Андеграунд

      До «Радуги» ехали молча. Олег всю дорогу просидел отвернувшись к окну, за которым проплывали тусклые тени многоэтажных кирпичных домов, едва различимых в пелене холодного затяжного дождя, а Швец напряжённо всматривался в дорогу над плечом угрюмого таксиста — то ли немого, то ли попавшего в профессию по какой-то страшной ошибке.       Олег знал, почему Швец нервничает. Ему наверняка жутко хотелось курить, но опустить стекло было никак нельзя: проносившиеся по встречке машины то и дело обдавали жигуль брызгами грязно-бурой воды из скопившихся на асфальте луж. Питер и область «мыло» уже добрую неделю подряд. Бесконечно серое небо, от края до края замазанное хмарью, не вселяло надежд на лучшее; едва-едва угадывавшееся сквозь тучи замызганное пятнышко солнца — над этими надеждами откровенно глумилось.       Когда они в потоке машин выкатились на Морской проспект и тут же, как мухи в мёд, влипли в пробку, Олег молча вынул из барсетки Швеца, лежавшей между ними, примеченную заранее пачку «Нашей Марки». Одну сигарету заправил за ухо, вторую сунул в нагрудный карман куртки, третью зажал между зубами. Потом, покрутив ручку, опустил стекло, нащупал в джинсах зажигалку, прикурил. И, затянувшись, выдохнул в сторону, в салон. Осуждающий взгляд воспитателя скрылся в горьком дыму, хоть и угадывался по-прежнему где-то позади.       Как Олег и ожидал, Швец ограничился только этим.       Детдомовские дети быстро учатся манипулировать потенциально выгодными чувствами других: жалостью, симпатией, долгом… и, безусловно, виной. Лично Олег считал, что Швец перед ним ни в чём не виновен, но делиться с ним своими соображениями не собирался: три сигареты на дороге не валялись, и стрелять он предпочитал всё-таки их, а не себе в ногу.       Таксист, как выяснилось, был не немым. А неумение генерировать красноречивый взгляд с лихвой компенсировал углублённым, почти экспертным знанием русского матерного. Посмеиваясь, Олег послушно уткнулся в открытое окно и докурил уже в него.

*

      — Вроде двадцать вторая. — Сверившись с вынутой из кармана помятой бумажкой, которая когда-то, в доисторические времена, была документом о переводе, Швец приоткрыл дверь с двумя намалёванными красной краской двойками. Вошёл в тишину пустой комнаты, потоптался у порога, бездумно проведя пальцами по спинке ближайшей кровати, и махнул рукой Олегу. — Заходи, располагайся. Ребята сейчас в школе, так что время есть. Занимай любую из свободных кроватей, я пока перекинусь парой слов с… — Ещё один взгляд на бумажку. — С Алексеем Степановичем.       Последний раз окинув комнату нечитаемым взглядом, он торопливо вышел и притворил за собой дверь. Олег остался один: у входа, с промокшей сумкой в руках.       Комната оказалась неожиданно большой. В «Милосердии» они жили вчетвером, в транзитке — втроём, здесь же Олег насчитал шесть кроватей. Три имели жилой вид, ещё одну, видимо, использовали как склад — она едва угадывалась под кучей наваленного на неё хлама, — а две оставшиеся были аккуратно заправлены, с девственно чистыми тумбочками у изголовья.       Подойдя к ближайшей «обитаемой» кровати, Олег сдвинул простынь под подушкой, опытным взглядом окинул матрац и удовлетворённо хмыкнул. Если «Радуга» и отличалась чем от «Милосердия», то явно не повадками воспитанников: ценные вещи тут ныкали точно так же, вплоть до зашивания в матрац.       Заправив всё как было, Олег продолжил осматриваться. Кровати располагались в два ряда, одна напротив другой: три у окон, три у стены. Рядом с каждой стояла простенькая тумбочка на две полки. У стены по левую руку располагался массивный платяной шкаф, а первую и вторую кровати с каждой стороны разделяло по большому письменному столу.       