Луноцвет на обочине

В ту ночь общая комната, которую делили между собой Вэй Усянь, Цзян Чэн и Не Хуайсан, была погружена, как в бочку с водой, в разнузданное веселье. Отбой прозвучал долгое время назад, и огонь был потушен, однако никто и не думал ложиться. По углам и стенам бродили тени неясного света, вспыхивающего и тут же боязливо таящегося. Случись кому в этот момент остановиться под окнами, он бы услышал возню, скрежет, шорох и непрекращающиеся шепотки нескольких голосов, то смеющихся, то переругивающихся между собой. Обитатели комнаты и правда не думали отходить ко сну в соответствии с установленным. Они умостились на полу так близко друг от друга, что их колени соприкасались, и сосредоточенно разыгрывали партию в кости. Упомнить, кому именно пришла в голову столь шкодливая и несходящаяся с заведенным устоем идея, было трудно. Однако каждый из них увлекся ей с примерно равным вниманием и получал удовольствие столь сильное, какое вообще могут испытывать люди, опасающиеся, что их поймают с поличным. Размазанные тени, мешающие огненное с сумрачным, исходили от тонких свечей, предусмотрительно упрятанных за первое, что подвернулось под руку. Огоньки загадочно и насмешливо бликовали на гранях костей, вырезанных с изряднейшим мастерством и изяществом. Всякий раз, как они с тихим перестуком падали на пол, являя то ту, то иную грань, все трое игроков замирали, одновременно вглядываясь в явленное число и жадно прислушиваясь к звонкому шепоту ночной тишины. Вэй Усянь от души наслаждался происходящим. Его соперникам, конечно же, было невдомёк, откуда взялись у него эти кости и какова была их природа. Это было, наверное, к лучшему. Сам он мог припоминать это время от времени с лукавым восторгом, случавшимся в его душе всякий раз, когда нечто из Третьего мира украдкой входило в привычную жизнь заклинателей, прямо не являя себя. В Вэй Усяне говорило совершенное озорство, близкое к детскому, а потому, ничуть не опасное. В силу юношеской неопытности он не задумывался, что играет с материями куда более могущественными и серьезными, чем ему то казалось. — Мы так и не решили, на что играем! — вдруг воскликнул он, смешливо наморшив нос. Цзян Чэн метнул на него короткий взгляд и насмешливо хмыкнул. — Гляди-ка, — проговорил он. — А я-то подумал, что ты и не вспомнишь. Не Хуайсан прикусил губу, какое-то время ещё глядя на кости, а после поднял глаза на говоривших и тихо хихикнул. — Пускай, — сказал он негромко и как будто бы даже смущённо. — проигравший попробует выбраться за пределы Гусу и добыть нам вина. Как вам такое?.. Мне кажется, это достойная плата за проигрыш. Вэй Усянь молчал ровно мгновение, осмысляя и взвешивая только что услышанное. Затем уголки его губ разошлись в лукавой улыбке, а все лицо засияло, приняв шкодливое и крайне веселое выражение. — Идёт! — воскликнул он столь резко и звонко, что двое других сперва вздрогнули, а потом сердито шикнули на него. Вэй Усянь смущённо хихикнул, кивнул и прижал ладони к губам. Между тем, в его голове будто бы начал свой ход некий сложный и странный процесс. До того мгновения они трое успели сыграть уже несколько раз, и в каждый из них Вэй Усяню улыбалась удача. За ее лукавым прищуром крылось, конечно же, не столько слепое везение, сколько знание сути и повадок заговоренных костей и некое количество хитроумных техник, почерпнутых из арсенала истинного короля азартных игрищ — Градоначальника Хуа Чэна. При желании Вэй Усяню не составило бы труда обыграть своих товарищей снова. Однако душа его вдруг исполнилась истинно юношеского озорства и прельстилась возможностью тайно уйти из Гусу в поисках выпивки. Еще миг — и он окончательно принял решение. Игра продолжилась, но Вэй Усянь едва следил за ее ходом, запоминая лишь выходящие числа и концентрируясь на желании не использовать имеющееся у него преимущество, а напротив, обмануть его, выкинув меньшее. Когда черед наконец дошел до него, он взял в руки стакан и плавно повел им из стороны в сторону, высвобождая незаметный поток духовной энергии и запечатывая магическую силу игральных костей. После же Вэй Усянь поводил стаканом ещё некое время, легко его встряхивая и кружа, а сам все думал и думал о самом меньшем числе, какое только способны выкинуть кости. Когда он наконец сбросил их на пол и смог рассмотреть, то понял, что затея его удалась. Кости явили число столь крошечное и ничтожное, что после иных его громких побед и взглянуть без смеха на столь сокрушительное поражение не представлялось возможным. — Наконец-то удача разглядела твое горделивое лицо и поспешила сбежать, — насмешливо проговорил Цзян Чэн, и в глубине его глаз блеснул язычок язвительного огня. — Как по мне, давно ей было пора это увидеть. Вэй Усянь засмеялся и просто пожал плечами. — Как жаль, — протянул он, стараясь сделать вид, что не рад своему поражению. — На этот раз я действительно проиграл. Что же. В таком случае мне придется идти на поиски выпивки, как и говорилось. Или вы передумали? Цзян Чэн и Не Хуайсан молча переглянулись. — Нет уж, иди, — насмешливо фыркнул молодой господин Цзян. — и не смей носа казать без обещанной выпивки! А коль скоро попадешься с поличным, то так тебе будет и надо. Вэй Усянь фыркнул и быстро поднялся, сладко потянувшись до хруста в костях. Все его юное и гибкое существо налилось радостью и деятельным предвкушением грядущей шалости. Двое его товарищей того восторга не разделяли, но предпочитали помалкивать. В конце концов, от этой затеи они могли получить либо выгоду, либо совсем ничего. Никто из них не понес бы наказание и не рисковал одним махом попасться на нарушении множества орденских правил. А вот при ином раскладе, ночь обещала им иную забаву и крепкую сладость вина, о которой они втайне мечтали. А потому, Вэй Усянь беспрепятственно вышел в ночь и побежал прочь, таясь за густыми тенями и стволами высоких деревьев. Для него-то все по-прежнему оставалось веселой игрой из тех, что даруют только снопы ослепительных искр и смех, а также лишнюю возможность похвалиться ловкостью перед сверстниками. Обходные пути и тропинки давно ему были известны, а в умении передвигаться бесшумно Вэй Усянь уступал одному лишь, быть