Лебединая песня

В этой речке никогда не появятся щекочащие ноги барашки, не расступится вода, под плавниками блестящих рыбёшек и никто не придет сюда с пледом для пикника. Жидкость, наполняющая криво выкопанную траншею – мазут с радужными разводами, на берег прибивается мусор и какая-то желтая вонючая пена остается на крошке гравия. Здесь прыгают воробьи, попеременно, на одной лапке, словно боясь запачкаться. Они качаются и частенько срываются, барахтаются, пищат. Их вылавливают дети, если в процессе не топят окончательно. Потом малышня бегает с черными ногами, словно в чулках. Настоящие, растянутые и местами рваные чулки висят на деревьях. Рядом с перекинутыми через провода кедами. Из окон панельной пятиэтажки иногда вылетают тряпки, почему-то всегда красные, и тоже застревают между небом и землей. Там же, в непонятном подвешенном состоянии находятся жители. Этот кусок мира, огражденный ржавым забором промзоны и горами мусора, который свозится со всего города – строящегося где-то на западе, трубы, теряющиеся в дымовых облаках и застывшие в немом крике дырки окон недостроенных блочных домов. Это Сифон, место, куда сливаются всё ненужное. Плохое, непригодное, мерзкое. Это пять домов, стоящих на пустыре и криво зацепившихся друг за друга торчащими сливными трубами. Это колодец канализации посреди двора и помесь помоев сбоку. Это несмолкающие грачи и вороны, которые выглядят чище некоторых жильцов. Это застрявший в горле клич о помощи, как кость сушенной рыбы под пиво. Тут оно главенствует, оно льется, как река, оно заливает соседей, оно заливает глотки. Скоро здесь будут плакать слезами дешёвого "Жигулёвского". Здесь не осталось ничего от людей. Даже мусор: пачки, пакеты и пропитанные жиром газеты, он живет самостоятельно. Появляется из неоткуда и пропадает в никуда. Серёжа знал, что выбраться отсюда нереально, так же, как вылезти, наконец, из растянутых штанов с дырками на коленях и порезать на тряпки полосатую футболку, с которой пятна не выводились ни одним средством. Серёжа понимал, что ему досталось это место в наказание, что это та сама карма и кара. Он сам был во всем виноват. Поэтому каждое утро, после завтрака он пил ложку рыбьего жира и морщился. Он заправлял кровать и шел чистить зубы, и встречался в зеркале с серым длинным человеком. Он силился улыбнуться, но прлучался оскал. Он пытался не разбить поверхность перед собой. Разбив еще одно зеркало, он не откажется от проблем. Не его проблем, а проблем Сифона. Серёжа обхватывал свое запястье каждый раз, когда садился есть. После еды спешил к тумбочке, погрызанной внизу мышами, и доставал веревку. Веревка тонкая, тоже вытянутая из какой-то одежды и ровно 73 сантиметра. Потом Серёжа накидывал на плечи ветровку, зажимал под мышкой тощий кожаный портфель и бежал на работу, в соседний подъезд. Там была контора по ремонту и Серёжа там был секретарем. Он протискивался через очередь недовольных граждан в свой кабинетик, отделенный от приемной шторкой, раскрывал портфель и надевал на нос тонкие очки. В назначенное время в контору всё-таки вваливались люди и ворчали, кричали, хныкали, рыдали, угрожали и умоляли. Серёжа рассчитывал рабочих, выдавая в протянутые чумазые загрубевшие ладони тонкие бумажки и стертые монеты. Он и так полировал каждый рубль тряпочкой с бензином, но, словно попадая в руки к стоителям, штукотурщикам, наладчикам и малярам, они снова блекли и покрывались вот уже никогда не счищаемым налетом бедности и жалости. Серёжа тоже плакал, отдавая ничтожные гроши уставшим людям. Денег становилось меньше и меньше с каждой неделей, Серёже перестали платить за его расчет и предложили уволиться. Собрать узелки и двинуться, куда глаза глядят и куда тянется черная лента дороги. Но Серёжа не согласился. Если бы он ушел, два, три, пять рублей рабочим не выдавал бы никто. Он стал работать за жалование, приравненное к мешочку соли и буханки черствого хлеба. Однажды, когда голова кружилось от недоедания, Серёжа вышел в приёмную и облакотился на подоконник. Время было не обеденное, и там было мало людей. На столе у печатной машинки Любочки вдруг появился бутерброд. Настоящий, с куском масла и отрезом сыра, на блюдечке. Под блюдечком находилась салфетка. – Граждане, чье это блюдо будет? Не по порядку блюдо оставлять без наблюдения! – надрывно тогда позвал Серёжа, а руки... дрожащие от голода руки, уже тянулись, уже ощущали холод керамики, а в глазах прыгали отблески золоченой каемки. Глаза вспыхнули, будто пальцы держали не предмет сервиза, а богатство всей страны. Серёжа оглядел немногочисленных граждан, уткнувшихся в выцветшую доску объявлений при входе. Серёжа схватил блюдце и убежал к себе за шторку. Он сгреб в сторону все бумаги и поставил перед собой блюдечко с бутербродом... Он смотрел, как таяло масло, как оно текло и проваливалось в мякоть хлеба, как блестел сыр и покрывался корочкой. Казалось, весь свет Сифона сейчас был направлен на это блюдо. Это был дар свыше, ровно на столько, насколько неимоверная ирония. Однако Серёжа знал, что он ничтожен. Он знал, что голоден. Он откусывает бутерброд, заставляет себя насладиться моментом, распробовать и расчувствоваться, но лишь крошка попадает в организм, здравый смысл отключается. Серёжа запихивает его полностью, он даже не жует, а глотает, давится и кашляет и ест-ест-ест. Как бродячая псина, растрепавшая голубя. По губам течет масло, он вытирает его рукавом, он обсасывает рукав и плачет. Ткань пропитывается солью и так еще вкуснее.

