Через помехи электрических полей

Дело гиблое – жаждать свободы, тревожить прошлое, но давай мы с тобой притворимся, моя хорошая: если мы проживём это сызнова – баш на баш, – я не буду злодеем, а ты меня не предашь.

Яна Лехчина

Это не гроза и не фейерверк, это из белого одеяла неба выбивают спокойствие взрывы боеприпасов. Первый час детонация лупила по ушам, сейчас – привлекает внимания не больше, чем хлопушки под Новый год. В такие моменты полагается отдавать приказания, пытаться минимизировать ущерб и просчитывать следующие шаги. Хотя бы драматично смотреть на густой дым, сидя прямо на подоконнике в полигоне, пить что-нибудь крепкое и думать о том, когда все пошло не так. Но Мария, закуривая, думает о том, что все как раз идет так – правильно, логично, закономерно. Ужасно, конечно, но… понятно. Неправильно и непонятно все пошло тринадцать лет назад. Не когда она заметила его. Не когда он подошел к ней. Возможно, когда облака показались сахарной ватой?.. Сейчас старые воспоминания перетекают друг в друга акварелями. Так на скорости все пейзажи из окна автомобиля смазывались красками, чертами и линиями, светом и тенью. Тьма неба перетекала во тьму улочек и плещущихся вод; фонари, иллюминация, вывески ночного Питера – в отражаемый свет. Он делал теплее карие глаза Августа, который очень трогательно поддерживал до и после выступления, пригласил на прогулку и предложил подбросить сейчас. Светло было на душе Марии, которая и впрямь сильно волновалась на форуме и не ожидала такой внимательности. Рядом сидела его охрана – белое и черное, официоз и бдительность – но ее вышколенность помогала забыться. Мария с Августом болтали о том, как удачно познакомились ещё до форума (она заочно знала Августа ещё по другому выступлению, заинтересовалась, увидев в списке участников, подправила свой доклад и получила первое сообщение с комплиментом смелости мысли от него). Как хорошо, что случилась заминка, и у Августа получилось выловить Марию до выступления и дать дельный совет (для кое-кого список выступающих, который определяла жеребьевка, не был тайной, Август договорился с тем, кто в итоге “замялся”, смог перехватить уже её и переключил её подругу Олю на какого-то приятеля). Как замечательно, что есть ещё две недели для личного общения, в социальных сетях не то, скажи?.. (Не тем было другое: его доклад про необходимость всеобщего вооружения для мирового спокойствия – сигнал для всех, что наследник Хольт Интернешнл идет четко по стопам отца. И эссе про вечную “Bellum omnium contra omnes” , не закончившуюся с введением общественного договора, – пафосное и софистское, которое она прочла позднее) То было в реале! Питер, по которому они гуляли, любуясь архитектурой и убегая от поливалок. Кофе с её миндальным и его фундучным сиропами, за которым обсуждали чужие тезисы и брейнштормили по затронутым темам. Чувство пленительной свободы от родительских ожиданий, учебной нагрузки и своих комплексов на эти чудесные две недели. В круговерти мероприятий, под редко синим, но таким глубоким небом, подле, казалось, творимых на глазах судеб… возле Августа все казалось динамичнее и интереснее. Дело было даже не в его жесткой красоте на грани неправильности, мягком тембре голоса или остроумии, которые можно было оценить и онлайн. В реальности Хольт-младший оказался не таким уж педантом, зацикленном на милитаризации. С ним легко смеялось над чужими промахами, и забавно умничалось, и беспредметно мечталось о прекрасном будущем, где люди наконец примут необходимость повсеместной технизации. Август чуть пафосно называл Марию одной из главных своей союзников на форуме – такие ответственные, деятельные, целеустремленные люди, по его словам, держали на плечах весь дивный новый мир (тот, который у Шекспира в “Буре”, а не у Хаксли в одноименной книге, разумеется. Хотя если хорошенько поскрести Хаксли, это ведь утопия на самом деле – все же счастливы и живут в достатке… но это тема для отдельной беседы). Да, Август общался с многими – на международный молодежный форум съехалась масса перспективных людей – но Марию выделял. И временами даже с ней с спорил. “Порицаемое и одобрямое определяется масштабом и контекстом, не замечала? Убить одного – преступление, сотни – военная или религиозная доблесть. Обмануть одного – плохой поступок, нескольких – интрига. Использовать одного – манипуляция, многих – бизнес” “Август, ты упрощаешь. Не все можно свести к чему-то одобряемому. Да и в твоих примерах ты вынес за скобки причины поступков, последствия…” “Это факты, а я про оценку поступков. Каждый может оправдать что угодно, если грамотно подать” “Это уже спекуляции” “Все – спекуляция. Говорят, сейчас время постправды. Но как по мне, вся история человечества – история постправды” Это превращалось в словесные дуэли, где каждая реплика оборачивалась если не серией уколов, то защитой или обманным маневром. Никто не уступал (уступка – жалость, а жалость унижает), порой используя и уловки – но умно, и оба считали это честным. Да и серьёзно они друг друга никогда не доводили. Тем приятнее было находить вещи, на которые оба смотрели одинаково без компромиссов и инфантильности, – тем более когда этого же мнения окружающие не разделяли. “Если уже вступать в открытое противоборство, то бить надо один раз и очень сильно, чтобы наверняка. Миндальничанье и затягивание все равно обойдется дороже. И крови, к слову, тоже будет больше” “А знаешь, не буду спорить. Это честнее: не множество ударов поменьше, а один – до нокаута” В остальном же Август казался образцом той приятной аристократичности, которая выражалась не снобизмом и знанием всех вилок, а предупредительностью и знанием о личных границах. Он спрашивал разрешения не только на приветственные объятия или переход на “ты”, но даже на флирт. С последним вышло забавно: для заигрываний Август использовал французский, о чем Мария узнала, когда предложила перейти на него с надоевшего английского (она не говорила на голландском, Август стеснялся своего несовершенного русского). Мария не смутилась откровенно плутоватой улыбке, но из всего французско-флиртующего арсенала согласилась только на “mon magnifique” – лишь потому, что такой комплимент Август сделал сначала её докладу. Не из кокетства: просто чтобы не привязываться и не давать надежд, не жалеть потом, что вряд ли увидятся. (Они не виделись тринадцать лет – и сложно было сказать, кто сделал для этого больше. Каким же издевательством прозвучало “magnifique” на полигоне! Хольт быстро склонился в поцелуе руки, его глаза скрывались под очками, но Мария успела заметить легчайшую ухмылку, которая показала, что выбор слова не случаен) Только спустя пять дней оффлайн-знакомства, в грозу не уберегло и это осознание. Они спрятались под козырьком, когда пошел дождь, хотя охрана очень старалась загнать их в кофейню или вовсе посадить на такси – так что в порядке компенсации над обоими развернули по три зонта. Но тогда, после бессонной ночи над внезапно свалившимся заданием, особенно долгого душного дня в небольшой аудитории, дурацкого диспута, который они все же выиграли, не хотелось обратно в тепло к людям. Хотелось быть со стихией лицом к лицу, причаститься её силой, честностью, дикой красотой, вдохнуть все это – и не выдыхать. Они смотрели на плывущий во всех смыслах город, как на ожившую картину. Август восхищенно говорил об эстетике разрушения и силе катаклизмов, а Мария, захлебываясь наитием, восторгом и тем, что так долго запирала, наизусть читала “Песню о буревестнике”. Говорила, что прорывающийся через тучи лунный свет стрелами поражает улицу, что молния разрезает небо, что гром бомбой взрывает спокойствие, что гроза – самый воинственный из частых ликов природы, Августу обязательно стоит назвать так какое-нибудь оружие. Август впервые посмотрел на неё так, как никто не смотрел, а Мария и не знала, правда ли так она считает, или прониклась и снова подгадывает то, что понравится ему. Но пусть – она ведь угадала. Даже под благородно предложенным плащом Марию почти озноб бил от прохлады, грохота грома, тонкого холодного запаха от воротника и понимания, как близко точка невозврата. Но она улыбалась, наслаждаясь необузданной мощью природы и безмолвным пониманием человека рядом. Не стала одергивать, когда Август сказал – по-французски – что она улыбается, как Мона Лиза. Он не стал одергивать вечером. О протезе знали многие, но история травмы и специфика разработки… После вспорхнувшей магией искорки Мария чуть зависла, подбирая слова. Её