может, зверью из числа перевертышей. А потому, он без сомнения и страха дал ногам унести себя в прохладную и зыбкую ночь за чертой орденских врат. Там тьма была куда чернее и гуще, да и при том, охватывала все его существо подобно воде. Вэй Усянь шел быстрым шагом, стремясь как можно скорее оставить Гусу за спиной, а после уже воспользоваться мечом и тем самым скорее достичь ближайшего поселения. Голос ночи, сотканный из множества едва различимых голосков и напевов, крался за ним по пятам. Весь его путь в оба конца занял один ке, а может, и несколько больше. Вэй Усянь не придавал этому особенного значения. Он тайно гордился собой и лукаво посмеивался, петляя по узким тропкам Гусу и предвкушая сладковатую радость ночного возлияния с двумя другими собратьями по уму. Возвращаясь, Вэй Усянь тайной мыслью уже воображал их удивление и лестные похвалы, и эти звонкие думы разжигали тайный огонь в его сердце и будоражили кровь. Однако он вдруг услышал торопливые шаги недалеко от себя, и это принудило Вэй Усяня остановиться и испуганно замереть. Тишина надавила на уши и зазвенела множеством робких звуков. Вэй Усянь сделал два шага назад и упёрся спиной в морщинистую кору старого дерева. Над его головой, в сизо-лиловой кроне, хохотали ветер и ночь, разливаясь и распаляясь на множество голосов. Вэй Усянь вслушивался в них, замерев, подобно мелкой зверюшке, и искал меж множества отзвуков тот, что недавно привел его в замешательство. Наконец он вновь услышал шаги. Плавные и шуршащие, будто льющиеся по земле мягким шелком вдогонку туманам, они опадали в лукавую тишину ночи подобно каплям росы. Вэй Усянь прикрыл глаза, весь обратившись в слух. Он напряг все свое естество, расплываясь и доверяясь одним ощущениям. Шаги звучали неторопливо и мерно, отмечая плавным движением путь недалеко от укрытия Вэй Усяня. Он отсчитывал их, с каждым новым все лучше и лучше понимая путь неизвестного. Вэй Усянь понятия не имел, кому из людей Гусу приспичило побродить среди ночи, тем паче, что свои правила они чтили и уважали, а отбой был объявлен давно. Однако же он ни на йоту не сомневался, что в случае встречи не удастся упросить неизвестного полуночника отвести взгляд и проследовать мимо. Шаги неожиданно замерли, а вместе с ними замер и Вэй Усянь, прижав ладони к губам и до предела замедлив биение сердца. Так продолжалось ещё какое-то время, а потом шаги потекли вновь, но на этот раз осторожно, крадучись. Вэй Усяню мгновенной мыслью подумалось, что правила изменились: теперь с обеих сторон в темноте находились не люди, а причудливые ночные зверюшки, острозубые и зоркоглазые, но не стремящиеся показываться друг другу. Эта мысль его на мгновение позабавила, отдавшись веселой дрожью в конечностях и дробным прыжком сумасшедшего сердца. Вэй Усянь медленно втянул носом воздух, принуждая себя успокоиться. Кровь дважды стукнула барабанным боем в висках, и только после движение внезапного возбуждения в его теле дрогнуло и замерло. Вэй Усянь переступил с ноги на ногу и плотнее вжался спиной в сухую кору. Шаги зашуршали прочь, ласкаемые поцелуями буйно вьющейся зелени. Острый слух Вэй Усяня ловил тот влажный, катящийся скрежет, с которым сухие отростки цепляли длинные полы верхних одежд. В тон им нежно и ласково звенели хрустальные бусины, ударяясь о массивную плоть нефритовой бляшки. Внезапно все замерло, будто бы сама тишина напряглась, а звуки сгинули и растаяли под ее тяжёлым убором. — Покажись. Вэй Усянь вздрогнул всем телом и узнал холодный голос Лань Чжаня. Он распахнул глаза и осторожно перевел дыхание. Тишина обрушилась внезапно и тяжело, и в ней слышался голос судьбы. Но Вэй Усянь был ещё слишком беспечен и молод, чтобы уловить ее неразборчивый шепот в череде бесконечных случайностей. Для него это было, скорее, досадой — очередной случай, раскрывшийся таким образом, что из всех возможных людей именно Лань Чжань застал его за очередным нарушением правил. Вэй Усянь не мог видеть той причудливой красоты сложно выстроенных событий, которая раз за разом сталкивала его на узкой тропинке с Вторым Нефритом из дома Лань. Подобное этому, как правило, понимается лишь позднее, с годами, когда является повод для осмысления. В тот момент Вэй Усянь стоял, подобравшись, и вслушивался в пронзительную тишину. Он нутром чуял, что Лань Чжань ждёт, не сходя с тропы, не приближаясь, но и не желая продолжить свой путь. Мгновения складывались в минуты напряжённого ожидания. Наконец Вэй Усянь со вздохом покачал головой, и изобразив на лице прямодушное недоумение, вышел из тени. Их взгляды пересеклись и столкнулись. Оба участника этой неловкой сцены замерли, недоуменно созерцая друг друга. — Ты преследуешь меня, Лань Чжань? — звонко и весело расхохотался Вэй Усянь, попеременно то хмурясь, а то — гримасничая. — Ай-ай-ай! Какое недостойное и возмутительное дело сотворил этот благопристойный молодой господин! Что скажут старейшины его дома, если прознают об этом? Мочки ушей Лань Чжаня налились кораллово-алым. Где-то в глубине его души дрогнуло и затрепетало нечто неясное и томительное. Многие мысли и чувства, до той минуты сокрытые в его душе под тяжёлой завесою, разом вздыбились и поднялись. Они рассыпались мириадами брызг и снопами обжигающих искр, сверкали, мучительно и прекрасно, дрожали, серебрились, и опадая, сгорали, как восторг, без остатка. Привычно и страшно давался ему прямой взгляд. В разуме, будто резаные острым лезвием по плоти слоновой кости, свято и горячо проступали светлые черты Вэй Усяня. Он, подобный звёздному свету и переливчатому напеву реки, обладал полнокровной живостью неотразимой, человеческой прелести. Все в нем неистово волновало и увлекало неловкую, неискушенную и неумелую в вопросах любви душу Лань Чжаня. Той ночью он мучился многими чувствами, ставшими ему в последнее время постоянными спутниками. До того неизменно прямой и холодный в разуме и исполнении, Лань Чжань ныне не мог совладать сам с собой. В душе его поселилась угнетающая и сухая рассеянность, а ум, утратив прежнюю ясность, самозабвенно пестовал черты и интонации Вэй Усяня. Порою Лань Чжань сам себе казался глубоко больным и разбитым, будто бы ужаленный в самое сердце