О чём кричат Ара

      Я больше так не могу       Не могу знать, что расстояние между нами не измеряется километрами или годами, или даже альтернативными вселенными       Я никак не могу поверить, что однажды ты отдёрнула форганг, махнула мне рукой, вышла на манеж, и я больше никогда не видел тебя живой       Никак не могу поверить, что моё по тебе скучание никогда не достигнет адресата ни через тысячу, ни через сотню, ни через миллион лет       Потому что всё, что у меня о тебе осталось — клочки воспоминаний, которых с каждым годом будет всё меньше       Пока я совсем тебя не забуду.       Рука у Арсения останавливается, но писать он не заканчивает. В голове новые строчки вьются беспорядком, хаосом, форменным ужасом, которые он просто не может выплюнуть на бумагу. Лист тонет в полумраке гримёрки, и неровные строчки перед глазами расплываются.       Арсений давно собирался поменять лампочку, но так этого и не сделал. Потому что какой бы кривой грим он не нанёс, он теперь вечный артист второстепенных номеров, никто на него не смотрит. Но это хорошо, так он сам себя приговорил. И кривой грим в полутёмной гримёрке — совсем небольшая плата за возможность не видеть лизиных костюмов, которые он так и не решился выбросить.       Они лежат аккуратной красивой стопочкой, и Арсений стабильно стряхивает с них пыль. Смотрит, как те красиво переливаются даже при самом тусклом свете, а потом спешно отворачивается. Встречается со своим отражением в зеркале и, еле размыкая губы, по слогам повторяет: «у-мер-ла». А потом снова касается костюма кончиками пальцев, и только тогда отходит в сторону.       Иногда Арсений думает — мужу Лизы было намного легче. Эта мысль, сначала пугающая своей неправильностью, теперь въелась Арсению под кожу. Он дружил и работал с Лизой десять лет, а с мужем она была знакома пять. Но даже не в сроках дело. Совсем не в сроках дело.       Муж Лизы ходил с ней в кино, гулял по красивым набережным и водил на совместные обеды с родителями. Арсений делал перевязки её растянутой кисти, обрабатывал её царапины и страховал её так надёжно, как мог. Лиза была такой большой частью его жизни, что после своей смерти забрала с собой её всю. А муж Лизы, Арсений почему-то уверен, живёт счастливо и дальше. И Арсению от этого зло, обидно и больно настолько, насколько он не знал, что бывает больно.       Он всё ещё над листом бумаги. Всё ещё пялится на слова, которые ускользают от него, расплываются в стороны. Руки дрожат, горло перехватывает. И сквозь ужас от невозможности вдохнуть, прорывается совсем другая мысль: «наконец-то я умру и это всё закончится».       Но Арсений не умирает. Не умирает уже два года, не меняет лампочку уже два года, не выкидывает вещи Лизы уже два года. Такой короткий срок, а Арсений успел забыть, что когда-то было по-другому.       Когда-то он контролировал каждую мышцу своего тела — у него никогда не тряслись руки, никогда не сводило горло и о смерти он не думал. Когда-то их гримёрка была полна света, смеха и надежд на будущее. Когда-то их с Лизой номер был гвоздем программы, и все цирковые в тайне им завидовали.       В желудке что-то ворочается болезненно и отчаянно. Арсению хочется себе руку внутрь засунуть, чтобы это вытащить, но он этого не делает. Только подпрыгивает на стуле и шагает по гримёрке тенью — полтора шага в одну сторону, полтора в другую. Болезненное и отчаянное в желудке никуда не исчезает, и тогда он стискивает зубы, будто собирается на него зашипеть.       Смотрит на себя в зеркало, а там совсем не гимнаст, который растерял былое величие и теперь крутится где-то на фоне в общих номерах. И даже совсем не человек, который потерял близкого друга. Там злое, растрёпанное чудовище, и, когда Арсений упрямо повторяет ему: «Она умерла», оно только рычит раненным зверем и от зеркала отворачивается.       Арсений смотрит в самый тёмный угол гримёрки, пытаясь унять саднящее горло и частое дыхание. Всё за пределами комнаты кажется ненастоящим, кажется несуществующим.       Разве может существовать манеж, где сотни зрителей рукоплещут, когда внутри у него пустота?       Разве может существовать солнечный свет, когда ничто не способно рассеять тьму в гримёрке?       Разве может так нагло и беспардонно притаскиваться в цирк какой-то лохматый пацан с попугаями и претендовать на место Лизы?       Пищевод жжёт, ток поднимается вверх от желудка до гортани и остаётся во рту противным и мерзким. Арсений кусает кончик языка, но ощущение мерзости не пропадает.       