сочувственные фразы были в меру душевными и вежливыми, но явно не теми, что полагалось говорить сейчас – не после грозы. И Мария в порыве куража и храбрости прижала его ладонь к своей щеке, спросила, что он чувствует теперь. Было щекотно от пробежавшего тока, и от искрящегося радостью взгляда, и от напряженного понимания, что ему не обязательно отвечать – как и ей на вопрос в его глазах. Август с пониманием пообещал не прикасаться, если она боится тока, и хотя Мария не боялась, это подкупило. Целовался он так замечательно, что даже без электричества её всю прошило нежностью. А потом – приятно-колким: от переплетенных пальцев, от газированного напитка на губах, от легчайшего даже не укуса, а прикусывания. Поцелуй остался на губах сладкой свежестью и в глазах Августа заботливым беспокойством. Мария пошутила, что он не дементор, все в порядке, а лимонад – как его, рамини? – так еще вкуснее. Август поправил: рамунэ, ра-му-нэ, жаль, в России такого нет, может, заказать? Она отказалась, сказав, что больше любит напитки с клубникой. Он невзначай сказал, что есть и клубничный лимонад, и ввернул, что может привезти на декабрьское мероприятие… если у Марии ещё будет желание общаться. (К декабрю, при поддержке мамы и Оли, Марию попустило. Хотя когда папа купил клубники, каждая ягода из порции Марии была полита слезами и смята в кашицу. Хотелось верить, что Августу тоже поперек горла теперь встает лимонад, но особых иллюзий о его чувствительности – в этой сфере – она не питала) Идея общаться до двух ночи, забив на звонок Оли, напоминания охранников про режим дня и здравый смысл, наутро оказалась сомнительной, хотя в моменте никто не жалел. Умытая луна сияла белым, как фонарик дуэньи, а Мария, стараясь не быть бестактной, расспрашивала про электричество. Кто его знает, вдруг Август может, как Юпитер, молниями карать неугодных? Он не марает руки и никогда не сделает ей больно, но сравнение ему нравится, можно продолжать в том же духе! Да просто интересно, как это работает и можно ли шутить “смотреть на волшебство без смс и регистрации”. Ну, шутки про то, что его патронус – электроскат, уже были, и человек, который сострил, жив, только электричество в доме отключилось: боги милостивы к смертным. Круто, а бог может завтра быть милостивым к одной смертной, чтобы завтрашний психологический тест отменили? Конечно, недосып не добавил гуманизма, и эту часть теста Август завалил. Впрочем, он с кривой улыбкой отметил, что его отцу такой результат скорее понравится. Мария и хотела поговорить об этом, но осеклась: боги одиноки в своих сложных судьбах; захочет – сам расскажет; да и понятно, что торговать оружием – не то же самое, что продавать конфеты. Ещё и недосып, и то, куда свернул ночной разговор: не до милосердия к гипотетическим людям, мешающим вполне реальным целям, которые они обсуждали вчера и продолжили обсуждать в тот день. Август и так поделился личным: у него большие задачи на этот форум – репутация, связи, переговоры – а его уже тошнит от ограниченности некоторых людей вокруг, ещё и тест этот...До того, как Август кричал, что ему тошно от одного вида Марии, оставалось чуть больше недели. Мария очень старалась не быть ограниченной, без просьб взяв на себя роль смягчающей углы. С уверенностью, что её-то электричество не ударит, как бы Август не злился, позволяла себе переформулировать его мысли, успокаивать ладонью на плече, переводить разговору в другую сторону. Август поддавался – он и так уставал. Днем занимали доклады, мастер-классы, интерактивы, круглые столы, паблик-токи, вечером – неформальные беседы, после ужина – досуг. Легко было закрыть глаза на мини-молнии после некоторых переписок, на задержки и отлучки, на беседы со странными личностями, когда он был так предупредителен к Марии. Она чувствовала себя хрупкой деталью, на которую дышать боятся, и это безумно льстило. Оля говорила, что Мария доиграется со своим слепым доверием, та отмахивалась: не такой уж она была дурой, понимала, что у наследников оружейных корпораций свои интересы – но считала, что сможет вмешаться, если Август заиграется. Её он ни во что плохое не втягивал, но и не то чтобы скрывал все, и такое положение дел Марию устраивало. Ну отправил его отец с весьма конкретным заданием, ну прощупывал Август почву для перехвата клиентов враждующей корпорации, ну не нравилось это кое-кому – пока во всем этого криминала и угрозы не виделось. Пока он угадал с синими гипсофилами, потому что Мария такая же необычная и хрупкая, а она – с брелком омута памяти для Августа, чтобы помнил о лете. Пока они танцевали в клубе в голубой подсветке, пили тоже что-то голубое, и Август уже не переживал за несовершенный русский, вместе с Марией подпевая хитам того лета. Пока они ночью сбежали от охраны на крышу и курили одну сигарету на двоих, и запускали самолетики с желаниями, и по-шпионски пробирались в полной темноте обратно. Пока не получилось попасть на маяк, зато они отправили по Неве бумажный кораблик с “Fortis fortuna adiuvat” вместо подписи. Пока не досмотрели фильм в кинотеатре, но закончили начатую ещё там тему. Электричество, при всей своей сложной механике, увы, не работало как радиоволны, и не могло передать мысли, так что… Разговор сейчас не вспомнится. Зато ярким осталось то, как нежно и уверенно Август сцеловывал с её губ сомнения. Как взял на себя почти все от инициативы до объяснений для окружающих – кроме согласия продолжать. Как легкое белое платье падало лунным светом. Как за окном бушевал дождь, но его перекрывало сдвоенным дыханием и стуком сердец. Как невыразимо теплело даже не от прикосновений, а от взгляда, как разливался жар, как казалось, что это её молнии щекотным серебром стекают по коже... До заморозков оставался день. Мария не знала, как Август этого добился, но ни одного косого взгляда никто – от тех, с кем приехала, до организаторов – на неё не бросил за весь день, хотя ходила в его рубашке с названием компании поверх платья. Оля не читала нотаций, лишь напомнила, что завтра отъезд, и если Мария не хочет оставить вещь трофеем летнего романа, надо возвращать вечером. Это было очень уместно и тактично, но стало неловко, и вечером Мария попыталась вернуть чужую рубашку немного суетливо. Август сказал, что можно вернуть и в декабре, а пока давай в луна-парк: весело, отвлечет, зимой точно будет не до того. На дворе стоял июнь, но чувствовался он как тридцать первое августа. Первой Мария выбрала поднимающуюся вертушку, и в полете кружило голову от скорости, громкой музыки и детской радости. Август уговорил на американские горки, и уверенно сжимавшая её ладонь рука была единственной причиной, по которой Мария не срывала голос, когда они взмывали в небо и падали в бездну. Они целовались на чертовом колесе над городом, который собирались покорить лет через пять, и губы отдавали клубничным мохито, а закат алел обещанным в декабре лимонадом. Когда Август отлучился, а вернулся без одного охранника и с сахарной ватой вместо заказанного мороженого, Мария уже кое-что сообразила. Она взяла сладость без вопросов, отщипнула кусочек, заговорила о ерунде. Сахарная вата таяла во рту (Август попросил сказать, что он не отходил, Мария обещала – и почти сдержала обещание), вата плыла по небу мелкими облачками, вата заполняла голову сладкой паутиной (Мария решилась и осторожно дала совет, Август поблагодарил – и воспользовался им)… До того, как вата стала безвкусной, оставался час. Тогда Мария нервно щипала её, стараясь показаться уверенной и честной, и аккуратно врала людям в штатском, пригласившим её на беседу. А потом ей – не под протокол – показали фото. Вата не попросилась обратно, но из сладкой по ощущению стала медицинской, которая нужна была… уже не нужна несчастным людям со снимков. Тем самым людям, что были перепачканы совсем не клубничным соком. Тем, что страшно, до казавшихся пластиковыми от черноты костей, обгорели. Тем, которые оказались не гипотетическими и попали под раздачу в переделе сфер между Хольтом и Накамото. Хотя штабисты знали о готовящемся, масштабы и подготовку они не предусмотрели. Август… Хольт-младший сработал идеально: демонстрация оружия, продажа, заметания следов – всё дистанционно, все переписки и звонки получены малозаконно и к делу их не пришьешь. Зацепили его лишь из-за общения с каким-то поехавшим историком, однажды услышавшим не то вживую. Штабисты божились, что Хольт ни о чем не узнает, а её показания смогут помочь. Соль жгла глаза, горло и царапину на руке, которая осталась