"Ты знаешь, как долго я тебя ждал?"

- Я ждал тебя, как ждёт земля восхода, Я знал и верил, что однажды ты придёшь; Я образ твой искал в ветрах и водах, В обличьях гор, в небесной пыли звёзд... И ты пришла, хотя прошли столетья; Ты в жизнь мою вошла, и сразу понял я: Ты - та, о ком я грезил каждый вечер, Ты - та, к кому рвалась душа моя. - Ещё до нашей встречи и до нашего знакомства, Ещё до моего рожденья и прихода в этот мир Я, глядя, как текут века и как сменяются потомства, К тебе стремилась всей душою, мой вампир! И я была с тобой, хоть ты меня не помнил - Была с тобой тем горизонтом вдалеке, Цветка бутоном на твоей ладони, Дождинкой на твоей щеке... УЛЬЯНА "Никому не интересно, что ты хочешь" - эти слова Ульяна так часто слышала, начиная с самого раннего детства, когда она только-только начала себя осознавать, что они уже успели стать для неё какой-то не известной больше никому аксиомой, непреложной истиной, в которую просто веришь, даже не задумываясь, почему это именно так. Эти самые слова, обращённые к ней, она, будучи ещё совсем малышкой, много-много раз слышала от своих родителей - более или менее успешного предпринимателя, профессионально занимавшегося рекламой и основавшего для этой цели свою собственную фирму, и по совместительству мужчины, не пропускающего мимо ни одной юбки и готового при любом удобном случае сходить налево; и его жены - одной из тех мазохисток, которые, прекрасно зная обо всех бесчисленных изменах мужа, всё равно отчаянно цепляются за него в надежде "заставить снова вспыхнуть угасшие чувства" и идут ради этого практически на всё, начиная от бесконечных посещений салонов красоты и пластических операций, осваивания техники искусства обольщения или же простой готовки, чтобы порадовать ненаглядного его любимыми вкусностями, приготовленными именно руками жены, и заканчивая тем, чтобы намеренно забеременеть и хотя бы ребёнком удержать мужа рядом. Ульяна, повзрослев, всё больше склонялась к мысли, что она сама, судя по всему, тоже была одним из этих несчастных детей, зачатых хитростью и рождённых от безысходности, являющихся для своих матерей лишь одним из средств для сохранения брака, не оправдавшим себя и ввиду этого ставшим ненужным. В пользу этой догадки говорило ещё и то, что отец Ули никогда особых тёплых чувств к дочери не питал и воспринимал её присутствие в своей жизни как какую-то неприятную необходимость, от которой никуда не денешься и которую остаётся только терпеть, а мать при каждом подворачивавшемся ей удобном случае (а порой и не совсем удобном) норовила отправить девочку куда-нибудь подальше и на максимально длительный срок - в деревню к бабушке, в летний лагерь или к своей подруге - старой деве, которую сама Ульяна всегда знала как тётю Лялю - на неделю-другую, - чтобы дочь не мешала ей налаживать отношения с мужем, который за девять лет брака успел к ней охладеть, и она теперь изо всех сил пыталась это исправить. Но ни рождение Ульяны, ни её почти постоянное отсутствие дома, ни все усиленные старания её матери, нацеленные на то, чтобы ублажать воротившего от неё нос муженька, предугадывая все его желания и неукоснительно исполняя их, не смогли спасти этот брак - когда Ульяне исполнилось шесть лет, родители всё-таки развелись. Точнее, отец в один прекрасный день просто объявил жене о своём решении перестать мучить друг друга и расстаться по-хорошему; не обращая внимания на её слёзы и высокопарные до театральности мольбы, собрал свои вещи и, на прощание погладив дочь по головке (впервые за всё время!), ушёл, оставив в собственность и распоряжение теперь уже бывшей жены пятикомнатную квартиру, в которой они когда-то начинали свою семейную жизнь и в которой жили все эти девять лет, что состояли в браке. После ухода мужа у женщины, в одночасье осознавшей, что все её старания удержать его в семье, включая и появление ребёнка, пропали впустую, как и следовало ожидать, последовала громкая затяжная истерика, в течение которой она, что странно, не пролила ни одной слезинки, на которые совсем не скупилась, когда муж, собираясь уходить, паковал свои вещи, а просто хватала и яростно швыряла об пол