Всё из-за этого парня. Конечно, из-за него.       Припёрся со своими ебучими птицами, влюбил в себя Серёжу, а тот и рад. Только Серёжа отъебался от Арсения со своей идеей-фикс подобрать ему партнёршу, теперь он схватился за новую — подобрать партнёра. И кого? Эту невинную незабудку с растерянными глазами.       Арсений видел, как этот пацан смотрел на него, раскрыв рот. Спускаясь вниз на манеж и раскручиваясь вокруг своей оси, Арсений видел его удивление всего пару секунд. Но и этих секунд хватило, чтобы внутри разожглось желание смазать с его лица это восхищение.       Зарыться пальцами в его кудрявые пряди, оттянуть голову назад, а потом со всей дури опустить на борт манежа. Попугаи вспорхнули бы вверх, недоумённо крича, Серёжа бы попытался оттащить Арсения в сторону. Но тот бы не оттаскивался, тот бы вбивал кулаком в ненавистное лицо всего одну-единственную фразу: «Лучше умереть сейчас, чем упасть вниз с десятиметровой высоты и истечь кровью на глазах у зрителей».       В ушах шумит, к горлу подступает тошнота, а Арсений ведь так и не переоделся в костюм. До финального прогона, наверное, осталось всего минут двадцать, и скоро его начнут искать. Скоро начнут долбиться в гримёрку и грустно с придыханием вздыхать: «Блядь, ну Арс, ну ты опять триста лет переодеваешься». Всё это, конечно, будет делать Дима. Потому что Диму подошлёт Серёжа с то ли шутливым, то ли серьёзным: «Арс только тебя слушается».       Но пока Дима не пришёл, у него ещё есть время натянуть костюм без этого позорного представления. Латекс цепляется за кожу, прилипает, и Арсений представляет, что это совсем не одежда, а вторая кожа. И в этой второй коже он поднимется под купол, несмотря на то что не контролирует своё тело. Поднимется под купол и широко-широко улыбнётся, потому что в манеже его боль не имеет никакого значения. В манеже имеет значение то, что зрители заплатили деньги за билеты и на один вечер хотят попасть в сказку, пусть в этой сказке за маской одного из героев остались одни сгоревшие руины.       Арсений крадётся по полутёмным коридорам, петляет по железным лестницам и представляет, что сейчас возьмёт здесь, и заблудится. Останется вечно ходить по извилистым проходам, а к зрителям так и не выйдет. Но он ведь не контролирует своё тело, не может приказать ему заблудиться, а поэтому оно ведёт его ровно туда, куда ему и нужно — прямиком к основному манежу.       В технических помещениях беспорядок похлеще, чем у Арсения в голове. Кто-то хлопает его плечу, кто-то толкает, чтобы он не мешался на дороге, а потом ему на макушку вдруг ложится чья-то ладонь. Он подпрыгивает, хотя отлично знает, чья. Варнава улыбается одним уголком губ, закусывая между зубов сигарету.       — Нельзя в цирке курить, — шипит Арсений, отступая от неё подальше.       Девушка ничего не отвечает, только выпускает вверх кольцо дыма. Её никто по плечам не хлопает, сбоку не толкает и, уж точно, ладонь на голову не кладёт. Потому что среди этой кутерьмы за ней двумя надёжными охранниками стоят лошади. В красивых попонах, начёсанные и наглаженные, они не обращают внимание на дым, к которому у них, наверное, уже иммунитет.       — Лошадей бы пожалела, — скрипит Арсений, — убьёшь их своим никотином.       — Какие у тебя пиздатые советы сегодня. Может, тоже дрессировщиком станешь?       Упоминание дрессировки ведёт к неизбежному. В гомоне технических помещений, в насмешливом ржании лошадей, гавканье собак и пустых разговорах цирковых, Арсений снова вспоминает его. Снова вспоминает причину его головокружения, тошноты и стиснутых зубов. И, если Арсений знает Серёжу достаточно хорошо (а он знает), то этот пацан сейчас точно сидит в зале среди немногочисленных зрителей.       — Серёгу не видела?       — О-о, — тянет Варнава, туша сигарету об пачку, — я в ваши отношения лезть не буду.       И, прежде чем, Арсений успевает кинуть ей вслед что-то вроде: «Ещё подруга, называется», она отступает за спины лошадей. Те смотрят на Арсения большими и честными глазами, но подойти он к ним всё равно не решается. К животным он особой любви не питает и уверен, что те отвечают ему тем же.       Найти Серёжу кажется важным. Даже не важным, а жизненно-необходимым, потому что именно сегодня, Арсений, видимо, сходит с ума. Он спешно отступает из технических помещений манежа, ловя по дороге укоряющий взгляд Димы, и снова петляет по коридорам. Арсений влетает в людей, сносит реквизит, хотя отчаянно пытается всего этого не делать. Но то — небольшая плата за то, чтобы добраться до кабинета Серёжи и сделать… И сделать что?       