. Вытянув ладони, он поясняет: — Руки помыть надо. Не хотел мешать. Могу, ээ, подождать снаружи. На какое-то мгновение в воздухе виснет тишина, но она почти сразу рушится облегчённым вздохом. — Нет-нет, это ты меня прости, — шмыгает носом тот в ответ, чуть расслабляя плечи, и Кохаку его голос отчего-то кажется отдалённо знакомым. — Я… уже ухожу. Извини за испорченное веселье. — Да не то чтобы я особо веселился, — хмыкает Кохаку, сокращая между ними расстояние, ступая ближе к раковине. Незнакомый парниша послушно подвигается в сторону. Несмотря на сказанные ранее им же слова, уходить он не спешит. Беспокойство на его лице сменяется заинтересованностью. — Скучно и уныло. — Мгм. Кохаку поднимает рычажок крана, и ему на руки кашляющим напором выплёвывается поток леденящей воды. Безрезультатно покрутив барашки смесителя в надежде сменить температуру, он нехотя опускает под жгучий морозный напор воды вспотевшие отчего-то ладони. Краем глаза Кохаку вдруг замечает движение и любопытно зыркает в сторону, встречаясь, однако, взглядом с цветущими зелёными глазами напротив. Теперь-то он может разглядеть нового знакомого (знакомого ли?) поближе, но черты лица кажутся ему чужими, лишь голос откликается слабым воспоминанием где-то в глубинках памяти. — Прости! — Тот же лишь вновь извиняется, рассеяно смеясь и маша перед собой руками, но речь его всё ещё дрожит хрипотцой. Кохаку вопросительно выгибает бровь, даже забывая о ледяном ознобе, скребущем между пальцев. — Просто, эм… мы никогда не встречались раньше? Ты кажешься мне очень знакомым, но я не видел тебя здесь никогда прежде, хотя всю жизнь в этой дыре торчу… ну, почти. — Я переехал сюда только на прошлой неделе, так что вряд ли, — покачав головой, отвечает Кохаку, закрывая кран и выискивая полотенце — такового не наблюдается, посему он бесцеремонно вытирает мокрые руки о рубашку. — Но, если честно,я разделяю твои чувства — тож не могу отделаться от мысли, что где-то тебя уже встречал, или, вернее, слышал. Как тя зовут? — Айра, — робко, почти что неслышно представляется тот, приподнимая уголки губ в стеснительной улыбке. — Айра Ширатори. А тебя? Стоит Кохаку лишь рот раскрыть, как через стенку из гостиной доносится пронзительный визг, за которым следуют восторженные возгласы и громкий смех. Слова мешаются с нечленораздельными звуками. Кохаку хотелось уже было повториться, но, как только он замечает сосредоточенное лицо у Ширатори, так тотчас же передумывает. — Кохаку…ччи? — Задумчиво протягивает тот, поднося кулак к подбородку и пряча за ним нижнюю часть лица. — Вродь того, — улыбается Кохаку, игнорируя неправильное произношение собственного имени. — Приятно познакомиться. Айра улыбается в ответ — на сей раз уже более широко и зубасто. В уголках его глаз всё ещё блестят слёзы, но расстроенным он совсем не выглядит. Промешкавшись с мгновение, он протягивает ладонь для рукопожатия, и Кохаку, не раздумывая, хватается за неё и несильно трясёт. Айра не сдерживает беззлобного смешка, и тихо хихикает себе в кулак, и смех его звенит колокольчиками поутру. — Будем знакомы! — На выдохе скорее даже щебечет он, чуть щуря глаза в ласковом дружелюбии. — И ещё раз извини за… — Айра? Дверь вдруг отворяется, и в комнатушку заглядывает неизвестный парнишка. Выглядит он крепко и здорово, но в глазах — больших, ясных — отражаются и кувыркаются в естественном блеске детская наивность и любознательность. Кохаку не помнит, чтобы видел кого-то подобного сегодня, а если бы всё же встречал — явно бы запомнил. Ещё одно незнакомое лицо и очередной ожидаемый непосредственный вербальный контакт немного его напрягают, но он старается не выдавать дискомфорт. — Хиро! — Восклицает Ширатори, обернувшись, сдавленно охая, поспешно утирая щёки от остатков солоноватых дорожек. — Ты что здесь делаешь?.. — Уму. Старшие просили забрать тебя и отвести домой. — Говорит названый «Хиро», глядя то на Айру, то на Кохаку соответственно, хлопая заинтересованно огромными своими голубыми очами. Взгляд его останавливается на Кохаку, и он хмурится, чуть скаля враждебно зубы. — Айра, этот парень же тебя не обижал? Могу ли я– — Ч-что ты? — Протестует тут же тот, отрицательно замотав головой, срываясь на нервный смешок. — Нет! Всё в порядке. Кохакуччи мне помог даже… не делай поспешных выводов! Дурак! — Кохаку-ччи? — Непонятливо будто бы повторяет за другом «Хиро», поднося к губам ладошку. Кохаку мысленно закатывает глаза и так же воображаемо стукает пёстровласого дурашку напротив по голове — нечего имя его коверкать! Ладно один, но второму подхватывать эту «локальщину» вовсе не обязательно. — Уму! Хорошо… Айра оборачивается к Кохаку, смиряя его последний раз взглядом, ласково улыбается, неуверенно поднимает ладонь и невесело ей машет — неловко. Оукава зеркалит жест и тянет уголки губ вверх — вернее, они тянутся сами. Получается некое подобие улыбки, но, похоже, она настолько неестественная и неуклюжая, что должного эффекта не возымает, и Ширатори уже как-то так же натянуто лыбится в ответ. Волшебный момент искренности исчезает так скоро, будто бы по щелчку пальцев — совсем как по ошибке отменённый одноразовый спелл без возможности закастить его снова. Момент упущен. — Было бы здорово встретиться ещё раз однажды… и, эм, извини ещё раз за неудобства и всё такое… — Айра чешет затылок, взлохмачивая волосы на макушке. Взгляд его мечется туда-сюда, не останавливаясь ни на чём одном дольше, чем на пару секунд. Кохаку пытается заглянуть ему в глаза, но терпит неудачу: Айра, не дождавшись ответа, вдруг срывается с места, хватает попутно «Хиро» за запястье и тащит за собой его прочь. Свободной рукой он машет Кохаку на прощание, сдавленно нервно смеётся, и вскоре хлопает с шумом и скрипом дверью; друзья скрываются в коридоре, а Кохаку остаётся один на один со своим недоумением в пустующей уборной. Он озадаченно хмурится, и замечает, что у него отвисает от короткого шока челюсть лишь тогда, когда во рту пересыхают десна и под языком противно скапливается слюна. Люди существа поистине удивительные и, всё-таки, очень, очень странные. С этим остаётся только мириться, а в случае Кохаку — учиться и свыкаться. — Было б и правда здорово… ❀ Для Кохаку понятие «семьи» как духовной связи расплывчато: он не покидал отчий дом все свои пятнадцать лет, и лишь на шестнадцатый год жизни ему удалось выпорхнуть из родительского гнёздышка и вкусить свободной жизни сполна — но и от семьи отдалиться, тоже. Дом «домом», правда, никогда и не ощущался — скорее тюрьмой, нежели уютным пристанищем. Мама, папа и старшие сёстры его любили, посему и пеклись о безопасности, вот и не выпускали в большой мир — опасались за жизнь младшего сына; единственного наследника. На то были свои причины, весомые, серьёзные, но покоились они под плотным покровом лжи во благо и молчаливых тайн. Кохаку любил свою родню безмерно, несомненно, тоже, и, будучи мальчиком не по годам смышлёным, и повзрослевшим раньше того, чем следовало бы, прекрасно осознавал мотивы и намерения такой гиперопёки, потому близких своих ни в чём не винил. Но иногда, всё же, в его одиноком, несчастном сердце просыпалась тоска; несмолкающее и сосущее под ложечкой навязчивое желание быть нормальным. Ходить в школу, как и все остальные, грустить по пустякам и гулять после занятий с друзьями, а вечером собираться за ужином всей семьёй перед телевизором за просмотром очередной дерьмовой комедии на блю-рее. Реальность, ожидаемо, крайне