День Гая Фокса

Одно из самых ярких воспоминаний Эндрю — семейный ужин накануне Пальмового воскресенья. Отец вернулся со службы как всегда мрачный, как всегда холодный. Есть они сели втроем: отец, мать и Эндрю, тогда семилетний мальчик. Старший брат Александр все чаще ночевал не дома, но Эндрю не злился на него. В жизни каждого мальчика наступал момент, когда семейные посиделки становились бледными по сравнению с компанией сокурсников или милых девочек из пабов. Эндрю лениво ковырял вилкой капусту. Опять капуста. — Опять капуста, — сказал отец вслух, и что-то в его голосе заставило Эндрю поежится. Как будто дело было не в капусте. Мать, напротив, оставалась спокойной, как всегда. — Была бы рыба или крольчатина, если бы ты приносил в дом больше денег, — мать аккуратно разложила салфетку на коленях. — Где Александр? — спросил отец, проигнорировав комментарий о деньгах. Мать пожала плечами. Эндрю звякнул вилкой о тарелку, извинился. Мать не посмотрела на него, а отец стал еще мрачнее. — Мне нужен развод, Эбби, — сказал он. И повторил: — Мне нужен развод. Для Эндрю это слово не значило почти ничего, но мать поняла его сразу. Выпрямилась, сложила руки перед нетронутой тарелкой с ужином. От тишины в гостиной болела голова. — Мы англикане, — наконец сказала мать. Взяла в правую руку нож, покрутила в длинных пальцах. — Мы не можем… — К черту церковь, — громко сказал отец, так, что Эндрю вжался в свое место и стал часто-часто моргать, лишь бы не заплакать. — Я так больше не могу. Грудь матери поднималась и опускалась величаво и спокойно, как море. — Есть другая, — добавил отец, и море пошло мелкими-мелкими волнами, все вздулось, раскрылось. У матери началась молчаливая истерика. Это продолжалось с минуту, пока она не сказала: — Твой чай уже остыл. Я принесу еще. — Спасибо, — отец устало тер то глаза, то шею. — Спасибо. Мать с церемониальным, почти ритуальным видом отлучилась на кухню за кипятком. Отец так и сидел, глядя в стол, не говоря с собственным сыном. Мать дала отцу самую красивую чашку, налила чай, придвинула молоко и сахар. Улыбнулась ему так, как будто ничего не случилось. Отец сделал два глотка, добавил сахар. Мать не садилась на свое место, стояла и смотрела. Цианид подействовал сразу. Сначала отец закашлялся, его лицо покраснело. Он пытался что-то сказать, но не мог. Эндрю, который считал, что папа просто подавился, не успел ничего сделать. Он понял, что дело плохо, когда у отца пошла слюна — очень и очень много. Через пять минут он умер, задыхаясь и кряхтя, стянув на себя скатерть со стола, став совершенно фиолетовым. Мать накрыла сахарницу крышкой, фарфор стукнул в воздухе. — Отсюда сахар не бери, — сказала она сыну. Эндрю сидел и молча плакал, а еще молился — чтобы все это закончилось. Отца пришлось сбросить в старый колодец во дворе, где он и остался навсегда. Мать сделала это сама, только попросила Эндрю придержать для нее дверь, пока она, хрупкая женщина с тонкими запястьями, тащила взрослого мужчину за ноги. — Александру мы скажем, что папа уехал в отпуск, — она отряхнула руки. — Да? Эндрю закивал так, что у него чуть не отвалилась голова. Он бы сделал все, что она сказала. Так сильно он ее уважал и боялся. Может, люби она его побольше, он никогда бы не стал тем, кем стал. Может, не убей она отца, он был бы другим человеком. Александр вернулся через неделю. Ввалился в комнату, обдавая все вокруг запахом алкоголя, навис над кроватью брата, потрепал его по голове. — Эй, шкет, — засмеялся он, — спишь? Эндрю не спал, его все еще трясло. Ему хотелось услышать от брата, что он никогда его не бросит. Той ночью Александр и мама очень громко переругивались почти до самого утра. А днем брат, чертыхаясь, собирал свои вещи, скидывал в чемодан рубашки, брюки. — Ты вернешься? — спрашивал Эндрю. — Ты вернешься? — Когда отец вернется, тогда и я вернусь, — процедил Александр, дергая на себя простынь. Из-под своего матраца он достал какие-то деньги. — Старая тварь. Не говорит мне, куда он уехал, талдычит, что он в Брайтоне. Вот я за ним и поеду. Ты же знаешь, дружище, я нашу маму терпеть не могу. «Он не в Брайтоне», — хотел сказать Эндрю. Братик, он не в Брайтоне, он на дне колодца. Но вместо этого сказал: — Мама не старая. Ей всего двадцать семь. Ты вернешься? — Конечно. Александр взял младшего брата с собой на вокзал и все это время держал его за руку. Слушая гул поезда, Эндрю думал о том, что, когда