или же необратимо отравленным тремя сотнями дротиков. С самоуничижительным ужасом искал он причины столь прискорбных перемен в себе самое, однако же, не находил. Подобная перемена, неотвратимая и абсолютная, как чума, свойственна — к счастью или к сожалению — большинству из живых и разумных. В своих душевных терзаниях благородный молодой господин Лань Чжань был ничем не лучше любого простолюдина, увлекшегося по первой порывом душевной страсти. Его нефритовое и безмолвное сердце, до той поры совершенное, холодное и немое, разом вздрогнуло, ожило и забилось. Подобно поминальной свече зажёгся посреди холодного и мучительного одиночества слабый огонь его. Лань Чжань, сам того не ведая, все более и более с каждым грядущим днём увлекался ранее неизведанным чувством. Обманывая сам себя, он пил, как сладчайший нектар в прохладу и студёную воду посреди смертельного зноя, свою мучительную привязанность. Лань Чжань не ведал конца и не постигал насыщения. От того ему становилось разом, и сладко, и горестно. Он не смел прямо признаться себе, что его сердце, годами равнодушное и немое к красоте, добродетели и изяществу, налилось непреодолимой симпатией по отношению к самому одаренному, однако же, непредсказуемому и бесстыдному существу под сенью великого Неба. Лань Чжань, замирая от удивления и стыда, боялся открыть сам себе, что способен любить мужчину, и при том, мужчину такого. В тот злополучный вечер, поздний и темный, что ночь, схожие помыслы и сомнения прогнали прочь второго Нефрита от светлых стен и чистых циновок цзиньши. Он блуждал по отдаленным тропинкам скорбным призраком-тенью, и мучительного хмурясь, терзался любовью, как иные — болезнью, повинностью и судьбой. Он был убежден, что пребывает один на один с собой: обречённый, охваченный тусклым мраком и облитый перламутровым перекатом равнодушной Луны. А потому, Лань Чжань был немало смущён появлением Вэй Усяня. Ему, пребывающему в ослеплении между гневом и страстью, и подавно было не усмотреть истинно судьбоносной улыбки в неспешном переплетении судеб. Лань Чжань глядел на Вэй Усяня неподвижно и тяжело, внутренне содрогаясь от объявших душу неловкости и стыда. Он едва понимал смысл сказанного, но различал обидные интонации и ощущал в сопоставлении с ними тоскливое и мучительное бессилие. — Э-й, молодой господин Лань, что же ты это, язык проглотил? — нетерпеливо и шкодливо сверх обыкновения заговорил Вэй Усянь, закидывая руки за голову и переплетая пальцы в изящном движении. — Нынче странное с тобой что-то творится, право слово! То крадешься в потьмах, то смотришь с укором, а то и вовсе молчишь с тем единственным выражением, будто я тебя в чем-то глубоко и страшно обидел... Ума не приложу, Лань Чжань, отчего ты такой! Второй Нефрит терялся в разнообразных и спутанных ощущениях, поболее всего ощущая себя так, будто выбрался из долгого заточения и дышал теперь вольным воздухом, не умея насытиться. Вэй Усяня было столь много за раз, что любование и восхищение им походило на мгновенное отравление до боли под ребрами и рези в глазах. — Почему ты здесь? — проговорил наконец он холодно и сурово, найдя в себе силы отверзнуть уста. Вэй Усянь воззрился на него со столь невинным и искренним выражением, что это само по себе служило почвой для сомнений и беспокойств. — Не спалось в духоте, вот я и вышел прогуляться на воздух, — отозвался он, нежно и весело улыбаясь. — Постой... Неужто ты подозреваешь меня в недобром? О, как это обидно! — Запрещено, — сухо проговорил Лань Чжань, чеканя каждое слово с отчаянием терпящего сокрушительное поражение. — За самовольные отлучки после отбоя положено наказание. Вэй Усянь почесал бровь и досадливо вытянул губы. — Да что ж такое! — громогласно посетовал он. — Опять наказание! Лань Чжань пребывал в молчании холодном и назидательном. Нутром он чуял, что едва завязавшаяся беседа пошла явно не туда и не о том, непозволительно скоро соскользнув в неверное русло. Это злило и печалило Второго Нефрита, однако же, с лёгкостью вывернуться из неловкого положения он не умел и не мог. Тем временем Вэй Усянь, поразмыслив с минуту, осветился лукавой полуулыбкою и беспечно пожал плечами. — Ну что же, — рассудительно уронил он, выдавая несерьезность настроя одним лишь лукавством по-кошачьи сощуренных глаз. — Коль скоро коротать наказание мне случится с тобой, это будет не столь тяжким бременем. Во всяком случае, нам будет о чем поговорить, если ты, разумеется, вновь не примешься дуться и бранить меня за недостаток почтительности. Лань Чжань удивлённо моргнул, и лишь мгновением позже до него дошел смысл сказанного Вэй Усянем. В душе его внезапным и неистовым всполохом света зародилось и тут же угасло кипящее возмущение. Привычная обида, незрелая и непонятная, охватила его от столь явной демонстрации пренебрежения к нерушимому и неприкосновенному уставу клана Гусу Лань. Однако Лань Чжань испытывал и нечто совершенно отличное: против воли, насильно и почти что кощунственно его увлекала живая воля и непосредственность Вэй Усяня. Он восхищался, пожалуй, что именно так, его умением самозабвенно смеяться, дурачиться и шутить, не привязываться к словам и не зацикливаться на поступках. Он смотрел на него, и ощущал то невыразимое, трепетное тепло, какое рождается в душе всякого человека, когда впервые после долгой зимы его приветствует улыбка и сладкая нега майского ветерка. — Лань Чжань! — заговорщески-громким шепотом зачастил Вэй Усянь, кривляясь всей своей веселой мордашкой. — А, Лань Чжань! Скажи мне, о, благороднейший и чистейший из благородных и чистых мужей Гусу, что станешь ты делать, если некто из старейшин или адептов твоего клана застигнет нас здесь? Мы стоим тут вдвоем посреди ночной мглы, и только бледная тень луны падает на наши плечи и лица. Нам не положено здесь находиться, но мы тут: пренебрегли уставом и смеем говорить друг с другом без капли раскаяния или опаски. Мы таимся в тени деревьев, будто бы воры или, быть может...