***

Серёжа стал выходить в приемную в каждый обед, как бы невзначай крутиться у выхода, а потом резко оборачиваться и следить, кто принесет его бутерброд. Откуда вообще появляется это блюдечко. Он стал ходить боком и слушать все шорохи и шепоты. Слышалось, что все говорили о нем. О Серёже и о бутерброде, что появляется только для него. Люди шептались, казалось, о том, чтобы убить Серёжу и завладеть его даром. Да, он наконец перестал себя чувствовать мусором. Ему были уготовлены дары, его выбрала судьба или боги или один бог. Он был избранным. Он перестал пить рыбий жир и стал носить новые туфли, он следил за щеками, чтобы на них не выросла щетина и за лбом, чтобы там не было морщин. Он готовился к встрече с ангелом, он хотел поблагодарить за бутерброды с маслом и за блюдца, продажа которых приносила больше денег, чем работа в конторе. Но ангелу не нужно было ни туфлей и не чистого Серёжиного лица. Ему нужны были деньги за хлеб, масло и сыр. – Гражданин, говорят, вы знаете, где мои бутерброды, – с таким предположением Серёжу остановили на улице. Молодой человек, в красном бархатном пиджаке, белой рубашке и с бабочкой положил руки на набалдашник трости. С аккуратной бородой и усами. Экий франт. Серёжа стоял и хлопал ресницами, ловя ртом холодный ноябрьский воздух. – Я заходил к вам в контору каждый день на протяжении недели для мытья рук после осмотра моего уголка на улице N-ской, до этого момента забегая в столовую на углу. Я оставлял свой перекус на столике, а когда возвращался, видел лишь салфетки. Они не настолько вкусные, как бутерброды, хочу я вам заметить. Серёжа замер, только мелко кивал. Эти кивки скоро переросли в дрожь. Он упал на колени и прижал запястья к глазам. – Я могу полагать, что вы знаете, где можно найти такие, не побоюсь этого слова, вкусные вещи. Вы их прятали? – молодой человек выглядел заинтригованным. Тучное небо отражалось в его голубых глазах. – Нет, не прятал, – прошептал Серёжа и поднялся. – И не смогу отдать. Они, вот здесь, – он с силой ткнул тонким пальцем в плоский живот. – Тогда я требую денег! – фальцетный вскрик подхватили птицы и полетели, полетели, таща его за собой. Серёжа бежал в беспамятстве. Прямо по дороге, по тротуару, по бульвару, он перепрыгивал пустые горшки на площади, он пробирался сквозь горы мусора. Он хотел домой, где нет этого красивого господина, где в помине нет этих чертовых бутербродов и прочего позора. Это был позор, теперь все горожане, как казалось, громко, в голос смеялись над ним и показывали пальцем. Одни хотели сдать Серёжу полиции, другие отлупить за воровство палками, а третьи предлагали связанным бросить его в мазутную речку. На квартире было темно. Серёжа, не раздеваясь и не разуваясь, прошел в комнату и лёг на диван. Старый рыжий диван скрипнул под тяжестью своего хозяина. Ведь в нем было целых пять бутербродов за неделю! Серёжа смотрел на потолок и желал, чтобы он упал на него, но плиты держались крепко на тех пяти рублях, выданных рабочим. Тогда Серёжа вскочил и плеснул в рот затхлой воды из лейки. Цветы перевелись прошлой зимой из-за отсутствия отопления, и вода стояла с тех пор. Было бы хорошо отравиться. Серёжа вспомнил про галстук, который ему подарили в первый день работы. Он пах нафталином и был идеально выглажен, ведь Серёжа ни разу его не надел. – А что, если подарить тому господину галстук? Прекрасный галстук, ему должно пойти под глаза... Восьмидесятый, десять копеек, тридцать. Новый! Прямо-таки с фабрики! Рубль пятьдесят за пачку масла! Декабрь! – Серёжа стал нервно дергаться и мерить шагами комнату. Она вдруг стала уменьшаться в размерах. Шкафы и тумбочки стали вылезать из стен и надвигаться, половик стал хватать за ноги и шипеть, как кот. Стало душно. – Два десять, нет, три пятнадцать! Прекрасный галстук! Он подчеркнет ваш взгляд! Блюдце за пятьдесят копеек. Скоро зима, а мы не в тропиках! Ха-ха! Павлин! Замерз, бедняжка! Внизу харчевня, ах она разорилась нынешней осенью! На подоконник сел сизый голубь. Он с интересом наблюдал за спектаклем одного актера, за танцем его длинных ног и рук, за его длинным носом, чертившем в воздухе каракули. Голубь был жирен и хвастостлив, он расправлял крылья и лязгал когтями о металл, кружат на куске железа. – Пошел прочь! – Серёжа распахнул окно и махнул голубю. – Проваливай, сорока-воровка! Найдется мальчишка, что пульнет в тебя последний камень, что ты не докончишь свою жалкую трель! Две копейке мамочке, три рабочему, а двадцать три рубля – государству! Масло нынче взлетит в цене! Масло! Веревка и мыло, масло! Ветер сквозняком распахнул дверь в подъезд. Серёжа услышал шаги и непонятный стук, словно из огромного крана капала вода. Бук-бук-бук! Запахло мусором и кошками. Голубь уселся на крышу соседнего дома и стал ворковать, поворачиваясь то хвостом, то клювом. Звук с лестничной клетки летел вперед и словно бил Серёжу по лицу. Ох, лучше бы тот господин избил его за бутерброды! – А если это он? Он вычислил меня... – мысли лихорадочно бегали, а руки тряслись. – Он ведет полицию! Он хочет расчитаться за обед! Будь проклят ты три раза! Нашел! Позор! Какой позор! Он обернулся и резко прыгнул на подоконник. – Большой подарок местным псам, пусть они не будут голодны! Кости у меня не сахарные, но все же! И как погубил меня этот бутерброд! Но никто не виновен! Я не ви-но-вен! – он прокричал это раньше, чем в комнату вбежал молодой человек в красном пиджаке. Облезлая краска на рамах колыхалась в потоках воздуха вместе с выдернутой птицей ватой из щели. Скрипела форточка.