разнится с яркими выдуманными мирами, вырезанными на плёнках и разрисованных на страницах фантастических книг, но оттого не менее удивительна и по-своему волшебна. Будучи главным героем собственной жизни, а не любопытным нетерпеливым читателем, наблюдающим издалека, невозможно просто так взять и перевернуть добрую сотню-другую страниц и заглянуть в конец истории, чтобы узнать, завершится ли всё хэппи-эндом или все деяния будут напрасны и обречены на провал; главный герой почти всегда остаётся в неведении до самого конца и вынужден плясать под дудочку «автора», «создателя», — Бога или Судьбы, кому какая метафора ближе и угоднее. Есть в этом неизведанном, неизвестном что-то такое манящее, азартное, живое, и Кохаку не разочаровывается без причины — он радуется возможностям, даже если другим они могут показаться незначительными и обыденными. Кохаку чужда привычная почти каждому в современном обществе эта самая «обыденность», поэтому каждый раз он кусает больше, чем предлагают — до тех пор, пока рука, что кормит, готова терпеть укусы. Он заплатил за эту свободу слишком дорого, чтобы упускать какие-либо шансы, неважно, намеренно или же нет. Тяжело привыкнуть к чему-то новому, когда всю жизнь свою осознанную (и не очень) провёл в заточении, отрезанным от мира. Но Кохаку почему-то быстро адаптируется на новом месте, среди новоиспечённых друзей — он даже называет это место домом шёпотом на выдохе, останавливаясь после долгого пути со школы у дверей апартаментов. Конечно, кому-либо ещё об этом знать совсем не обязательно, и эта маленькая сентиментальность так и останется его скромным секретом, возможно, навсегда. В этот вечер они лишь вдвоём — готовят запоздалый обед. Не то чтобы Кохаку особенно полезен на кухне, но делать всё равно было нечего, вот он и любезно вызвался помочь, а Ники охотно согласился — скорее даже не по той причине, что помощь нужна (он и самостоятельно справиться может на пять с двумя плюсами; шеф-повар, как-никак), а потому, что с младшеньким проводить время всегда было весело и приятно. Сегодня они готовят рагу и варят суп — аромат пряностей разливается по узковатой кухоньке, щекочет ноздри и нагоняет ещё больше и без того плотный аппетит. Кохаку умело обращается с ножом, нарезая спелые овощи, а Ники, склонившись над плитой, мешает суп, то и дело нетерпеливо сёрбая жаркую жидкость бульона с половника. Кохаку даже не нужно спрашивать, вкусно ли получается — у того и так всё на лице написано. — Подашь, пожааалуйста, соль? — Ники легонько пихает бедром младшего в бок — Кохаку кривится, но не противится просьбе, и тянется за заветной баночкой с плохо перемолотыми бесцветными кристалликами на ближайшей полке, а затем, не глядя, подбрасывает её в воздух — Ники ловко вовремя ловит и мелодично довольно мычит, отворяя крышку и подсаливая супчик парой щепоток. — Ты просто чудо! Спасибо. Кохаку пыхтит недовольно что-то между «никакое я не чудо» и «да не за что», и воцаряется тишина. Оба возвращаются к прерванным делам: Ники — к готовке и весёлым тихим напевам, а Кохаку — к нарезанию овощей и раздумьям, пропадая из реальности в некоем безмолвном трансе. Из окна дует усталый августовский ветер, рассеивая тепло прогревшейся квартиры; потрескивает зажжённая конфорка и булькает ей в такт на огне суп, заполняя обжигающим кипящим паром всё пространство до потолка и чуть дальше вширь по вольной траектории воздушных порывов. Ники полностью вовлечён в кулинарный процесс, закономерно пуская слюнки на вздымающийся ароматный супчик и то и дело загребая ложку-другую и отправляя её в рот. Уголки его губ приподняты; изогнуты, подобно перевёрнутому полумесяцу. Почти так же, как всегда, но, всё же, как-то немного иначе. Он любит нас, в который раз убеждается Кохаку, задерживая взгляд на отражении их лиц во влаге на кафельной плитке над плитой. Он пока что не очень хорошо разбирается в человеческих эмоциях, но даже так без труда может разглядеть в вот этой вот самой улыбке Ники искреннюю нежность и внимательную заботу. Как-то так же улыбались старшие сестрицы, когда навещали его в «темнице» и приносили всякие диковинки из внешнего мира и излюбленные им традиционные японские сладости. Одно время Кохаку казалось, что у Ники на уме ничего, кроме еды, нет — и будто бы живёт тот от трапезы до перекуса до трапезы только-то и всего. От правды далёк, однако, он не был, но неизменным, всё же, остаётся факт того, что никто из их безумного квартета не заботится о других более, чем Ники, — простой, как три копейки, глупенький немножко и в то же время гиперчувствительный к любым маломальским изменениям и едва-уловимым деталям — с ним не нужно говорить, чтобы чувствовать себя в комфорте; достаточно просто находиться рядом. Лезвие ножа, соскользнув, впивается в доску для нарезки с глухим стуком. Сочный помидор с противным булькающим хлопком лопается, и на стол выливается склизкий густой сок вперемешку с черноватой горячей кровью. Кохаку цедит сквозь зубы ругательства, поднося к губам кровоточащий палец и слизывая с ранки мешанину из двух оттенков красного. Он не успевает опомнится, как его руку оттягивают в сторону — на него глядит отчего-то взволнованный Ники. — Чего? — Недоумевая, спрашивает Кохаку, пытаясь освободить руку из чужой хватки, но Ники держит его крепко. — Это всего-т царапина, ничего страшного. Заживёт само как-нибудь. — Так нельзя! — Протестует Шиина, мотая головой, и тянет Оукаву прочь от печи и столешницы, на что тот не успевает ничего возразить, да и слов не находит, так-то, тоже — не привык совсем к подобному беспокойству со стороны других, вот и теряется. Ники усаживает Кохаку за стол, и, пригвоздив к стулу крепким хватом за плечи, несвычно серьёзным тоном проговаривает: — Сиди тут! Сейчас вернусь. Потерпи немного! Кохаку краснеет от досады и стыда, но подниматься на ноги не спешит и послушно выжидает. Что-то колет под рёбрами странноватой тоской, перекручивая лёгкие крепким узлом. К голове приливает кровь, щекотно хлюпает влажное раздражение в уголках глаз. Кохаку спешит выступившие крупинки слёз утереть — не потерпит ещё более унизительных жалобных взглядов! — а сам внутри разрывается от диковинных чувств. Ему не привыкать марать руки кровью — и чужой, и своей, — но чтобы кто-то мог вот так вот беспокоиться о столь незначительной бытовой мелочи ему казалось поистине удивительным, чуждым и не совсем понятным. Он был рождён, чтобы об него вытирали ноги и плевали в лицо — такова судьба всего рода Оукав; предназначение, гильотиной подвешенное над их шеями, выжидающее момента, чтобы обвалиться вниз — оборвать порочную череду принуждённых грехов. Иначе быть и не должно. Ну, как бы то ни было, это, всё-таки, был просто Ники. Для него это всё не имело никакого значения, и не то чтобы он особо задумывался об этих всех нестыкующихся странностях в принципе. Свыкся, наверное, с вездесущими неприятностями. Ники добр ко всем (за одним редким исключением; да и то, напускно это всё, условно. Детская забава — глупая рутина); обладает чудной интуицией и носит сердце на рукаве. А ещё Ники готовит наивкуснейшие дораяки и славится самой тёплой улыбкой из всех, кого Кохаку удосуживалось встретить за свою короткую ненасытную жизнь. Даже в самый пасмурный день рядом с ним комната озаряется светом — потрясающий и редкий дар. Поразительная эмпатия — завидная немного, даже. Ники, однако, слишком долго не задерживается и ждать особо не заставляет, и уже через минуту