влюбленные? А! Что, как тебе это, Лань Чжань? Да-да!... Мы таимся, будто влюбленные, сбежавшие от зоркого глаза старших в уборы спасительной темноты, чтобы говорить о чувственном и сердечном, наслаждаясь друг другом и... Однако же он не докончил. Будучи не в силах более выносить столь бесстыдные речи, Лань Чжань прерывисто вздохнул и резко отворотился, весь краснея и жмурясь. В ушах его стучало, а потому он не слышал веселого и переливчатого хохота Вэй Усяня. Лань Чжаню потребовалось некое время, чтобы восстановить дыхание, и сладив с собой, вновь принять приличествующий облик. — Вздор! — воскликнул он чуть более резко, чем то ему было свойственно, и поспешил заслонить вновь вспыхнувшее лицо рукавом. — Чепуха! Как... как тебе не стыдно? Вэй Усянь очаровательно и заискивающе улыбнулся, мягко пожав плечами. Он весь был в тот момент столь дивным и явным средоточием юной и дерзкой прелести, что на него воистину невозможно было смотреть без тайной нежности и явного восхищения. Лань Чжань раздражённо помотал головой, а потом вдруг схватил Вэй Усяня за руку точно посередине запястья и потянул в сторону за собой. — Эй! — удивлённо выдохнул Вэй Усянь и шутливо стукнул своего невольного спутника по руке. — Чего это ты? — Идём, — строго и резко огрызнулся Лань Чжань. — Я знаю обходной путь. Ты должен сейчас же вернуться в общежитие. Я... Я прослежу, чтобы тебя не заметили. Вэй Усянь поперхнулся насмешливыми замечаниями, и недоуменно хлопнув ресницами, улыбнулся неожиданно робкой и теплой улыбкой. Однако Лань Чжань того не заметил. В молчании они миновали долгий путь туго и многократно переплетенных между собою тропинок. Поздний вечер был прян, однако же, студенист до обжигающего и хрустального. Он оставался на языке и губах горчащей влагой невысказанного ощущения. Он входил в души и помыслы, время от времени останавливаясь и замирая, а после рассыпаясь, подобно чистейшему звону. Вэй Усянь волочился за спиной у Лань Чжаня, стараясь способом как можно более ненавязчивым и незаметным ослабить стальную хватку его мраморных пальцев. Лукаво лепечущий вечер и многозвучные шепотки ночи будто бы смеялись над ними. Вэй Усянь не понимал причины столь необузданного восторга, а потому, пропускал обрывки услышанного мимо ушей, не дозволяя прикоснуться к изменчивой памяти. Он глядел прямо перед собой и вверх, высоко запрокинув голову. Черно-лиловые кроны деревьев трубно шумели, а в прорезях между ними плыло туманное небо — великое, вечное и высокое, полное звезд. В воздухе, будто бы разрезая и раздвигая его неповоротливые слои, сновали тонкие тени. Одни из них были немы и белы, лучились синеватым огнем по самому краю. Другие же чудились дивным и странным продолжением ночи, и бестелесная сущность их была расплывчата и туманна, а глаза, схожие с плошками и выпученные до предела, как у глубоководных рыб, казались блеклыми и бессмысленными. Духов было до бесконечного много, и они были из тех, что не относятся ни к одному из миров, а потому, незримы для печатей и талисманов. Вэй Усянь на мгновение замер, залюбовавшись их сонным и тихим кружением. Это зрелище было столь прекрасно и необычно, столь волнительно и пленительно в своей инаковой сути, что он разом позабыл обо всем и против воли позволил губам расползтись в тонкой улыбке. Вэй Усянь сам не заметил, как запнулся, и лишь запоздало взмахнув свободной рукой, ткнулся носом в широкую спину Лань Чжаня. Последний тотчас же обернулся и придержал Вэй Усяня за плечо. На его обыкновенно холодном и бесстрастном лице отразилось явное удивление. — Что с тобой? — спросил он отрывисто. Вэй Усянь упёрся ладонью в чужое предплечье и рывком восстановил равновесие. Их лица внезапно оказались в непозволительной близости друг от друга. С мгновенное оба молчали, на несколько кратких мгновений позабыв, как дышать. Лань Чжань смотрел, разом позабыв обо всем и попавшись в ловушку собственных желаний и помыслов. Темно-карминовые и алмазно сияющие глаза Вэй Усяня казались ему всезнающими и безмерно глубокими. Лань Чжань глядел прямо перед собой загнанно и печально, а губы его кололо и холодило малопонятным желанием. Кажется, в тот миг он был как никогда прежде близок к улыбке. Вэй Усянь дышал быстро и удивлённо, точь-в-точь, несмышленый зверёк, белый крольчонок или верткий детёныш ласки. В нем было поровну от наивности и от соблазна. Лань Чжаню неожиданно захотелось прикоснуться к его волосам, ощутить и понять — точно ли так они тяжелы и переливчато мягки, какими со стороны кажутся глазу? Лицо Вэй Усяня не менее привлекало его. Лань Чжань не смел даже в мечтаниях зайти столь далеко и совершенно раствориться в греховном, плотском бесстыдстве. Он запрещал себе думать и представлять. Однако,если бы в один момент сила воли окончательно и бесповоротно изменила ему, Лань Чжань бы подался вперёд, рванул бы, разом притянул Вэй Усяня к себе и целовал, целовал, целовал. Но даже его собственный разум молчал, затворенный на три сотни дверей и замков. И сам он в ту минуту не знал, что за чувства и мысли лукаво прячутся за оцепенением и досадой. — Что с тобой? — нервно и неуверенно повторил Вэй Усянь. Пальцы Лань Чжаня сами собой скользнули вниз по плечу и ниже лопаток, едва ощущая прохладную тяжесть ослепительно-белых волос Вэй Усяня. С отчаянием утопающего он вцепился в край алой ленты и судорожно стиснул ее в кулаке. Мысли путались и бледнели, будто звёзды на утреннем небе. Лань Чжань смотрел и не видел. Сердце его судорожно и гулко стучало. Глаза кололо и жгло напряжением. Вэй Усянь глубоко вздохнул, и сощурившись, печально покачал головой. Странное и пугающее сомнение разом охватило и опалило душу его. Вэй Усянь смотрел на Лань Чжаня, но не как прежде — с лукавой и по-детски непосредственной радостью. Внезапное предчувствие, похожее на озарение, нашло на него. В сознании сами собой всплывали черты коротеньких заклинаний, которыми лукавые хули-цзин ломали оковы души и вытаскивали из мужских сердец огни любовного пламени. Вэй Усянь изготовился было повторить их украдкой и разом понять, посмотреть — однако в последний миг передумал. Руки его опустились, а в душе не хватило смелости. Вэй Усянь понял, что ничего не знает, не понимает, и не хочет. Он не чувствовал в себе уверенности и готовности думать и говорить о чем-то подобном — по крайней мере, в ближайшие годы. Быть может, какой-то частью себя он помнил и понимал: всему нужно время. Чувство в юной душе похоже на нежный росток, который равно может как загнить и исчезнуть, так и, вытянувшись, обратиться в высокое дерево. А его собственная душа, как и душа Лань Чжаня, покуда не была приспособлена для истинной и глубокой любви. — Пусти меня, — негромко попросил Вэй Усянь. Лань Чжань вздрогнул, будто слова поразили все его существо единым ударом хлыста. Он потупился и отступил. Вэй Усянь не без тайной дрожи заметил, что уши и шея его пылают огнем. Тонкие духи кружились и кувыркались над их головами, наполняя недвижимое пространство сумрачной ночи переливчатым смехом. — Глядите-глядите-глядите, — галдели и лепетали они. — Что делается! Что творится! Дивный цветок призрачного луноцвета пробился сквозь лед!.. Пророс сквозь нефрит!.. Благородное дитя из Гусу, кровью и родом заклятое идти войной на Градоначальника Хуа Чэна, глядит и наглядеться не может!.. Сердце его поет, а руки дрожат! О, как бы не его принципы да запреты, схватил бы он нашего молодого господина в охапку, и...— прямиком по кустам! Благо хризантемы цветут-отцветают, да все пышно и кругом, и кругом!.. Вэй Усянь вздрогнул всем телом и зажал уши руками. Сердце его глухо стучало. «Неужто и правда? — испуганно думал он, против воли глядя прямо перед собой, на Лань Чжаня, пылающим, замершим взглядом. — Неужели он?.. Как так случилось, что именно он из всех людей мира?.. Когда и зачем допустил он это в себе? И раз правы духи, и сердце Лань Чжаня не немо и холодно... Нет, не могу понять! Как мог он? И то ли чувство принимает за названное любовью? Нет-нет. Я видел, я знаю. Любви нет в душе и глазах молодых!.. А я? Я ведь тоже его не люблю. А что чувствую?.. Что за чувства рождает в моей душе этот молодой господин Лань?» Вэй Усянь прикусил край нижней губы и задумчиво оглядел Лань Чжаня. Тот стоял, по-прежнему замерший и сам не свой, вперив взгляд в землю у края своих сапог. Черты лица его были чисты и прекрасны; в них было напополам от возвышенности и упрямства. Девственная белизна гибко струящихся до земли рукавов была тонко и дорого шита по краю голубым шелком и серебряной нитью. Вэй Усянь перевел дух, и в груди у него болезненно, сладко кольнуло. Тонкие тени сгрудились вокруг него и тихо покачивались теперь, будто бы были его сумбурными мыслями. Их белесые плошки-глаза были обращены в его сторону. — Какой ты глупый, маленький господин Вэй, — прошелестели они наконец. — Ну да дело твое. Вэй Усянь в последний раз поглядел на Лань Чжаня, и лицо у того было странным. Удивительно, страшно и тяжело было смотреть на него прямо. Вэй Усянь против воли своей ощутил, как со дна души его поднимается горячая, вязкая дрожь. Не ушами, не сердцем и разумом, а чем-то иным в себе чуял он, как кричит от горечи и поет от любви сердце Лань Чжаня. Однако же способность, сокрушительная и внезапная, казалась своему обладателю досадливым наваждением. Вэй Усянь упорно гнал ее прочь. — Вэй... — начал было Лань Чжань, однако докончить ему не дали. Вэй Усянь зажмурился, замотал головой и попятился прочь. — Не будем об этом! — испуганно выкрикнул он и сиганул зайцем в кусты. До общежитий бежал Вэй Усянь на едином дыхании, не открывая глаз и не разбирая дороги. Только влетев в смутно знакомую дверь и с усилием прикрыв ее за собой, он плюхнулся на пол, и подперев кулаками лицо, уставился бессмысленным взглядом в противоположную стену. Цзян Чэн и Не Хуайсан, которые до того мгновения в нетерпении ждали его возвращения, разом вскочили на ноги. Ровно мгновение они переводили озадаченные взгляды с друг друга на Вэй Усяня, а после ринулись к товарищу не сговариваясь. Отрешенное и потерянное выражение лица последнего сбило их с толку. Какое-то время они трясли и теребили товарища, наперебой стараясь дознаться о столь разительный перемене в его настроении. Однако Вэй Усянь упорно молчал, будто от того зависели его жизнь и достоинство. В мыслях его было путано и темно, а на душе мерзко и горько. Он вяло отнекивался, не называя истинных причин своего состояния. Цзян Чэн и Не Хуайсан в конце концов поняли, что ничего путного от него не добьются, и сами собой поутихли — отстали. Вэй Усянь рассеянным жестом вынул из рукава зачарованные кувшины, едва не уронив, поставил на пол и начертил несколько расплывчатых символов пальцем левой руки. В середине сего несложного действа он сбился, и пришлось начинать сначала. Цзян Чэн и Не Хуайсан взирали на него с недоумением и тревогой. Будучи заклинателями, они слишком хорошо понимали сколь тесно связанно между собой душевное равновесие и четкость исполнения до совершенства отточенных техник. Вэй Усянь медленно распрямился, переступил с ноги на ногу, и пробормотав на прощание что-то малоразборчивое, спешно ретировался. Обоим его товарищам оставалось только смотреть, как спешно исчезают за дверью концы призрачно-белых волос. — Что это с братцем Вэй? — пробормотал Не Хуайсан, не стремясь, как видно, получить ответ на столь закономерный вопрос. — Он выглядит так, будто узрел кошмар наяву. Не нужно ли нам?.. Цзян Чэн раздражённо фыркнул и хлопнул товарища по плечу. — Дурня нашего повело окончательно, вот и беснуется, — насмешливо бросил он. — Выдумал себе черт знает что и носится с этим, ты погоди, попустит ещё. Брось, оставь его, в самом деле! Пускай себе. Перебесится и вернется. Не даром же говорят, что любая глупость имеет свое дно. И у Вэй Усяня оно рано или поздно покажется, как бы там не мерещилось... Не Хуайсан передёрнул плечами и неуверенно взглянул в сторону двери, которая была прикрыта неплотно и давала тонкой полосе серебристо-жемчужного света луны пробиваться сквозь узкую щель. Он постоял так ещё какое-то время, но поразмыслив, решил прислушаться к советам Цзян Чэна. Так или иначе, а от вина и молчания толку было куда как поболее, чем от горестных взглядов и осторожных вопросов. Не Хуайсан робко надеялся, что все разрешится само собой, и станет ещё лучше, чем прежде. В то же самое время, пока его друзья терзались от неразрешимых вопросов и противоречий, Вэй Усянь пребывал в ещё большем расстройстве чувств. Вновь оказавшись на улице, он ещё какое-то время стоял без мысли и памяти, глядя прямо перед