***

– У меня командировка в Коста-Рику, я привезу тебе ананас, – пообещал Артем и сложил чужие вещи в потрепанный портфель. Да, его зовут Артём, этого голубоглазого франта с бутербродами. – Я хочу поехать с тобой, – Серёжа высовывается из шкафа и на него снова валится годовой отчет. Его засыпает бумагами с головы до ног. – Боюсь, что это невозможно. Это Серёжа боится, что Артём больше не вернется. Как боялся смотреть ему в глаза после случая с бутербродами и как обижался после того, как узнал, что это был спектакль. Бутерброды предназначались для него, а лично передавать было за гранью возможного. Капиталиста не должны были видеть с бедным секретарем, это привлекло бы полицию. Артем дорожил местом отца в посольстве. Именно поэтому он приходил в контору, когда все расходились по домам. Он приносил вино и виски, копченую колбасу и черный нарезанный уголком хлеб. Он кормил Серёжу и рассказывал о дальних странах, где ему уже удалось побывать. Он гнался за улыбками и ямочками на появляющихся щеках. И пока в стране и в Сифоне был дефицит этого, у Артёма был дефицит любви. Бутербродами он начал восполнять пустоту чужого желудка и своего сердца. – Я помню, что ты хотел ананас, – упрямо произносит он и широким шагом подходит к кипе бумаг, нашаривает под ней Серёжу и тянет вверх, прижимая к себе. Серёжа беспокоится, что от него пахнет мусором и прокисшим молоком. Ему чудится, что он не может отмыться от того запаха мусоровоза, в кузов которого упал из окна. Что он притягивает несчастье и бедность и тянет на дно других. Он в который раз спутанно говорит это. Артем не выдерживает, разворачивает Серёжу на себя и видит страх. – Я не знаю, что будет с нами завтра, но знаю, что было вчера и вижу, что есть сегодня. Я говорю это смело, я готов кричать это на улице, я готов написать это на главной стене города и будь, что будет. Я люблю тебя. В окно тут же постучали. Отблеск лампадки отразился в двух парах глаз.