Позолоченная табличка директорского кабинета приковывает к себе взгляд. Арсений смотрит на её переливы, а в голове вдруг начинает тикать. Тихо так и размеренно, как тикали на комоде бабушкины часы в детстве. Арсений точно знает, что это тиканье — не механизм опасной бомбы и ничем ему не угрожает. Но оно же ведёт отсчёт до чего-то важного. Так до чего?       Может, до того, как и Арсений сорвётся вниз и упадёт на манеж прямо под внимательным взглядом этого лохматого мальчика?       Эта мысль проходит по позвоночнику током. Заставляет выпрямить спину, прокашляться и рывком открыть дверь. А потом хлопнуть ей так, чтобы Серёжа сразу понял — пизда ему, если он вздумает с Арсом спорить.       Стекло в рамках с дипломами и фотографиями мелко дрожит, и Арсению кажется, даже стены ходят ходуном от удара двери. Но Серёжа не подпрыгивает на месте от такого представления и даже глаз не поднимает. Только поджимает губы и чуть сильнее зажимает между пальцев ручку.       Матвиенко ставит на листе размашистую подпись и откладывает его в сторону. Потом ставит такую же на следующем листе и снова откладывает в сторону. Ворвавшимся в кабинет Арсением, если и интересуется, то точно не в первую очередь. Привык, козёл.       — Чёт ты рано готов к прогону. Даже Диму посылать не надо.       — Он в зрительном зале, да?       Серёжа хмыкает. Откладывает ручку в сторону и откидывается на кресле. Раздражающе спокойно закидывает сцеплённые ладони за голову и сканирует Арсения с головы до самых ног. На лице у него эмоции сменяются калейдоскопом: недоумение, сомнение, изумление, а потом вдруг радость. Так же эпилептически, бывает, мигает свет, когда светорежиссёр только начинает подбирать его под новую программу.       — Значит, всё-таки понравился, раз беспокоишься.       Арсений шумно выдыхает, а кулаки непроизвольно сжимаются. Серёгу очень хочется ударить. Но Серёгу бить нельзя. Вообще-то никого бить нельзя, но его особенно. Потому что именно Серёжа оттаскивал Арсения от лизиного тела. Потому что он тащил на себе Арсения по кладбищу, не позволяя ему упасть на промёрзшую землю. Потому что он оставил Арсения на полной ставке, хотя у него не номера даже — так, два выхода на открытии и закрытии представления.       — Серёж, не надо, — вместо этого коротко цедит он, — не надо нам вместе выступать.       Чувствует, как горло сводит, пищевод жжёт, а грудь сминается карточным домиком. Арсений качает головой и в глаза не смотрит, и тогда Серёжа подходит к нему ближе. Не подтаскивает к себе, как иногда обнимает его Варнава в порыве чувств, не цепляет за локоть, будто пытается уволочь куда-то подальше от людей, как Дима, а просто кладёт ладонь на плечо.       — Арс, вопрос сейчас не в вашем партнёрстве конкретно, понимаешь? Я тебе сколько уже партнёров не приводил?       Уже год, как перестал приводить. На очевидную правду Арсению возразить нечего. Поэтому он только опускается на стул, не пристыженный своим поведением, но поутихший, чтобы перевести дыхание.       Год, как Серёжа сдался и перестал приводить на пробы талантливых и не очень воздушных гимнасток. Год, как перестал усаживать рядом с собой Арса в зрительном зале, старательно нахваливая то растяжку, то хореографию, то артистизм. И год, как Арсений перестал хлопать дверью этого кабинета и высказывать за ней Серёже всё, что он думает о новой партнёрше. Партнёрше не конкретно той, которую он привёл, а любой другой, кроме Лизы. Наверное, Арсений в этом плане мудак. Но он обоснованно полагает, что имеет право им быть.       — Ну теперь-то привёл, — упрямится Арсений. — И прямо перед всеми цирковыми заявил, что он мой новый партнёр.       Это почему-то задевает сильнее всего. Не то, что Серёжа навязал ему партнёра без его на то согласия — в конце концов, он хоть и друг, но ещё и директор, и имеет на это право. А то, что объявлено это было во всеуслышание, сразу на всех цирковых, а не в этом самом кабинете, где они уже сотни раз орали друг на друга. На всех цирковых и прямо на манеже.       — Прости, — честно выдыхает Серёжа. — Просто сейчас у всех настроение ни к чёрту. И номеров новых не предвидится. Ты же знаешь, что к нам никто больше не идёт. Вообще никто.       К сожалению, Арсений знает. За последние пару лет они смогли нанять в труппу всего несколько начинающих артистов. И, к ещё большему сожалению, Арсений знает из-за чего. Знает, но очень хочет забыть.       — Арс, я каждый месяц собираю эти бумажки для судов. Езжу на ебучие заседания, чтобы доказать, что это… Кхм, происшествие — недосмотр производителя. И с нашей стороны страховка у Лизы была нормально закреплена…       — Хватит, — осипшим голосом останавливает его Арсений. — При чём здесь Антон?       Имя приходит к нему неожиданно. Арсению казалось, он даже его не запомнил. В переполохе момента, в котором они встретились, он не был уверен, что что-то кроме его взлохмаченных волос вообще запомнил. А теперь имя всплывает так естественно, что он даже пугается. Всего на пару секунд, пока Серёжа не начинает отвечать.        — Антон первый за несколько лет влетел в кабинет с горящими глазами. Не пришёл, как на плаху в последнее место, которое теперь считается «условно-небезопасным для цирковых работников», а залетел и с ходу выпалил, что хочет служить у нас. Сам что ли таким не был?       Такие дешёвые манипуляции Арсения злят и восхищают одновременно. Потому что сначала он хочет кинуться в Серёжу раздражённым: «не надо давить на жалость», а потом реально вспоминает себя. И ладно бы, он вспомнил себя в одиночестве. Он же вспоминает и Лизу.       Вспоминает, как после училища они жались друг к другу на цирковом крыльце. И сейчас Арсению кажется, тогда был ливень и, конечно, они жутко дрожали. А потом в цирке их обогрели, поставили хореографию и сделали звёздами. Всё, скорее всего, было совсем не так — была солнечная погода и, не попади они с Лизой сюда, их бы приняли в другом месте. Но с этого расстояния, с расстояния длиной в десять лет, уже и не узнаешь, где правда.       — Он пришёл к тебе, а ты вешаешь его на меня, — пытается выпутаться Арсений.       Потому что он же не предлагал его не брать, правда? Он предлагал не ставить его в партнёрство Арсению.       Серёжа снова выглядит виноватым. Ещё более виноватым, чем пару минут назад. Он перекатывается с носка на пятку, рассматривает фотографии, будто никогда их не видел, и только потом возвращает взгляд на Арсения. И, к его ужасу, там точно такая же боль, какую он видит каждый день в отражении в гримёрке.       — Просто как увидел попугаев… Так вспомнил про тот номер, — признаётся Серёжа и после небольшой паузы заканчивает, — который Лиза хотела ставить.       Арсению очень хочется сказать, что ничего такого не было, что у него ни одной ассоциации попугаев с Лизой. Но болезненная правда в том, что сколько он ни старается отодвигать от себя воспоминания, каждый раз, когда он видит Антона, между его нейронами плетётся тонкая связь. Она почти невидимая, почти исчезнувшая, такая, что, может, другой человек бы и не заметил. Но, то ли Арсений до жути чувствительный артист, то ли мозг смеётся над ним, эта связь загорается жёлтым-оранжевым-красным и маячит перед глазами, застилая любые эмоции. Вот и сейчас, стоит Серёже облечь вслух то, что боялся признать Арсений, ниточка связи вспыхивает огнём, а потом становится десятитонной и падает на самое дно желудка. Арсению кажется, с этим весом внутри ни один самый прочный трос больше не сможет поднять его под купол. И ни одно, даже самое хорошее крепление его не выдержит.       Серёжа ещё что-то говорит про репутацию. Ещё говорит про то, что такой красочный номер, где гимнаст кружится под куполом, а рядом с ним попугаи — станет гвоздём их новой программы, которую им вот-вот ставить. А Арсений уже один раз был гвоздём, а потом оказалось, что тот прочно забил крышку не его гроба. А лучше бы, забил его.       Этот разговор выходит за рамки того, что Арсений способен вынести. А ему, пусть всего на несколько минут, но всё-таки выходить на манеж и разваливаться на части сейчас нельзя. Обида, вина и злость хоть и оседают внутри неподъёмным, но Арсений ещё успеет от них избавиться. Успеет, если прямо сейчас вынырнет из кабинета прямо в темноту коридоров.       — Мне надо готовиться, — вот и всё, что он Серёже говорит, прежде чем вылететь из кабинета.       Дверь за ним хлопает так сильно, что Арсений надеется, все-все фотографии упали на пол. Потому что на большей их части он, Лиза или они вместе. В то время, когда всё было хорошо. Когда всё было правильно.       То, что Серёжа вспомнил Лизу — это уже слишком. Это уже в самое сердце, насквозь, а потом куда-то в самую пустоту, куда Арсению больно заглядывать. Больно, потому что оно свежее, живое и колючее, несмотря на давность случившегося.       