собой и вдыхая сладковато-острые, влажные запахи ночи. В голове у него тяжело и мерно кружилось, подгоняемое волнением и испугом, неясное ощущение, больше похожее на томительное предчувствие. Наконец, Вэй Усянь пошевелился и сбросил с себя сеть тяжёлого оцепенения. Он поднес руки к лицу и потёр ими глаза, будто бы умываясь. Унять бушующие и снующие туда-сюда мысли это не помогло, однако, заняло время. После Вэй Усянь взобрался на крышу и вытянулся на покатой, ребристой поверхности. Многие ряды черепицы были прохладными и неумолимо кололись. Вэй Усянь неудовлетворенно поерзал, устраиваясь удобнее. Небо над его головой от чего-то казалось куда прекраснее и тяжелее, чем прежде. Далёкий свет призрачного светила был ему ценнейшим из украшений. Луна, молчаливая и прекрасная, величаво скользила над облаками, будто была крошечной лодкой с шелковым парусом. Вэй Усянь глядел на нее какое-то время, и глазам его было мучительно больно. Мутный свет тек по его расслабленному лицу и терялся в расплетенных волосах, развитых по черным позвоночникам крыши. Один на один с ночью и тяжёлыми размышлениями — Вэй Усянь был в то мгновение будто бы тоньше и уязвимее всех прочих, существующих в мире под звёздами. Невыносимые предчувствия и сомнения грызли душу его. Вэй Усянь смотрел прямо и долго, но в мыслях его были насмешки призрачных духов и отчаянный порыв в глубине глаз Лань Чжаня. Он перебирал каждый шаг, жест, каждый поступок и каждое слово — будто то могло унять его бушующее смятение. Однако время шло, а душа все более распалялась. В разуме своем Вэй Усянь был тверд. Казалось, что поступил он верно. Однако же все его существо противилось этому домыслу. Жемчужное, ласковое свечение, куда более яркое и трепещущее, чем чары далёкой луны, легло на черты его. Вэй Усянь дрогнул и ощутил, что веки его смежило в раздумьях, схожих с грезой. Поспешно распахнул он глаза. Нечто бесформенное и сияющее висело аккурат над его головой, отражая в глазах своих красоту дымчатой ночи. Вэй Усянь признал в том мелкого духа из числа вечных созданий, что существуют в мире для смеха и созерцания — подобно тому, как стынут алмазные росы близ речных заводей. Вэй Усянь протянул руку и ткнул указательным пальцем в комочек слепящего света. — Печалиться изволишь, молодой господин? —прошелестело неземное создание и доверчиво, будто с почтением прильнуло к приветливо раскрытой руке Вэй Усяня. Последний опустил голову и глядел в сторону некое время. Сумятицу чувств отражали его черты и глаза. — Нет-нет, — наконец выдавил из себя Вэй Усянь. — Не так, не оно. Все в порядке. По крайней мере, я хочу думать, что так... Он помолчал, отстраненно и робко глядя прямо перед собой остановившимся взглядом. В эту ночь, укрытый лунным полотном, как судьбою, молодой господин из Города Призраков был прекрасен, как никогда. Оно и не мудрено. Подобное часто случается с теми несчастными, чей жизненный путь отметил неким знаком-отметиной слепой и безжалостный Случай. А как известно, именно он издревле служит своему покровителю — неусыпному Року. — Что сделано, то сделано, молодой господин, — заметил вдруг дух. — Слов назад не воротишь. Душа мальчика Лань сильна, она вынесет это, не дрогнув. Не убивайся теперь понапрасну. Тем паче... Вэй Усянь отрицательно покачал головой, и бессильно прикрыв глаза, сидел так какое-то время. — Нет смысла в том, что в народе слывет за любовь, а по природе своей является юношеской горячностью и неуемной, неопытной похотью. Люди привычны к этим двум порокам без меры, — заговорил наконец он, отделяя каждое слово. — Но выдавать их за высокое и священное — не грех, но кощунство. Я не отказываюсь от принятого решения. Страсть сожжёт и погубит меня, она же поглотит и Лань Чжаня. Вэй Усянь безвольно отвёл в сторону руку, вздохнул полной грудью и перевел воспалённый, лихорадочно тлеющий взгляд туда, где тонко плыла граница земли и неба, утопая в ночном шёлке туманов. — Я не отказываюсь... — повторил он, будто стараясь убедить в том себя самого. — Нет-нет!.. Однако... Если я прав, и если все оно так... Скажи, отчего же теперь мне так тяжело на душе, и так болит и неможется в сердце?

***

Складки белых одежд по краю подола были сплошь изукрашены вставками тончайшего шелка, бледно-алого, как заря. От того ли, что свет был прозрачен и тускл, но при движении девственно-чистый убор казался утопленным в крови. Однако девица-прислужница думала не об этом. Шаг ее оставался быстр, чинен и строг. Тонкое личико, быть может, вполне подходило для того, чтобы писать с него образ феи реки Ло на гравюры. Однако в мгновение, когда изящная красавица свернула за угол, она была не столько свежа и мила, сколько сосредоточена и взволнована. Имени ее не знал никто, однако прозвище ей было — Фэнчжун, подобная ветру в полях. Она была одной из немногих женщин ордена Цишань Вэнь, не связанных кровью и положением с его огненной ветвью. Никто не помнил откуда, из каких мест была она родом, по имени какого дома звалась и какими ветрами принесло ее, лепесток благоухающей сливы, в распоряжение могущественного клана Вэнь, его безжалостному и своенравному Главе в услужение. Фэнчжун была одной из четырех женщин главных покоев, коих Глава Вэнь неотлучно держал при себе. Будучи женщиной низкого звания и не имея за собой надёжного покровительства, вынуждена была она и подобные ей мириться с обидами и невзгодами. Обитательницы главных покоев и северных галерей Безночного города относились к ней с высокомерным презрением. Она служила Главе, при этом ненавидя его и смертельно боясь. Ее господин — благостное и безжалостное солнце огня — Вэнь Жохань имел двух сыновей. Каждый из них мог, полушутя и будто бы снисходя, причинить беззащитной прислужнице множество горестей и обид. Одно только спасало; у них не было права обесчестить, искалечить или же лишить ее жизни. Великий господин и глава рода был против того. Для всего дома своего, для каждой живой души в стенах его ордена и даже для двух своих сыновей, был он повелителем и господином. Никто не смел пойти супротив его слова. Страшный то был человек. Лицо его было прекрасно, однако душа не знала света и человеческой мягкости. В природе и