от впившихся ногтей. И Мария рассказала правду – про все отлучки, задержки, оговорки – в пику дуре, не понявшей, что она лишь деталь планов Хольта. Её колотило тихой истерикой несколько часов. Соленое море внутри билось о ребра, но не прорывалось наружу в остаток беседы со штабистами, почти побег в отель, возвращение рубашки в номер Хольта и заимствование кое-чего оттуда. Да, оба оказались не подарками: адреналин прочистил мозги и помог понять, что так просто Хольта не закроют, надо что-то ещё. Но время Мария не рассчитала. Столкновение в коридоре вышло ужасным: Хольт вернулся сердитый, в перчатках, с несправедливо повышенным голосом, который понизился лишь на полуугрозе “Завтра ты скажешь, что мы поссорились и ты наговорила лишнего, – или мы поссоримся на самом деле. Ты этого не хочешь”. Возможно, Марии все же почудились всполохи в глазах, но смотрел он точно как через прицел винтовки, хотя и считал, что сам стал мишенью. Две недели она любовалась миражом, а когда реальность выставила счет за электричество, с оплатой возникли проблемы именно у Марии. Она впервые за поездку достала солнцезащитные очки, и отнюдь не из-за погоды, и снова почти сбегала, подключив папины знакомства, – только из города и с ничего не понимающей Олей. Может, Хольту бы хватило благородства не трогать ее подругу, но проверять не хотелось. Впрочем, он и так успел написать Марии, чтобы не глупила, – прежде чем она везде его заблокировала. Мария и не глупила. Больше нет. Время подмораживало раны медленно, но верно, главным было пережить первые три месяца. Осознанное одиночество, нарушать которое позволялось лишь Оле, было вкуса ванильной колы. Несравнимая с клубничными напитками, кола отлично шла под посиделки, дневные и ночные бдения над материалами и всю аскезу июля. Попытки доказать себе, что все забылось, она прежняя, были вкуса водки с лимонадом, которую Мария попробовала на какой-то тусовке в конце августа, – и чувствовались той ещё дрянью. Выворачивало от них будь здоров, а горечь сжимала горло и голову, выбивала слезы, сожаления и сценарии гипотетического разговора. Сентябрь пропитался ядом: им капали в академии (“Чудом не дошло до международного скандала! Клевета из-за ссоры недопустима для учащейся нашего заведения”), им пропитались ответные слова Марии, им сочились фразы тех, кто должен был бы её поддержать (“Девочка, не суйся в это болото, сама утонешь и других утащишь”). И все же Мария не отравилась. Лишь приняла, что с наскока некоторые дела не делаются. Правила она – пока – нарушить не сможет. Надо по-другому: тоньше, умнее, четче. Использовать одного – плохой поступок, многих – интрига, да?.. Легкое вино стало фаворитом, хоть и редким, в следующие годы – треть бокала на семейном торжестве в честь должности, бутылка с Олей, чтобы отметить повышение, символический глоток на банкете. Оно стало знаком того, что у Марии есть поводы гордиться собой, что она добилась чего-то без пути по головам, что она при этом не беззащитна. Что теперь Мария выстраивает комбинации и всегда контролирует все в своей жизни. Кроме Августа ван дер Хольта, как оказалось. Его тень лежала на её карьере, отзвуки его мыслей безжалостно вымарывались из её речей, с его проекциями – амбициозными жестокими людьми – на своем пути она всегда старалась расправиться побыстрее. Не можешь убить дракона – так хоть не дай родиться новому. Жизнь заставила поверить в неизбежность зла, но Мария не верила в его непобедимость. Её отношение к компании “Хольт Интернешнл”, прекрасно иллюстрировало разницу. Даже уничтожив компанию, не разберешься со всем нелегальным оружейным бизнесом, освободившуюся нишу тут же займут конкуренты… но давать ей расти нельзя. А для этого – изучать. Формально компания принадлежала Фердинанду ван дер Хольту плюс совету директоров, но Мария научилась различать почерк старшего и младшего основных владельцев. Первый – старомодный и витиеватый, почти готический: старые добрые поставки в страны третьего мира, заигрывания с ближним востоком, которые угадывались скорее по последствиям, некий кодекс чести без продаж отъявленным террористам. Старший Хольт явно не собирался заканчивать свои дни во всеобщей смуте и не стремился в Россию, Мария считала его неопасным. Второй почерк выглядел угловатее и резче, скорее модерново: многочисленные акции для создания репутации; создание провокаций на энную сумму, чтобы получить “эн в степени” прибыли; то ли сотрудничество с разведками, то ли просто их использование. Младший Хольт экспериментировал, и его аккуратные постукивания в дверь страны настораживали, но не до паники, хотя... Временами возникал третий почерк, тоньше, но крупнее и обезличеннее, который и самый продвинутый графолог не смог бы расшифровать – лишь отдельные черточки и хвостики. Он Марию беспокоил сильнее всего: чего ждать? когда и как? и не принадлежит ли он тому же Хольту-младшему, которого она недооценивает? Но она правда его недооценила. Палимпсест из нескольких почерков запутал. Лишь недавно поняла, что под питерской картиной тринадцатилетней давности одна подпись, а под актуальной, дописываемой прямо сейчас широкими мазками, свободное место оставлено не просто так. – Мария Андреевна? – Она кивает на обращение одного из военных, выбрасывая окурок: все же приучила всех, что когда она курит, все молчат. Хотя здесь и так все ошеломлены последними событиями, и тишина скорее обреченная. – Взрывы закончились минут пятнадцать назад. Близлежащая территория в хлам, но пострадавших нет благодаря грамотной организации склада. И Вам звонят по служебному. – Я не на связи, шлите к черту. – Это мистер Хольт. Лично. Не нейросеть, мы проверили. Вовремя выбросила окурок: сейчас бы выронила. Пафосный пижон!.. Он же понимает, какие будет эффект и последствия. Понимает, что такой звонок не сбросишь. – Я говорю, вы ищите его координаты и латаете взлом. – Но его защита!.. – Встряхните Разумовского. Времени хватит: я постараюсь. Настроиться на разговор должно быть просто, но… Недавние воспоминания четче, они уже не текут акварелью, но распадаются кадрами, и на каждом пятом что-то тревожное. Первый: Мария ломает ноготь в спортзале. Ей жарко из-за душного помещения, злости и беспомощности, вся Мария сейчас в неровном сломе. Действительно, что с того, что “Хольт Интернешнл” устанавливает защитные системы по всей стране? Оружейная компания перепрофилируется, как мило!.. Как неправдоподобно. Только с низкими ценами и массой документов, где комар носа не подточит, спорить сложно. Мария не могла это предотвратить, только тормозить проверками… выслушивая советы отдохнуть и отказаться от паранойи, как сегодня. Штабисты и пальцем не шевелили – прошлая склока с “Хольт Интернешнл”, как оказалось, едва не сорвала операцию смежного ведомства по стравливанию преступных группировок, и с тех пор Хольт стал почти неприкосновенной персоной. Пятый: Остывший кофе, в который Мария забыла досыпать сахар, отвратен. Особенно отвратно его пить, листая материалы дела Чумного доктора. “Охранная система” оказалась костюмом, кто бы сомневался, – первый глоток. Хотя когда у компании “Хольт Интернешнл” окольными путями вызнавали, не продавала ли она сверхтехнологичную броню с огнеметами, та изворачивалось, как Питер Петтигрю, – второй. И все же компания выбралась сухой из воды, уволив мелкого служащего, задним числом назначенного кем-то крупным, и номинально сменив руководство – третий! Сколько же всего по документам проходит как “охранная система”? Почему компания – снова! – вывернулась? Как соцсеть Разумовского по крохам отошла “Хольт Интернешнл”? А камеры, кто дал разрешение их ставить по всему Питеру?!. Хольт почти здесь. Что дальше?.. Мария не знает, только чувствует: надо быть готовой ко всему, проанализировать все известное и решить существующие проблемы. С той же малоэффективной полицией, которая упускает преступников раз за разом!.. Чашка показывает дно: как символично. Десятый: Даже седативные плохо справляются с бессонницей после делового письма многоуважаемого Августа ван дер Хольта. Он приносит извинения за инцидент с костюмом, заверяет в уважении к России и обещает впредь лучше изучать досье заказчиков (да-да, каждого кровожадного шейха, Мария верит). Он предлагает привезти новейшую технологию – полицейские дроны – которые точно обеспечат покой северной столице (как будто не его камеры не засняли примерно ничего, когда город искал Чумного доктора). Насколько он знает (совершенно точно не из взломанной служебной почты), у неё есть некий