или около того вываливается из ванной комнаты с раскрытой, перевёрнутой вверх-дном внутри аптечкой наперевес. Он опускает её на стол, а сам усаживается на стул напротив. Кохаку смиряет его нечитаемым взглядом. — Руку, — требует Ники, протягивая ладонь и сжимая-разжимая пальцы в требовательном жесте. Кохаку глупо моргает, но всё так же молчит. Глотает колкости. Ники же, закатив глаза, лишь языком цокает — и хватает чужое запястье, притягивая поближе к себе и укладывая его бочком на гладкой поверхности обеденного стола. — Ну что ты? Я же помочь хочу! — Не нужна мне твоя помощь, — бурчит Кохаку сквозь губу, заводя подбородок за плечо и склоняя голову под неудобным углом — и всё ради того, лишь бы не видеть искреннего беспокойства Шиины, от которого поджелудочную предательски сдавливает колючим чувством вины. — Ну почему вы все такие гордые? — Вздыхает удручённо Ники, качая головой. — Что ты, что Ринне… — Не сравнивай меня с ним, — недовольно пыхтит Кохаку, и дёргает рукой в попытке её освободить — но Ники держит его поразительно крепко, промакивая всё ещё кровоточащий порез на пальце ваткой со спиртом. Он неприятно щиплет, и Кохаку невольно кривится. — На кухне следует быть осторожным, — продолжает нравоучать Ники, предусмотрительно дуя на ранку. — Тут и не такое случается — бывало у меня и хуже. Но без внимания лучше не оставлять! Так дольше заживать будет, если на самотёк всё пустить, понимаешь? Для меня это трагедия! Как тогда готовить-то?! — Да понимаю я, конечно, — раздосадовано цедит сквозь зубы Кохаку. — Не сегодня родился, как-никак. Да и не повар я никакой, какое мне дело до готовки быть должно? И вообще, пусти, — но руку, однако, больше не одёргивает. Ники ласково улыбается, залепливая обработанную ранку цветным пластырем с покемонами, и восклицает: — Вот и всё! — И запихивает все вытащенные наспех пластинки с таблетками и шуршащие коробочки обратно в аптечку. — Ну как, так ведь лучше? — …лучше. — Неохотно признаёт Кохаку, до последнего не позволяя твёрдому эго расколоться. — …спасибо. Ники широко улыбается, выставляя напоказ свои немного желтоватые ровные тридцать два зуба, подхватывает аптечку за донышко, и, прежде чем удалиться из кухоньки снова, нелепо клюёт младшего в затылок — с характерным звонким «мва!». — Э-эй! — Кохаку хватается за голову руками, рдея не хуже изрезанного минутами ранее им же помидора. — Н-ники-хан! Ответа не следует. Его экспрессивные возгласы так и зависают в воздухе, растворяясь эхом по узким углам совмещённой с гостиной кухни. Ники его, может быть, и слышит, но отвечать явно не намерен — перед тем, как скрыться за дверью ванной комнаты, он показывает Кохаку язык — совсем по-детски! — и смеётся, так искренне и так поразительно заразно, что Кохаку тоже улыбки скрыть не может — и сам на выдохе издаёт звук, сродни тихому смешку. Какой же он, всё-таки, везунчик. ♡ Сентябрь встретил землю несвычной себе прохладой, заставляя всех преждевременно кутаться в лишний слой одежды. Не то чтобы Айра был сильно против, да и осени был даже рад — появлялся повод потаскать любимую демисезонную одёжку и полакомиться вкусняшками из сезонного меню в любимой кафешке. Во всём нужно искать плюсы. В этом году окончание лета и начало осени выдались особенно неспокойными и богатыми на события — и приятные, и неприятные, но все до единого крайне запоминающиеся. Грех жаловаться. Жизнь штука непростая, но это не повод опускать руки, тем более, когда на кону стоит мечта. Ситуация, в которой они, ALKALOID, оказались, безусловно трудна, но отнюдь не безвыходна. Коллеги, друзья, семья, в конце-то концов, — неважно. Раз уж они вместе, то ни за что не перестанут сиять. Даже если придётся сводить концы с концами. Или быть на грани увольнения. Сути не меняет, так-то, да и разницы, впрочем, тоже никакой. — Благодарим за покупку, хорошего дня! Приходите ещё! — Айра умело держит приевшуюся слащавую улыбочку, маша рукой вслед очередному удаляющемуся покупателю, но как только тот скрывается за дверью, ступая через порог — и вместе с этим послушно дзинькает колокольчик на двери — то тяжело и шумно вздыхает, и ёжится от холода, приобняв себя за плечи, стуча зубами. — Боже, когда ж отопление наконец включат? Это просто невыносимо! Дверь кладовой со скрипом отворяется, и оттуда выползает… внушительная гора сидишек, упакованных в блестящие полиэтиленовые упаковки с переливающимися лицензионными наклейками на корешках. Из-за груды дисков выглядывает Хииро, и он буквально светится; да так ярко и тепло, что Айра даже забывает на мгновение о холоде в присутствии эдакого «персонального солнца», но мнимые иллюзорные метафоры не спасают надолго, решительно проигрывая законам науки — Айра дрогнет, когда по полу тянет сквозняк и щекочет открытые щиколотки. Сделав пару уверенных шагов вперёд, Хииро осторожно помещает пластиковые башенки на столе, застилая тем самым Айре обзор, и фиксирует ровненько их на поверхности, дабы те не упали. — А мы тебе говорили кофту потеплее взять, а ты не послушал, — подмечает он беззлобно, прошмыгивая через щёлочку, свободную от заваленных товаров, за прилавок, и принимается диски раскладывать по (пока что) пустующим полочкам на их заветные места, отмеченные полупрозрачными неоновыми закладками-стиками. — А старших надо слушать. Айра не отвечает. Вздыхает, опуская в раскрытую тёплую ладошку промёрзшую щеку. Веки льются тяжёлым свинцом, и даже холод стола не спасает от сонливости. В гармоничном шуршании полипропиленовых пакетиков, убаюкивающим своей монотонностью, Айра уже было придремал, совсем потеряв счёт времени, но… — Будешь? — Вдруг спрашивает Хииро с набитым ртом, великодушно протягивая другу пачку чипсов. Ширатори глупо хлопает глазами, прогоняя усталость. — Или ты это… эм… всё ещё на диете? — Давай сюда, — Айра, не церемонясь, окунает руку в пакет, и вынимает оттуда внушительную горстку обильно посыпанных приправой чипсов. От них пачкаются руки, но его мало это волнует. — С чем хоть? Хииро разминает упаковку и, щурясь, изучает рисунок на пластиковой обёртке. — Сыр, — резюмирует он, с хрустом прикусывая очередную чипсинку. — Но омурайсу всё же вкуснее! Айра закатывает глаза. — Да что вообще может быть вкуснее омурайсу… — саркастично отзывается тот. — Вот-вот! — Не улавливая подвоха, подхватывает Хииро, и плюхается на свободное место рядышком. Выждав некоторую паузу, он выдаёт: — Айра, как думаешь, а правильно ли мы поступаем? Ну, подрабатывая тут и там и всё такое… — Хииро многозначительно оглядывает музыкальный магазин. — Может, нам… — Лейбл нас просто-напросто вышвырнет, если концерт не окупится, а на него нужны деньги, а мы и без того в долгах…- с досадой мямлит Айра, запихивая в рот неудачную пресную недосоленную чипсину. — Мы же «отстающие». Никто с нами церемониться не станет. — Ну что ты! — Восклицает Хииро, хлопнув ладонями по блестящей поверхности стола. Айра косится на него с некоторым раздражением и напускным равнодушием. — Нехорошо так думать! Старшие верят в лучшее, верят в нас, и ты тоже поверь! Просто... ну... Айра неопределённо хмыкает и пожимает плечами, блуждая взглядом по стеллажам и полкам, уставленных сидишками и винилом, и останавливается на стрелке часов. Время бежит вприпрыжку, спотыкаясь, не щадя, не дожидаясь никого — даже здесь и сейчас эта злосчастная стрелочка на настенных винтажных часах крутится, щёлкает неестественно торопливо, пропуская удары секунд и проглатывая мгновения, словно