повадке своей был он хуже и беспощаднее самого кровожадного демона. Слыша иной раз о злодеяниях и зверствах дома его, исходящих от воли единоправного господина, шептались люди, будто превзошел Вэнь Жохань в безумстве кровопролитном того, кто некогда правил в ночи мира призраков. Огненное стылое солнце грозились затмить призрачное сияние Лазурного Фонаря, и будто в насмешку спалить ещё большее количество душ. Фэнчжун не имела в себе сил рассуждать сколь ничтожной и недостойной стала тропа ее жизни в тот час, когда склонилась она перед бездушным Главой. Быть может, и лучше ей было бы умереть, но даже этого она не могла без его позволения. Великий Глава повелел ей позабыть обо всем и глядеть лишь на него одного. Он внушил ей мысль кощунственную и жестокую: отречься от отца своего и имени рода, уничтожить в себе саму память о прошлой себе и гордость, подходящую по всему дочери благородного человека. Отныне и вовек она принадлежала и в жизни, и в смерти своему господину — будто изящная безделушка, отнятая в ночи у сотворившего ее мастера. Фэнчжун исполнила волю Главы. Быть может, и снилось ей в иной час зарево страшного пламени на воротах родного поместья, крики и стоны раненных, бездвижные тела отца и матери, их глаза, стеклянные и бесстрастные, их лица, руки и волосы, окропленные бурой кровью... Быть может. Тогда она вспоминала, как саму ее выволокли за волосы через двор, на глазах у всех, не дав даже прилично одеться по случаю. С ней ли случилось все это или с другой какой девой из некогда славного дома? Фэнчжун не имела сил воскресить слабую память. Вспоминалось, как Глава в алом шёлке бросил ее поперек седла и уволок в стылую, страшную ночь. А после жизнь пошла, полилась, как вода из худого сосуда. Отныне и до конца обратилось белое в чёрное, восход в закат, жизнь в смерть, а радость — в кошмар. Фэнчжун толкнула тяжёлую дверь и крадучись вошла в покои. Высокая и плывущая темнота в них была столь абсолютной и страшной, что она поневоле зажмурилась, задохнувшись. Скрипы и шорохи гуляли туда-назад в галереях, воздух был колючим, жгучим и злым, а в отдалении нечто утробно и страшно урчало, бормоча, грызя и глотая с отвратительным, влажным хлюпаньем. — Скроила на юбку... — прозвучал, как пролился стозвучьем талой воды, холодный, насмешливый голос. —...шелк тонкий «Павлинье перо», Зеленое с красным — одно затмевает другое. Искрится, как будто парча, «Шестипалый дракон», Гляжу ненасытно на дивное диво такое. Фэнчжун вздрогнула, и вся побледнев, замерла. Руки ее, судорожно трясущиеся и до боли сжимающие края подноса с приличествующими случаю утварью и подношениями, опустились сами собой и едва не разжались. Долгие пару мгновений Фэнчжун смотрела прямо перед собой остановившимся взглядом крольчонка, что оказался на пути у удава. После ее побелевшие губы слабо и неуверенно шевельнулись. — Вы молвили как-то: цветы много лучше, чем я, — отвечала она слабым голосом, вся дрожа, как в горячке. — Тогда я решила: цветов сторониться я буду. Сегодня же к ветру взываю: не дуй на цветы, Не надо спешить, пускай расцветают повсюду... Фэнчжун замерла и умолкла, опустив голову и не решаясь взглянуть туда, откуда донёсся до нее внушающий трепет и оцепенение голос. Так стояла она, слушая все те же жуткие и ужасные звуки, что не прекращались ни на одну долю мгновения. Наконец ответом ей стал громогласный, однако безжизненный смех все того же красивого, властного качества. — Ты слишком умна и образована для столь низкого ранга, — вдруг произнес прежний голос. — Не так ли? Посетуй, коли согласна и коли есть в словах твоего господина истина. Ну? Что молчишь ты? Фэнчжун ощутила, как холодная дрожь сжимает стальными тисками ее сердце и разум. В насмешливом голосе господина ей чудился стальной отблеск занесенного ятагана, ужас и горечь смерти. Она не решалась двинуться с места, и ноша тянула ей руки. Однако медлить с ответом до бесконечности она не могла, пусть прозвучавший вопрос и был откровенной, опасной ловушкой. — Мне не пристало думать и рассуждать о своей судьбе, — отвечала Фэнчжун с осторожностью и напряжением. — Коли великому Главе было угодно распорядиться мной так, значит, ему было виднее. Моя жизнь и судьба всецело в его руках, я покоряюсь безмолвно, ибо не смею... Великий Глава дома Вэнь вновь рассмеялся, и в том было слишком много от неприкрытой, жестокой издёвки. — Ладно стелешь, — проговорил он, будто бы размышляя. — Как не спроси, всему ты покорна и всем ты довольна. На досужую брань бровью не поведешь, на обидные речи слова дурного не скажешь. Никогда, чтобы поперек да супротив, все с покорностью да с почтением. — Мне не в чем вас упрекнуть, мой господин, — ровно проговорила Фэнчжун, склонив голову. — Да и как я посмею? Глава Вэнь некое время молчал, будто бы позабыв о прислужнице. — Подойди, — властно велел он. — С чем ты явилась? Фэнчжун поспешно приблизилась, глядя себе под ноги. Теперь Глава был в пяти шагах от нее, и край его призрачной тени катился по чистому мрамору и расшитому, шелковому настилу. Фэнчжун, мелко переступая ногами, дошла до резного, низкого столика из дерева драгоценной породы и опустилась перед ним на колени. Поставив поднос, она принялась было зажигать ароматные свечи и подготавливать утварь к известному ритуалу, без каких решительно невозможно вообразить себе быт любого мало-мальски важного господина. Однако Глава Вэнь не дал ей закончить. Шум, вой и животное, омерзительное урчание будто бы окружили и обступили Фэнчжун со всех сторон, заладив с удвоенной силой. Шепот и шелест будто бы сливались в единый мотив определенного свойства, и в нем обмершей от страха прислужнице слышались далёкие, нечеловеческие наречия. После же, разрезав мутную и неоднородную тишину, послышался скрип кресла. Глава Вэнь встал, и каждый его шаг отзывался для Фэнчжун болезненным боем крови в ушах. Алый шелк хрустко гнулся и обманчиво шелестел, струясь, ниспадая. Казалось, что так идёт сама Кара и Смерть, сотворенная в едином лице. Холодная, лощеная и сладко пахнущая благовониями рука Главы коснулась подбородка Фэнчжун и подняла ее голову, заставив смотреть вверх. Лицо Главы было насмешливо, ясно и прекрасно, как