Арсений идёт по коридорам практически наощупь — полумрак вдруг теряет все полутона и становится одной сплошной пустотой, где никого нет. Все цирковые уже перебрались поближе к манежу, чтобы выйти на открывающий номер. Арсению тоже нужно там быть. Хотя бы проверить, правильно ли закреплён гимнастический обруч. Хотя бы смазать руки тальком. Хотя бы коротко осмотреться в зеркале — не съехал ли нигде костюм, обнажив его внутреннюю боль.       Арсению нужно объявить выговор, как самому безалаберному артисту. Пусть это всего лишь прогон, и из зрителей в зале только «униформа», да пара приглашённых гостей, сорвать выступление перед ними будет не менее позорно. И Серёжа же потом весь мозг сожрёт, что Арсению нужно готовиться к выходу на настоящую сцену вместо того, чтобы таскаться к нему в кабинет и устраивать сцены там. Но сейчас с таким же успехом объявлять выговор нужно самому Матвиенко. Потому что господину шпрехеру выходить всего через минут пять после гимнастов, а он, как Арсений собственнолично убедился, занят подписанием каких-то бумаг в кабинете.       Вынырнув из коридоров, Арсений только и успевает, что провести руками по тальку, вцепиться в обруч и натянуть улыбку. Он закрепляет крепления на обруче и несколько раз дёргает — держаться надёжно. И только после этого разогревает суставы, поравнявшись с другими гимнастами у форганга. Некоторые из воздушных коллег кивают ему, кто-то похлопывает по спине, но Арсений только мажет дружелюбной улыбкой — отсчёт идёт даже не на минуты, на секунды. Сегодня Арсений был как никогда близок к тому, чтобы опоздать на выход.       Занавес ползёт вверх с тихим поскрипыванием, и по глазам резью проходится свет софитов. Но Арсений не жмурится и не кривится, он улыбается широко и нарочито радостно, чтобы ни у кого в зале не осталось сомнений — он тут самый счастливый артист цирка. От яркости света в уголках глаз выступают слёзы, но широкий дружелюбный оскал не даёт зрителю обмануться — это слёзы радости.       И эту радость Арсений дарит одному конкретному зрителю, взгляд к которому примагничивается. Взгляд устремляется к Антону против его воли и против всех законов вероятности. Как Арсений вообще может так быстро найти его со слезящимися глазами и заложенной от громкой музыки ушами? Он не теряет ориентацию, не низводит всё до механических действий, а прибавляет к ним новые. И эти новые, совершенно бессмысленные и раздражающие действия — найти Антона и заметить, что на плече у него попугай. Будто в зале не новоиспечённый артист цирка, а пацан, вырядившийся в пирата.       Наблюдение занимает целую вечность. Именно столько Арсений тратит, чтобы заметить и объяснить, зачем он, собственно, заметил, Антона. Но, когда он сильнее сжимает ладонь на обруче, оказывается — прошло всего пару секунд, за которые даже ни одного гимнастического элемента не сделаешь. Наваждение спадает с него так же резко, как находит. И, пугаясь его внезапности, Арсений напоминает себе: «Просто отыграй программу. Элемент за элементом. Так, как ты это умеешь. Несмотря ни на что».       Обруч всего в полуметре над манежом. Арсений оглаживает ладонями снаряд, перебирает пальцами, будто играет на пианино искусную мелодию. А потом скользит руками вверх и вспрыгивает на обруч. Снаряд раскачивается из стороны в сторону, и Арсений вторит его амплитуде, чтобы раскачаться сильнее. Он наклоняется вниз, и вдруг — раз — делает кувырок вместе с другими гимнастами.       Манеж начинает отдаляться, и Арсений тянется вниз рукой, будто с ним прощается. Оглаживает ступнями обруч, съезжая ягодицами вниз и красиво выгибается в спине — словом занимается, чем угодно, чтобы отвлечь зрителя от процесса закрепления страховки. Лонжа привычным давлением оборачивается вокруг кисти, и, флиртующе покачивая ногами, Арсений проверяет её другой рукой — ремень зафиксирован идеально. Застёжки слушаются, эластичная петля не сковывает движений, а обруч не замедляет своего движения.       Движение обручей смазывает зрительный зал, а равномерность вгоняет в транс. Как маятники, они качаются туда-сюда, вовлекая и Арсения в свой темп. И вот уже Арсений — не просто жалкая подтанцовка, а часть единого механизма. А единый механизм не даёт сбоев, не испытывает эмоций и всегда идеально выполняет программу.       Но даже идеальная программа не обходится без сюрпризов. Арсений выгибает красиво спину — практически свешивается с обруча. А ступни и ягодицы — так себе точки опоры, если корпус отклонён назад, это даже начинающий артист знает. И, наблюдая за такой опасной позой, зрители внизу затихаю в страхе. И Арсений не обманывает их ожидания.       