The Hang(ed) Man

- Как недружелюбно, Аберфорт. Эйбу тринадцать. И каждое слово Гриндевальда он воспринимает как личное оскорбление. Ему не нравится новый друг брата. Его скользящие ухмылки, его разные глаза, при взгляде в которые почти физически ощущаешь, как у тебя разъезжаются зрачки, его остроты, от которых чешутся костяшки, их с Альбусом "интеллектуальные" разговорчики, внушающие Эйбу нечто среднее между комплексом неполноценности и тихой ревностной злобой. "Так вот на кого ты променял - на этого напыщенного ублюдка?" - Да ладно тебе, Гел. - Альбус пытается сгладить повисшее в воздухе напряжение, но улыбка у него неловкая, почти стыдливая. - Отстань от него. Тонкий, медно-рыжий Ал на фоне крепко сбитого Аберфорта обманчиво кажется младшим из двух братьев. Ведь это младшим в сказках обычно уготованы лучшие приключения. Эйб с детства не видит ничего, кроме огромной горы домашних дел, где забота о младшей сестры - это лишь верхушка долбанного айсберга. У него все руки в цепках от холодной воды, от него несёт навозом и козьей шерстью, а кожа забронзовела, потому что он слишком много времени проводит на улице. Грязные волосы торчат спутанными вихрами, растеряв все признаки семейной рыжины. Геллерт смотрит на него насмешливо-снисходительно или не замечает вовсе, и, сколько ни лги себе, это задевает, черт возьми. Это можно было бы терпеть, не маячь Гриндевальд так часто на пороге их дома. - Да пошёл ты, - рычит Аберфорт. Ему тринадцать, у него только начал ломаться голос, и в самый неподходящий момент он даёт петуха, вызывая у Геллерта издевательский смешок. - Визжишь, как девчонка. Альбус не успел вмешаться. Аберфорт вскочил и, перегнувшись через стол, ухватил Гриндевальда за воротник рубашки, сшибая локтем на пол горсть тарелок. Осколки запрыгали по деревянному полу, норовя кусануть лодыжки. - А ну повтори... - Сопляк, - осклабился Геллерт. - Убери руку, пока я тебе её не сломал в трёх местах. - Попробуй, кретин. - Тупица. - Деревенщина. Аберфорт вскрикивает больше от обиды, чем от боли, когда Геллерт выкручивает ему руку не рассчитав приложенной силы, и запястье влажно хрустит, пока Эйб сыплет проклятиями, где самое нежное из них: "да чтоб ты сдох, уёбок". И: "я, нахуй, придушу тебя во сне, сукин ты сын". Иногда Эйбу кажется, что он и правда не прочь отсидеть за это в Азкабане. Яблоко от яблони. Альбус говорит: "да не заводись ты так, он же нарочно тебя провоцирует, а ты ведёшься". - Знаешь, - в приступе откровенности однажды говорит Аберфорт. - Если бы можно было колдовать вне Хогвартса, я бы наслал на твоего дружка парочку проклятий. Ал вздыхает и тянется потрепать брата по волосам, но тот уворачивается. "Не делай вид, что мы с тобой друзья. Ты свой выбор сделал". Эйб готов поклясться, что Альбусу плевать, и скорбно-расстроенный вид брата, его понурые плечи и опущенные ресницы бесят его до трясучки, как херовая игра актеров в давно известной пьесе. "Я просто не понимаю. почему мы продолжаем". "Что?" "Изображать семью". *** У Аберфорта есть свой Гриндевальд - соломенное чучело в сарае, в которое он в дурном настроении метает ножи. Оно молчит и не может дать сдачи. В плохие дни это бесит тоже. По мнению Эйба, Геллерт-сукин-сын-Гриндевальд - порода людей, для которых в древности изобрели непростительные. "Ты не понимаешь, у него рожа просит Круциатуса", - фыркает он однажды в приступе злого откровения. Альбус смеется, считая, что брат шутит, он покорен и слишком очарован, его мысли забиты магией и мечтами о путешествиях, в то время как Аберфорт, которому нельзя колдовать дома до восемнадцати, отмывает пол кухни от детской рвоты, когда Ариана мучится с температурой. Взгляд Альбуса с них теперь соскальзывает, как с грязных нищих у церкви, которым не отваживаешься смотреть в глаза. Вечерами он торчит у Батильды с Гриндевальдом, и даже когда возвращается, мысленно он не здесь - в мире великих колдовских свершений, турниров и побед, и грёз о новом мировом порядке. Он не замечает, как их дом в Годриковой впадине медленно разваливается, сколько скота умирает