солнце, однако в той же мере оно было безжалостно. Золото горело на его лбу червонным огнем, и не иначе, как кровавое пламя изменчивой, лукавой души — поднималась в глазах его алая дымка неясного отсвета. — Скажи мне, красавица, — произнес Вэнь Жохань, неожиданно улыбнувшись. — коль скоро твои глаза поблекнут и угаснут от слез, если кликну я стражу и велю доставить тебя в удаленный покой Огненного Дворца для иных моих развлечений? Фэнчжун побледнела, как траурное полотно, но шелохнуться не смела. Она стояла, вся обмерев, и смотрела в прекрасное лицо своего господина больным, испуганным взором. Губы Главы Вэнь исказила гримаса. — Не хочешь? — проговорил он, бездушно, глумливо смеясь одними глазами. — Ну добро. Тогда не противься теперь. Открой свой разум, да будь приветлива с Гостем. Потолковать надобно. Горло Фэнчжун сдавило слезами. Горечь, пришедшая с пониманием, чего именно требует от нее Вэнь Жохань, не давала покоя. Однако выбора не было, и едва переведя дух, она подчинилась в извечно покорной манере. Языки тысячи свеч за спиной у Главы колыхнулись два раза, пригнувшись единым порывом. Голова Фэнчжун опустилась на грудь, а после плечи ее дрогнули, и из груди вырвался страшный, оглушительный хохот. Глава Вэнь отвёл руку в сторону и смотрел куда-то мимо дрожащей Фэнчжун с насмешливым равнодушием истинного тирана. — Теперь я могу тебя слышать, — произнес он, и в интонациях его была суровая сталь. — Говори. А посмеешь лгать, заморю печатями да иными заклинательскими премудростями. Буду терзать и мучить, пока твой нечистый разум трижды не возопит к Небесам, позабыв о своей природе. И лишь тогда я раздроблю твою сущность в пыль, да так, что и твой господин Градоначальник вовек собрать не сумеет. Девчонки мне не жаль. А ее шкура тонка и чувствительна. Голова Фэнчжун откинулась в сторону и поднялась. Глаза ее стали желтыми и выкатились из орбит, а зрачок вытянулся в вертикальную щель. Губы растянулись в улыбке, которая демонстрировала четыре ряда острых, мелких зубов. — Да, Глава Великого Дома, — прохрипела Фэнчжун низким, мужским голосом. — Внемай мне и слушай. С тобой говорит старый и мудрый гуй, что родился в горах, гуй-змей, ненасытный. Да будет известно тебе, что враг твой, разодетый в парчу и увитый, как иная наложница, золотом, щедро воздает демоническим князьям в обмен на услуги. Господа из Третьего мира жестоки и равнодушны к делам и судьбам людей. Никогда не будет того, что помогать они станут лишь тебе одному, сколько бы крови не лил ты в угоду и на славу для них. Да и лики тех, кто пришел к тебе в услужение, скрыты во мраке и не доступны твоему глазу. Иной раз ты можешь сыскать способных к духовной практике, таких, что пропускают сквозь себя потоки Третьего мира и голоса умерших. Но как повелевать теми, кого твои очи не видят, а уши не слышат? — Говори яснее, коль взялся за это дело, — осадил его Вэнь Жохань, которому порядком надоело внимать путанным рассуждениям. Гуй утробно, омерзительно заурчал. — Ну изволь же, изволь, Великий Глава, чей лик освещает кровавый огонь и безликое, страшное солнце, — вновь начал он. — Нужен тебе некто, способный приказывать нам, нечистым, и чтобы мы его слушались. Нужно тебе и иное. Должен ты взять обманом нечто у Градоначальника Хуа Чэна, чтобы не смел он мешать твоему делу по зову иного из почитателей, коли хочет сохранить свое в целости. Уголок губ Вэнь Жоханя насмешливо дернулся. — И что же ты мне предлагаешь? — спросил он, все более раздражаясь. — Что за диво такое расписываешь, о каких чудесах толкуешь? Где мне сыскать человека, чтобы мог он вас видеть и слышать, чтобы повелевал и приказывал, да был не бессмертен, а из крови и плоти, и чтобы страшился от воли моей отступиться? А иное! Что за дело Князю Нечистых до душевных слабостей и причуд? Что взять-то с такого, окромя его праха, до которого не дотянуться во веки веков ни единой руке, кроме той, что его однажды сокрыла? Что за вздор ты городишь?! Гуй защелкал языком, засмеялся. — Да ты погоди, Великий Глава, погоди, — прошелестел он, неспешно опускаясь на колени и льстиво гляда Вэнь Жоханю в лицо. — Не гневись. Разреши мне прежде докончить. Есть у нашего Градоначальника то, что почитает он превыше жизни своей и многих сокровищ. То дом его, семья и сердце его. Слушай меня, слушай, Глава. Есть у Градоначальника названный сын, с бренной земли взятый, во Втором мире от смертного отца бессмертной, прославленной матерью нарожденный. За жизнь его дорого даст наш Градоначальник, а продашь ее ты дороже того во сто крат. А сын-то непрост. Говорят в иных местах за грядой великой стены, будто благословлены подобные ему самой Смертью в облачении и при сане. Волосы их белы, словно снег на древних могилах. Глаза их красны и темны, будто первая кровь, пролитая на жертвенном алтаре. То не проклятие и не болезнь, то знак и то память. На роду им писано видеть и слышать, что делается в каждом из Трёх миров, уметь говорить с нами, проникать нам в души, нравиться нам самой что ни на есть страшной силой и повелевать нами, как ты, Великий Глава, повелеваешь слугами и невольниками в стенах своего дома. У тебя большое войско, а свита ещё того больше. Вели своим людям разыскать мальчишку. Вели доставить сюда. Сумеешь сломить его волю или обманом иным сговориться — дело твое. Однако клинком колдовским, ладным и великим орудием станет он в руках твоих. Не мешкай, Глава. В нем твоя удача и сила. Торопись. Имя ему Вэй Усянь, и найдешь ты его среди учеников Гусу Лань. Спеши, Великий Глава. Коли почует что неладное Градоначальник Хуа, поспешит укрыть сына в глубинах Третьего мира, за каменными стенами, в отдаленных покоях закрытых дворцов своего извечного Города. Туда тебе хода не будет. Вэнь Жохань неспешно повел головой, начертил в воздухе расплывчатый символ и пробормотал короткое заклинание. С шипением, свистом и воем призрак вышел из тела Фэнчжун, и та повалились без чувств на ледяной мраморный пол. Глава дома Вэнь стоял над ней недвижимым, пугающим изваянием, и лишь глаза его горячо тлели, как угли. — Вэй Усянь... — повторил он отстраненно и холодно. — Вот как его имя. И с теми словами Вэнь Жохань вновь крепко задумался.