Одна за одной ступни соскальзывают с обруча, теряя опору — они разрезают воздух, который на высоте будто становится более плотным. Корпус следует за ними, Арсений перекувыркивается в воздухе и за обруч удерживается только одной рукой. Разве может гимнаст удержаться только на одной точке опоры? Конечно, может, но зрителям этого никто не рассказывает.        Арсений разжимает ладонь и падает вниз. Зрители вскрикивают, кровь превращается в лаву, а лёгкие сжимаются в одну точку. Всего несколько секунд он не слышит ничего, кроме тарабанящего в ушах сердца.       Страховочный трос — жизненная ниточка, которая удерживает его от падения. Стоит ему оборваться — и вслед за ним оборвётся жизнь Арсения. Но сейчас он в безопасности. Сейчас он отталкивается от обруча самыми кончиками пальцев и, вторя другим гимнастам, закручивается вокруг своей оси. Всё вокруг смазывается в разноцветное полотно, и Арсений может выцепить из него только маленькие окна под куполом. Он следует взглядом за ними, не давая себе потерять ориентацию в пространстве. Когда-то у Арсения замирало дыхание от этого вида, а теперь конечности наливаются свинцом, и улыбка пропадает.       Но Арсений даёт себе внутреннюю пощёчину, та получается хлёсткой и болезненной, но возвращает его в реальность. Возвращает его в зрительный зал, где у любого человека может быть бинокль, который он будет вправе швырнуть в Арсения, если увидит его кислую рожу вместо улыбки.       Когда вращение прекращается, Арсений цепляется ладонями за обруч как ни в чём не бывало. Подумаешь, чуть не упал — так это же всё на радость зрителей. И сейчас, на радость зрителей, он раскачивается на руках, придавая корпусу достаточную инерцию. Придавая ему сил для того, чтобы с лёгкостью сделать стойку на руках. Крики и аплодисменты с привкусом горечи — любой самый простой элемент на высоте кажется незнающему человеку чудом. Арсений, кажется, вообще в чудеса не верит.       Ладони крепко вцепились обруч и не соскользнут. Позиция устойчивая, и Арсений делает первый воздушный шаг. Правая ступня проскальзывает вперёд, имитируя ходьбу, и за ней тут же следует левая. Арсений представляет, что на самом деле идёт по куполу цирка. Самыми носочками касается потолка, раскинув руки в стороны. Волосы нелепо свисают вниз, закрывая глаза, но Арсению и не интересно, что внизу. Он знает происходящее там посекундно.       Пока он и другие гимнасты старательно отыгрывают прогулку по потолку, Серёжа выступает вперёд из форганга. Он раскидывает руки в стороны и одаривает каждый сектор зрителей самой искренней и широкой улыбкой. А после этого кружится с изяществом капибары и громогласно объявляет:       — Дамы и господа, рады приветствовать вас на самом ярком событии всей вашей жизни!       Это приветствие звучит так глупо и пафосно, но неизменно вызывает бурные аплодисменты. Но главное не то, из-за чего зрители отвлечены, а главное, что они не смотрят на гимнастов. И у Арсения есть всего десяток секунд, чтобы приготовиться к следующему элементу. Он вскидывает ноги наверх обруча, наощупь находя страховку: та крепится к самому центру снаряда. Ступни Арсений фиксирует по обе стороны от крепления, придвигаясь к нему вплотную. Прочный металлический трос холодит пятки, а вены на руках вздуваются от напряжения. Арсений переносит вес на стопы медленно и аккуратно, примеряется после каждой сотни граммов. Не соскользнут ли вниз, удержат ли его?       Музыку не слышно за биением сердца, но она Арсению и не нужна — приноровился высчитывать тайминг по другим гимнастам. Его воздушные коллеги уже нашли удобные позиции и готовятся к выполнению элемента. Готовится и Арсений, дожидаясь отсчётного момента: ещё одна секунда, две… Арсений разжимает ладони, разводя их в стороны. Обруч врезается в стопы, и Арсений знает, что на тех останется еле заметным красный след. Краткое напоминание о том, что он всё ещё на что-то способен. Пусть и не на что-то выдающееся.       Обруч покачивается из стороны в сторону, но и от такого мелкого движения ничего внизу не разглядеть. Арсений улыбается, хотя вверх ногами его улыбка и выглядит как опущенные вниз уголки губ. Музыка внизу разгоняется, Арсений готовится зацепиться руками и вдруг… Чириканье.       Откуда бы в музыке взяться чириканью, да ещё так отчётливо и громко?       