15 Лет Строгача

Восемь часов утра. Максим рыскает по залитой апельсиновым восходным солнцем кухне. Голова его работает в энергосберегающим режиме после вчерашней пьянки и потому точное место искомого предмета он вспомнить никак не может, наугад заглядывая в каждую дверцу и под каждый стул. Половицы скрипят и всхлипывают пока он мечется от полки до холодильника, от плиты до бидона с колодезной водой, от стола до печки в поисках чего-то таинственного, но, по всем признакам, необходимого. Мимоза заходит бесшумно, потирая глаза в тщательной попытке изгнать из них утреннюю сонливость. Три ряда её акульих зубов застыли в мине вечного недовольства. Уголки её рта решительно повёрнуты вниз. - Ну что ты расшумелся с утра пораньше? - устало спрашивает она внука. Максим, едва не запрыгнув на печь от внезапного появления крольчихи, устремляет удивлённый взгляд на неё. - А ты откуда так тихо вылезла? - Из-под плиты. Как таракан, - язвит старуха, - Что ищешь? Максим смотрит на неё с недоверием секунд пять. Потом, почесав нервно за левым ухом, отвечает: - У тебя масло растительное есть? Мимоза тут же берёт эстафету недоверительного взгляда. - Есть. А тебе зачем? Никак завтрак жарить собрался? Тут Максим не в состоянии побороть полузлорадную улыбку. - Ага. Только не я и не завтрак. Мимозин взгляд перетекает в гримасу запоздалого ужаса. Без единого слова она выбегает из кухни. “Так и знал. Горбатую манду и могила не исправит,”не без досады думает Максим. Досаду ему признавать не хотелось, но от самого себя эмоций особо не спрячешь. После всех уверений, после всех уговоров, после всех обещаний терпимость Мимозы к своему внуку и его нетипичным предпочтениям оставалась всё на том же донном уровне. Почему он вообще ей поверил? Ничего не предвещало изменений к лучшему, а он дурак, понадеялся, да ещё и Мулю в это втянул… Максим готов с грустью покинуть кухню, но в дверях снова появляется бабка, преграждая ему путь. В сизых лапках-руках она сжимает мягкую пластмассовую бутылку без этикетки с золотистой жидкостью внутри. - Рапсовое, - мрачно информирует она внука о содержании бутылки, - Пойдёт? Максимовы глаза расширены до невозможности. Если бы ему присуждали Нобелевскую премию за… за… да хоть бы и за выдающиеся успехи торговли фуфлом на зоне, глаза б его всё равно не были настолько изумлёнными. Медленно, кролик кивнул. - Д-да любое подойдёт. Тут это… не во… не во вкусовых качествах дело… Странно, насколько чужим и далёким кажется Максиму его собственный голос. Насколько неловко складываются во фразы слова. Насколько просто запнуться на малейшем междометии. Мимоза без прелюдий суёт бутылку ему в лапы. - Ты хоть у меня и балбес, но, слава богу, в этот раз связался с кем-то приличным. И в хозяйстве полезным, - отчеканивает она, как стих Маяковского на уроке литературы, и снова уходит. Наверное - в парник, поливать свои ебучие цветы. Ей так и не рассказали, за что на самом деле сидел Муля - придумали сказку-полуправду про взятки. Оно и к лучшему. Не то вдруг старуха совсем от инфаркта кони двинет, если узнает, что единственный внучок спит с убийцей. Разумеется, на этом моменте Максим всегда делал сноску, что ментоубийца - не столько убийца в традиционном смысле слова, сколько истребитель паразитов, но вряд ли такое смягчающее обстоятельство впечатлит Мимозу. Максим всё ещё видит её силуэт в двери, когда доходит до лестницы, ведущей на чердак. Его похмельный компаньон ждёт белошёрстного зверька в импровизированной спальне наверху. Отчего-то сегодня он ведёт себя особенно любвеобильно, несмотря на ноющую голову и всё ещё гуляющий по организму с прошлой ночи этанол. Наверное, четыре с половиной года воздержания могут сделать и не такое с антропоморфным псом. Кролик решает не вдумываться в детали: медлить сейчас и заставлять его возлюбленного ждать дольше - только пускать по ветру годный стояк. - Я попрошу Самуила Игнатьевича больше дров в этот раз нарубить, лады? - успевает сказать кролик до того, как его бабка исчезает во дворе. - И угля пускай из сарая свежего натаскает. Вся земля в инее; сегодня вечером точно мороз вдарит, - будничным тоном отзывается Мимоза. *** В здоровом теле здоровый дух - это не про Максима. В чудом функционирующем, несмотря на постоянные недоедание и побои, теле здоровый собачий хуй - это больше похоже на правду. Изъеденная молью простыня почти сползла со старого матраса на полу. Масляные пятна отстирывать смысла не было. Это уже не первый раз и даже не второй: Муля знает какой палец нужно пихать сначала, какой потом; по каким придыхательным звукам, срывающимся с губ Максима, понять, что он готов ко внедрению основного гвоздя этой утренней эротической программы; сколько времени нужно, чтобы кролик привык к первичным ощущениям; где искать то мягкое сплетение нервов, которое заставляет зайцеобразное повторять Мулино имя снова и снова, переплетая его с дрожащими словами благодарности и непрекращающимися “я люблю тебя”. Головка Мулиного члена методично задевает это сплетение в установившемся ритме - Максим начинает выдавать целую оперу бессвязных матерных восклицаний, обхватывая Мулины бёдра задними лапами и притягивая его ближе. Они смотрят друг на друга в этот раз; идиотская разница