и стены то немногое, что когда-то принадлежало ушедшему мужу и что он по каким-то причинам не посчитал нужным или не захотел взять с собой в новую жизнь, а также кое-что из того, что он преподносил ей в качестве подарков за годы их совместной супружеской жизни (впрочем, дорогие старинные сервизы из лиможского фарфора, высокие изящные флаконы толстого стекла с французскими духами и несколько шкатулок с драгоценностями по какой-то "счастливой случайности" смогли избежать разрушительной волны её гнева и остались абсолютно целыми), и оглушительно кричала, совсем не стесняясь соседей и не жалея ни сил, ни голоса, что все мужчины - продажные твари, мерзавцы и предатели, что она всех их ненавидит и что ни одного гада больше не впустит в свою жизнь. Всё это время, в ходе которого мать так картинно и эффектно выплёскивала свою злость на предавшего её мужчину, громя в квартире всё то, на чём не жалко было выместить свой гнев за "загубленные годы жизни" и напрасные старания "угождать этому подлецу", Ульяна тихо, как затаившийся в норке мышонок, сидела в своей комнате, забившись в угол между стеной и своей кроватью, и, боясь даже дышать, вслушивалась в крики и ругательства матери, которые становились всё громче и всё менее приличными по своему содержанию, и, дрожа от страха, мысленно спрашивала себя: почему именно сегодня, именно в этот день, когда папа всё-таки ушёл, она сама оказалась дома, а не у бабули в её деревенском скромном, но всё равно очень уютном домике, где жили пушистый чёрный кот по кличке Цыган, невероятно умный и добрый по своему характеру и очень любивший целыми часами лежать, свернувшись забавным клубком и монотонно мурлыча, на коленях у маленькой Ули, и серо-белая коза Зойка с постоянно добродушным выражением на бородатой морде, дававшая самое вкусное тёплое молоко, после которого так крепко и сладко спалось? Или почему она сегодня хотя бы не оказалась в очередной раз дома у тёти Ляли - эта полненькая суетливая женщина хоть в свои тридцать восемь не имела ни семьи, ни детей и ни разу не была замужем, но нисколько не озлобилась на весь белый свет из-за несложившейся личной жизни и на все просьбы подруги присмотреть какое-то время за её дочкой отвечала неизменным согласием, отчего складывалось впечатление, что тёте Ляле было совсем не в тягость проводить свои дни и вечера с маленьким ребёнком, тем более таким тихим и послушным, как Ульяна. Видимо, всё же сказывались постоянное одиночество и потребность хоть в каком-то, мало-мальском, общении. А возможно, в несчастной женщине в такие минуты просто просыпался материнский инстинкт, который она так и не смогла перенести на своих собственных детей за неимением таковых, и пыталась хоть какую-то малую часть своей нерастраченной материнской любви и ласки отдать пусть и совершенно чужой ей девочке, хотя пребывание у неё дома тоже нельзя было назвать по-настоящему весёлым. Но в те минуты, после ухода отца, Ульяна действительно предпочла бы находиться где угодно, но только не дома, в обществе разъярённой матери. Девочка на тот момент сама не могла толком понять, какие чувства она сама испытывает после папиного ухода, тем более, что эти самые чувства постоянно менялись, словно разноцветные стёклышки при постепенном вращении в калейдоскопе, подаренном ей тётей Лялей на последний день рождения. Пока отец с каменным, как у статуи, выражением лица собирал вещи, старательно игнорируя мольбы бьющейся перед ним в отчаянных громких рыданиях жены остаться если не ради неё, то хотя бы ради дочери, Ульяне было безумно жалко бедную маму, которую папа своим поведением заставлял так сильно плакать и унижаться перед ним, и очень хотелось подойти к ней, взять её за руку, а потом, если мама разрешит и не оттолкнёт от себя, обнять и как-то утешить, сказать, что они с ней и без папы будут очень хорошо жить вдвоём и что она, Ульяна, никогда свою маму не бросит. Как же шестилетней малышке, чьё сердечко было охвачено жалостью и ещё не угасшей любовью к матери, тогда хотелось поступить именно так; но что-то словно удерживало её на месте, не давая сделать ни шага в сторону плачущей женщины, чуть ли не извивающейся