проект модернизации, в который это отлично впишется… Ни слова о прошлом. Ни одной честной строчки. Ни намека на… что-нибудь. Деловой стиль, уместные эмоции, выгодное предложение – ничего личного. Не знай Мария больше, она бы посчитала это пиар-акцией: вот, я законопослушен, умею исправлять ошибки и сотрудничать! Но дело не только в этом. Согласиться – подписать приговор. Не согласиться – подписать приговор другим числом и в других условиях: Хольт упорный, как новейший танк – где не проедет сразу, там сделает дорогу из трупов и прокатится даже с бОльшим комфортом. На размышления неделя… Пятнадцатый: Осколки стакана режут ладонь; послевкусие кошмара с Чумным доктором, резкая боль и выехавший на мусор пылесос сплетаются в озарение. Сегодня реформу высмеяли, но что, если убить трех зайцев разом? Доказать превосходство техники и необходимость изменений, изучить третий почерк и начать разбираться с Хольтом? Только вот на своей территории затевать все это – палка о двух концах. Но город с камерами и “вМесте” и так неизбежная жертва, здесь только минимизировать ущерб… Когда она стала такой циничной? Может, и была с юности, когда решала “проблему вагонетки” личным участием и меньшими жертвами?.. План надежен, как швейцарские часы. Или таймер бомбы. Двадцатый: Хольт снимает очки на полигоне, и она видит его глаза впервые с тех пор, как он кричал на неё в коридоре отеля. Та же темнота, ни намека на свет. “Вы меня использовали”, – даже нотки недовольства те же, хотя повышать голос на людях он не решается. “Я благодарю Вас за помощь” с интонацией “Да, и?” вылетают мини-реваншем, а упоительно-раздраженный взгляд следует за Марией тенью. Конечно, Хольт останется в городе, чтобы дернуть за другие ниточки и навязать дроны, – их надо взять, она и возьмет – но пусть побегает. Зато сейчас он понимает, каково быть использованным. Неприятное чувство, которое замыкает на обидчике, – а это пока и нужно, чтобы отвлечь Хольта от другого: он ведь точно приехал не только из-за дронов. У Марии давно отболело, ей движет расчет с капелькой профессионального куража. А что пальцы вцепились в подкладку карманов, так и ладно – не в воротник же, от которого все так же веет тонким запахом. Аромат глубже, но основа прежняя. И ещё отдает порохом и металлом – войной и мощью. Двадцать пятый – это даже не скрытый кадр, а долбанный минифильм. Та самая новомодная перезагрузка проекта, которая ломает привычное понимание вещей и оставляет в недоумении… и со странной надеждой. Да, уже не то, уже никогда не будет тем же, зато в духе времени. “Предыдущие серии” не радуют. Теракты в щепки разносят достопримечательности, доверие обычных горожан к органам и ее понимание происходящего. Вопросы госзакупок решаются звонками и взятками, а не взрывами. Пусть никому не сдалась реформа, пусть дроны дорогие, пусть многим хочется поставить Марию на место – зачем так? Просто чтобы наверняка выбить почву из-под ног?! Растерянный Гром неэффективен так же, как и остальная полиция. Неразбериха, страх и боль царят в городе и на душе. В отель Марию буквально заталкивают звонками: “Он, не он, потом разберемся, остановите это хоть как!” “Вы видели рейтинг недоверия?!” “Вы ведь женщина, ну договоритесь как-нибудь…” Злость и бессилие не сравнить с теми, когда она сломала ноготь. Тем более, когда хочется сломать что-нибудь тяжелое о голову Хольта. Он же знает, как её раздражают бесцеремонность, пренебрежение этикетом и нарушение личных границ! Его халат, пародия на честность с историей о протезе и… остальное царапают терпение грубой фамильярностью, как стекловатой. Говорят, когда дискомфортно, очень развлекает воображаемый голос рассказчика. Типа: “Дорогие зрители, синоптики передают туманный горизонт планирования, повышенное психологическое давление и молнии, которые в этот раз точно ударят”. Не помогает. Электричество жалит короткой, но ощутимой вспышкой. Мария поправляет поддетую прядь, все ещё упрямо не глядя на Хольта, застывшего за спиной кресла. – Вы чувствуете? Как хочется накричать? Как время тянется пошло-розовой жвачкой? Как все ее попытки справиться обращаются битьем головой о стену? – Как между нами пробежала искра? Скорее как из-за этой “искры” на душе поднимается гроза почище той злополучной тринадцатилетней давности. Как его дыхание опаляет её скулу, а не её пощечина – его лицо. Как это совершенно не похоже на… Хольт же просто издевается. Мотает нервы, будто провода на катушки, осознавая: для него эмоции – сила, для неё – слабость. Не дождется. – Если это романтический обед, то я не вижу шампанского и цветов, да и люди здесь лишние, а если деловая встреча – то не слышу деловых предложений. Плохо подготовились, Август, я не впечатлена. Давайте к делу. – Мария чуть поворачивает голову, надеясь, что во взгляде читается все непроизнесенное. – Может, я не определился. Или люблю совмещать. Живу полной жизнью, я уже говорил. – Он все же отстраняется, обходит кресло, вынуждая повертеть головой, и устраивается рядом, облокотившись на стол. – Как непрофессионально. Впрочем, да, привычка совмещать очень заметна, и не только сейчас... А я определилась. Только давайте без пафосных речей: Вы не Цицерон. – Я знал девушку, которой пафосные речи одного оратора нравились. – Она просто терпела, чтобы не задеть хрупкое мужское эго. – Как интересно Вы произносите “чтобы украсть сверхпрочный металл”, это какой-то диалект русского? Недолго его хватило на мнимое благодушие: хотя слова доброжелательны, акцент сильнее режет ухо, взгляд становится острым, а леденец Хольт раскусывает с вызывающим хрустом. Неужели ждет, что она будет юлить и оправдываться? – Какая гадкая воровка. Оратор ведь совершенно точно был безгрешен! Ждал справедливости тринадцать лет в Азкабане… прошу прощения, в Амстердаме. За этим и приехал, кроме прочего? Он же любит совмещать. – Она тоже. Удивительно, что сейчас не пользуется возможностью. …и даже чай в кроткую улыбку не выплеснешь: доказывай потом, что это не покушение на жизнь, учитывая особенности протеза. Подкладке карманов конец, определенно. Мария медленно выдыхает, туша раздражение. – Господин Хольт, мы зря тратим время. Мне нужна техническая информация по дронам, Вам – деньги. Можем обойтись без выгула Вашего самолюбия? Я из своего кармана могу доплатить. Ленивый смешок, ленивый щелчок пальцами, ленивое “слегка”, когда Мария открывает протянутую папку с новой суммой. Понятное дело, цифры изменились ощутимо – внимание привлекают сроки. Подписать сегодня, перевод денег и формальности завтра, послезавтра уже запустить – вот это спешка. Хольт, вернувшийся в свое кресло, молчит и смотрит почти напряженно. Он готовился заранее. Ему важно было продать всю партию – и побыстрее, и легально. Скорость, напор, четкость – это его почерк, его решение. Но эти взрывы, которые только наивный не свяжет с ним… На такую комбинацию пошел бы дилетант или самоуверенный дурак, она же просчитывается на раз-два, – а ограниченность Хольт не терпит до тошноты. Что-то не так. Ворвавшийся в номер Гром, как не смешно, помогает понять. От него несет алкоголем, злостью и надеждой, и уже в этот момент становится ясно, что пропустили его в защищенный отель к оружейному магнату не просто так. – Сначала выслушайте, потом будете командовать. – Сам бы научился следовать этому правилу! Но пусть тянет время, так что Мария молча берет свернутую папку. Под курткой нёс… Это царапает неприятным дежавю. Разрешение Хольта дать высказаться тоже показывает, что хорошо ситуация не решится. Ладно, что здесь?.. Ого. Игорь связал многое, выстроив напрашивающийся схему: камеры, соцсети, дроны… Гром отхлебывает из бутылки под все такой же неприятный смешок Хольта, и только сейчас Мария замечает, насколько Игорь загнан. Красный, с перекошенным лицом, ему бы присесть, но речь Гром заканчивает на ногах. 