по зиме, и в который раз Аберфорту приходится менять стекло в спальне Арианы после очередного истерического всплеска. Абсолютно дурашливо-счастливая улыбка Альбуса скисает, стоит ему переступить порог дома. Он стыдится свою больную сестру, своего отца, осуждённого за убийство магловских мальчишек, и брата, которого выпас скота интересовал куда больше истории магии и трансфигурационных заклинаний. Иногда единственное, в чём они все согласны: лучше бы Альбуса в их жизни не было вообще. *** Аберфорту шестнадцать, и больше никто не бьёт ему подзатыльники, когда он говорит Геллерту за завтраком: "как же охота порой съездить тебе по ебалу, мерзкий ты сукин сын". Гриндевальд отбивает издевательский полупоклон и скалится почти по-звериному, вперивая в Эйба свой жуткий разноцветный взгляд. С годами в его глазах что-то меняется; смотреть прямо становится практически невозможно. Даже у Аберфорта, нечуткого до тёмной магии, от загривка до поясницы колючие мурашки. - Чего ж не съездишь? - Боюсь, Альбус расстроится, если ты лишишься смазливой рожи. - У меня много других достоинств. Аберфорт хмыкает. - Не очевидных. - Может ты слишком тупой, чтобы их разглядеть. - В очко затолкай своё поганое мнение, arsehole. Гриндевальд смеется, и его смех бесит Эйба до дрожи. Его манеры; звук шагов; то, с какой нежностью смотрит на него Альбус. Будто остального мира - с его проблемами - не существует. Есть только далёкая (и потому обязательно прекрасная перспектива), где остальной семье нет и никогда не будет места. Это ревность. Да, чёрт возьми. А ещё детская обида за то, что в собственной семье ему приходится быть за старшего, когда всё, что делает Альбус Дамблдор, - побеждает умозрительных драконов. Геллерт, честно сказать, просто подвернулся под руку; это ненависть понарошку. Злиться на собственную кровь - больнее. Гриндевальду достаётся всё, что он не смеет сказать брату. *** Иногда Альбус просто не оставляет ему выбора. *** - Я хочу уехать. Это один из сотни таких разговоров, которые ведутся в доме Дамблдоров на повышенных тонах. Аберфорт звереет, как только Альбус заводит речь о совместном путешествии. Боль в ноге после неудачного падения со строительных лесов не прибавляет ему благодушия. За лето Аберфорт вытянулся, почти перегнав старшего брата в росте. Породой он пошёл в мать - смуглая высокоскулая темноглазая Кендра, с ее диковатым разрезом глаз, заставляла окружающих подозревать в ней коренную американку. Альбус же пошёл в отца, который до Азкабана отличался приятной, располагающей, чисто британской наружностью. Эйб даже семейную рыжину умудрился растерять. Разве что волосы слегка отливали на прямом солнце. Он сидел на лестнице, широко расставив колени, и правил лезвие затупившегося ножа. Рукава рубашки были подкатаны к локтям. Руки были в свежих царапинах и шрамах. Там, где Ал обходился магией, Аберфорт обходился бинтами. - Ты спятил, - буркнул он. - Мне остался последний курс. Я не смогу присматривать за сестрой в течение года, а ты собрался носиться чёрт знает где? Мамы нет, чтобы за ней присмотрела. Как ты себе это представляешь? Альбус раздраженно выдохнул и сжал пальцами переносицу. - Я не могу отложить поездку на год только потому что... - Только потому что твоя сестра - больна, чёрт подери? - Эйб взрычал, впиваясь в брата злым взглядом. - Так может сдадим её в приют, раз тебя это так тяготит? Альбус побледнел. Взгляд его загнанно метнулся, и по его реакции Аберфорт запоздало понял, что попал в точку - именно такие мысли и посещали брата последний год, когда выпадала его очередь дежурить у чужой постели. Эйб воткнул нож, который держал в руках, в рассеченную щелью ступеньку. Её всё равно надо было чинить, а он не был уверен, что сможет сдержать себя в руках. - Чья это идея? Альбус смотрел на него растерянно и как-то неловко, словно пойманный с поличным; безобразная сцена неизбежно затягивалась. Колено ныло только сильнее. Эйб ухватился за шаткие перила и рывком поднялся на ноги, пережидая резкий приступ боли. - Ты не понимаешь. Если мне удастся