Насколько знал Олег, предполагалось, что ребята будут делать за ними уроки, но на деле столы использовались как ещё одна, общая тумбочка. Младшие заставляли их поделками из желудей и пластилина и самодельными открытками для любимых воспитателей; разноцветными книжками и отвоёванными в бою с товарищами игрушками; пакетами конфет, подаренными Дедом Морозом с голосом завхоза, найденными на прогулке камушками, бесчисленными стаканами цветных карандашей и заправленных одеколоном фломастеров. Но чем старше становились дети, тем больше менялись столы: любимые воспитатели неизменно уходили, подхваченные текучкой, новые с подачи старшаков удостаивались уже не открыток, а пренебрежительного звания «воспитал», трогательные корявые поделки отправлялись в мусорку, освобождая место для контрабандных порнографических журналов, кассет и спичек, а плюшевые мишки, насквозь пропитанные детскими слезами, к этому моменту уже давно были отобраны старшаками и либо выброшены, либо разорваны в клочья на потеху друзьям. Взрослеть полагалось как можно раньше, и в этом деле старшие товарищи помогали младшим с небывалым энтузиазмом, готовые работать денно и нощно и без выходных.       На первом из здешних столов, под окном, валялись скомканные футболки, парочка тетрадей и монструозная карточная колода-Франкенштейн, собранная из нескольких других, с разными рубашками. На втором столе, у стены, стояли два на диво уродливых горшка с понурыми растениями и — чудо из чудес! — почти небитый кассетный магнитофон, выпуклые решётчатые динамики которого напоминали фасеточные глаза насекомого.       Олег присвистнул.       В детдомах нередко бывали подаренные благотворителями телевизоры, магнитофоны или даже компьютеры, но только в общем пользовании. То, что не исчезало навеки в кабинетах директора и его зама, стоило благодетелям скрыться за поворотом, воспиталы хранили в игровых комнатах или гостиных, а на ночь запирали на ключ. Спокойно стоящий в одной из спален, да ещё на видном месте, «Панасоник» сигнализировал о чём-то одном: либо в «Радуге» народ преуспел в строительстве светлого коммунистического будущего гораздо больше, чем вся страна, и теперь не знал лишений и нищеты, — либо комната Олегу досталась понтовая. Поскольку первый вариант вызывал только нервный смешок ввиду своей нереалистичности, парень больше склонялся ко второму. Хорошо это или плохо — ещё предстояло выяснить. Авторитетами в детдомах становились отнюдь не за красивые глаза и доброе сердце…       Оторвавшись от магнитофона, Олег вновь вышел на середину комнаты, в проход между кроватями. Свободными остались две слева, ближе к двери: три справа, под окнами, были очевидным образом заняты, а самая дальняя из вытянувшихся вдоль стены как раз была переоборудована под склад. Поразмыслив, Олег направился к той, что стояла перед ней. Если с соседями удастся подружиться, можно будет попробовать договориться с ними о перебазировании местной антресоли и занять хорошее место в углу, но без их ведома и согласия наводить тут свои порядки было чревато.       Олег бросил сумку на пол, движением ноги задвинул её под кровать и опустился на матрац лицом к двери. Панцирная сетка снизу прогнулась, заныла возмущённым скрипом. На побитом, истёртом линолеуме остались мокрые следы.       Проведя рукой по лицу, парень бросил взгляд на окна: за деревянными рамами с остатками скотча виднелись чугунные решётки без узоров, а за ними — гнущиеся под дождём и ветром верхушки берёзок во дворе. Дальше город смывался в одно большое серое пятно, почти не расчленявшееся на жилые дома, дороги, пивные ларьки, парк и высившиеся вдалеке массивы Петроградки. По жестяному отливу барабанили капли, они же наперегонки катились вниз по стеклу.       Дом, милый дом.       Заебись.       Из коридора послышались чьи-то шаркающие шаги, и Олег повернул голову обратно к двери. Не успел он подумать, что это Швец зашёл попрощаться, как дверь приоткрылась и в проём несмело просунулась всклокоченная голова, лицо на которой ничем не напоминало помятую морду воспитателя. Заглянувший в комнату подросток осмотрел пустые кровати, встретился взглядами с Олегом и тут же шмыгнул обратно — без единого слова. Шаркающие шаги зазвучали снова, с удвоенной скоростью, но быстро затихли.       Олег молча опустил поднятую было в приветствии руку.       Вдвойне заебись.