15:26 в речи и на фото… Мария поднимает взгляд на Хольта, который сосредоточенно слушает Игоря. С таким же видом он слушал собеседников на форуме, когда не хотел размениваться даже на аргументы, – знал, что оппонент сам вот-вот нырнет в лужу, и лучше бы не топить его там, а поймать момент и отойти, чтобы грязь не забрызгала обувь. На миг взгляды пересекаются, и Мария ловит отсвет улыбки. Заряд жалит кресло Хольта. Когда-то искры с его ладоней были магией. Сейчас – пылью от фосфорных бомб. – Хватит. Это не… Игорь! Воинственное лже-эхо возводимых одним за другим пистолетов перекрывает её мирное “Давайте все успокоимся”. Никакого клейма, разумеется, нет. Хольт хлопает… наверно, себе. Мария кладет на стол папку, прекрасно зная, что должна сделать. Гром подшофе вломился в цирк и распугал детей, теперь заявился сюда, размахивал оружием, оклеветал многоуважаемого человека. Да просто сглупил: снова сунулся к преступнику с доказательствами – его жизнь, видимо, ничему не научила. Поступил плохо и с точки зрения закона, и с точки зрения прагматической логики событий. За такое… Мария вклинивается между Отто и Игорем, чуть сжимает предплечья Грома, добиваясь фокусировки внимания, и ловит поникший взгляд. Старается смягчить голос. – Молодец. Что четко строишь логические цепочки в целом. Что хочешь все это остановить, что упорно идешь к цели, что не боишься обвинять людей такого уровня. Этим человек отличается от техники: свободой выбора и возможностью сделать правильный. Я… я не знаю, как тебя отмазывать в этой ситуации, но возможность спасти город у тебя будет, обещаю. И ты его спасешь. Потому что невозможно остановить того, у кого есть не просто цель, а миссия. Кто-то должен был сказать это ей тринадцать лет назад. Что у неё будут свои искры, свой патронус из уверенности: зло не непобедимо... И пусть Игорь явно не понимает такого снисхождения, его кивок спокойнее и благодарнее, чем можно было ожидать. – Договаривайте уже “но”, не мучайте молодого человека надеждой, – небрежно летит в спину лезвием. Лезвием ножа скульптора: все лишнее начинает отсекаться, как от куска мрамора, и пусть Мария не до конца понимает замысел... Она оборачивается, пряча руки в карманы и оценивающе глядя на Хольта. Он любил говорить, что у неё глаза цвета его электричества – вот и проверит. – Но это не он. – Один год с победы над Чумным доктором, один боевик, два взрыва, три почерка, тринадцать лет – почти по золотому сечению. – Что?! – Но это правда не господин Хольт. Он не организатор, не заказчик, даже оружие не предоставлял. Слишком топорно и затратно. Александрийский обелиск вообще очень жаль: господину Хольту нравилось, столько фактов о нём мог рассказать... Он просто знал, что город содрогнется, и решил это использовать в своих интересах. И для дронов, и для того, чтобы снизить порог восприятия вот этого, – Мария кивает на папку. – Но это правда! Там фото, там видно все. – Видно: неструктурированные заметки… и разоблачаемые фейки. Есть такая уловка: смешать факты и легко распознаваемую ложь. Ложь потом развенчивается, и это тащит за собой недоверие к правдивым фактам. Прецедент обвинения был бы такой громкий, что господину Хольту бы и костюм простили, и про камеры с “вМесте” забыли. – Оп, недоверие. – Игорь, ну неужели ты думаешь, что ровно сейчас возник человек с ровно нужными доказательствами? И вручил их именно тебе? – Я его знаю с детства. Стоп. А он меня не… – В глазах Игоря, как на фотоснимке, проступают понимание, боль, злость. Мария едва успевает придержать его, снова рвущегося к Хольту. – Сволочь, это не Прищуров, что ты с ним?!. – Какие игры воображения! – Проверь по психбольницам. – Хольт задумчиво жмёт плечами, но по взгляду видно, что угадала. Иронично, если журналист оказался соседом историка. Только Игоря “с белочкой” в этой палате номер шесть не хватает... – Я все понимаю. Но сначала критическое мышление, а потом эмоции. Остынь. В мире постправды – только так. – Потому что в мире постправды интерпретация важнее факта, а установка – или стереотип – важнее объективной реальности, – лекторски добавляет Хольт, цитируя себя самого в давнем споре. – Хотя объективная реальность тоже не на вашей стороне. – Слышь ты! Сейчас поедешь в отделение как… как соучастник. – Соучастник чего? У вас нет ничего убедительного на меня, иначе я бы уже знал. Появится – разбирайтесь с адвокатами. После того, как они помогут мне составить заявление о сегодняшнем инциденте. Свидетелей – полная комната… Кофе горе-герою, чтобы наконец пришел в себя? – Разве что выплеснуть тебе в рожу! Дверью Гром хлопает на совесть, а кофе и улаживание достается Марии: Хольту все же не понравился пистолет, смотревший в его сторону. Сухие аргументы Марии складываются почти в гербарий, когда Хольт соглашается не усложнять Игорю жизнь. Свита разбредается, по небесному куполу слепящим кругляшом катится солнце, контракт проверяется раз пять по циферке, прежде чем разговор возвращается к началу. – И даже не будете пенять мне, что снова использовал Ваш совет с пропорциями правды и лжи? Кстати, спасибо, он очень помог тринадцать лет назад. Не так уж сильно, у Хольта всегда были отличные адвокаты, продуманные планы и пути отхода. И осторожность хищника, чующего засаду. В прошлый раз Марии безумно повезло, что он просто не видел в ней врага. – Будем считать, что оплатили советы воларумом. Кстати, спасибо, что оставили его вместе с инструкциями: очень помогло разобраться, что это за металл. – Мария забрала его лишь понимая, что в руках Хольта слиток станет оружием опаснее другого. Просто чтобы перед глазами перестали кружиться страшные фото, а вина не оплетала горло удавкой. Мария долго думала о том, что это все же кража, что она когда-нибудь все исправит – когда сделает так, чтобы воларум точно не превратился в чьи-то смерти. А потом придумала. – Дороговато берете. Она фыркает, росчерк ручки выходит резким, как палочки – на боевом заклинании. – Компенсация за Ваши отвратительные манеры. – Обращаете внимание не на то. – Если бы не на то, встала бы и ушла, и контракт подписали электронно. Но, как я понимаю, на кону многое. – Хольт приехал не по своей воле, и Питер нужен совсем не ему. А он не собирается все срывать, просто хочет получить какую-то выгоду, осталось понять – какую. – Вы проиграете. Уже, если честно, – скучающе бросает Хольт. – Не могу понять, кому. Не верю я в игры добра и зла на таком уровне. Скорее в борьбу двух зол. – Не пытайтесь развязать этот узел. Советую по старой памяти. – Учитывая, что это за память, это скорее вредный совет. – Я о хорошей. О клубе, например… – голос становится тише и мягче, и акцент не огрубляет, а выстилает слова подобием нежности. – Помню какие-то отрывки песен. Помню, Вы очень красиво танцевали, когда отключилась голубая подсветка. Кто-то спорил, какой стробоскоп включать, не договорились, осталось лишь что-то техническое. И Вы танцевали – будто назло всем. Темнота, светлый луч, Ваш силуэт в нем… И потом подобие вальса на медляке, потому что обоим было скучно просто топтаться на месте, – ненавязчивая рука на спине, ладонь в ладони, и не надо думать, куда ступать, потому что ведут правильно. Смех с задних рядов зала на каком-то мероприятии по йоге – ага, внутренняя энергия, они молнии Августа не видели! Объяснение русских идиом – Август говорил, что заклинания из Гарри Поттера выучить проще. Красивейший закат, который красил облака уязвимо-розовым, а мысли – глупо-романтичным. Шутки про электростатику: что их теперь не разделишь, притянутся по законам физики… – Вы говорили, что мои волосы похожи на лунный свет… Только вот у луны пятен побольше, чем на солнце. А еще темная сторона есть. Обоих давно отпустило, и клубнику Мария потом смогла спокойно есть, но ностальгия, так ностальгия. А его электричество, которым встряхивает после того, как Хольт забирал ручку – это так… реакция. Ее румянец – от кофе. Человеком надо было оставаться, а не богом, уверенным, что ему все можно. – Это уже не изменит ничего, но для исторической справедливости… – задумчиво начинает Хольт. – Вы свой доклад отредактировали – я видел изначальную версию и конечную. Уже тогда?.. Как будто не знает правды – что без приставки “пост”, что с ней. – “Тогда” началось с разговора со штабистами. А доклад… Увидела Вашу фамилию в списках, читала Ваши тезисы, решила, что будет интересно пообщаться. А первой я не писала принципиально. Так что решила... сделать так, чтобы Вам стало интересно. Не хотела я тогда ничего сверх. И я знаю, каким образом Вы меня перехватили перед выступлением, мне потом рассказали. Знаю, что подошли из-за доклада, хотя в первое время считала, что я Вам уже тогда была нужна как часть планов. А Вы первое время считали, что я не только воларум прихватила, но и слила информацию конкурентам о том, что Ваш протез и есть некогда исчезнувшая у заказчиков разработка. Вот не знаю, почему передумали. – Нашел предателя. Не люблю тратить время на борьбу с теми, кто не стоит моего внимания… И не знаю, что Вы скажете, если я скажу, что вот теперь Вы правда часть планов. Нецензурное Мария решает оставить при себе. Хотя когда оказывается, что Хольт трепетно сохранил все улики того, что