в агонии у ног мужа, и лишь позднее Уля поняла, насколько правильно она сама сделала, не поддавшись всё-таки тому своему порыву... Но это было потом, а в ту минуту Ульяна почти сердилась на папу, хоть и не показывала виду, причём сердилась вовсе не за себя - девочка уже тогда понимала, что с папиным уходом конкретно для неё мало что изменится, поскольку отец и раньше уделял ей времени и внимания по минимуму, - а за маму, которую он никак не хотел пожалеть и не счёл нужным если уж не остаться, как она просила, то хотя бы успокоить её парой добрых слов на прощание. А когда отец, закончив со сбором вещей, направился к входной двери, волоча одной рукой чемодан на колёсиках, а в другой неся большую дорожную сумку, и увидел в прихожей у стены сгорбленную фигурку Ули с поникшей головой, то вдруг остановился, секунду-две постоял, словно что-то решая для себя, после чего выпустил из правой руки длинную выдвижную ручку чемодана, подошёл к дочери и, вдруг положив свою ладонь на её опущенную головку, мягко погладил её по тёмным волосам, заплётенным в косу, причём сделал это несколько неловко, словно ещё не до конца понимая, что это вообще за чувство его внезапно охватило и как именно его нужно проявлять, но вполне искренне. Поступок отца Ульяну тогда просто ошеломил, особенно учитывая то, что это было, наверное, первое и единственное проявление хоть какой-то ласки с его стороны по отношению к своему ребёнку за все шесть лет, и она, в удивлении подняв голову, встретилась со взглядом больших тёмно-карих глаз, точно таких же, как у неё самой. Вот только в ту минуту в папином взгляде не было ни привычного раздражения, какое обычно появлялось, когда жена начинала по вечерам, после его возвращения с работы, или выходным обхаживать его и стараться всячески ублажать; ни затаённой злости, связанной с теми же явлениями, а лишь грустная усталость, ясно говорящая о том, насколько его вымотало всё то, что происходило в течение последних лет в его доме и неизбежно разваливающейся семье. А обращённые следом за этим к ней слова отца поразили Улю ещё больше, поскольку она никогда раньше ничего подобного от него не слышала. - Прости, доченька, - голос папы тоже звучал тихо, устало и непривычно ласково, а сам он не спешил убирать руку с волос дочери, словно пытался таким образом хоть как-то компенсировать ей отсутствие его родительской ласки за все прошедшие годы. - Очень жаль, что тебе приходится всё это видеть и переживать. Ты ни в чём не виновата и ты этого не заслуживаешь... Но ты просто помни одну вещь: мама хоть и не умеет как следует проявлять и показывать свои чувства, но она очень тебя любит. Постарайся быть с ней подобрее, и тогда она, возможно, изменится. Да, возможно... И я тебя очень люблю, маленькая, помни и это тоже, хорошо? После этого отец, не дожидаясь ни ответных слов Ульяны, ни даже её согласного кивка, поспешно снова ухватился рукой за ручку собранного чемодана, словно испугавшись, что и так задержался здесь дольше, чем планировал, и торопливо покинул квартиру, видимо, решив не дожидаться очередной сцены, которую вполне могла закатить ему на прощание жена. А Ульяна ещё несколько минут смотрела на закрывшуюся за ним дверь, внезапно чувствуя, как нос, рот и глаза начинает довольно ощутимо жечь, словно в воздухе, который она глотала, вдруг откуда-то появился едкий дым, а ресницы медленно намокают, и неожиданно осознавая, что уход отца оказался для неё куда более значительным и болезненным, чем она предполагала - ведь он всё же был для неё родным человеком, а не просто кем-то посторонним. Но долго ей размышлять об этом не пришлось, потому что почти сразу же мать, разозлённая поступком мужа, начала в помещении квартиры устраивать своё собственное светопредставление, и Ульяна успела проскользнуть в свою комнату, лишь каким-то чудом не попавшись ей на глаза и как следствие - под горячую руку. Крики матери и звуки разбивавшихся или катившихся от ударов об пол и стены вещей продолжались где-то час, показавшийся маленькой напуганной девочке целой вечностью, но Уля из последних сил мысленно уговаривала себя не бояться и просто перетерпеть это, очень