пробиться, возможно, я смогу ей помочь, - терпеливо начал Ал. - Этот недуг... Аберфорт раздраженно поморщился. - Когда наступит твоё потом? Через год, два? Три, пока ты не обвыкнешься, пять лет - до сносной должности в министерстве? У неё нет столько времени, Альбус. Она умирает, чёрт тебя возьми. И либо ты остаёшься с ней в её здесь и сейчас, либо проваливай к чёртовой матери и не смей показываться мне на глаза. Лицо Альбуса застыло. Он стоял у подножья лестницы, и фигура Аберфорта нависала над ним, как неизбежность. Он опустил плечи. Скорбное выражение, проступившее на его лице, скорее бесило, чем внушало Эйбу сочувствие. Ал сказал: - Это несправедливо. - Несправедливо? - хрипнул Эйб просаженным от тихой ярости голосом. Он знал кое-что несправедливости. О том, как обстоятельства заставляют тебя взрослеть раньше времени; о том, каково это - унимать чужие кошмары, пока за стенкой кто-то забывает поставить заглушающее, о том, что значит справляться со всем в одиночку, если единственное, что заботит твоего старшего брата - он сам и его блестящее будущее. А теперь ему всю жизнь придется быть недоучкой, потому что его чёртов брат не вынесет год в роли чёртовой сиделки для младшей сестры. Ведь какой-то придурок пообещал ему лекарство от всех смертей и втрахал ему в голову сказки какого-то чёрт-его-разберёт-барда. - Знаешь, - проговорил Эйб тихо и зло прежде, чем отвернуться. - Может, свалишь прямо сейчас? *** - Он всегда завидовал старшему брату, ведь жить в тени Альбуса Дамблдора... Аберфорт бросает Ежедневный пророк в каминное пламя и смотрит, как колдографии пожирает огонь, искажая черно-белые лица в крике. Если бы всё склонялось к зависти; если бы всё решалось так просто, как в колонках суки Скиттер. Прозаичная семейная драма, где один сын - великий волшебник, а второй - чёртова посредственность. И в этом весь конфликт. Конфликт между Альбусом и Аберфортом - это три горсти земли на крышку гроба, и сказанное однажды дрожащим шепотом: "Ты не понимаешь, Геллерт мне ближе, чем..." "Чем кто, Альбус? Чем брат?" - Эйб мрачно усмехается тому, что и так знает. В глазах Ала стоят слёзы вины и стыда, но смирению Аберфорта слишком много лет, чтобы это причиняло боль. *** Тринадцатый способ использования драконьей крови они открывают в одном из подвалов Лютного; Берк подмешивает её в чёрный пигмент, чтобы выбить на спине Эйба козлиный череп. Татуировка смотрится, как живая, и чуть отливает зеленцой румынского длиннорога. - Об этом научных работ не напишут, приятель. - Берк с усмешкой сщелкивает с руки перчатку, пока Эйб рассматривает себя в мутном старинном зеркале, лениво стекая с разделочной тату-кушетки. Из вечно хмурого мальчишки вырос неприветливый, здоровый мужик. Масса вздыбленных волос и щетины; резкий и угрюмый трактирщик "Пигмея" выглядит так, словно жил и вырос в Лютном переулке, где поймать нож под ребро не труднее, чем зацепить случайное проклятие. Для всех он "Эйб". Не "Аберфорт". И уж тем более никакой не "Дамблдор". Единственное, что связывает его с прошлым - портрет Арианы, спрятанный в кладовке второго этажа, заросший черной плесенью и паутиной за последние полтора года. Так затягиваются раны; но потом на пороге объявляется Гриндевальд, и всё снова летит к чёртовой матери, закручивается воронкой, долбанным вихрем, и "ёб твою мать, как же меня достал, ты и твои проблемы с моим ёбанным братом". Бывало, в глубоком подпитии, после пинты шестой-седьмой, он вспоминал дождливый июльский день в девяносто девятом, насмешливые разноцветные глаза Гриндевальда, настолько близко, что он с трудом мог бы различить их цвет, и как чужие пальцы путались в его волосах, цепляя на кольца пряди; один из немногих дней, когда его сердце колотилось не от тихого сдержанного бешенства. "Ну, - спросил Геллерт. - Теперь ты понимаешь?" А лучше бы ударил. Потому что да, он понимал. Понимал лучше многих. И, может быть, если бы он тогда не столкнул Гриндевальда с крыльца, всё могло быть по-другому, но он сделал то, что сделал: "Не подходи ко мне больше". "Что, козы тебе больше по