она забрала воларум (“Прекрасная воровка, оборотень в погонах, как поэтично… Давайте хоть сейчас по-хорошему”), хочется осчастливить его ещё парочкой русских идиом. Его приглашение на сцену этого спектакля не так чтобы можно проигнорировать. Зато можно уравновесить. – Ещё кое-что по старой памяти? – на прощание спрашивает Мария. Хольт, оставляющий свой кофе, смотрит вопросительно. – Поцеловать. Руки только уберите, мне хватило электричества. Хольт не комментирует вслух, но по его лицу читается многое. Прикасаться к человеку, демонстративно приподнявшему уголки губ и руки, мнимо-сдающемуся, странно. Снисходительный вид задевает, и она просто мажет губами в уголок рта. Глупо это все, и… – Не смогли определиться между поцелуем и укусом? – Как и Вы в начале этой встречи, очевидно. – А если к концу определился, уступите? – А если я уступлю, Вы выберете не укус? Почти молчание, почти не-прикосновение к плечу – и её приглашение принимают. Марию обволакивает холодом, порохом и металлом, электричество пробегает путами, и даже вкус кофе горчит будущим сражением. Чужие губы расшифровывают её, как закодированное донесение, но почему-то хочется отвечать. Целоваться с Хольтом по-настоящему – как стоять посреди поля боя, где давно смешались свои и чужие. Тринадцать лет Мария словно распадалась надвое, а поцелуй – не укус – в конце встречи кружит в танце ветхозаветное желание мести и витрувианское восхищение почти идеальным. Сплетает в одно – так неправильно и красиво, так… по-человечески, но не божественно противоречиво. – Не портьте только сейчас все глупостями, пожалуйста. – Просьба, возможно, такая же противоречивая, и Мария не только о послевкусии встречи. – Я не порчу, я созидаю. Хотя иногда для этого приходится разрушать… “Буря. Скоро грянет буря”, помните? – Там с восклицанием. – Самые большие изменения происходят тихо. Это становится девизом сцен после титров. Мария устала, но делает вид, что все под контролем, хотя зверски хочется, чтобы все проблемы рассыпались в пепел – но из пепла лишь окурок. Из эпопеи с подрывником, которого собираются втихую приманивать на Разумовского (“Подрывник появился четко через год, они связаны!”), Марию больше всего интересует сам программист. На следующий день рыжий, словно солнце на детском рисунке, Сергей недоверчиво смотрит на неё, пока Мария терпеливо объясняет, что нужно сделать во имя города. И пикирует к пульту управления под присмотром спецов-полицейских. Находка предсказуема: скрытый боевой протокол “Марс”, снос которого сделает из введенных в эксплуатацию накануне дронов куски металла. Но “Марс” не помешает простенькому свеженаписанному “Локи”. Пара дронов камнями падают вниз (конечно, перед этим зафиксировав, что не рухнут на чьи-нибудь головы), напоследок воруя личные данные людей вокруг, – и вежливо-негромкий новый скандал становится первым дуновением. Конечно, всерьёз это не навредит, вскоре “окажется”, что это происки конкурентов или и вовсе данные ни у кого не исчезали, а дроны просто не вовремя отключили – или на что хватит фантазии пиар-службе компании. Это так, щелчок по самолюбию… На который отвечают угрозой нокаута. Внезапное штормовое предупреждение вполне реально и звучит из каждого утюга, а на телефон Марии приходят координаты склада боеприпасов с окраины с советом убрать оттуда людей. Ближе всего к нему полигон, на котором все началось. Рати туч – зловещих, металлических, почти до черного, оттенков, – захватывают небо неправдоподобно быстро. День истекает последними солнечными лучами, духота сапогом придавливает к земле. И начинается… буря. Дождь хлещет как из водометов, град лупит пулями, ветер гудит трубами герольдов. Природа сходит с ума одновременно с ничего не понимающими военными и полицейскими на полигоне – в центре обычный дождик, а здесь разворачивается Армагеддон. Небо рыдает, оплакивая поле незримой брани, небо нависает над землей бездной, небо само становится ареной. Уже не духота, а прохлада злым дыханием рока достает даже в помещении. В этом есть что-то сакральное – то самое, которое не столько “святое”, сколько “проклятое”. Откуда Мария знает, что в одном дождевом облаке энергии на несколько ядерных бомб? Но и если бы не знала, уже понятно, что будет дальше. Звонить сейчас – самоубийство, остается лишь отключить технику и наблюдать за стихией. Первая молния на миг обращает тьму во свет, залп грома сотрясает пространство. И новая молния бьет точно в склад. Мир глохнет от первой волны звуков, мир слепнет от вспышки, мир задыхается в грубом бунте воды… Марию просят отойти от окна, и почему-то стараются не смотреть в лицо. Она проводит рукой: нет, слез нет. Лишь первая кровь – из прокушенной губы. Обошлось без жертв, но такая мощь, такая демонстративность, такая уверенность, что нечем ответить, пугает. Мария же говорила, столько раз – прямо, намеком, поступками – что компании Хольта нельзя верить. И пусть формально это не её зона ответственности, пусть однажды ей сказали, что она просто помешалась на Хольте, пусть вскоре и это кое-как замнут, прогнутся, обезопасят хотя бы себя, гроза навечно останется напоминанием. Даже не о силе – как бледно это слово по сравнению с яркостью почти монохромной бури. Тьма скроет все, ненавидимое и любимое, если не остановить, если хоть кто-нибудь не… Если бы Мария знала, что за “не” нужно использовать! Мир бьется на осколки с каждым хлопком, даже после того, как буря утихает – подозрительно быстро. Внутри не соленое море, скорее выжженная земля… Говорят, пепел и зола – хорошее удобрение, но Мария думает, что ещё долго не сможет перечитывать “Песню о Буревестнике”. – Мария? – Голос в трубке отрезвляет. – Мне говорили, Вы не на связи, но я рад, что для меня минутка нашлась. И минутка, и больше: она жестом просит окружающих выйти. Разговор должен быть простым, это формальность, пока устанавливают координаты и слушают. Только пепел собирается во что-то злое. Интересно, у Разумовского было так же? Когда год за годом пытаешься изменить мир к лучшему, но потом понимаешь, что волшебству место лишь в истории про выжившего мальчика? Что реальны скорее слова Волан-де-морта о силе, которая не знает морали? Пока последнее актуальнее всего. – Сложно игнорировать человека, который создал климатическое оружие. – Ваши советы бесценны. Процент не выплачу – ещё взяткой сочтут, но этот комплекс назвали в честь Вас: “Богиня гроз”. Самое воинственное из частых лиц природы.... Красиво? – Ужасно. В оружии нет ни красоты, ни романтики. – Зря разделяете – в оружии все совмещается. Как в человеке. Самые прекрасные порывы души и самые ужасные поступки… Любовь к жизни и страх перед смертью. Знаете, я думаю ещё об одном комплексе, “Богиня мечей”. – Какая лицемерная поэтичность. Задумайтесь о бункере, в котором Вам придется скрываться до конца своих дней, если не остановитесь. Вы не сможете перекроить все под себя и воссесть на троне, сложенном из чужих. – Не смогу или мне не дадут?.. Бросьте. Я не религиозен в истинном смысле слова, но верю в то, что некоторые явления больше людей и управляют ими независимо от их воли. И око божества войны не тухнет с тех пор, как появились первые люди. Вечная война всех со всеми – ритуал в его славу, формула боя – число его, грамматика схваток – язык его. – А Вы – пророк? Ангел смерти, как Вас называют? И Вас устраивает быть жрецом? – Зря иронизируете. А что можно противопоставить? Добро? Истину? Любовь?.. Это частные случаи, которыми оправдывают все. Люди сражаются за добро – то есть за правильное с их точки зрения, за правду – чтобы навязать свою, во имя любви – того, что считают ей. Вечная бойня за вечные ценности, сражение-месса во имя придуманных богов, причастие кровью врагов. Весь мир говорит на языке войны, это его родной язык, все остальное – диалекты и придуманные наречия. – Это спекуляции. Вы бы не говорили так, не приноси это Вам конкретную прибыль. Вот что такое число войны – счета таких, как Вы. – Интересно, кто платит нам эти суммы? Отнюдь не бестелесные духи. И мы им иголки под ногти не загоняем. – Вы создаете спрос. – Мы лишь показываем, что он есть. Не будь потребности, наше оружие пылилось бы в музеях. Мы обнажаем раны на теле человечества, но мы не наносим их. Человеком можно манипулировать, но нельзя его переделать. – Можно помочь деградировать. – Возможно. У нас все во имя того, чтобы наши клиенты думали, что не марают руки лично. Так просто нажать на кнопку, задать цифры координат, написать симфонию бойни, которой не увидишь. Не думать о