сердце с аритмией — ти-ки-так. У Айры на языке вертятся слова, мысли, чувства, но они забываются скорее, чем успевают преобразоваться в что-то более значимое и реальное. Все сомнения внутри такими же молчаливыми и остаются, и Айра по привычке стесняется и опасается произносить их вслух. Боится и не успевает. С Хииро всё проще. Хииро проще. Айра чувствует некое превосходство в их странной псевдо-братской дружбе, и упивается этим чувством собственной важности сполна. Это эгоистично, неправильно, но так тешит самолюбие — просто жуть. Хииро, однако, пускай всё на лету и схватывает, многого, всё же, не понимает, или воспринимает чересчур буквально, посему не поговорить с ним о… ну, вещах более сокровенных и глубоких. Айра обманывает себя, твердя навязчивому недолюбленному ребёнку в своей голове то, что он лучше хотя бы в чём-то. Это, естественно, неправда. Из всех «отстающих» действительно отстающий лишь он сам, а Хииро — просто его козел отпущения. Не пройдёт и полугода, думается Айре, как он обгонит его — и снова горько будет, и снова неприятно до противной щекотки в уголках глаз станет, и опять останется он… — Прошу прощения. Айра просыпается из своеобразного эдакого транса и крайне неудачно закусывает оказавшуюся в ротовой полости чипсину — щёку изнутри сводит острой болью от резкого прикуса, и Айра тихо скулит, поднеся рот к ладони, словно подбитый щенок. — Извините, — лепечет он, не глядя, и спешно отодвигает в сторону с прилавка пачку картофельных чипсов. Несвычная молчаливость Хииро чуть напрягает, но Айра не придаёт этому особенного значения. — Чем я могу вам помочь? С обратной стороны стола на него глядит мальчик из мыльных разводов зеркального отражения — всё такой же нереальный, сошедший будто бы с страниц детских иллюстрированных сказок. В дневном свете глаза его мерцают ярче ламинированных наклеек. — Кохакуччи! — Восклицает Айра, не подумав, и тут же зажимает рот обеими руками. Кохаку тихонечко — немного переигрывая — смеётся в кулак, и щурит по-доброму глаза. — Совсем необязательны такие формальности, но можешь звать меня, как душе твоей угодно, — отвечает он, и скользит двумя пальцами по столу, зажимая под подушечками небрежно оборванный по краям листок бумаги. — Вот. — Ах, да, конечно, — Айра, всё же, теряется, и от неловкости встречи и момента краснеет до самых кончиков ушей. — Это, эм… — Дай сюда, — настойчиво требует нарисовавшийся будто бы из ниоткуда Хииро, и тянет к себе ближе листок. Айра ойкает, когда он пихает легонько его в бок, занимая место за прилавком. — Но ты же… — Айра. — Хиро! Кохаку молча, не без улыбки — пускай и несколько натянуто вежливой — наблюдает за разворачивающейся перед ним перепалкой. Он чувствует себя немного некомфортно — напряжённо, скорее — под пронзительным сверком светлых проницательных голубых глаз, когда Хииро оценивающе его оглядывает через плечо. Айра меняется в лице за доли секунд, то ругая, то причитая своего гиперопекающего друга нотациями, то вздыхая удручённо и с жалостью некой смиряя его взглядом. Как только, наконец, они оба приходят общему умозаключению, Хииро не медлит: — Ты обещаешь не обижать моих друзей? — Кохаку в ответ на такую просьбу неопределённо пожимает плечами — и в мыслях не было подобного. — Уму! Хорошо. Друг моего друга — мой друг! Айра облегчённо вздыхает, и в этот раз уже он освобождает — отвоёвывает — своё законное место за прилавком. — Иди дальше делай свою работу, — с некоторым укором молвит он, пинками отправляя друга обратно в кладовую. — И не мешай мне работать тоже! Это я клиентов обслуживать должен, вовсе не ты. Хииро бурчит что-то неразборчивое беззлобное, выползая из-под стола и торопливо скрываясь за дверью, пока Айра сверлит ему спину взглядом. Как только его фигуру глотает тьма кладовой, Айра тотчас же оборачивается и неудобно смеётся, упирая ладошки в края стола — они наливаются белыми пятнами. — Так, э… — Мычит он, поджимая губы и облизывая их в беспокойстве. — Мммм, прошу прощения за это недоразумение, эм… — Всё в порядке, — уверяет его Кохаку, пряча слабую улыбку в кулаке. — Ничего страшного. Айра стеснительно лыбится в ответ, опуская взгляд на вырванную немного ранее из крепкой хватки Хииро бумажку — на ней размашистым почерком расписаны через точку с запятой названия изданий. Айра хмыкает, узнавая каждое из них — и мысленно подмечая, на какой полке что и как лежит, и где это достать. — Я не особо разбираюсь в этом всём, — признаётся Кохаку, потирая шею в неловком жесте. Айра понимающе кивает, не отвлекаясь от размышлений. — Меня послал сюда Ринне, а сам смотался куда-т. Опять в пачинко, полагаю. Придуравошный. — Ринне? Амаги который? — Возникает вдруг Айра, распознав знакомое имя. Амаги старший в особых узких кругах был известен и маячил не первый год, а Ширатори, будучи прославленным фанатиком личностей музыкальных, о таковом, ожидаемо, слыхал, и не раз. Последнее время Ринне Амаги мелькал на страницах фанатских форумов и в новостях на соответствующих сайтах куда чаще, чем прежде, разве что не в самом приятном свете, посему не знать о его дебоширстве было почти что невозможно. — Мм. Он самый, — пыхтит Кохаку, складывая руки на груди — и корча неудовлетворённую гримасу. — Унизительно, взаправду, немного, зваться с ним товарищами и делить коллектив — он феноменальный придурок. Не то чтобы я, конешно, сам был идеальным человеком, однако… — Ну что ты, — добродушно отвечает Айра, перелезая через прилавок — прошмыгивая под столом. Стушевавшись немного от неизбежной возникшей близости тел, он плывёт вдоль магазинчика и останавливается у полок в другом конце стен. Кохаку внимательно следит за ним, но лишь из интереса, и никоим образом не из-за недоброжелательности. По цветным корешкам легко определить нужную сидишку, даже если шрифт напоминает несуразицу узоров квадратика лапши быстрого приготовления из бич-пакетов. Руки у Айры всё ещё немного дрожат, когда он заученным движением хватается за уголок сидибокса и тянет на себя, но мандраж сходит на нет почти сразу же, когда приятный холодок промерзшей пластиковой коробки соприкасается с теплотой ладони. Кохаку молча наблюдает за тем, как Айра мечется от одного стеллажа к другому, то и дело сверяясь со списком. Это немного его забавляет, но про себя он подмечает, что ненарочно пытается провести параллели — с кем вот только, правда, для него самого же загадка. Не то чтобы за жизнь свою он встречал много людей, и, уж тем более, как бы это ни было прискорбно, сверстников, но всё это кажется ему отчего-то отдалённо знакомым — пережитым. Или, что более вероятно, просто встретив наконец кого-то более-менее адекватного и располагающего, он ненароком позволил себе расслабиться, и теперь ему хочется узнать в незнакомце кого-то, хоть он и сам не до конца уверен, что знает, кого. — Пасиб большое, — улыбается он, протягивая заранее подготовленную и вытащенную из кошелька кредитку, когда Айра наконец останавливается. — Вот только я… эм… Айра комично моргает. Наконец сообразив, (запоздало), он реагирует — великодушно забирает карту и самостоятельно проводит её ребрышком по автомату. — Пасиб, — снова благодарит Кохаку, — Я разобрался, как платить с компьютера, но с картами беда. К тому же, это не моя. — Амаги? — Догадывается Айра, и Кохаку кивает. — Ох! Тогда понятно… что ж, большое спасибо за покупку! Пакетик нужен? А чек? — Да, пожалуйста, и то, и другое, — Оукава с неподдельным интересом принимается наблюдать за