*

      Швец вернулся только через полчаса. К этому времени Олег успел выложить на тумбочку две книжки в измятых обложках, несколько тетрадей и пенал. Свёрнутые рубашки, футболки и штаны отправились в шкаф, на одну из двух пустующих полок; зимние ботинки и тёплая куртка — под кровать. Мелочёвку вроде складного ножика, открывашки, зажигалки и жвачки он распихал по карманам, а остальное пока бросил обратно в сумку.       — Ну как ты, обустроился? — прикрыв за собой дверь, спросил Швец. Подошёл к последней кровати, оставшейся свободной, и не глядя сел на тонкое серое покрывало.       — Обустроился, — кивнул Олег. Последние пятнадцать минут он лежал на кровати, закинув руки за голову, а скрещенные ноги — на металлическую спинку, и смотрел в окно на хмурое небо.       — Ничего тут вроде, — неубедительно улыбнулся воспитатель, — просторно.       Олег посмотрел на него, как на последнего дурака, и вновь обратил взгляд к окну. Повисла тишина, нарушаемая только тиканьем часов над дверью. Судя по изысканному амбре, в котором смешались запах мокрых волос, дешёвого коньячка и сигаретного духа, переговоры с загадочным «Алексеем Степановичем» прошли успешно, в дружественной обстановке.       — Ты, в общем… — Швец замялся, потеребил жёлтыми от курева пальцами шов на штанине. — В общем, не барагозь тут, Волков.       — А то что? — не в пример искреннее улыбнулся Олег, вновь глядя на воспитателя. — Маме нажалуетесь? Мою не найдёте, так хоть своей?       Швец вновь расчехлил осуждающий взгляд.       — Ты меня не жалоби, умник. У меня жалелка от ваших выходок уж давным-давно отсохла. Лучше послушай, что я тебе говорю, Олег: это место для тебя — прекрасная возможность начать с нуля, создать себе новую репутацию, заиметь полезные…       — Антон Палыч, не заводитесь, пожалуйста, — отмахнулся Олег. — Я большой мальчик, смогу за себя постоять.       — Это-то меня и пугает. Что ты заранее готовишься «за себя стоять», к обороне какой-то готовишься, будто тебя не в детский дом перевели, а в тюрьму.       Олег обратил красноречивый взгляд на окно, сизое небо за которым было нарезано полосами из-за чугунной решётки.       — Не строй из себя дурака! — возмутился, проследив за его взглядом, Швец. — Это совсем другое! Как будто сам не знаешь, что если оставить открытыми окна третьего этажа в доме, битком набитом травмированными подростками, то вы на спор начнёте из них сигать, доказывая друг другу, кто тут самый крутой. С вами во всём так, — продолжал распаляться воспитатель, — выдашь в пользование новый телевизор — за день сломаете; не ограничишь доступ в туалеты — будете в них курить и макать младших в унитаз.       — Воспитательный процесс, — улыбнулся Олег, — вам ли не знать?       — Не паясничай.       — А вы не читайте нотации.       На какое-то время они замолкли, буравя друг друга упрямыми взглядами.       — Наверное, ты прав, — сухо сказал Швец. — Читать тебе нотации надо было раньше, когда от этого был хоть какой-то толк.       — Пф-ф. Как будто вы не в курсе, что любые душеспасительные проповеди, даже самые проникновенные, за раз нивелируются одним часом в общей комнате. На зонах, — доверительно сообщил Олег, с ехидной улыбкой выделив последнее слово, — вообще безопаснее слушаться тех, с кем живёшь в одной камере, а не тех, с кем встречаешься дважды в день на проверках.       — Заладил-то! Зона, зона… других аналогий нет?       — Лучше — нет.       Швец аж отпрянул — будто и правда был поражён до глубины души.       — Что ж теперь, распорядок дня вам убрать? — вновь обретя дар речи, поинтересовался он. — Чтоб вставали когда хотите, шлындались по территории как вздумается, свои порядки наводили?       — У нас и так свои порядки, — себе под нос пробормотал Олег, но Швец не слушал.       — Давай вас ещё от школы освободим и будем смотреть, как вы громите дом со скуки, а, Волков? Зато не как в тюрьме, свобода!       Олег раздражённо отвернулся. Сейчас Швец не вызывал в нём вообще никаких светлых чувств, только обиду.       — Что глаза отводишь? Ответить нечего?       — Есть чего, только вам не понравится, — сквозь зубы процедил Олег.       — Валяй. — Воспитатель откинулся назад, привычно потянулся за сигаретами, но вовремя опомнился и отдёрнул руку. — Научи меня, с моим десятилетним стажем, как живут в детдомах.       — В том-то и проблема: вы и так знаете. Просто признавать не хотите. Курите как паровоз, пьёте по вечерам дома, к психологу ходите — от того, как мы все офигенно живём, что ли?       Швец откровенно смутился, но старался не подавать виду.       — Всё вы понимаете, Антон Палыч. У половины наших папы-мамы сидевшие или сидящие — такие только на фене и шлёпают. Клички, принципы, привычки… Я вам с ходу могу показать здешние нычки, хотя я в комнате от силы полчаса. Не тюрьма? Денег почти ни у кого нет, вместо валюты — сигареты. Тоже не тюремная повадка?       Швец открыл было рот, но Олег предупреждающе вскинул руку:       — Погодите. Мы живём по простым законам: кто сильнее, тот и прав. Кто умнее, кто хитрее — тот и цел. Эти законы либо принимаешь, либо получаешь в пачку и думаешь ещё раз. Я не жалуюсь, кстати, — с почти-отвращением процедил Олег, заметив смягчившееся лицо Швеца. — А разжёвываю вам то, что и семилетним детям объяснять стыдно.       Воспитатель больше не пытался перебивать и на оскорбление не обиделся, но мерзкое сочувственное выражение глаз бесило даже больше.       — Мы быстро усваиваем от старших: эмоции — слабость и нытьё. За них затравят, за слёзы — загнобят. Бесчувствию учишься быстрее, чем сам успеваешь сообразить; по-другому — как? А «иерархию», — Олег пальцами показал кавычки, — поддерживает сама администрация. Проще договориться с пятью влиятельными подростками, чем с сотней своевольных детей. На жалобы закроют глаза, стукача накажут свои же — всё ещё не тюрьма, Антон Палыч?       Швец молчал.       — Но самое обидное — это вы, — мстительно добавил Олег. — Я не верю, что все эти десять лет вы работали в «Милосердии», зажав глаза и заткнув уши. И раздражают меня не наши порядки, а то, что вы отказываетесь признавать очевидное.       Выдохшись, Олег замолк. Швец сгорбился, уткнул взгляд в пол.       — Может, ты и прав. Может, я просто… не хочу это признавать. Принимать. — Он провёл рукой по лицу, пропустил подсохшие волосы сквозь пальцы и поднял взгляд на Олега. — Это же дети. Вы — дети.       — Злые и обиженные взрослые не из пустоты появляются.       Они помолчали. Так, в серой тишине, нарушаемой только стуком дождя по стёклам и отливу, прошло несколько минут.       Наконец Швец кивнул. Сунул руку в барсетку, хлопнул по разделявшему их столу.       — Начальный капитал, — сказал он, приподнимая ладонь. Под ней осталась чуть помятая, но практически полная пачка «Нашей марки». — Не подачка, — предупреждая возражения, добавил он. — Подарок. На прощание.       — Спасибо, — через паузу выдавил Олег.       Швец отмахнулся. Встал, разгладил полы твидового пиджака и пошёл к двери. Олег до последнего ждал прощального слова — и не прогадал.       — Береги себя, Олежа, — вполоборота повернувшись к бывшему воспитаннику, посоветовал Швец. — Ты хороший мальчик, умный. Не делай глупостей… если сможешь.       И скрылся за дверью, унеся с собой запах коньяка, табачного дыма и прежней жизни. Непростой, местами поганой, но хотя бы знакомой.       Олегу всегда казалось, что детский дом уже давно отучил его строить планы. Это вообще была распространённая среди детдомовских болезнь — повальное неумение думать о будущем. Когда-то у них были семьи, мечты и представление о завтра: у одних садик, мультики субботним утром и сказка на ночь, у других — пьяные в говно родители, батин армейский ремень и общажные коридоры. Каким бы ни было это представление, оно было — пускай гадкое, пускай мерзкое, но хоть какое-то. Для тех, кто в итоге оказывался здесь, эти бесчисленные «завтра» обрывались всегда одинаково: резко. И дети, протащенные через приёмное отделение ЦПД, суды, приюты и закончившие свой путь в детдоме, уже боялись строить какие-то планы. Слишком хорошо знали, как сильно может завтра измениться то, что ещё вчера казалось незыблемым и вечным.       К своему удивлению, сейчас Олег понял, что не проникся этим духом до конца; не пропитался насквозь, как всегда думал. Потому что закрытие «Милосердия», перевод сюда и навсегда ушедший из его жизни Швец — всё это оставило его с чувством, будто кто-то выбил почву у него из-под ног.       Минут через двадцать в коридорах зазвучали голоса, захлопали двери, затопали ботинки. Приближающийся шум был сродни волне: страшащей, непредсказуемой и неизбежной.       Олег со вздохом поднялся, спрятал оставленную Швецем пачку во внутренний карман куртки и непринуждённо присел на спинку кровати.       Через пару минут дверь распахнулась и в проёме показался мальчишка-подросток. При виде Олега его водянисто-голубые глаза чуть расширились, а на веснушчатом лице расплылась щербатая улыбка.       — Пацаны-ы! — завопил он куда-то назад, обернувшись через плечо. — Свежее мясо!       Всё-таки, что бы там себе ни думал Швец, у хороших мальчиков пережить подобное шансов было не больше, чем падение кирпича с надетой вместо каски панамкой.       Доброжелательно улыбнувшись, Олег шагнул вперёд.