повзрослеет, обязательно расскажет брату, что случилось. — Ты знаешь, — задумчиво сказал Александр, — я что-то уже и сам не хочу в Брайтон. Эндрю любил думать, что брата просто кто-то убил. Что он не бросил его тогда на вокзале, не уехал на совершенно другом поезде. Может быть, останься брат с ним, он бы никогда не стал убийцей. Эндрю Дуглас Вотерстоун не считал себя чудовищем. Даже злодеем он мог бы назвать себя с натяжкой. Но он точно считал себя мужчиной. Его любовь к женщинам была непреодолимой. К двадцати годам он не пропускал ни одну служанку, ни одну горничную. Когда они беременели и приходили за деньгами, он притворялся, что не знал их. Друзья — сначала в школе, потом в университете — шутили, мол, А.Д. у нас трудолюбивый сеятель, наверное, дело в его маме. Да. Когда парень настолько невоздержан, дело точно в его матери. Его мама после предательства старшего сына обратила на младшего все свое внимание. Эндрю демонстрировал успехи в математике, и мать постоянно нанимала репетиторов, гувернеров, учителей, профессоров, тренеров по фехтованию — всех, до кого могла дотянуться. Делала из него настоящего джентльмена. Спускала на сына все отцовские деньги, пока отец гнил на дне колодца. Мать умерла внезапно, и ее сын с помощью щипцов удалил у ее трупа все зубы. Он слышал, что индусы так делают — удаляют зубы у особо опасных и ядовитых змей. Эндрю узнал, где мать хранила цианид, но не смог покончить с собой — ему помешала тогдашняя мамина горничная. Он бы ни за что не вспомнил, как ее звали, но она любила, когда он трахал ее сзади. А еще она постоянно ходила с синяками. Эндрю не терпел конкурентов. Он решил покрасоваться перед ней и наказать ее обидчика. Так умер местный большой делец, владелец магазина курительных принадлежностей. Его отравили. Что он почувствовал, когда убил отца троих детей? Наверное, то же, что чувствовала тогда мать. Двигаться по карьерной лестнице, если ты убийца, оказалось легко. В университете профессор математики украл у Вотерстоуна статью о дифференциальных уравнениях и опубликовал ее в «Кембриджском математическом журнале». Вотерстоун убил сразу двоих — и профессора, и редактора журнала, за компанию. Но месть ни к чему не привела, статья вышла под чужим именем, и Вотерстоун на какое-то время потерял интерес к мести. Зато обрел еще больший интерес к женщинам. С Элис все было по-другому. Банальщина, но она действительно была другой. Это Вотерстоун заметил в ней сразу, как увидел на ежегодном собрании математического общества Итона. Коттикут тогда как раз только-только женился на ней; она приехала в Итон посмотреть, как жил ее новоиспеченный супруг. — Профессор Вотерстоун, познакомьтесь, это моя жена Элис Элизабет, — Коттикут представил их друг другу с совершенно идиотской улыбкой на лице. — Я знаю, профессор. На собрании женщин не будет. Элис подождет меня, пока мы с вами обсудим математическую логику. Вотерстоун сухо поцеловал Элис руку, она немного скривилась. — О чем ты думаешь? — спросила Элис. Вотерстоун поднял голову. Он уже не был на собрании математического общества, он был у себя в кабинете, пялился в очередной отчет для Комитета общественного блага. Почему у него такая тяжелая голова? — О чем ты думаешь? — повторила Элис, и Вотерстоун раздраженно сделал заметку в отчете. — Я просил не отвлекать меня, когда я работаю. Элис притворно повздыхала, села на стуле поудобнее. Ее фиолетовое платье зашуршало, когда она закинула ногу на ногу. Вотерстоун посмотрел на этот цвет, вспомнил кожу умирающего отца — и резко встал. — Какое мерзкое платье ты выбрала для похорон мужа. — Он понял, что выглядел полным идиотом, поэтому сделал вид, что ему срочно что-то понадобилось в книжном шкафу. — Ты мой любовник, а не модный советник, — посмеялась Элис. — Можешь оставить замечания о красоте при себе. Вотерстоун хмыкнул. С самых похорон что-то между ними шло не так. Ночью Элис, на свой страх и риск оставшаяся в Итоне, отказалась от секса. Съела все сладкое, что он принес ей с кухни, выпила три чашки чая и легла спать. Вдобавок всю ночь тянула на себя одеяло. Но кого он обманывал. Ей был неинтересен секс, ей было интересно то, что он в порыве непонятной влюбленности наобещал ей. Он обещал, что опубликует книгу, разбогатеет, увезет ее куда-нибудь в Шотландию, сделает леди. Но книги нет. Коттикут унес ее с собой в могилу — или где-то спрятал. Возможно, уничтожил. Элис словно читала все тревоги на его лице: — В