И тогда Арсений видит это. Именно с такой точностью вверх ногами он может определить, что это такое. То ли элемент чьего-то не слишком пёстрого костюма, то ли полиэтиленовый пакет, но что бы это ни было — оно с удивительной настойчивостью приближается к Арсению. Но ни элементы костюмов, ни пакеты не чирикают. По крайней мере, Арсений никогда за ними такого не замечал. Поэтому он констатирует фатальное — ебучий попугай — за секунду до того, как тот чуть не врезается в него.       Арсений хватается руками за обруч всего на несколько секунд раньше других гимнастов. И эти несколько секунд спасают ему жизнь, потому что в его пятки впивается пара когтистых лап. Боль вспарывает кожу, вспыхивает огненным проблеском и царапает ступни языками пламени. А Арсений только стискивает зубы, не просто, чтобы не расстроить зрителей гримасой боли, а чтобы не удивить их своим повторным падением с обруча. Дезориентированный и в панике он может выскользнуть из страховки, может случайно задеть механизмы крепления или просто-напросто закрутиться вокруг своей оси и потерять сознание. Эти последствия вспыхивают в голове ярко и красочно — так у Арсения в голове давно ничего не вспыхивало.       Обруч вращается, птица бьёт крыльями, а Арсений нихуя не понимает, что нужно делать, чтобы попугая согнать. Но начать беспорядочно махать руками — шанс ещё больше разозлить или напугать его, или что он там испытывает, царапая арсовы пятки. А других способов у Арсения просто нет, поэтому он только до глупого смиренно констатирует: «Вот значит, к чему судьба его готовила судорогами во время всех предыдущих репетиций и выступления. К противостоянию попугаю».       Не слышно криков зрителей, не слышно, говорит ли что-то Серёжа, всё его существование вдруг сужается до одного конкретного источника боли. И тогда вдруг, не иначе как по велению какого-то циркового бога, его голову вдруг посещает до трясучки простая мысль — просто убери ступни вниз. К сожалению, эта мысль посещает его, когда по костяшкам пальцев начинает струиться что-то тёплое. Арсений отказывается знать, что именно.       Арсений отнимает ступни от обруча, и попугай вспархивает в воздух. Когда ягодицы опускаются на кольцо, Арсению кажется, он слышит, как благодарно выдыхают напряжённые мышцы рук. Он свешивает ноги вниз, легкомысленно качает ими из стороны в сторону, и тогда видит, что все лица в зале обращены к нему.       Каждый зритель следует взглядом за попугаем, кружащим вокруг Арсения. И даже коллеги кидают на него завистливые взгляды. Завистливые, блядь! Как будто пришествие ебучего попугая кажется им частью номера, о котором они не знали и в котором Арсению посчастливилось принять участие. А Арсению посчастливилось чуть не ёбнутся вниз с высоты купола.       Сделав несколько кругов почёта, попугай возвращается на верх обруча. Арсений успевает бросить на него всего один взгляд до того, как прогнуть спину для следующего гимнастического элемента. Птица крутит головой и сидит распушившись, но с места вроде не дёргается. И предпринимать другие попытки Арсения убить не собирается, по крайней мере, в ближайшие несколько минут. Но даже эти минуты уже не нужны, потому что фанфары знаменуют крайнюю часть выступления.       Кольцо медленно опускается вниз, и Арсений натягивает самую широкую улыбку из всех, что он когда-либо использовал. Потому что знаменуется она одному конкретному человеку, которого Арсений ненавидит больше всех на свете. Который не просто припёрся в цирк, чтобы занять благословенно пустующее место его партнёрши, но, очевидно, припёрся, чтобы просто-напросто его убить. По-другому, Арсений не может объяснить — какого хуя он отпустил попугая.       На высоте нескольких метров попугай вспархивает с кольца. Взмывает воздух и прямой наводкой возвращается к Антону, ведь найти его в зрительном зале совсем не сложно. Пока другие зрители рукоплещут и даже свистят, Антон не двигается и лицо у него совсем белое. От его недвижимости и бледности кажется, он вообще не человек, а статуя. Статуя самого легендарного увольнения в первую неделю работы в цирке. И это понимание заставляет Арсения улыбнуться шире, несмотря на саднящие ступни.       Когда форганг падает за Арсением тяжёлыми волнами, его начинает потряхивать. Только в полумраке технического помещения, уворачиваясь от лошадей Варнавы, вышагивающих на манеж, на него обрушивается понимание случившегося. Он чуть не ёбнулся вниз. Чуть не повторил историю Лизы, которая и так не оставляет его ни на день.       