в росте заставляет Мулину спину ныть, когда он сгибается, чтобы поцеловать Максима, но он не возражает - целовать Максима ему нравится, а потому это с лихвой окупает любые радикулитные обострения. Максим, в это время, далёк от размышлений о том, что ему нравится и не нравится. В голове его гоняется на повторе одно и то же предложение: “Он наконец-то меня ебёт, как же это опизденно”. Максим несказанно счастлив, как не был с тех пор, когда впервые понял, что больше не будет жить под одной крышей с дедом и бабкой. Опять же, это был не первый раз и далеко не второй, но данное озарение до сих пор не давало кролику покоя: он влюблён в своего нового елдаря, и елдарь этот любит его в ответ. Гладкий собачий язык сплетается с Максимовым во влажном танго; острые зубы с обеих сторон стучат друг об друга из-за неудобного угла и резких толчков. Здесь одна рациональная мысль всё-таки заглянула к Максиму в голову: Муля был псирой рисковой, ведь чем сильнее хер его загонялся в алчную дыру меж кроличьих ног, тем ближе надвигалась опасность того, что медвежий капкан в Максимовской пасти начисто отхватит Муле язык в неконтролируем акте воодушевлённого лобызания. Обмен слюной не заканчивается на этом: Самуил плавно спускается к шее Максима, принимаясь усыпать её поцелуями и укусами. Максим лишь отстранённо представляет, как всю неделю будет ходить в засосах и следах от зубов, и мысль эта отчего-то вызывает у него дикую радость, которая мигом спускается к паху и стрелой удвоенного возбуждения пронзает его миниатюрный стояк. Между кроличьих ног - бассейн предсеменной жидкости, его колени подрагивают, отчаянно пытаясь удержаться за собачьи бёдра (или поясницу - что лучше выйдет). Муля снова шепчет слова умиления: что-то о том, как очаровательно смотрится персиковый румянец, сияющий сквозь белый мех, на личике его маленького партнёра. Максим блаженно смеётся в ответ. В глазах-бусинках начинает собираться влага. Горло давно пересохло, и слова ободрения, предназначенные Муле, застревают там всё чаще. Но Муля и так всё знает. А потому вгоняет свой член глубже с каждым новым толчком до тех пор, пока капли солёной влаги не катятся из-под сжатых век Максима, омывая белый мех на щеках. И вот уже дело идёт к занавесу. Муля хочет спросить, куда кончать, но Максим не даёт ему такой возможности, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Он прижимается к телу собаки, решительно вбирая набухающую луковицу у основания его ствола в себя, и с протяжным стоном кончает им обоим на животы. Мулин инструмент зачатия проникает глубже в белое существо и безжалостно сжимается анальными мышцами ровно в момент, когда горячая жемчужная жидкость окропляет снизу мех обоих зверей. Такого наплыва стимуляции Мулин стояк вынести не в состоянии, а потому выливает весь утренний заряд обречённых на гибель до рождения щеночков в своего зайцеобразного любовника. Максим дрожит, как мокрый чихуахуа на льду. Он сжимает шерсть на груди пса до побелевших костяшек - вернее, сжимал бы, если бы любое побеление могло быть видно на его бледной коже под белоснежным мехом. Дыхание кроликообразного сбито, слова льются бредовым потоком в перемешку с исступлёнными смешками. - Й-... ёбаный в рот, она п-прям в кишки пошла… хех… Ты с-сегодня за-зарядил, как из пожарного ш-шланга. Вот п-пиздариус, ебёна м-мать… Самуил гладит его по щекам, большими пальцами смахивая всё ещё проступающие слезинки эйфории. Он наклоняется к кроличьей макушке и вылизывает мех между длинными ушами, как мать вылизывает цуценят. Самуилов мозг переходит в режим ограниченной функциональности с первыми спазмами семяизвержения; лижется он сейчас больше по приказу какого-то древнего волчьего инстинкта, а не из личных мотиваций. С головы переходит на уши, утопая их в тщательном влажном внимании. Максим устало хихикает, поощрительно поглаживая Мулю по груди. - Хороший пёсик, Самуил. Молодец… Заслужил косточку… - шепчет зайцеобразное и улыбается шире, когда чувствует, как бархатистый язык бережно проходится по удлиненным раковинам кроличьих ушей, слегка щекоча. Максим не замолкает. От его причитаний всё так же веет горячкой втёртого подростка; он всё так же сжимает бурый мех в своих лапках. Внутри и снаружи его тела тепло, как в бане, и он льнёт ко грузному телу перед собой так, будто оно - спасательный круг, а он боится утонуть во всей этой теплоте, как стукач с зацементированными ногами в сельской речке. Через минут десять-пятнадцать они расцепятся и лягут рядом на матрасе, обещав друг другу скоро пойти помыться, но так и не встав до часу дня. Максим снова будет рассеянно пытаться натянуть кромку Мулиного кожаного чехла, словно маленький капюшончик, на головку его сникшего фалласа и снова станет удивляться, почему чехол кажется короче. Муля снова найдёт это невыносимо милым, но, как и всегда, скажет: “Потому что ты уже спрашивал, балда. Ещё на зоне”. Ну, а дальше - почти, как в кино: крупные пальцы поддевают белошёрстный подбородок; блестящие от слёз бусинки смотрят в тёмные собачьи глаза; долгий поцелуй; треугольные зубы игриво прихватывают нижнюю губу, отстраняясь. Солнце за чердачным окном поднимается выше. Мысли об уютно натопленной бане растворяются в дымке морфеевских чар.