комнате тоже нет. Я посмотрела. — Тебя кто-то видел? — Да, — Элис вдруг улыбнулась. — Мальчик пришел. Я помню, как запирала дверь, но он все равно вошел. — Идиотка, — устало сказал Вотерстоун. — Ты такая идиотка, такая же, каким был твой муж. Элис не обиделась. Она никогда не обижалась. Вместо обиды она давила на глубоко спрятанные слабости. Например, когда Вотерстоун оставил на ней синяки, она потом долго говорила о том, что ее муж с ней всегда нежен. — Знаешь, — протянула она, — я ведь всегда его очень хорошо чувствовала. — Кого? — Вотерстоун крутил карандаш в пальцах и думал, кто же это был, кто видел Элис? — Мужа. И я не чувствую, что он мертв. Вотерстоун не выдержал: закрыл лицо руками и рассмеялся. — Что-то ты его не очень чувствовала, когда сняла с меня штаны. — Верно, — сухо заметила она. — И когда мы были в каретном сарае. Элис округлила губы, будто что-то вспомнила: — Точно… Вчера мне выразил соболезнования мальчик. Это был он. Тот, которого ты чуть не убил в каретном сарае. Карандаш Вотерстоуна пролетел над отчетом, оставил кривую некрасивую линию. — И я перед ним зарыдала, — продолжила Элис. — Что? — Зарыдала. — Нет. Повтори про мальчика. Элис пожала плечами: — Он меня даже приобнял. Я чуть не извинилась перед ним за то, как ты его напугал тогда. — Альберт Мориарти выразил тебе соболезнования? — И приобнял. У Вотерстоуна загудели виски. Идиотка, идиотка, идиотка. — А кто видел тебя в комнате Коттикута? Тоже он? — Нет, там был совсем другой. Смешной такой. Делал вид, что не знал, как правильно назывался рассказ Эдгара По. — Как он выглядел, Элис? — чеканя каждое слово, спросил Вотерстоун. Элис не торопилась с ответом. Она любила его мучить — в жизни, в постели, всегда. И мучила сейчас. — Я не помню, — наконец сказала она, встала, расправила юбку. Вымазанный грязью край платья мелькнул перед глазами и исчез. — Ты не помнишь встречу, которая была пару часов назад? — Ты меня знаешь, Эндрю, — Элис провела рукой по книгам на полке. — Я такая идиотка. Вотерстоун сделал два глубоких вздоха. Потом встал из-за стола и за пару длинных шагов приблизился к ней, схватил за плохо убранные волосы, потянул голову назад. Она скривилась от боли, но даже не пискнула. Попыталась ударить его по лицу, но он перехватил руку, заломил ей за спину. — А ты знаешь меня, — сказал он. — Как мальчик выглядел? Элис смотрела на него этим своим немного высокомерным взглядом. На него, на человека, который по странной глупости ее полюбил — и теперь расхлебывал последствия. — Высокий, — тихо сказала она. — Рубашка мятая, галстук болтается. Вотерстоун потянул пряди, кожа на голове у Элис натянулась, и она быстро заговорила: — Темные волосы, вьются, собраны в хвост. Он тут же отпустил. — Спасибо. Элис стала поправлять прическу. Закончила, собиралась уйти, но помедлила перед дверью. — Ты понял, кто это? Что ты с ним сделаешь? Ударишь, как того мальчика из сарая? — Уезжай, — Вотерстоун вернулся за стол. — Тебе здесь не место. — Как и тебе. Ты хоть что-нибудь за свою жизнь написал сам? Убирайся, думал Вотерстоун. Убирайся, шлюха. Он много чего написал сам, он писал от лица мертвого отца письма всем его родственникам — они были озабочены тем, что он не приехал на Рождество. Слезы капали на письма, буквы плыли, и пришлось мять листы, писать заново, на новом, сухом листе. Дверь закрылась, и Вотерстоун позволили себе короткий рваный выдох. Шерлок Холмс был примером того, что бывает, когда родители не бьют своих детей. Если бы их с братом хорошенько поколачивали, может, и вышел бы толк. Вотерстоун не был с ним знаком, но присутствовал на заседании дисциплинарного комитета, где обсуждали исключение Шерлока Холмса после взрыва сероводорода. — Он никого не убил, только сам обжегся, — сказал профессор Амброуз. — И я не хочу, чтобы его отец снова сюда приезжал и задавал вопросы. — А кто вообще его отец? — спросил кто-то со стороны Главы колледжа. — Никто. — Хорошая характеристика, — заметил профессор Карлейль. Вотерстоун лениво рисовал на бумаге для голосования какие-то круги. Когда пришла пора голосовать, он написал «Против», не имея в виду ничего конкретного. Голоса разделились поровну, и в качестве компромисса Шерлок Холмс был оставлен на второй год — и в довесок нагружен обязанностями по уборке. Вотерстоун не мог знать и не знал, что в его власти было исключить Шерлока Холмса, сделать так, чтобы тому не пришлось убираться в кабинете математики — а значит, он бы никогда не нашел рвоту. Стоило ему только проголосовать за исключение, и этой истории бы не было. Или, может, стоило бы Шерлоку забросить свои обязанности и перестать убираться немного раньше. Он прилежно соблюдал расписание уборки в сентябре, но к концу октября окончательно об этом забыл. Ведро и швабра, которые Шерлок криво оставил в кладовке, упали на первого открывшего ее дверь. Если бы только Шерлок Холмс не зашел в кабинет математики в тот вечер. Если бы Коттикут никогда не представил его своей жене. Если бы только отец не сказал тогда матери, что хочет уйти. Если бы брат тогда не бросил его. Если бы, если бы, если бы. Как уже стало понятно, со всей этой кодлой Холмс-Мориарти Вотерстоун знакомился в Итоне на разных этапах своей карьеры. В двадцать четыре он стал преподавать на старших курсах колледжа, но в один злополучный день профессор Амброуз, тогда еще тоже молодой учитель, попросил подменить его на уроке у восьмилеток — тех странных мальчиков, которых запирали в Итоне раньше других. Вотерстоун никого из детей не знал, да и не любил младших. Со старшими можно было пошутить про секс и женщин, а с младшими о чем поговорить? Амброуз великодушно оставил схему-список, где напротив каждой парты подписал ученика. Вотерстоун дал малолеткам задание, которое было слишком сложным для них — он просто не собирался с ними возиться. Пригрозил розгами и сел за учительский стол почитать книгу. К пальцам что-то неприятно липло, и Вотерстоун мысленно обругал Амброуза за то, что тот за этим столом, кажется, ел. Через двадцать минут в классе послышался неприятный скрип: кто-то качался на стуле. Вотерстоун не успел поднять глаза — виновник с грохотом упал. На схеме класса нарушитель тишины значился как «м-р М. Холмс». Вотерстоун вздохнул, отложил книгу, поднялся со своего места. Мальчики в переднем ряду все сжались, как ежики. Мистер М. Холмс озабоченно потирал зад, глядя на поломанный стул. Это был грузный кудрявый мальчик с ужасно упрямым лицом. Вотерстоун с ложным дружелюбием стянул с его парты листок с контрольной, и брови сами поползли наверх: задачи были уже решены. — Покажи руки, — сказал Вотерстоун, выкручивая мальчику запястья. На парте Холмса не было ничего, что было бы типичным для мальчика такой комплекции. Ученики любили дразнить друг друга, но никто почему-то не вырезал на парте м-ра Холмса хотя бы слово «свинья». Руки оказались чистыми, колени и пространство кожи выше них — тоже. Он не списывал. — Так тебе было нечего делать? — спросил Вотерстоун. Мальчик оглядел класс. — Нет, я уже закончил решать задачи, — ответил он с таким акцентом, что у Вотерстоуна свело зубы. — «Я уже закончил решать задачи, сэр», — намекнул Вотерстоун. Мальчик снова посмотрел вокруг, как будто вспоминая лицо каждого одноклассника. Его репутация напрямую зависела от того, как он бы повел себя в такой невыигрышный для него ситуации. У него было несколько вариантов: начать пререкаться и получить путевку к розгам — или поджать хвост и начать мямлить. И он выбрал один из них. Ухмыльнулся, показывая ямочку на правой стороне лица, и сказал: — Нет нужды называть меня «сэр», учитель. Вотерстоун мило улыбнулся ему в ответ — и, схватив за загривок, с силой ударил мальчика носом о парту. Тот пошатнулся, но удержался на ногах, из носа густо пошла кровь. Мальчики вокруг зашептались, и Вотерстоуну пришлось на них прикрикнуть. — Стул ты сломал, так что будешь стоять. Разрешаю встать на колени. И вытрись, — он вытащил из нагрудного кармана носовой платок и сунул мальчику в лицо. Тот принял платок, помял его в пальцах, но так и не поднес к распухшему носу. До конца урока он простоял на коленях перед партой, хмуро глядя перед собой и перебирая в толстых пальцах платок. Этот платок Вотерстоун не видел в следующие десять лет. Но Майкрофт Холмс вернул его после того, как прочел свою речь в качестве лучшего ученика Итона своего года — а может, и своего поколения. — Ваш платок, — сказал он так непринужденно, как будто они были друзьями и встретились на Пикадилли. И добавил с полуулыбкой: — Сэр. Если бы рядом с ними, как и тогда, была парта, Вотерстоун ударил бы его еще раз. С Альбертом Мориарти Вотерстоун был знаком заочно. В качестве профессора и главы Комитета общественного блага Вотерстоун собирал благотворительные пожертвования и писал отчеты. Некий Альберт Мориарти, которому тогда было лет пятнадцать, отписал крупную сумму местному