Артисты расходятся по гримёркам до своих следующих выходов, а Арсений никуда уйти не может. Смерть всё ещё дышит ему в затылок, всё ещё гладит его по плечу и заставляет его тело дрожать. Он меряет помещение шагами, притягивая к себе взгляды цирковых, которые ждут своего выхода.       И тогда, отвратительно громко хлопнув дверью, вдруг появляется он. Тот, кого сама судьба привела ко входу в их цирк и, показав ему на Арсению своим костлявым пальцем, прошептала: «Он следующий». Может и попугай — не просто питомец, а верный её помощник, которого она Антону предоставила в пользование.       — Ты. Блядь. Охуел! — орёт Арсений, заглушая музыку, вскрики зрителей и перешептывания цирковых.       Это опять случается. Их с Антоном выяснения опять становятся достоянием всех, но Арсений ничего не может с этим поделать. Он вцепляется в антонову худи, и попугай с противным чириканьем взмывает вверх. Принимается бить крыльями, нарезать круги вокруг них двоих, будто отгораживает от интересующихся очевидцев. Арсений сжимает грудки Антона так сильно, что надеется, тот хотя бы пискнет от боли, хотя бы попросить его отпустить. Но взгляд глаз Антона хоть и виноватый, но нифига не испуганный.       — Прости, — сглатывает он. — Прости, я подумал…       — Нихрена ты не подумал! — Арсений слышит сзади примирительно: «Ну тихо, чё ты» и, оборачиваясь, рычит: — Позов, отъебись, нахуй! Он меня чуть не убил.       — Я не хотел тебя убивать и… — начинает Антон, но его вдруг прерывают.       И прерывает не кто-то, а попугай. Он пикирует вниз и у самого уха Арсения чирикает:       — Блестящий… пиздюк! — не оставляя сомнений, про кого именно, он это говорит. Про того, которого только что чуть не сбросил с высоты.       Арсений вдруг разражается злорадным смехом. Он смеётся, набирая в грудь полные лёгкие воздуха и вдруг выпускает Антона. Качает головой, старается отдышаться, но смех вырывается из него вместо с воздухом, вместе с болью, вместе со способностью что-то говорить. А когда он, наконец, останавливается, вокруг тишина.       На манеже одна мелодия меняются на другую, зрители не шумят, а вокруг него полукругом стоят цирковые. И не понятно, они готовятся нападать или защищаться. К Антону на плечо возвращается попугай, и на его когтях Арсений видит капельки своей крови. Тогда его вдруг посещает, хоть логичная, но пугающая своей несвоевременностью мысль: «Точно, ногу надо обработать». Но он не позволяет этому рациональному пересилить злость. Он выпускает её наружу с шипением и шёпотом:       — Убирайся, нахуй, из этого цирка.       А потом отворачивается. Потом собирается нырнуть в темноту коридоров, перебинтовать ногу в гримёрке и выйти только на завершающий акт. Готовится изолировать себя от этого конфликта, всё изложив Серёже уже после прогона в виде сухих фактов и доводов: «Антон чуть не убил меня, уволь его, пожалуйста».       — Нет.       Три буквы прошибают током хлеще, чем адреналин на высоте. Арсений оборачивается и сталкивается с решительным взглядом антоновых глаз.       — Что ты сказал?       — Я сказал, что не ты… — Антон вдруг мнётся, но быстро находится, — что не вы меня нанимали и не вам меня увольнять.       Арсений ничего не говорит. Совсем ничего не говорит, только расправляет плечи и делает шаг вперёд. Он ведь никого до этого дня не бил. И вообще не собирался когда-то агрессию выражать так. Но, видимо, день сегодня такой — удивительно благосклонный для драк. Стены, пол, другие люди, вдруг исчезает всё, кроме одной точки. Кроме человека, которому он сейчас въебёт.       Но Антон вдруг исчезает из его поля зрения. Просто кренится набок, а потом его тянут куда-то в сторону. И Арсений, хоть и теряется на секунду, хочет пойти за ним, когда его останавливает громогласное димино: «На месте остался». И Арсений почему-то реально никуда не идёт, только смотрит, как Позов утаскивает Антона прочь от него в подсобку.       Когда Антон исчезает из помещения, время будто запускается с утроенной скоростью: мимо Арсения проносится табун выступивших лошадей, недовольно ворча толкают его клоуны, а музыка играет так громко, будто колонки стоят не в зале, а прямо у него под ухом. Его чуть не утягивает в водоворот хаоса и гомона, но ещё соображающим краешком сознания Арсений напоминает себе: «обработать порез».       И только когда его ладонь смыкается на баночке с перекисью в тишине гримёрки, вдруг понимает — сегодня на выступлении не было ни одной судороги. Но нихрена непонятно, хорошо или плохо, ведь сегодняшний выход на сцену мог стать для него последним, будь попугай чуть настойчивее.