надеясь, что мама рано или поздно успокоится, когда её злость сойдёт на нет, или же в любую минуту произойдёт что-то такое, что всё же заставит её взять себя в руки и прекратить ругаться и громить всё в квартире. В итоге так и случилось, и этим спасительным "чем-то" оказался телефонный звонок, на который мать, уже изрядно выдохшись за час, по какой-то причине, понятной лишь ей одной, соизволила ответить. Ульяна, боясь шелохнуться и по-прежнему сидя в своём уголке, слышала, как мама слегка охрипшим от криков голосом разговаривает в спальне с кем-то по телефону - сначала неохотно и даже раздражённо, потом всё спокойнее, но при этом со всё большими паузами, которые заполняли тяжёлые горестные вздохи, хорошо слышные даже Уле в её комнате, а под конец и вовсе разразилась громкими рыданиями, умудряясь что-то жалобно бормотать между судорожными всхлипами. Когда телефонный разговор закончился, Ульяна услышала, как мать положила трубку и торопливым шагом вышла из спальни, отчего девочка вся сжалась, как в прямом смысле, так и в переносном, ожидая, что мама сейчас продолжит кричать и колотить вещи или ещё хуже - зайдёт сюда, к ней в комнату, и начнёт вымещать свою злость уже на дочери. О способах, которыми она будет это делать, Ульяне даже думать не хотелось, но она не сомневалась в том, что это будет что-то ужасное. Но женщина прошла мимо закрытой двери комнаты, где прятался, дрожа от страха, её ребёнок, и направилась куда-то в сторону кладовой, а через минуту Уля, по-прежнему более чем чутко ловившая каждый звук за пределами её комнаты, услышала шум торопливо и впопыхах наводимого порядка в квартире - мать резкими поспешными движениями подметала с пола осколки разбитых ваз и статуэток (тех, что не жалко было разбить), черепки и рассыпанную землю от сбитых на пол горшков с цветами, поднимала и ставила на места то, что уцелело, и явно старалась как можно быстрее устранить следы всего того, что она здесь устроила после ухода мужа. Ульяна не понимала причины такой внезапной перемены в её настроении и поведении, но по-прежнему не двигалась с места и не предпринимала никаких попыток выйти из своей комнаты, каким-то внутренним чутьём, в критических ситуациях доступном даже детям, понимая, что если мама почему-то взялась убирать наведённый ею же беспорядок, то лучше ей не мешать и пока что всё так же не показываться на глаза. Впрочем, уже через пятнадцать минут причина перемены в настроении матери и её рвение и поспешность в наведении относительного порядка в квартире выяснилась сама собой - раздался резкий звонок в дверь, вслед за которым послышались торопливые шаги матери, бросившейся открывать, а потом прихожую наполнил громкий и взволнованный голос тёти Ляли, который Уля мгновенно узнала, взволнованно спрашивающий, что же всё-таки случилось, и интересующийся с неподдельным беспокойством у встретившей её Анастасии (матери Ульяны), как она вообще, держится ли и как такое могло произойти. Мать что-то ответила примчавшейся к ней с поддержкой подруге тихим и совершенно убитым голосом, пока тётя Ляля в прихожей разувалась и снимала верхнюю одежду, а потом всё в той же манере обманутой, брошенной и надломленной горем расставания женщины предложила подруге пройти на кухню, чтобы выпить чаю и уже там всё обсудить, куда они сразу же и удалились, приглушив свои голоса закрывшейся за ними дверью. Минут через десять после прихода тёти Ляли Ульяна, у которой от долгого и неподвижного сидения на полу стали затекать уже не только ноги, но и всё тело, решилась наконец-то выбраться из своего уголка и, неслышно открыв дверь своей комнаты, лёгкими и нерешительными шагами направилась туда, откуда доносились голоса матери и её подруги, прижимая к себе свою любимую куклу Наталку, которую она всё это время не выпускала из своих рук и которая разделяла с маленькой девочкой весь её страх и тоскливое отчаяние, пока мать бушевала и неистовствовала за дверью, совершенно не думая о том, что в квартире помимо неё самой находится ещё и маленький ребёнок, который может испугаться всего этого. Остановившись у приоткрытой кухонной двери, Ульяна робко заглянула в дверной