монастырю и приюту при нем. Профессора были очень недовольны таким решением и хотели заставить графа Мориарти пожертвовать эти огромные деньги непосредственно колледжу. Свое решение они сопроводили агрессивной запиской: «Дорогой мистер Мориарти, Мы рады вашим попыткам сделать жизнь монахинь и сирот лучше, но колледж нуждается в вас куда как больше» В ответ им написали: «Уважаемые члены Комитета общественного блага, Я не помню, чтобы у нас в Итоне учились потомки короля Генриха VIII. Он был известен тем, что отбирал у церкви деньги и другие блага, отбирал богатство у монастырей, которые открывали приюты и школы. Еще мне также неизвестно, что кто-то в Итоне стал моим опекуном. Распоряжаться семейными деньгами могу только я. Если я что-то упустил или не понял, то дайте мне знать, пожалуйста. С большим уважением, Альберт Дж. Мориарти» У этого Мориарти язык был подвешен как надо. Читая записку о Генрихе VIII, Вотерстоун почему-то вспомнил непристойные стихи Майкрофта Холмса, за которые того регулярно подтягивали на дисциплинарных собраниях. Один раз они разбирали его сонет «О поединке желаний», который затрагивал тему похоти и, как следствие, быстро разошелся среди старшекурсников. — Мистер Холмс, — говорил председатель, — вы потрудитесь нам пояснить, что значит «тени похоти танцуют»? — А вы до конца дочитали? — спросил Майкрофт. — Там же написано. — Мистер Холмс, — заметил председатель укоризненно. — Это может повлиять на ваш статус лучшего выпускника. — Каким образом, уважаемая комиссия? Ваш покорный слуга даже ритм и размер соблюдал. То, что другие мальчики увидели в сонете, никак к сонету не относится. Председатель и члены комиссии переглянулись. Майкрофт Холмс всеми силами пытался заставить комиссию прочитать сонет вслух. И у него это получилось. Председатель встал и, краснея и запинаясь, продекламировал: Upon the stage of fleeting night and day, Lust’s shadows dance with bold, unbridled zest, Whose whispers in the dark do oft betray The hallowed ground whereon true love might rest. Yet, 'neath the sternum beats a purer heart, That yearns not for the flesh, but for the soul; In love's fair light, it seeks to play its part, And meld two halves into a flawless whole. Lust’s fire, though fierce, may soon falter and fade, While love, like embers, glows with gentle might; It binds with threads unseen, not easily swayed, And holds two spirits in its tender flight. So let us not for fleeting passion pine, But seek the love that proves itself divine. — Прекрасно, — сказал Майкрофт. — Мои комплименты поэту. Он возглавлял кружок ораторского мастерства и дебатов, поэтому ему ничего не стоило пререкаться с комиссией в течение получаса. В конце концов комиссия решила, что сонет и правда ничего, что его можно понимать по-разному, и вынесла Майкрофту Холмсу предупреждение. Когда он соберет три предупреждения, его отправят помогать мистеру Чинцу срезать сорняки на кладбище. Майкрофт Холмс собрал еще пять предупреждений в течение следующего месяца. Уильям Дж. Мориарти был особенным. Так про него сказал Коттикут. Он как раз зачитывал Вотерстоуну и другим членам математического общества фрагменты из книги, которую планировали назвать «Математический анализ логики». Это был свежий, старательно написанный труд. Не хватало редактуры, конечно, потому что мальчику всего четырнадцать, но Коттикут взял редактуру на себя и попросил коллег выделить денег на издание книги. Сначала в Итоне, а потом — в Лондоне. — Королева любит труды по математике, — аргументировал свою просьбу Коттикут. — Не любит, — заметил Вотерстоун. — Просто тот сказочник, кроме сказки про девочку и кролика, написал еще и «Сведения из теории детерминантов». — Разве Мориарти не богаты? Не смогут издать книгу сами? — спросил кто-то. — Мы хотели бы, чтобы у книги был профессиональный рецензент. Чтобы она издалась внутри колледжа и на его средства. Поддержка Итона сильно поможет мистеру Мориарти продвинуть свой труд. Этим — а еще просьбой к Вотерстоуну выступить в качестве рецензента — Коттикут подписал себе смертный приговор. Соблазнить Элис не составило труда. Это была потерянная, слабая женщина, рано потерявшая отца и ухаживающая за больной матерью. Просто находка для такого мужчины, как Вотерстоун. К тому же, он думал о ней с самой первой их встречи, и потому убивал двух зайцев разом. Ее щенячья любовь к Коттикуту поначалу мешала, но в конце концов их маленькая шалость