возобновившейся вознёй Ширатори за прилавком. И так, получив в одну руку белый пакетик с пёстрым логотипом магазина в квадратике посерёдке, а в другую — желтоватый короткий чек, Кохаку, наконец, прощается, лучезарно — очаровательно! — улыбнувшись: — До встречи, Айра! — И Ширатори, услышав своё имя из чужих уст, рдеет до самых кончиков ушей, и сам себе поражается, не найдя столь внезапному стеснению причины. Вот дурак! — Хиро, — отчего-то сухим голосом хрипит Айра, как только колокольчик на входе прощально звенит, а дверь кладовой вновь отворяется — любопытный Амаги младший выглядывает из образовавшейся щели. — Хиро, мне кажется, я заболел! Замени меня на часик! — И трусливо бросается прочь в уборную для персонала. С зеркального отражения над подбитой раковиной на него глядит совсем не Айра Ширатори: на его месте красуется раскрасневшееся нечто, напоминающее томат. В грудной клетке сердце делает сальто назад, бьёт все рекорды по прыжкам в высоту, практикует паркур и примеряет на себе симптомы сердечного приступа. Айра закрывает лицо руками и тихонечко в них кричит — скорее немо рыдает. Кажется, он конкретно влип. ❀ Дождь, как всегда, начинает лить очень не вовремя! И за что, спрашивается, синоптикам платят, если раз за разом их прогнозы сбываются ровным счётом наоборот? Тсукаса Суо едва успевает заскочить под узкий козырёк 24/7 минимаркета, прежде чем дождь промочит его школьную форму до нитки. Кохаку Оукаву такие мелочные неприятности не волнуют от слова совсем, посему он неторопливым шагом следует за кузеном, не обращая внимания на усиливающийся ливень. Хочется съязвить или подколоть, глядя на потуги старшего двоюродного брата раскрыть сломанный зонт — тот выглядит совсем несчастно с этой вот морщинкой над носом и сконцентрированным хмурым выражением лица, но Кохаку держится, ограничиваясь одной лишь зловредной усмешкой. — Вот damn! — Ругается Суо, в сердцах ударяя зонтом по ноге — тот внезапно раскрывается и даёт сдачу, неприятно укалывая одной из спиц под коленную чашечку. Тсукаса громко ойкает, принимаясь ушибленное место потирать ладонью. Кохаку позволяет себе прыснуть со смеху, и тотчас же отворачивается, скрывая улыбку, как только чувствует на себе негодующий взгляд. — Кохакун, не стой столбом, help! Ничего не поделаешь, приходится помогать — и не только потому, что Кохаку, по факту, обязан во всём старшему потакать, но и по той причине, что брата своего, пускай и крайне прилипчивого и, порой, до жути раздражающего, он всё же любит. Кохаку помогает Тсукасе зонт выпрямить и сложить, а вот раскрыть снова его никак не выходит — механизм окончательно и бесповоротно заклинило. Тсукаса досадно вздыхает: — Ну вот… — Можем переждать в магазине, — прозрачно намекает Кохаку, кивая в сторону минимаркета — минимаркета ли? — в шаговой досягаемости. За его стеклянными дверцами виднеются два свободных — и единственных — столика. Решающим становится: — И заказать что-нибудь пополодничать. — Marvelous! — Восклицает Тсукаса, и без раздумий поворачивает ручку двери. Внутри оказывается тепло, даже очень, и в нос тотчас же ударяет пряный запах свежей выпечки. Суо, словно заколдованный, плывёт к прилавку и, не посоветовавшись даже с Оукавой, ибо и без того знает предпочтения кузена в еде и сладостях, начинает изучать меню. Киоск оказывается маленьким, площадью примерно всего тридцать метров квадратных, и изнутри кажется чрезмерно нагромождённым из-за высоких стоек, забитых пакетами со сладостями и снеками и банками с газировками, что рядами — пускай и короткими — простираются почти по всей площади. Где-то такие же магазины обычно встречаются на железнодорожных станциях или в аэропортах. Не то чтобы Кохаку часто путешествовал, но да. Один раз увидишь — уже не забудешь.       Кохаку отодвигает стул, садится за круглый деревянный столик, подпирает щёку рукой и принимается ждать, пока Тсукаса закончит зачитывать свой феноменально длиннющий заказ несчастной уставшей девушке за кассой. Благо, сильно много времени это не занимает — вероятно, в Суо, всё же, проснулась и заговорила совесть. — Я взял тебе хлопковый cheesecake и coffee с молоком и карамелью! — Сообщает с гордостью Тсукаса, подскочив с довольной физиономией к их столику. Он плюхается на сиденье напротив, бросает на стол мобильник-раскладушку и кошелёк, и, чуть развернувшись, аккуратно вешает школьную сумку на спинку стула. — Ну, пасиб, — без должного энтузиазма отзывается Кохаку, но живот предательски урчит от голода — он съел свой обед, что великодушно приготовил и вручил ему «на целый день» Ники, еще до полудня, и с тех пор ни крохи в рот не клал. — А себе, небось, десять порций парфе и столько ж, если не больше, добавки? Тсукаса краснеет, словно рак, то ли от смущения, то ли от злости, и по-смешному дует губы — Кохаку не может победно не усмехнуться. Невольно взгляд его падает на раскрытый на столе кошелёк Суо, и цепляется сначала за блестящий брелок в виде мастер меча из Зельды и выглядывающую пёструю кредитку, а затем — за фотографию, что вложена в единственный прозрачный кармашек… На полароидном снимке изображены двое: Тсукаса Суо и, если Кохаку не изменяет память, Лео Тсукинага — известный на всю округу эксцентричный хиппи, выдающийся композитор с повадками кота и, по совместительству, товарищ по коллективу кузена — почётный член немало известных Knights. На фотографии они оба улыбаются, стоя на фоне несколько обцарапанных обоев в резком свете вспышки, приобнимают друг друга за плечи, и Лео — абсолютно бесстыдно! — чмокает Тсукасу в щёку, пока тот удобно её подставляет, улыбаясь по-особенному нежно и как-то стеснительно. Кохаку от увиденного теряет дар речи, и продолжает тупо пялиться на снимок до тех пор, пока Тсукаса не накрывает его рукой. — Кохакун, ты что, homophobic? Голос его непривычно скуп на уверенность. Вопрос застаёт Кохаку врасплох, и он давится воздухом. Посмотреть Тсукасе в глаза кажется непосильной невыполнимой задачей, и он с ней так и не справляется — посему прожигает дыру в поверхности ни в чём неповинного стола. — Нет, я просто… — Признаваться, что только об одной этой мысли у него внутри всё переворачивается противно вверх-дном, не хочется даже себе. — Удивлён. Вот и всё. — Фух, — Тсукаса облегчённо вздыхает, но почти сразу вновь напрягается: — Только ты, please, не говори никому, ладно..? Это пока что secret… — Э… ну ладн… — Кохаку не находит слов, и мечет взглядом, боясь смотреть кузену в глаза. Тот странно, выжидающе молчит, поэтому Оукава спешно добавляет, дабы рассеять повисшую неловкость: — Бо, ну ты ж знаеш, я — могила! — Я know, — грустно соглашается Тсукаса, пряча глаза за естественными пышными рыжими ресницами, и от безделья начинает теребить застёжку брелка в форме меча на кошельке. — Я believe тебе, Кохакун. Когда Тсукасу подзывают к кассе, и он подскакивает с места, путаясь попутно в закрутившихся лентах ремня школьной сумки, Кохаку позволяет себе, наконец, испустить вздох — от недостатка воздуха гортань начало неприятно почёсывать сухостью. Дождь за окном даже и не думает останавливаться, с каждым мгновением всё сильнее ударяясь в узковатые панорамные, разукрашенные изнутри стойким акрилом в креативных рисунках, окна. Кохаку думает, что это ему назло ливень льёт, как из ведра, именно сегодня. Сбежать от неловкости не получится никак, разве что… Поток сомнений и заблудившихся в водовороте сознания негативных мыслей обрывается стуком фарфора о дерево — Тсукаса кладет блюдце с чизкейком на стол, следом — картонный пол-литровый стаканчик с ароматным кофе. Кохаку невольно облизывает пересохшие губы, благодарно кивая и принимая вилку из рук кузена. Суо всё так же молчит, но теперь — слабо улыбается. Кажется, он не злится. Незапланированный полдник проходит в обоюдном молчании. ♡ Пробуждается от полуденной дрёмы Айра внезапно, от бойкого оповещения о новом письме на имейл. На фоне, по телеку, всё так же бурчит сай-фай блокбастер, что крутят, кажется, уже третий раз на неделе. Солнце за окном уже почти полностью перекатилось за горизонт, обмазывая своими ленивыми оранжево-красными лучами всё, на что только свет может упасть; прохладный осенний ветерок ласково теребит длинную тюль. Айра так и уснул с бас-гитарой в руках, пытаясь безошибочно и безупречно сыграть тот самый противный такт с басовым соло до боли в пальцах — кожа на подушечках затвердела, в некоторых местах облезла, а чёрный лак на ногтях почти совсем стёрся — Айра всегда неуклюже задевал струны неверной стороной пальцев при игре пиццикато. Но он не сдавался! Ребят подводить не хотелось, тем более Хииро, который буквально был зависим от его исполнения — бас и ударные ведь всегда идут парой… Айра нехотя откладывает гитару в сторону, потягивается, зевает, и лениво поднимается с незаправленной кровати. Поискав в складках одеяла пульт от телевизора, он прикручивает громкость, заглушая истошный вопль явно переигрывавшей актрисы, и, отбросив к стенке мешающиеся неудачно попавшие под руку мягкие плюшевые игрушки, Айра ковыляет к столу у окна, забирается на высоковатое офисное кресло, что накануне мама притащила с работы, и жмёт на кнопку на мониторе, пробуждая компьютер ото сна. Пока стационарный старичок одупляется, Айра потирает уставшие глаза и взъерошивает спутавшиеся светлые, окрашенные в розовый на кончиках, волосы на затылке, прогоняя малоприятную сонливость. Кто бы что ни говорил, а после дневного сна лучше самочувствие ну совсем не становится! Голова квадратная, тело всё вялое, а во рту будто кошки нагадили. Айра уже собирается сделать над собой усилие, чтобы подняться и пройти на кухню за стаканчиком воды, да вот только монитор наконец загорается, а вместе с тем, в правом нижнем углу экрана, выскакивает уведомление. Айра придвигается ближе и, не раздумывая, кликает на него мышкой. Главная страница персонального электронного почтового ящика открывается в системном браузере крайне неторопливо, и грузит письма непозволительно долго — Айра кусает губы и подёргивает нервно ногой в ожидании. Когда, наконец, страница прогружается полностью, Айра открывает последнее пришедшее сообщение — что удивительно, оно от того, от кого Ширатори мог ожидать весточку в последнюю очередь, и поэтому, лишь завидев первые буквы ника адресата, его сонливость и усталость мгновенно улетучиваются, будто их и не бывало. «Привет, LOVE. Помнишь меня? Буду крайне — приятно — удивлён, если да. Вспомнил вдруг о тебе, решил написать… и не спрашивай, почему я до сих пор помню адрес твоего электронного почтового ящика. Так сложилось. Если я скажу, что забыл логин от почты сразу после нашей с тобой ссоры, ты мне поверишь? Вряд ли. Я мог бы извиниться за своё поведение и всё в таком духе, вот только не помню совсем, из-за чего мы тогда разругались. Если для тебя это важно — тогда извини. Так сложилось… Наверное, я скучаю. А ещё очень волнуюсь, пока пишу это письмо. Простишь мне мою грубость? Примешь ли спустя года? Напиши мне. Расскажи о себе и о том, как складывается твоя жизнь теперь. Ты счастлив? Ты свободен? Ты ближе к своей мечте теперь? Ты жив, в конце-то концов? Это не крик в пустоту? Я буду очень ждать твоего ответа. Но можешь и не писать — я пойму и прощу. С наилучшими пожеланиями, навеки твой, SakuRa_04@es.com» Айра замечает, как по лицу расползается счастливая — чересчур счастливая! — улыбка, лишь когда она начинает приятно сдавливать щёки, и он охает — громче положенного — и спешит закрыть ладонями рот. С него, правда, всё равно срывается странный полу-всхлип, полу-визг. Сакура..! Если это и правда тот самый Сакура, думает Айра, то он, должно быть, всё ещё спит, и видит дивный сон… или, вернее, сон во сне. Сути не меняет — приятно, что после ряда холодных кошмаров воображение решило одарить его на редкость яркой мечтой почти–что-во плоти. Но… Чтобы удостовериться в реальности происходящего, Айра щипает себя за щёку — и кривится, когда приятное потягивание мышц от настойчиво тянущихся вверх уголков губ сменяется пульсирующей болью. Улыбка, однако, тут же возвращается, стоит ему осознать, что нет, он совсем не спит, это не сон, а самая что ни на есть явь! Что значит… Айра дрожащей рукой тянется к компьютерной мышке и шустро щёлкает правой кнопкой два раза по возникшей кнопочке под отправленным Сакурой письмом: «Отправить ответ». Белый прямоугольник послушно расползается по центру монитора, и на начале строки начинает мигать текстовый курсор, ожидая отклика клавиатуры. И тут Айра замирает. А что писать-то?.. Он задумывается, откидываясь на спинку стула — та прогибается под весом тела. Закатные лучи полосят по его лицу, заглядывают в глаза, заставляя жмуриться, опаляя нежной теплотой веки. Айра вздыхает, перебирая в голове слова и воспоминания, навязчиво всплывающие и мечущиеся даже во мраке закрытых век поразительно отчётливо перед глазами. Связать их получается с трудом. Айра познакомился с Сакурой лет пять или около того назад на каком-то дурацком фанатском форуме, и со временем редкие перекиды сообщениями каким-то образом переросли в настоящую — насколько она может быть реальной в Интернете — дружбу. С тех пор много воды утекло, но Айра до сих пор ясно помнит, в какой восторг приходил всякий раз, когда им удавалось собраться в аудиочате в фэнтезийной мморпг, название которой он сейчас уже не вспомнит (впрочем, говорил только Айра, да и микрофон был отстойный, признаться честно, а у Сакуры он отсутствовал и вовсе…), как они ночами напролёт без устали перекидывались текстовыми сообщениями, обсуждая всё на свете, и отправляли друг другу разные, преимущественно смешные — по крайней мере на тот момент они таковыми казались, — картинки. Сакура… был личностью крайне таинственной и немногословной, но искренне доброй и по-своему заботливой. Сакура был маленьким секретом Айры, его спасением и первым настоящим другом, и он мог написать ему в любой момент и сразу получить ответ — Сакура, казалось, был в сети почти всегда. И Айра за это был ему также благодарен, ведь он не чувствовал себя одиноким, и присутствие Сакуры, его компания, ощущались самыми что ни на есть реальными, несмотря на расстояние и цифровой барьер. Неважно, наглотался он воды в унитазе в школьном туалете по вине хулиганов-одноклассников или был вынужден в очередной раз на протяжении всей переменки вытряхивать из шкафчика и сменных ботинок подкинутых жуков, — он всегда мог написать Сакуре, и Сакура всё так же оставался к нему дружелюбен и так, так с ним нежен, что у Айры сердце замирало и таяло от каждого его сообщения, а все невзгоды волей-неволей уходили на второй план… пока его снова не обливали грязной водой из ведра, как он спускался по лестнице, и пока ему опять не ставили подножки, когда он шёл отвечать к доске, и тогда Айра снова писал Сакуре — и цикл повторялся. Какая противная домашка по тригонометрии, какая вкусная клубничная газировка из автомата, какой потрясающий лайв и какой