проём, за которым находилось помещение, где они с мамой и папой каждый день завтракали, обедали и ужинали за большим круглым столом, стоявшим посередине кухни и всегда накрытым красивой светлой скатертью, в центре которой обязательно возвышалась большая хрустальная ваза со свежими фруктами. Вот только теперь ни скатерти, ни вазы с фруктами на столе не было и в помине, и он впервые за всё время на памяти Ули сверкал своей обнажённой полированной поверхностью светло-орехового цвета, а за ним сидели рядом друг с другом лишь мама и тётя Ляля со стоявшими перед ними чашками с остывающим чаем и тарелочкой печенья, занявшей собой место фруктовой вазы, осколки которой наверняка сейчас покоились в мусорном ведре с останками всех остальных вещей, ставших безмолвными покорными жертвами человеческой ярости. Мать поминутно промокала глаза носовым платком, зажатым в руке, чем, видимо, и довела их до красноты, и приглушённо всхлипывала, зажимая себе рот ладонью, вроде как для того, чтобы сдержаться и не расплакаться во весь голос, а тётя Ляля, вся пылая праведным гневом и исходя бесконечным сочувствием к подруге, поглаживала её то по плечу, то по волосам и уговаривала успокоиться и взять себя в руки, время от времени прерывая свои увещевания восклицаниями, что это просто кошмар какой-то и что от Дмитрия она такого никак не ожидала. Анастасия лишь медленно кивала, соглашаясь со всеми словами подруги, но всхлипывать не прекращала и платок от глаз не убирала. - Никогда бы не подумала! - возмущённо проговорила Ляля, отодвигая подальше от себя чашку с чаем, чтобы ненароком не смахнуть её на пол - так неистово в порыве негодования она размахивала руками. - Вроде бы Димка твой всегда был таким честным, порядочным, казался хорошим семьянином, заботился о вас - и вдруг такое... Как подобное вообще возможно, ума не приложу! Вот и верь после этого мужикам и тому, какими хорошими они кажутся... Но ты не переживай, Настюш, - словно опомнившись, она снова погладила Анастасию по плечу, устремив на неё взгляд, полный неподдельной жалости. - Ушёл и ушёл. Бог ему судья, раз уж на то пошло. - Д-девять лет, - с очередным полувсхлипом-полувздохом произнесла мать Ульяны, уперевшись лбом в ладонь правой руки и качая головой. - Да я понимаю, - с ещё большей горячностью закивала тётя Ляля, приобнимая её. - Но ты сейчас об этом не думай, хорошо? Надо, надо как-то справляться с тем, что случилось... Ничего уже не изменишь, а тебе ещё Уличку растить и поднимать. При последних словах взгляд Анастасии застыл, словно она вдруг осознала что-то, о чём раньше не задумывалась или успела забыть, а потом метнулся к дверному проёму, в котором была видна из-за приоткрытой двери стоявшая на пороге кухни Ульяна, всё ещё напуганная и недоверчиво смотрящая в сторону матери. Любую другую маму такой вид её ребёнка и его испуганный взгляд, обращённый к ней, заставили бы моментально отрешиться от собственных переживаний и первым делом броситься успокаивать своё чадо, всеми силами убеждая его в своей любви и в том, что всё обязательно будет хорошо и что бояться совершенно нечего; но у этой женщины, видимо, все эмоции работали в обратную сторону и начисто отсутствовал какой бы то ни было материнский инстинкт, если вид маленькой дочери, измученной морально и отчаянно ищущей сейчас хоть какой-то поддержки, вызвал у неё не тёплый прилив любви и жалости, а резкий и совершенно неожиданный приступ поутихшего было гнева, близкого на этот раз к настоящему бешенству. - Ты! - Яростный и полный настоящей злости крик, вырвавшийся у Анастасии при виде Ульяны, рассёк на несколько мгновений воцарившуюся на кухне тишину, словно резкий взмах остро отточенной сабли, и девочка, вся задрожав и испуганно выдохнув, отпрянула назад, судорожно вцепившись в многострадальную Наталку и ещё крепче прижимая её к себе, словно бессознательно ища у куклы защиты. Тётя Ляля от такого поступка подруги, только что тихо лившей слёзы и являющей собой воплощённое горе, опешила на несколько секунд, а потом торопливо поднялась из-за стола, то ли чтобы как-то успокоить ни с того ни с сего разъярившуюся Анастасию, то ли чтобы броситься к