с отравлением приобрела масштаб, которого никто не ожидал. Пути назад уже не было. Конечно, Вотерстоун не собирался на ней жениться. Он бы отравил и ее, как только опубликовал бы книгу. И ее больная тифом мать могла бы сколько угодно звенеть своим столовым колокольчиком, которым она подзывала дочь, когда ей было что-то нужно. Вот идиотка. Что значит «чувствовала мужа»? Эта мысль засела в голове на целый день, и Вотерстоун раздраженно пошел на прогулку. По пути он поспрашивал у студентов, не видел ли кто-нибудь Альберта Мориарти. Заглянул в каретный сарай — непонятно зачем. Но и там никого не оказалось. Что-то было не так. Смерть Коттикута, при том количестве свинца, которое он поглощал, ожидалась под Рождество. Может, чуть позже. Вотерстоун постоял рядом со свежей могилой. Мистер Чинц ловил разбросанный ветром букет из незабудок. — Мэм принесла, — сказал мистер Чинц, и Вотерстоун поморщился. Идиотка. — Мистер Чинц, вы здесь ничего подозрительного не видели? — Где? — На кладбище. — На кладбище все подозрительно, профессор. Сэр. От Чинца ничего не добьешься. Вотерстоуну нужно либо выбросить эти глупые мысли из головы, либо раскопать эту чертову могилу и убедиться, что Коттикут мертв. Одно из двух. — Не простыньте, — бросил Вотерстоун, уходя, и Чинц благодарно поклонился. Завтра ночью Вотерстоун сможет прийти на кладбище, посмотреть в чужую могилу, как в глубокий колодец. * — Майкрофт, вставай, — Адель раскрыла шторы, и свет заставил Майкрофта отвернуться в подушку. — Твой брат пропал. — И что, — сонно буркнул он. — Хотите это отметить? — Не ерничай, — Адель подняла какие-то мелочи, которые Стрихнин сбросил со стола, вернула их на место — портсигар, цепочка от часов, русский разговорник. — Он должен был приехать из Итона еще утром. Майкрофт зевнул и понадеялся, что мама уйдет. Но Адель и не собиралась: — Вдруг он уже упал в какую-то канаву? — В канаву… — мечтательно протянул Майкрофт. — Лежит там без ручек и без ножек… — Майкрофт! — Я пошутил. Дайте мне пять минут. Природу отношений братьев Адель Холмс даже не пыталась постичь. Они оба были против того, чтобы она вмешивалась. Она так дорожила их доверием, что решила и правда не вмешиваться. Те редкие периоды, когда они оба приезжали на праздники или каникулы, были самой яркой частью года. В плохом смысле. Адель иногда засыпала на диване в гостиной под вот такие диалоги: — Маменькин сынок, — начинал Майкрофт, имея в виду, что Адель помогала Шерлоку привести одежду в порядок. — Папина заноза. — Прыщ. — Жополиз. — Вонючка. — Кретин. — Девственник. — Извращуга. — Хренонюх. — Жополиз… А, черт, это уже было! Идиот! — Проиграл. Счет девяносто семь — ноль. А ведь когда-то они были друзьями. Адель помнила все их эры. Она пережила эру пиратов, эру детективов, эру американских поселенцев, эру цыган… А еще помнила, как Шерлок везде бегал за Майкрофтом, будто взъерошенный цыпленок. После рождения Шерлока ей стало так стыдно перед детьми, что пришлось уехать почти на год. Она не могла смотреть на них и не винить себя сразу во всем: в своем решении привести их в этот мир, в своей связи с чудовищными историческими событиями, даже косвенной. Майкрофт в письмах делился, что Шерлок уже говорил и читал простейшие тексты. Она приехала из Ист-Сассекса ранним поездом, попросила мужа ее не встречать. Перед тем как зайти в собственный дом, Адель долго мялась на пороге. Постучалась, как чужая. За тяжелой дверью кто-то возился, а потом послышался голос: — Это Адель! Дэвон, кыш-кыш, я сам открою. — Что за «кыш-кыш»? — Адель с порога влепила старшему сыну нравоучение. — Нельзя так говорить с Дэвоном. На руках у Майкрофта сидел самый красивый маленький человек, которого Адель когда-либо видела. Он пока что смотрел на нее с легким презрением, потому что забыл ее. — Вы как раз вовремя, — Майкрофт вытянул брата вперед, схватив того под мышками. — Я думаю, он только что сходил в штаны. — Как дела в школе? — Адель сняла шляпку. — Нормально? — ответил Майкрофт. Он привирал. Адель закатила глаза и улыбнулась. Сколько бы Майкрофт ни корчил из себя идеального джентльмена, движущей силой за выходками братьев был именно он. Со временем Майкрофт очень хорошо изучил поведение взрослых и знал, как сделать так, чтобы продолжать бедокурить и при этом выходить сухим из воды. Адель тоже со временем поняла его стратегию: он соблюдал все большие правила, и это давало ему возможность без последствий для себя