том, что это банальное убийство. Масштаб, Мария, я понял ещё в юности. И продаю иллюзии силы и не такую грязную совесть, как заказ киллеров. – Платят Вам за вполне конкретное оружие. – Но я не заставляю его использовать. – Да, Вы используете раны, а не лечите… Интересно, продавцы наркотиков оправдываются так же? Вы продаете чью-то смерть. – Все смертны, я скорее… ускоряю. Хороший вопрос про наркоторговцев, не думал. А вы не думали про тех, кто покупает у меня. Почему все обвиняют производителей, а не тех, кто пользуется их товаром? Оружие не вызывает привыкания. – Сила вызывает. И ненависть. – Так пусть вопросы будут к сильным мира сего, которые ведут нас в светлое будущее, где все ещё сила и ненависть – двигатели всего. Я скромный продавец… – Директор рынка. – Пусть так, но все же. Я скромный директор рынка, который следит за честностью сделок, качеством товара и подобными вопросами... Дело не в оружии – не будь его, люди бы сражались чем-то другим. И так делают это! Когда нужно, оружием становится все: информация, экономические процессы, социальные явления… эмоции. – Но у оружия функция лишь одна… Все Ваши слова – патетика. – Слова! Забыл слова – а они тоже оружие. Отдельно от информации, поскольку словами можно жонглировать безо всякой структуры, а выходит порой куда эффективнее... Вам ли не знать. – Я знаю. И знаю, что вся Ваша апология разрушения – огромная слабость. Да, Вы можете использовать людей, можете уничтожать территории, можете стереть в труху весь мир. Можете умилостивить своего безумного жадного божка неисчислимыми жертвами. Но не можете признать, что созидание всегда сложнее и прекраснее. Величественнее. Не можете написать полотно будущего кровью и слезами – это эффектнее, но даже эстетизированный и воспетый упадок не сравнится с простеньким развитием. Движением вперёд, вверх не ради больших цифр и красивых слов, а ради высокого. Я не религиозна, но истинные боги любят своих детей, а не пожирают их. Вас перемелет рано или поздно. И умирая, Вы увидите не рассвет нового мира, а сомкнутые ряды призраков, чьи жизни унесли Ваши игрушки. Стоит оно того? – Как же грустно, когда единственное, что Вы можете противопоставить, – та же смерть, только в грустных декорациях. Все те же слова, все то же оружие… Молчание густеет запекающейся кровью, и Мария невольно прикасается к губе – красная чешуйка остается на ладони. Как чернила безумного божка. Или как… клубничный сок? – Август… Заглянувший в комнату полицейский с гарнитурой торжественно кивает, и мысль ускользает. Сколько они проговорили? Возможно, недолго, но горло болит: возможно, от того, что одни слова закончились, а другие пока не пришли. Хольт прав в том, что оба в совершенстве владеют языком силы, а вот наречие чего-то лучше остается иностранными. Можно ли хоть когда-нибудь выучить другой язык – прежде, чем небо рухнет на землю? – Мы не поймём друг друга… А храм? – Что? – Храм войны? Что это, по-Вашему? Храм какого-нибудь Марса? Её понимают – как забавно, все тот же язык войны для всех здесь как родной! – передавая приказ обратно. Дроны готовы использовать протокол на том, кто все это заварил, – и так важно получить ответ сейчас, когда ещё есть возможность откатить. После склада Марии страшно думать о том, каковы могут быть масштабы. – Мария, Вы знаете принцип неопределенности Гейзенберга? – Это что-то из электродинамики? – Из квантовой механики. Местоположение и скорость движущейся частицы можно определить только с некоторой погрешностью. – Я понимаю, но… – Не понимаете. Нельзя узнать одновременно, где объект и как быстро он движется. Что-то одно. Выбирайте. Ткань глушит треск, но не может заглушать то, как её дыхание на миг перехватывает от фантомного разряда. Почему с ним так сложно? Так больно? Сила – это наркотик, но Мария очень старалась не злоупотреблять им. – Куда Вы? – Если сядете в машину сейчас, в участок успеем одновременно… Все. Не слушают. Про “Богиню мечей” блеф. – Знаю. Ваше эссе про божество войны тринадцатилетней давности отвратное, и “Богиню гроз” уберете. А как бог молний Вы сильнее, чем ангел смерти. – Знаю. Но Ваши аргументы не стали лучше, и на счет “Гроз” я подумаю. А с Демиургами было проще так. Его партнеры (если не хозяева) звали себя Демиургами, но интересовало их лишь собственное сытое будущее. “Ограниченные мещане”, они запускали щупальца во все сферы лишь ради комфортной жизни, но в достижении цели не считались ни с чем. Их любимая схема была отработана годами: если какая-то технология или разработка считалась опасной, то её основу давали маргиналам, чтобы в случае неудачи ничего не потерять, а в случае успеха – демонстративно отобрать у “зла” и отдать “добру”. С Хольтами схема сбилась, но Демиурги быстро объяснили, кто может стать лишним на этом празднике жизни. И они готовы были принять в свои ряды Хольта-младшего – если тот докажет свои силы и лишится слабостей. Санкт-Петербург стал идеальной площадкой для того и другого. – Слабость – я? – Они не про Вас как про женщину, они про то, что Вы взяли воларум. Слишком ценный металл: в руках частников остались лишь те образцы, которые СССР забрал из нацистской Германии в сорок пятом и который не успел продать во время Перестройки. Я надеюсь, тот мой образец... – Образец, принадлежащий моей стране и полученный Вами незаконным путем. – …и полученный Вами ещё более малозаконным путем, спрятан очень хорошо. Хотя бы из уважения ко всем проблемам, которые свалились на меня из-за этого. Но это полбеды. Вы копали под них, как я понимаю, видя, что Вы не удивлены. – Плохо подготовились, раз замечаете это лишь сейчас. – Плохо копали, раз до этого было незаметно. Но Хольту Демиурги не нравились – не только из-за пафосного названия, что удивительно. Их консервативность связывала по рукам и ногам, их суеверность и оккультизм давно себя исчерпали, они жили прошлыми достижениями и призрачными надеждами. Идеи научного будущего от Хольта не находили отклика: слишком дорого, странно и не так результативно. Даже став одним из них, Хольт бы не повлиял на общее движение. Оставалось одно: освободиться. – От меня Вам что нужно? – Легальный запуск одного протокола, который очистит хотя бы этот город от одной из штаб-квартир. Координаты достану. – И все? Могли обратиться к кому угодно из министерства. – И Вы. Все должно быть естественно: Вы занимаетесь подрывником, пытаетесь сделать что-то против меня, я разбираюсь с Вами… Не к кому угодно: реформу проводите Вы. Потому что тоже думаете о будущем. Мария хотела возразить, но не нашлась с ответом. Пусть о будущем, но “тоже” резануло… Тринадцать лет она боялась увидеть в отражении Хольта – жестокого, беспринципного, шагающего по головам во имя будущего на крови – и оправдывала собственные отодвигаемые раз за разом границы искажениями сознания. Бывает же, что чего-то боишься и видишь во всем именно его. Но что, если зеркало отражало реальные искажения? Что, если в задаче вагонетки надо было останавливать поезд, а не переключать рычаг? А что, если поезд вез что-то важное?.. – Вы доверяете мне не больше, чем я Вам, Август. Ещё причины? – Вас не купишь, Вас я просчитаю. Но и Вы меня. И меня тоже не купить – я продаю, а не продаюсь. Все честно: идеальный баланс. Хольт даже не догадывался, насколько прав. И дело не только в электростатике, но и в том, что какая-то её часть всегда была его. Влюбляясь, узнавая, борясь – но его, Августа либо Хольта. Она никогда не видела в отражении Хольта, потому что собственное и так всегда было похоже на его. Та же воля, та же уверенность, то же умении баланса на грани… В настоящем он балансирует между утаиванием и ложью, и спасибо, что не между равнодушием и злорадством. Полицейских и так словно парализовало, когда Хольт открыл перед ней дверь участка, и зашел туда, как хозяин. Мария не врет, лишь не опровергает его, созвавшего срочную пресс-конференцию. Поразительной силы гроза; попытка тайно найти логово подрывника, не увенчавшаяся успехом; а дроны перепрограммировал подрывник, кстати, что там с ним?.. Ему не доверяют – пока, и дело не только в растоптанной репутации Игоря и желании побыстрее отыскать себе нового героя, на вглядываясь толком в прошлые грехи. Скоро правда окажется в такой толще недомолвок, теорий, перевёрнутых фактов, натяжек и лжи, что до неё все равно не докопаешься. Волна запущена, свидетели скоро разуверятся в том, что видели, а знающие ничего не расскажут. Жребий брошен. Хольт начал свою войну против Демиургов, и здесь бы гомерически посмеяться над его