My Yiddishe Momme

      Мне всегда казалось, что еврейская мама — это какой-то особый вид славных мамушек, которые всегда тебя вкусно накормят, пока ты не опухнешь от тяжести в своём широком животе, а твой детский жирок живёт себе, наслаивается. Еврейская мама всегда будет считать, что ты самый лучший ребёнок на свете. Даже если ты — самый последний шкодник и неряха, который вдруг решит спозаранку исправиться и сделать все-все-все свои дела, она милосердно улыбнётся, погладит по твоей жёсткой чугунной голове, бурча про скорое пришествие Машиаха: «Как же так, Левушка сделал уроки! По математике! Скоро Мессия придёт, а у меня до сих пор опять ничего не готово!»       Этим ребёнком был я. Еврейской маме советский закон не писан: записана Олимпией? Всё равно ты Кушель: вечно сытая и с любопытной пятой графой. И не Андреевич я, а Абрамович.       Я был не только сытым пареньком, над которым моя идише момме всегда посмеивалась, расчёсывая мои путливые-пугливые волосы. Моя аккермано-левинская натура имела невероятнейшую способность поглощать гефилте фиш бабушкиного приготовления, не морща при этом нос, и хорошо отвечать на уроках немецкого, немного путаясь в ударениях и гласных. Но это всё пустое.       Я вспоминаю, как сидел в тепле дома, а всё такое уютное: хануккальные свечи плавают перед глазами, огоньки танцуют, бочки ленивых суфганийот поджариваются на общей кухне в сталинградской коммуналке. Это был не рай и даже не просто чистое помещение, ведь где-то осуждающие соседи недовольно проходят мимо мамы, но никакие обиды ей вовсе не страшны, ведь моя мама — самая сильная; не сдадимся, говорила, в лапы антисемитизму! И я не сдавался. И никто не сдавался.       Моя мама — редкая. Она пережила Холокост всем смертям назло. Мало у кого другие еврейские мамы остались в живых и мало бы кто вообще родился… А тут какой-то алкоголик Сан Палыч про неё гадости разносит: не зовёт её по имени, а по нескольким цифрам. А я знал, что это такое.       Она заходит в комнату, вся уставшая, но мило улыбающаяся, и на протянутой ко мне тарелке лежат готовые булочки. Моя рука, как долго таившийся охотник, выходит из засады и стремится к сладости, но тут же чувствуется тепло обожжённой, сморщенной кожи на подушечках пальцев. Ладонь вся шершавая, как наждачка, очень старая, даже допотопная. Тарелка ставится на пол, и моя мина шариком сдувается: «Как же так? Это не для меня? Надо ждать и папу, и бабушку, и деда, и даже дядю?!»       Мама вытаскивает из кармашка запачканного передника что-то крупное, блестящее, невероятно притягательное. Она как зачарованная наблюдает за своими же действиями: это овальное кольцо — золотое! Не позолота! — село мне на безымянный палец как влитое. Где мои пятнадцать лет, когда я ведь искренне не понимал, почему единственным её баловством в тот вечер было рассматривать своё отражение в жёлтом топазе. Моё любопытство вводило меня в мандраж: сколько же мама обменяла ювелиру Злотницкому своих старых серёг и поломанных кулонов, чтобы выплавить нечто совершенно иное, которое впитает всю её любовь ко мне.       И ей не жалко было отдать всё своё золото, делая мне подарок: ей не были нужны ни украшения, ни цветастые платья, в которых щеголяла её сестра Зося. Она находила сокровища, каждый драгоценный камень, каждый грамм платины, каждую ниточку самой дорогой ткани в моей улыбке.       Моя еврейская мама была самая чудесная и чуткая женщина во всём мире.       И вот моё детство прошло.       И вот мне её так не хватает.       И вот мой ангел улетел, мой добрый, милый ангел с самыми длинными волосами и широкими морщинами, которые я нежно целовал каждый раз, когда возвращался домой с садика, учёбы, работы, из неудачных женитьб.       Я нуждаюсь в ней больше, чем когда-либо. Как бы я хотел вновь взять её пухлую, но пожилую бледную руку просто так, чтобы чувствовать её тепло. Просто смотреть в чёрные ласковые глаза и быть рядом с ней. Больше ничего.       Как мне жаль, что мне едва ли хватало времени (или даже слов, сначала по гордости-глупости еле выдавленных, а потом уже текущих в ревущем потоке), чтобы попросить прощения за её слёзы, за её самые горькие слёзы, выплаканные в магазине, перед плитой, в синагоге, в гостях, перед телефоном, над письмами, передо мной.       Я точно знаю, что обязан отдать честь моей обожаемой седой и старой маленькой геверет за свою настоящую сущность, за своё умение держаться на плаву. Быть похожим на тебя, быть как ты, но оставаться собой, — наверное, абсолютно бесценный подарок, который ты оставила мне после себя.       «Человек обязан благодарить за постигшее его зло, как за ниспосланное ему добро».       Надеюсь, ты ушла от меня без обиды. Мне так не хватает твоих суфганийот…