На развилке

      Чёрные как сама ночь глаза Скарамуччи проникают в самую душу, пригвождая к месту и не давая сдвинуться ни на дюйм, заставляя ноги утопать в осенней пожухлой листве и нервно отсчитывать каждый удар сердца о грудную клетку.       Дразнится, зная прекрасно собственный эффект, оказываемый на людей в радиусе метра, и мастерски им пользуется: удовольствие от ноток страха на вытянувшихся побледневших лицах получает даже спустя четыреста лет существования в демонической ипостаси, играя на трепещущих струнах подсознания как на лире.       Нет ничего для него лучше ужаса скорой кончины на лицах таких хрупких, таких скоротечных в жизненном цикле смертных, по своей глупости заключающих сделку с демонами в те моменты бессилия, толкающих на такие крайние меры, когда можно было точно поступить по-другому.       По морали, как скажут люди, по совести, по пути наибольшего сопротивления, а не по самой простой и одновременно ужасающей тропинке в котёл самой Преисподней.       На тот же поиск безлюдного перекрёстка трёх дорог в определенный лунный цикл уходит уйма времени, но даже так умудряются призвать нечисть, подписать договор собственной кровью и даже не удосужиться прочитать мелкий шрифт, где сказано о всех возможных последствиях и последнем шансе передумать.       Но нет.       Вся отведённая кем-то свыше жизнь сокращается до десяти оставшихся лет и, естественно, никакой дороги в Рай уже не будет: сделки собственной кровью (и не только с демоном, но и с той же ведьмой) оставляют после себя особую метку, выжженную грешным клеймом на бестелесной оболочке, видную только демонам, ёкаям, ведьмам и другой нечисти. По окончании срока за тем несчастным, чаще всего ничего не подозревающим из-за своей невнимательности, приходит адская гончая: тело разрывает на кусочки и извлекает тот самый двадцать один грамм, когда стремящийся к великим делам и мечтающий о мирских благах, а по итогу — пустота остаётся в виде гниющего трупа с пометкой «нападение дикого зверя» в личном деле и никаких больше других конкретных следов.       В их случае всё немного иначе, даже если Скарамучча начнёт отрицать, шипя и огрызаясь по-звериному, с налившимися чернотой глазами с исчезающим зрачком налетит на оппонента и потребует по-хорошему заткнуться, пока рёбра целы, мало что от этого поменяется.       Правду топором не вырубишь, а признаваться в ней никому, не хочется, и себе в том числе.       В том, как Кадзуха от неожиданности теряется в пространстве, от клыкастой ухмылки ловя мурашки вдоль позвоночника и выше по рёберной дуге, — есть определенный неискаженный смысл, и как ни отрицай его — не скроешь, не спрячешься в личном жарком котле, чтобы не видеть карминовые радужки напротив.       В них света слишком много, тьму поглотить — достаточно, и Скарамучча сам не до конца понимает, каким образом Яэ Мико находит ему проблемы в виде глупых смертных, пошедших на сделку ради исполнения эгоистичных желаний, кому хорошенько бы настучать по голове и отправить гранит науки самостоятельно грызть, а не по безлюдным перекрёсткам ночами бродить в поисках приключений на филейную часть тела.       И не давать Скарамучче натыкаться в третий раз на одного и того же студента с экономического факультета, ради сессии решившего всю свою жизнь спустить в трубу.       Иногда смертные такие тупые, честно, но наблюдать за ними слишком весело, чтобы всерьёз злиться на их недалёкие мозги.       Вызывают они всё равно какой-то отклик в душе. Что-то давно забытое, почти стёртое из памяти за четыре столетия, к чему возвращаться уже не представится возможности, а под ложечкой всё равно тянет неистово.       Вспоминается невольно собственная жизнь, оставленная в прошлом, когда рыбацкая деревушка, на месте которой сейчас возведён город — на человеческих костях, — ещё существовала, пожары плавили окрестности Эдо, превращая достопримечательности с памятниками культуры в руины и оставляли после себя горы трупов, — время ужасное и одновременно прекрасное.       С наличием человеческой плоти и живого бьющегося сердца место того куска льда, сокращающегося раз в час буквально, с обычной жизнью простого мальчишки, пошедшей под откос после того самого пожара, ниспосланного войной одного клана даймё с другими, изуродовавшего не только облик, но и душу, от отчаяния вывшую и подтолкнувшую на сделку с Яэ Мико. А эту демоницу с розовыми рогами и лисьей ухмылкой онигири не корми и дай жалости включиться: не десять лет жизни забрать, а вернуть и красоту, убирая с лица и тела глубокие ожоги, и сделать бессмертным посланником, заключающим контракты со смертными от случая к случаю.       Он и не думал, что, выходя на очередную ночь контрактов, вновь встретит красивого юношу, намеренно пришедшего в лапы демона.       А Кадзуха, видимо, вообще не ожидает увидеть настоящие рога, по длине не уступающие среднему размеру ладони, с чуть изогнутыми концами, торчащими в вверх, как у самых обычных рэйки. В свете полной луны фиолетовый цвет до дымчатого искажается в подобии яркого светящегося ореола над головой, и почему-то красивым до жути кажется.       И жутко любопытным.       А Кадзуха никогда самосохранением не отличался и со здравым смыслом не знаком, раз тянет тонкую руку и без задней мысли кончика рога касается, словно перед ним диковинка необычная, заслуживающая ажиотажа и внимания, с чуть шероховатой прохладной текстурой, напоминающей старинные ёлочные шары, оставшиеся в памяти с далёкого детства.       Так маняще, так странно и знакомо печёт под веками от непролитых слёз, с трудом сдерживаемых от давно забытого ощущения тепла на кончиках пальцев там, оттуда растут рога, путается фалангами в мягких волосах, приятно отдающими смесью из ладана, серы и травы наку с ближайших к городу полей, щекочущей нос до чиха. Кадзуха не совсем понимает причин, но на подкорке сидит мысль, что это всё бессонница и тоска по тактильности после недавнего расставания и ещё не до конца забытая жажда утонуть хотя бы в ком-то на пару минут, а может — часов.       Голод под кожей зудит и сжигает внутренности, под внимательными глазами демона ноет в прокуренных лёгких и под сердцем незаживающая рана перетягивается линиями электропередач и искрит, стоит Скарамучче обхватить ладонь Кадзухи когтистыми пальцами и прижать к голове, запустить в волосы и лизнуть кожу с поступающими венами на запястье.       Целые костры в черноте ночи демонических глаз — у Кадзухи наступит тахикардия раньше, чем его обнаружат среди поля на развилке трёх дорог обглоданным опарышами трупом, если только Скарамучча не добьёт ещё больше морально своими действиями и не заставит под свою дудку плясать, похоронив под своим телом. Каждая клеточка чувствуется, искрит, глаза в глаза, не отрываясь, губами скользя по коже куда-то к вискам и за ухо, где кожа самая чувствительная.       Только быстрая маленькая смерть, и больше ничего не нужно для остроты дальнейшей жизни.