нарушать маленькие. Он демонстративно идеально заканчивал каждый учебный год, исправно ходил в церковь, слушался старших, не отлынивал от работы по дому — а потому спокойно втайне курил, выпивал, играл в карты на деньги, ввязывался в драки, бегал на какие-то полуподпольные приемы… Он был злостный дуэлянт. Адель узнала об этом случайно от каких-то знакомых и упала в обморок. Из Итона регулярно приходили жалобы на неофициальные дуэли, но Агата сжигала их по просьбе Майкрофта. Это старший брат надоумил Шерлока притвориться, что ему не нужен подарок в виде микроскопа Левенгука на Рождество. В итоге Адель стало так жалко сына, который героически отказался от своей мечты, что она уговорила мужа привезти этот микроскоп из Нидерландов. Уже потом она с помощью Агаты нашла их мятые заметки во время большой пасхальной уборки. Одна из них гласила: СПОСОБЫ ВЫПРАШИВАНИЯ ПОДАРКОВ: 1. Давить на жалость: сломать руку? (Зачеркнуто). Плакать? (Зачеркнуто). НЕ РАБОТАЕТ!!! 2. Апеллировать к свободам, правам и достоинствам человека и гражданина. Што за бред???? (Рукой Шерлока). Не работает. (Рукой Майкрофта). 3. Обратная психология: сделать вид, что ты не хочешь в подарок то, что на самом деле хочешь. РАБОТАЕТ!!! Вот еще показательная история: однажды какой-то праздник Итонского братства пришелся на каникулы. Это была суббота. Майкрофт, по словам Агаты, которая ночью отдыхала с сигарой в библиотеке, пришел домой где-то к пяти утра, пьяный в абсолютный ноль. Он поспал час, влил в себя, по оценке Агаты, две пинты кофе, стоически отсидел службу — и снова уехал праздновать. Адель не знала, как он это провернул. Она плохо представляла себе праздники Итонского братства, но догадывалась, что там было что-то похожее на картины Иеронима Босха. Все голые, в странных позах, у кого-то из задницы торчат цветы… И посреди этого хаоса кто-то встает и говорит: «Джентльмены, мне утром в церковь, прошу меня извинить. Я вернусь завтра к обеду». Парадоксально, но чем меньше ты запрещаешь детям и чем больше ты им доверяешь, тем меньше им хочется бунтовать и делать что-то назло. Наверное, Адель просто плохая мать. Хорошие матери привязывают сыновей-подростков к кровати и роются в их вещах в поисках рисунков с лодыжками. Конечно, потом все эти сакральные знания о том, как умаслить взрослых и при этом жить полной жизнью, Майкрофт торжественно передал в голову Шерлоку. О, Иисус, Мария и Иосиф. Шерлок Холмс. Адель обожала его. Растить его было немного легче, потому что он учился на чужих ошибках. Но какие-то вещи приходилось объяснять заново. Например: нельзя говорить сыну виконта Джексона, что он идиот. «Мы не говорим людям, что они хуже нас», — Адель расчесывала маленького Шерлока в детской. Его давно пора было стричь, но он не давался. «Даже если они хуже меня?» — Шерлок до пяти лет подсвистывал из-за щели между зубами. Поэтому у него получалось что-то в духе: «Даззе ессли они хуззе меня?» «Даже если так, — вздыхала Адель. — Людям не нравится, когда их называют идиотами. А если это правда, то им не нравится вдвойне. Они накажут тебя за это так быстро, как только смогут». «Не хочу быть наказанным», — бурчал Шерлок, и в соседней кровати кто-то крякал. Это был Майкрофт. И он был наказан за драку: ни ужина, ни десерта. Шерлока ждали из Итона утром, а Майкрофт вернулся из Оксбриджа вчера. Адель, встречая сопротивление, обняла его по возвращению — он почему-то шел пешком из Кенсингтона и запыхался. Она увидела чей-то блестящий, бронзового цвета волос на его пальто, покачала головой. Жаль, отец в Египте, а то прокомментировал бы. Майкрофт уперся, что без завтрака он никого искать не пойдет. Сам сделал себе сэндвич с яйцом, одной рукой держал чашку с кофе, другой переворачивал страницы газеты. — Завел вчера одно знакомство, — сказал он. Адель хотела спросить — какое знакомство? — но отвлеклась на заголовок статьи. Подтянула газету к себе. «17 ноября состоится торжественное открытие Суэцкого канала в Египте». — И зачем им там британская делегация, если канал французский, — сказала она в сторону. — Как раз поэтому, — Майкрофт отпил кофе. — Посмотрят, что задумали французы, и уедут. Отец не будет на открытии, вернется раньше. Адель кивнула. Она очень скучала по мужу. — О чем ты говорил? Перед этим. — Ни о чем, — Майкрофт закончил есть и многозначительно посмотрел на посуду. — Я за тобой мыть не буду, — улыбнулась Адель. Сын улыбнулся ей в ответ: — Ну разумеется. Пока