милый котик на бордюре у пешеходного перехода. Солнце вскоре полностью уползает за линию горизонта, и закат сменяется молчаливыми сумерками, а у Айры так ни одного слова вытянуть из себя не выходит — колонка для текста остаётся пустовать. Он огорчённо вздыхает, когда монитор, выждав достаточно, чуть тухнет, предупреждая о скором входе в режим сна. Айра водит мышкой, заставляя того загореться вновь, и поднимается со стула. Взгляд его, стоит ему ступить лишь один шаг вперёд, невольно опускается на постер, что висит на деревянной двери, прилепленный на забавный декоративный скотч с сердечками рядом с тонной иных открыток и приклеенных объёмных и переливающихся наклеек; тот самый постер, что он купил за неделю до того, как… Воспоминания горечью опускаются куда-то вглубь грудной клетки, дальше сердца, притаиваются у стенок рёбер, и начинают так противно тянуть, гудеть, отдавая в виски покалывающими сигналами — плачь, плачь, плачь. Айра знает это чувство — это тоска. Он тут же рывком опускается обратно, прокручивается на стуле, делает быстрый вдох-выдох, разминает затёкшие кисти рук, и принимается печатать — быстро, с опечатками, с неправильно расставленными знаками препинания — длинный, неидеальный, необдуманный, но искренний ответ. Пускай Сакура знает, что его никогда и не забывали, и что им до сих пор дорожат даже спустя года. Пускай знает Сакура и то, что, уйдя, оставил у Айры в сердце дыру, и чтобы зарастить её, потребовалось времени непозволительно много. Пускай знает и то, что Айра скучал, очень-очень скучал, и то сладко-горькое досадное, почти что — уже — приятное чувство ностальгии выскакивает последнее время куда чаще, никуда уходить в ближайшем будущем не планирует, и назойливо о себе напоминает всякий раз, когда в плеере начинают играть те самые песни, что он до дыр заслушивал тем самым роковым летом. И пусть знает, помнит, не забывает Сакура, что он никуда не денется, и даже если захочет исчезнуть, то у него ничего не выйдет — потому что навеки запечатан в памяти и в сердце. Айра смирился с тем, что Сакура — часть его детства, а детство, как известно, сквозь года ощущаться начинает эфемерным и далёким, ненастоящим, из иного мира пришедшим, и люди, что ткали воспоминания и шили чувства более комплексные, духовные, волшебные, глубокие, пропадают в воспоминаниях, словно взболтанный в кипятке сахар — забываются, исчезают, становятся частью фантазий и вынужденной ностальгии. Сакура мог бы остаться где-то там, вместе с детьми из песочницы на детской площадке в соседнем дворе или с доброй продавщицей леденцов в локальном магазине за поворотом — но Сакура играет роль куда более весомую, нежели отголосок воспоминания, он — нечто большее, он… ❀ — Друг? — Тип того. — Тот самый?! — Вродь того. — Что за односложные ответы?! Расскажи поподробнее! Кохаку лишь глаза закатывает на восклицания Анего на том конце телефонной линии. Он позвонил ей ненарочно, случайно промахнувшись по контактам, когда намеревался набрать Амаги, чтобы спросить, куда тот закинул прищепки для белья — на прошлой неделе именно он был ответственен за стирку. Сестрица, однако, приятно удивлённая внезапным звонком, не собиралась так скоро класть трубку. Беспокоится ведь! А Кохаку почти и не звонит, так, раз в неделю на выходных, и то, не всегда. Непорядок! — Ну, я прост вспомнил о нём… как-то само собой получилось, — без особого энтузиазма отвечает Кохаку, зажимая телефон между ухом и плечом, и подхватывает корзинку с постиранным бельём. — А через час мне пришёл ответ. Мы разговорились. — Так это ведь здорово! — Восклицает Анего и хлопает в ладоши, и мобильник звук хлопка неприятно искажает. — И как он? Кохаку сам не знает почему, но краснеет, а кончики ушей и щёки начинают странно покалывать. — Н-нормально, — отвечает он, толкая ногой балконную дверь и с глухим стуком опуская корзину на пластиковый табурет. — Неважно… — Как это?! Очень даже важно! — Возмущается Анего. — Давай, рассказывай! Кохаку цедит что-то сквозь зубы, параллельно распрямляя футболку Шиины и цепляя её прищепками за кончики на верёвку для белья. Что за настырный интерес? Хотя, если так подумать, Анего всегда такой была… — Мы прост поговорили немного о том и о сём, — расплывчато отвечает Кохаку, и будто бы так и чувствует разочарование на том конце трубки, потому спешит добавить: — И-и обменялись контактами в соцсетях… вродь как. — Вроде как? — Удивляется Анего. — Почему так неуверенно? — У него пустой какой-т аккаунт, — Кохаку кривится, когда очередь доходит до уродливых леопардовых трусов Амаги, и, брезгливо отведя их от лица, вешает подальше от остальной стирки, у края балкона. — А свою старую страничку он, кажется, удалил. — Ну и что? — на удивление очень ласково отзывается Анего, и Кохаку замирает, не в силах пошевелиться, будто заколдованный. — Времени прошло немало, многое поменялось, и ты тоже изменился, ты вырос. Здорово, что вы нашли друг друга спустя столько лет. Разве это не чудо? Кохаку не отвечает — тыльной стороной ладони зажимает рот и до боли впивает зубы в кожу. Приторно-химозный запах стирального порошка начинает щекотать кожу под носом. Неразобранное бельё остаётся лежать под ногами в корзине нетронутым. — Анего? — М? — Что это? Ты знаешь, что это такое?.. — Что? Ты о чём? — Я… Дверь в прихожей внезапно с громким скрипом отворяется без стука или звонка, и доносится слабый грохот и возня — кто-то сбрасывает обувь на пороге и вешает куртку на рейл у входа с переменным успехом — она пару раз с характерным шуршанием материала и скрежетом застёжки о линолеум валится на пол. — Я домааа! — Ну и конечно, это никто иной, как Ринне Амаги, собственной персоной. Стоило сразу догадаться. Стеснение как рукой снимает. Кохаку торопливо бурчит в микрофон мобильника извинения и без лишних слов вешает трубку; Анего едва успевает с ним попрощаться. — М? Кохакучан? — Ринне заглядывает на балкон, отведя произвольную москитную сетку из старой шторки, зацеплённую на дверном проёме сверху. Сразу же его лицо преображается, и на нём вырисовывается хитрая, самодовольная лисья ухмылочка. У Кохаку чешутся руки. — О, работаешь? Ну, работай! — И начинает характерно ему смеяться — так противно и так громко, что Кохаку зажимает уши ладонями, лишь бы только смех этот раздражающий не слышать. — Никикюн оставил что-нибудь на ужин? — Тебе уж точн нет! — О, нет! Как же так? — А вот так! — Кохаку хватает первую попавшуюся в корзинке с бельём вещь и швыряет её в Амаги. Тот успевает увернуться, вовремя наклонившись, и уже было победно восклицает, распрямив спину, да вот только не рассчитывает на повторный «огонь» — в лицо ему летит что-то ещё скомканное неясное из корзинки. Кохаку прыскает, а вскоре, не сдержавшись, начинает и бесстыдно хохотать, наблюдая за тем, как Амаги пытается выпутаться из мокрой, прилипающей к коже ткани, оказавшейся одной из четырёх выстиранных наволочек. — Лох! — Ах ты! — Лицо Ринне искажается яростью, пускай и наигранной по большей части. — Ну, берегись, малявка! — Следует возмущённое «Никакая я не малявка!», и Амаги без промедлений срывает с верёвки для белья минутой ранее заботливо повешенную футболку Ники, на что Кохаку обиженно выкрикивает чересчур громкое «Эй!», но не успевает что-либо предпринять, как Ринне закручивает ткань на руку и замахивается, как вдруг… Наволочку у него нагло вырывает изящная рука, нарисовавшаяся из-за спины, и обратно перекидывает несчастную футболку Ники через бельевую