безумным крестовым походом зла против зла, но Марии не до веселья. Неизбежное объяснение мало радует, но глупо сдвигать его после бури. Глупо сбегать после того, как от Разумовского остаётся лишь записка “Я не хотел”, и Гром снова может вспомнить, что не соучастник, так свидетель все ещё не укатил в Европу, и снова завалиться не вовремя. После прямого вежливого приглашения, которое хочется принять, – Мария давно вышла из возраста, когда кокетство умиляет. После осознания, что на одной стороне против кого-то можно быть очень по-разному, – Мария все ещё думает о том, как это аукнется, сидя в машине. После белых цветочков гипсофил, которые на тонких ветвях выглядят ее причудливым потерянным нимбом, – Мария не уверена, был ли он вообще, раз цветы все же радуют. После едва ли не трещащего в воздухе электричества за ужином – правильным ужином, где нет никого, кроме них: серьезные вещи обсуждают. За бокалом шампанского, и что? Сложно понять, когда романтика сменяется коварством и наоборот, раз за разом, раз за разом: комплименты переходят в советы, лесть в компромиссы (““Богиню гроз” Вы уберете с территории, но уничтожить её я не могу заставить”), планы в намеки. Уже не дуэль, а то ли танец с тенью, то ли бой с нею же, приправленный улыбками, увертками и мнимой расслабленностью. Ни слова про пепелище на месте склада, ни полслова о диалоге, зато Хольт куртуазно отмечает, что рад был увидеться почти через тысячу лет и снова припоминает клуб. Свет в его зрачках холодноватый, что немного раздражает. Мария опускает ресницы, скрывая в своих то, что скоро уже невозможно будет принять за отсветы. Она не выгадывает нужный момент, но не может пропустить удобный. – Ваш план хорош на все сто, – иронично отмечает Хольт. – Но это Ваши сто процентов, а не мои. – Ошибаетесь. Он хорош на две тысячи. Вольт. Или ватт. Ампер – моих. Так вот, как буквально выглядит “поражение электричеством”. Брови Хольта изламываются электрическими дугами, когда Мария сдвигает рукав и молча демонстрирует свой протез-браслет из воларума – металла, который накапливает и может выдавать заряд. Она встряхивает ладонь, выдав слабенькую, но яркую молнию-змейку. Короткое шипение обрывается, когда Хольт невольно подается вперед. Не разберёшь, всполохи чьих разрядов в его карих глазах, но они кажутся реальнее всего сумрака вокруг, концентрируя блестки шампанского и белизну гипсофил. Очередь Хольта молчать, очередь Марии невольно облизывать губы – ранка не кровит, но чувствуется чем-то неправильным. – Принцип, конечно, тот же? – все же уточняет он. – Тот же – из эмоций. Я не сдавала Вас конкурентам, я использовала для себя. Сами понимаете, прошло столько лет, технология и тогда не была последним словом техники, а уж лет через тринадцать… – На самом деле десять, но это не только её секрет: Мария не допустит, чтобы умельцев, собравших браслет ждала участь историка и журналиста. – Этот протез проще Вашего, конечного. Но за счет того, что он не поддерживает мышечную активность, а служит только как производитель, электричество контролировать проще. – Так Вы контролировали в прошлую встречу здесь... – Было забавно, что Вы-то себя отпустили, когда целовали. Мы квиты, как считаете? Она улыбается на смешанные эмоции в его взгляде. Не только Хольт умел использовать свои и чужие эмоции, хотя именно он видел в них оружие. Спровоцировать провокатора даже немного приятно, и шампанское отдает фантомным вином – тем победным бокалом, который бы она выпила если бы не одно “но”. Никто не озвучивает изменившиеся правила игры: протезы могут замкнуться друг на друге с печальными последствиями, если хозяева не договорятся, и баланс теперь становится не пустым звуком. Они оба не палачи друг другу – по крайней мере, прямо. Так, возможно, это первый звук того самого нового наречия? Пусть неуклюжий и носящий на себе тень языка, но хотя бы так. Фонетика соглашения, лексика договора… – Ватт, ампер и вольт? – понимает Хольт, и теперь улыбается он. Плутовато, но не вредно. – Но не ом? – Но не ом. Перемирие? …морфология взаимопонимания. Потому что войны заканчиваются какими-никакими примирениями. – Перемирие. И хоть на этом уровне только молчание, а после – его вопрос о самочувствии с протезом, уже неплохо. Молчание – это все же не тишина, молчание тоже может быть ответом, а вопрос – признанием. Сложно выкладывать из осколков случившегося какое угодно слово так, чтобы не порезаться. На миг хочется, чтобы им снова стало по двадцать и двадцать два, чтобы так же звонко смеяться и думать о ерунде. Но у юности все ответы слишком четкие, да и нет привычки носить с собой зеленку из опыта. Невозможно строить из хрупких гипсофил что-то крепкое и видеть в омуте памяти будущее, но можно попробовать использовать законы электродинамики. Наверно, это уже диалектика. – Что Вы хотели спросить, когда обратились по имени на полигоне? – Не помню. Честно. Вы меня выбили из колеи уверенным тоном, и… не помню. – Вы тоже уверенно говорили. Это же не показатель… Вам никогда не хотелось сбежать от всего этого? – неожиданно человечно интересуется Хольт. Молния с его ладони ветвится, как сам вопрос. Сбежать от взваленной на себя ответственности, вины и памяти? От зеркал, которые отражали то, чего она не хотела видеть? От гроз? – Поначалу. Потом стало понятно, что постоянно оглядываться, чтобы не потерять направление, – плохая стратегия. А Вам? – Хотелось прийти к чему-то бОльшему, величественному, новому. Но живем мы в настоящем... А чего Вы хотите сейчас? – Остановиться. И остановить это все… Мосты скоро будут разводить. – Её змейка-молния льнет к его ладони, накрывшей пальцы. Гипнотически изменяется, приковывает к себе взгляд… не стихает вопреки мысленному приказу. Это нечестно. – Когда-нибудь я реализую и идею с устройством для телекинеза, но пока могу только спросить. Вы хотите оказаться на другом берегу? – Нет. В спальне свежо, несмотря на закрытые окна – этот холодный май не сравнить с теплым июнем тринадцатилетней давности. Шампанское не собирается туманить голову, и Мария думает, что это воспоминание останется впечатанным гравюрой меццо-тинто. Той, которая отличается глубиной (сумрак комнаты оборачивает её траурной вуалью) и бархатистостью тона (его вопросы все так же деликатны, хоть что-то) и разнообразием светотеневых оттенков (во взгляде слишком много всего, и сейчас это контрольный выстрел). Мария словно попадает в электрическое поле, где пути отхода перекрыты ладонями Хольта на талии, его таким знакомым запахом – порохом и металлом. Неспешно-основательные движения пальцев очерчивают её скулы и овал лица, будто вырисовывают фигурный ключ на сенсорном экране. Мария жмурится, пропуская чувство подконтрольности через себя, и находя желание уступить. На дыхании, согревающем губы, отключаются последние программы обороны. В решительном прикосновение не укус и не грубость, скорее предложение сдачи. Хольт целует, как запускают ракеты “земля-воздух”... след от которых вовсе не похож на облака-вату. Это неправильно, и Мария отстраняется, пытаясь нашарить слова. – У тебя губы соленые, – шепчет Хольт, поддевая прядь – ласково, вовсе не так, как в обед, но это тоже отвлекает. – Все в порядке? – Прикусила днем… Не все. Во вмиг остановившемся человеке проступает Август, заглядывающий в глаза после их второго поцелуя. Даже искры на убранных ладонях тускнеют. – Я не против, но я не хочу заниматься войной. – Мария бережно прикасается к его шее, чуть массирует, чувствуя, как Август мгновенно напрягается и тут же расслабляется, склоняя голову. –И это не про жесткость, а... Не надо меня захватывать. Я знаю, ты все делаешь идеально, но сейчас можно не так? Пожалуйста… Можно – и Август пару раз явно обрывает себя. Можно – от нежности поцелуев тает привычная зажатость и готовность к бою. Можно – и звёздочки погон Марии красиво серебрятся в лунном свете, а оставленная светло-серая форма и белый костюм не кажутся флагами чьего-то поражения. Молнии связывают их неразрывными пушистыми нитями, прорастают корнями, разбегаются по нервам. Потрескивание неожиданно умиротворяет, а разряженный озоном чистый воздух можно пить. И сумрак отступает. Все растворяется в чутких прикосновениях-предчувствиях, в интуитивно понятных сейчас словах двух языков, в осторожных движениях. Электричество чувствуется парадоксально мирным, накрывающим исцеляющим массажем, тем, что может давать жизнь новому... Небо в рассветных сумерках почти сиреневое, но Мария знает: когда рассветет, оно будет белым, как чистый лист.