Майкрофт мыл посуду, выяснилось, что искать уже некого. Шерлок толкнул ногой дверь на кухню — небольшой чемодан в одной руке и… человеческие кости, целая рука, от локтя до кончиков пальцев — в другой. Шерлок помахал куском скелета: — Я вернулся! Целуйте ковры. — Как же нам всем повезло, — выдавил из себя Майкрофт. За Шерлоком замаячила Агата, и Адель встала, чтобы помочь ей разобрать покупки. — Шерли, — Адель кивнула на кости, выкладывая зелень на стол, — где ты это взял? — А, — Шерлок почесал у себя под носом пальцами скелета. — Пацаны с улицы дали. Нашли где-то. Понятно, подумала Адель, вот почему он опоздал. Навещал своих лондонских друзей, которых не видел с лета. — Вы разрешите ему это оставить? — поинтересовался Майкрофт своим обычным тоном, с незримым присутствием полицейского значка. Адель всегда удивлялась, почему он хотел стать моряком, а не каким-нибудь надзирателем. — Мне для экспериментов, — сказал Шерлок. И тут Адель заметила в нем перемену. — Шерли, у тебя ухо проколото? Шерлок широко заулыбался: — Агам-с. Сона постаралась, — он стрельнул в Майкрофта взглядом. Тот отвел глаза. — Проколол в таборе. — А почему ты не сказал, что хочешь сережку? — Адель внимательно изучала ухо сына. Но все как будто было в порядке, без воспалений. — Мы бы дома прокололи, в более… чистых условиях. — А проколите ему другое место, — предложил Майкрофт, и Шерлок стал избивать брата рукой скелета. — Как хорошо, что вы оба дома, — засмеялась Агата. — А то было слишком чисто и тихо. Шерлок сказал, что написал для мамы пьесу, пока ехал в поезде и скучал. Адель обрадовалась, она была самой преданной слушательницей его игры на скрипке. Они расположились в гостиной, куда пришел и Стрихнин, лег к Адели на колени. — Мои соболезнования. — Майкрофт тоже пришел послушать. Видимо, скрипка мешала ему читать русский разговорник. Шерлок тут же перестал играть, его лицо скукожилось: — Что за соболезнования? — Я услышал какой-то писк. Не знал, что сегодня похороны комара. — Шел бы ты в задни— — Шерлок! — грозно сказала Адель. — Виноват, — Шерлок сделал книксен. — Не соизволите ли проехать в местечко Заднетон, что в графстве Отвалитешир, дорогой брат? — Я сегодня без карты. Покажешь пальцем, где это? — Мальчики, — Адель хотела сказать, что она их очень любит, но они бы засмущались. Такое уже было. — Давайте мы все куда-нибудь поедем. Отец вернется, и мы уедем из этого грязного города, хотя бы на время. Идея отпуска давно ее посещала. Правда, в прошлый раз вышло неловко: их семью попытались ограбить. Но сыновья довели двух незадачливых воров до слез своими выходками. — Я с ним никуда не поеду. Разве что в последний путь… — скорбно заметил Шерлок. — Я не подпущу тебя к своему гробу на пушечный выстрел. — Ну какой ты тупой. Как ты не подпустишь меня к гробу, если ты будешь в нем лежать? Адель вздохнула. — Я вас очень люблю, — не выдержала она. В комнате тут же образовалась тишина. Майкрофт сделался пунцовым и притворился, что ему очень интересен узор на ковре. Шерлок тоже покраснел, хотя и менее заметно, и стал неловко вертеть в пальцах смычок. — Что ж, — Майкрофт взял себя в руки, проследовал к роялю. Крутанулся на табурете и поставил руки на клавиши. — Я тоже кое-что написал. Этюд об одном историческом событии. Все внимательно слушаем, это музыкальное произведение о том, как Шерлок Холмс подтерся ядовитым плющом. Шерлок, судя по взгляду, был готов выбить брату все зубы. И самым неприятным было то, что такой эпизод действительно случался. Адель хорошо его помнила. Шерлок тогда только-только стал погружаться в ботанику, поэтому не знал, как выглядели все растения в лесу. Во время какой-то прогулки ему очень приспичило, а когда он закончил, то потянулся за первыми попавшимися на глаза листьями. Это оказался ядовитый плющ. Адель лениво похлопала в ладоши, когда Майкрофт закончил играть: — Какая прелесть. — Нравится? Я назвал это «Жжение бубенцов: токката в ля-миноре». — Ну когда ты уже скопытишься, — завыл Шерлок. — Младшие вперед. — Ой, а я что-то не могу протиснуться к жемчужным вратам Рая… Наверное, из-за твоего жирного зада! Адель прикрыла глаза, погладила Стрихнина по голове, почесала за ухом. Кот ласково замурчал. Она подумала о муже — о том, что очень хочет собраться вместе, их неидеальной, но любимой семьей. По гостиной уже начали летать предметы: сначала ноты, потом разговорник, потом рука скелета. В доме Холмсов все как всегда.