верёвку. Рука эта, несомненно, принадлежит HiMERU — только у него были символичная татуировка в виде красной нити вокруг правого запястья, обрывающаяся на гороховидной кости, и серебряные кольца с дивными рисунками на каждом из пальцев, кроме безымянного. — HiMERU-хан! — Быстро реагирует Кохаку, и толкает Ринне в сторону, спеша навстречу любимому старшему другу. — Ты сегодня рано! — Да, — отвечает HiMERU, искоса глядя на хитро ухмыляющегося Амаги. Не дождавшись ни ответа, ни привета, он оборачивается к Кохаку, и протягивает ему пакет с купленными продуктами. — Оукава, будь добр, помоги разобрать. Нужно успеть к возвращению Шиины. — А! Конешн! — Кохаку улыбается, принимая покупки, но внезапно вспоминает про неразобранную стирку: — Блин, забыл! Ну ничево, потом развешу остатки! — Конечно, конечно, — HiMERU приглаживает Оукаву — скорее машинально — по голове, и тот стеснительно улыбается, прежде чем стушеваться. Первым воцарившееся молчание рушит HiMERU. — …Признайся, ты сделал это нарочно? — М? Ты о чём? — Беспристрастно отвечает Ринне, не сводя глаз со спины мечущегося на кухне от холодильника к столу и от стола к ящикам и полкам над раковиной Кохаку. — Совсем тебя не понимаю! Что такое, Мерумеру? HiMERU хмурится, пытаясь что-то вычитать в лице напротив, но терпит неудачу — всё ещё не по зубам раскусить ему эту лисью хитрость и сорвать вросшую под кожу маску. Поэтому он лишь вздыхает, массируя двумя пальцами переносицу, прогоняя выступившую морщинку. — Да так. HiMERU обознался. Ухмылка Ринне растёт, и он обнажает острые зубы — не пугающе и не злобно, скорее насмешливо. — А ты всё не меняешься, Мерунрун, — он поддевает край москитной сетки пальцем и чуть отводит её в сторону, заглядывая в образовавшуюся щель. — Ему сейчас нелегко. Детишки, э? HiMERU не отвечает. — А твоему особенно трудно, — продолжает, как ни в чём ни бывало, Амаги. — Мы не можем вмешиваться. По крайней мере сейчас. Вернее, можем, но это будет уже неинтересно! Естественный процесс, м? Переходный возраст. Хе-хе, а ведь у нас это было так давно… или не было и вовсе. HiMERU не припоминает ничего светлого из своих подростковых годов, потому вынужденно молчит — кусает язык, чтобы скрыть досаду. Но Канаме… — Всему своё время, — Ринне, наконец, с хитрым прищуром переводит взгляд на HiMERU, и взгляд его говорит больше, чем слова, с учётом того, что Амаги мелет языком куда чаще, чем все остальные вместе взятые. HiMERU узнаёт этот взгляд — неудивительно, ведь видит его каждый день в собственном зеркальном отражении. Он может притворяться, сколько угодно, но глаза всегда были и остаются зеркалом души, и именно в них прочитать возможно сокрытые в сердце самые сокровенные желания, самые отчаянные мечты, самые настоящие чувства. У него и Канаме глаза, однако, разнятся, вот только, увы, различить их никто не сможет — на Канаме никто не смотрел, а ведь он так этого хотел… И в чём-то они, всё же, похожи. Амаги хочет защитить, ███ хочет сохранить. Улыбка Ринне смягчается на долю мгновений, но почти сразу возвращается к привычной игривой насмешке. — Давай ещё понаблюдаем? — Предлагает он, освобождая от корзины табурет и вальяжно на него усаживаясь. — И поможем Кохакучан со стиркой! — Тогда вставай. HiMERU не намерен выполнять работу за тебя. — Ах, Мерумерурунрун, ты разбиваешь мне сердце! — Театрально восклицает Ринне, запрокидывая голову, прислоняя тыльную сторону ладони ко лбу, а другой рукой хватаясь за сердце. HiMERU картинно закатывает глаза. — HiMERU искренне поражается твоей креативности в отношении кличек. — Классные, правда? Убойные прям! — Буквально. Их словесную перепалку прерывает возглас из кухни: — HiMERU-хан, Ринне-хан! А куда… Амаги хмыкает, приподнимаясь с табурета и заглядывая на кухню через балконное окно. — Кажется, у Кохакучана проблемы не только в личной жизни. HiMERU не отвечает, и молча уже было проходит в квартиру, но бросает напоследок, остановившись на пороге, на Амаги по-актёрски суровый взгляд. — HiMERU опасается, что если к его возвращению всё постиранное бельё не будет развешано, то ему придётся рассказать Шиине о том, кто съел на прошлой неделе его пудинг. — А! Не ожидал от тебя такой подставы, Мерурин! — Амаги продолжает свой потешный перфоманс, но, хоть и наигранно хныкая, послушно принимается разбирать и развешивать остатки стирки. Иначе если Ники прознает о его преступлении, то в следующий раз съедят уже его. Ринне перспектива быть съеденным Шииной не радует от слова совсем — тот страшен в гневе… и в голоде тем более. — Меня раскусили, какая досада! Что ж, теперь ничего не поделаешь… — Хватит драматизировать, — сурово отрезает HiMERU, но когда отворачивается, позволяет себе слабо усмехнуться. Вот же… Здесь тепло и уютно. Здесь — его дом. Даже если прошлое держит в своих тисках и не намеревается отпускать, он всё равно продолжает жить здесь, до тех пор, пока то прошлое не заменит это настоящее, и настоящее не обратится в ещё одно прошлое. У HiMERU было много разных прошлых, но он из раза в раз начинал всё сначала — думал, что начинал всё с чистого листа, но, увы, почти всегда лишь рождение определяет само начало, и не так просто разбить этот замкнутый круг жизни и смерти, и даже имея волю или власть над жизнью, невозможно приручить смерть. А HiMERU не должен умирать — его ждёт Канаме. Он ждёт Канаме. Кохаку очень на Канаме похож — тоже усердно строит из себя взрослого и так же глупит, свойственно возрасту. В этом никто совсем не виноват, но HiMERU порой становится тяжело в компании Кохаку долго находиться. Особенно тяжело ему возвращаться после визитов Канаме в больнице, и видеть такую похожую улыбку, но на чужих устах. И ему горестно, и радостно в одночасье, а всё потому, что он любит, а любить — это больно. Он любит Кохаку, он любит Канаме, но ненавидит себя за то, что любит их одинаково. С одним он не до конца честен, с другим не честен никогда. HiMERU — это ложь, HiMERU — это пустышка, HiMERU — это всего лишь HiMERU. Но кто тогда ███? Не бывает всегда хорошо. HiMERU знает об этом, но всё равно продолжает совершать одни и те же ошибки: снова и снова теряет бдительность, даёт слабину, позволяет маске трескаться по швам, а оковам, сдерживающим сердце, ослаблять свои хитросплетения из лжи и обмана. Но не может ничего с собой поделать, ведь в конце концов, он всего лишь такой же, как и все остальные; он — человек. HiMERU — образ, но он — человек. Что бы кто ни говорил, как бы кто его не видел. Но разве он этого заслуживает? Разве он достоин семьи, любви и принятия? Этого доверительного блеска в их глазах, этих улыбок? Разве заслуживает он настоящего или будущего, разве достоин этой самой жизни? Звонок стационарного телефона из прохожей. Алло? HiMERU слушает. Обмен любезностями, мутные формулировки, раздосадованное «нам жаль», а после — ничего. HiMERU молчит. HiMERU тоже жаль. HiMERU целиком и полностью соткан из грехов и вынужден отрабатывать их так долго, сколько только потребуется — быть может, целую жизнь, а может, и саму вечность. Ради Канаме и ради собственной цели. Ради HiMERU — ради их общего будущего, в котором он не видит себя. Его мечта — и его мечта тоже. Он выполнит свой долг и исчезнет — наученный жизнью, он поступал так всегда. «Я ни о чём не подозреваю, но буду с тобой до самого конца.» «Я ничего не знаю, но буду с тобой до самого конца.» «Я знаю обо всём, и буду с тобой до самого конца.» Всё будет хорошо, но ничто не будет как прежде.