душе?" "Bloody wanker. Заткнись". Кровь к щекам и насмешливый смешок в спину; "а ты трус, оказывается". Когда видение из прошлого аппарирует на порог его бара, взрослее и измождённее, чем он запомнил, первый его честный порыв - захлопнуть дверь перед чужим носом, но Геллерт успевает вовремя выставить ногу, тормозя створку, и протиснуться в узкий холл "Пигмея", освещённый зеленоватым пламенем фонарей. Капюшон падает с его лица, и Эйб с запозданием замечает, что левый глаз у Гриндевальда полностью белый. Если бы он хоть раз в жизни видел министерскую арку смерти, то несомненно уловил бы сходство, но он остаётся слеп, нем и глух. Только сверлит Геллерта мрачным взглядом, по-хамски выдвинув подбородок. С языка готово сорваться привычное "проваливай, вот тебе моё хвалёное гостеприимство". - Мне нужен Дамблдор. - Нет здесь таких. Попробуй поискать поискать в местной богадельне. Зовётся Хогвартс. Словно прислушавшись к чему-то, Геллерт вскинул на него светлые ресницы, - красивое лицо исказила странная судорога, как при приступе. После аппарации Гриндевальд еле стоял на ногах и заметно пошатывался, словно при серьезном головокружении. Пальцы впились в запястье Аберфорта. Эйб, подавивший желание немедленно отдернуть руку, подхватил Геллерта под локоть, - больше по инерции, чем из желания помочь. - Не тот Дамблдор, - проговорил Гриндевальд. - Другой. Эйб смотрел на него с сомнением. Пытался узнать в заострённых, резких, будто вырубленных в скале чертах разноглазого мальчишку, от одного вида которого начинало раздражающе зудеть за переносицей. Годы от прежнего Геллерта почти ничего не оставили. Подточили, высушили, когда-то золотые кудри, напоминавшие Аберфорту шерсть кокер-спаниэля, теперь больше уходили в седину и спутались на ветру так, что без палочки он бы не рискнул их распутывать. Чем бы сейчас ни занимался Гриндевальд, какую бы магию не выискивал по книгам, она пила его, разливая под глазами чёрные круги измождения. "Не тот Дамблдор" усмехается в бороду и негромко фыркает: "Странно. Мне казалось, ты выше". "Говори, что тебе надо, и проваливай из моего бара". Геллерт вздрагивает. Распахивает слипшиеся ресницы, мёртвой хваткой впиваясь ему в плечо, и выдыхает хрипло, на вдох-выдох, как после долгого бега: "Это вопрос жизни и смерти, Аберфорт. Хотя больше смерти, чем жизни, конечно". Его уже много лет никто не называл полным именем, и не сказать, чтобы Эйб был рад этому, но почему-то вместо того, чтобы вышвырнуть Гриндевальда за порог, он говорит: - Чёрт бы вас побрал. Неужели так трудно убраться из моей жизни? Он не сразу замечает тень страха, мелькнувшую в чужих глазах, и дрожь в скованной судорогой пальцах. Это вообще не его, мать его, дело. Если Геллерт, наконец, доигрался с тёмными искусствами - это не его долбанные проблемы. Пусть хоть с демонами ебётся, лишь бы подальше от его порога. Но Гриндевальд истолковывает его колебание за слабину, успевая вогнать единственный железный аргумент ему в подвздошье: - Умру я, умрёт и Альбус, помнишь? В жизни Эйба всё начиналось и заканчивалось Альбусом Дамблдором, его ошибками и его решениями, и по тому, как обозначаются костяшки в сжатых в кулаки пальцах трактирщика "Пигмея" можно угадать, как он чертовски счастлив слышать в стенах бара это имя. От его злой энергии дрожат стёкла, но всё ограничивается усталым выдохом, ходом желваков под кожей и злобным: "Ладно." "Даже не спросишь, в чём дело?" "Ты еле языком ворочаешь, Гриндевальд. Тебе бы проспаться". "Ты так заботлив". "Видимо, не всё так плохо, раз остаются силы на сарказм?" "Всё ещё хуже", - под хмурым взглядом Аберфорта-почему-меня-это-должно-ебать-Дамблдора Геллерт устало усмехается. "Мне нужна комната. Я заплачу за постой". Эйб верит, что грёбанный кровопийца не стал бы заявляться в подобное заведение, будь у него выбор (вон как его при беглом взгляде перекосило), но по старой памяти просто не может удержаться: - Кто тебе сказал, что у нас есть места? - Брось, Аберфорт. В этой-то дыре? - Эта "дыра" единственное, что стоит между тобой и перспективой сдохнуть в канаве. Уверен, что стоит портить отношения с владельцем прямо с порога? - А есть что портить? Эйб узнает скептично подлетевшую бровь, и высокомерно-насмешливое выражение чужого лица, которое хотелось раскроить костяшками до назойливого зуда под рёбрами, и усмехается наискось. - Навернёшься на ступеньках - собирать не буду. - Ты очень гостеприимен. - Заткнись. <...> Втащить обессилившего Гриндевальда в комнату и приземлить его на постель, как мешок с костями, - потолок его заботы на сегодняшний вечер. - Скажи спасибо, что за порог не выбросил, - возразил Аберфорт на вялую попытку протеста. Геллерт лишь раздраженно отмахнулся, насколько хватило сил, с усилием стаскивая грязные сапоги. К тому моменту, как они преодолели половину лестницы, Гриндевальд окончательно потерял умение говорить связно. Всё бормотал что-то про смерть, дары и прочую чепуху, показавшуюся Эйбу горячечным бредом. Всё это можно было оставить на завтра, если, конечно, этот ублюдок не решит откинуться за ночь. Боже, храни Лютный переулок, где количество трупов в заведении - залог престижа. - Имей в виду, мне тут твой неупокоенный призрак без надобности. Невыразительная, скучная комната - одна из тех безликих комнат, что сдавалась в "Пигмее" под аренду, держалась в педантичной чистоте. У Аберфорта везде был своеобразный порядок; если хочешь расчистить свою жизнь от хаоса - начни с собственного дома. В Годриковой впадине он давно не жил, променяв пустой дом в два этажа с чердаком и подвалом на комнатушку в собственном трактире. Родовое гнездо напоследок было окружено маскировочными чарами и законсервировано. Эйб не собирался возвращаться, но и чужаков бы на территории не потерпел. Его гостеприимства хватило, чтобы принести в комнату Гриндевальда свежее постельное белье, но к моменту, когда он вернулся, тот уже спал, утопив лицо в голую подушку. Эйб пристроил стопку простыней и наволочек на прикроватном столике, окинул распростёртое на постели тело подозрительным взглядом - не сдох ли? дышит? - и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Горло чесалось; пошарив по карманам, он извлёк из потёртого, ещё отцовского портсигара последнюю самокрутку и ткнул её в зубы, спускаясь по лестнице вниз - к двери, ведущей на чёрную лестницу. Мимо столиков, за которым дремали изрядно пьяные завсегдатаи, к всегда оживлённой в Лютном ночи. На улице пахло проливным дождём и близостью соседней свалки. Эйб простоял так с четверть часа, пока самокрутка не размокла во рту до слюнявой мерзости. Он так и забыл её прикурить, только гонял во рту из уголка до уголка, а когда опомнился, табак уже слегка отсырел. На языке и в горле неприятно горчило. Аберфорт думал: в его жизни всё началось с Альбуса Дамблдора и закончится Альбусом Дамблдором, это, видимо, роковая неизбежность и проклятие близкого родства, от которого он за все эти годы так и не смог до конца откреститься. Эйб устало вздохнул и потёр переносицу, приваливаясь боком к железным перилам. "Умру я, умрёт и Альбус, помнишь?" Дамблдор задрал голову, поискал взглядом тёмное окно спальни, отведённой Гриндевальду, и хмуро пробормотал проклятье себе под нос. Когда дверь на чёрную лестницу распахнулась и в неё просунулась знакомо-паскудная рожа кого-то из посетителей, Эйб дёрнулся и выпустил изо рта самокрутку. Та клюнула вниз - между ступеней, на промозглую слякоть. - Здоровее будешь, - со смешком прокомментировали от двери. Высунувшийся на улицу паскуда оказался типом по прозвищу Скрытень. Местным завсегдатаем, пьяницей и скупщиком артефактов. Продемонстрировав в усмешке неприятно-жёлтые, затуплённые клыки, он хрипнул: - Эй, Эйб. Нам не хватает одного игрока для виста. Ты в деле? "Почему бы и нет?" Аберфорт не был уверен, что сможет сомкнуть глаза этой ночью, а карты во все времена были неплохим способом скоротать время. - Скажи парням, сейчас приду. Скрытень провалился обратно за дверь. А Дамблдор постоял на улице ещё пару минут, прислушиваясь к ощущению неясной тревоги внутри, и сделал то, чего не делал много лет - обновил защитные чары "Пигмея".