маленькой Уле, дабы защитить её от гнева собственной матери, который малышка непонятно как и чем успела вызвать, но так и застыла, уже совсем не понимая, что тут происходит. - Это всё ты! Всё из-за тебя, маленькая дрянь! Зачем ты только появилась на мою голову?! Зачем я тебя только родила?.. Горькие и страшные слова, полные неподдельной ненависти, которые, казалось бы, можно услышать от кого угодно, но только не от родной мамы, полетели в поначалу оцепеневшую от испуга Ульяну, будто выпущенные из множества пращей тяжёлые камни, а девочка, не сводя застывшего взгляда с беснующейся матери, продолжающей сыпать ругательствами и оскорблениями в её сторону, лишь медленно отступала назад, в глубь квартиры, подальше от единственного близкого человека, оставшегося у неё на тот момент - мамы, не чувствуя, что по её щекам медленно текут слёзы. Сама Уля этого не осознавала, но в её устремлённом на мать взгляде не было уже ни испуга, ни удивления, которые подобное должно было вызвать у любого другого ребёнка на её месте, а вместо них - пронзительное до невероятной глубины понимание чего-то, о чём детям её возраста даже и задумываться пока не стоило, и такая неизбывная и совсем по-взрослому ощущаемая девочкой печаль, что один взгляд на неё мог бы заставить дрогнуть даже самое чёрствое сердце и кого угодно заставить невольно проникнуться искренней жалостью к этому маленькому человечку-страдальцу. Кого угодно, но только не разъярённую мегеру, в которую по непонятной причине в мгновение ока превратилась Анастасия, теперь уже порывающаяся встать из-за стола и добавить к гневным крикам, адресованные дочери, кое-что похуже. Но тут наконец-то вмешалась тётя Ляля, уже более или менее совладавшая с собой и слегка оправившаяся от завладевшего ею шока, вызванного поведением подруги к ни в чём не повинному ребёнку, который даже и не понимал, за что мама на него так злится: твёрдой рукой усадив взвившуюся было со стула Анастасию на место, она одним взглядом заставила её прервать, наконец, поток бессвязных ругательств, которые становились всё абсурднее и всё менее вменяемыми и разносились громким эхом по всему пространству кухни, отдаваясь от всех стен и углов, словно это была даже и не кухня, а как минимум зал небольшого собора. - Угомонись! - громоподобным голосом прикрикнула Ляля на подругу, умудрившись разом перекричать её оглушительные, полные злобы вопли, и та от неожиданности действительно умолкла, как будто поперхнувшись собственной словесной грязью и воззрившись на вставшую над ней женщину с неподдельным удивлением; а тётя Ляля тем временем, вскочив со своего стула, молниеносным движением, что было более чем удивительно при её комплекции, метнулась за порог кухни, где в полумраке коридора мелко дрожала и заливалась беззвучными слезами Уля, склонившись к девочке, мягко взяла её за трясущиеся худенькие плечи, полностью уместившиеся в ладонях женщины, и заставила поднять голову и посмотреть на неё. Полное лицо тёти Ляли, представшее перед глазами Ульяны, раскраснелось до помидорного оттенка не то от духоты, не то от волнения и покрылось мелкими, но хорошо различимыми вблизи каплями пота на лбу и крупном мясистом носу, а тёмно-зелёные глаза странно блестели, будто из них тоже вот-вот готовы были покатиться слёзы. - Улинька, деточка моя, - голос женщины дрожал и постоянно норовил сорваться, но было видно, что она изо всех сил старается говорить спокойно и относительно ласково, чтобы если не успокоить, то хотя бы не пугать Ульяну ещё больше. - Тихо, тихо, моя маленькая... Ты сейчас иди пока в свою комнату, поиграй там, хорошо? Вот, - она кивнула на прижатую к животу девочки куклу, - Наталку пока спать уложи... Не бойся, зайчик, мама на тебя не сердится. Она просто очень расстроена... Не плачь, Ульянушка, хорошо? Иди, иди пока в свою комнату... Вытерев Уле слёзы и погладив её по голове, тётя Ляля развернула её спиной ко входу на кухню и легонько подтолкнула в нужном направлении. Ульяна послушно зашагала туда, куда сказали; по влажным щекам, только что вытертым ладонями тёти Ляли, заструилась новая порция слёз, а поскольку шла девочка очень медленно и словно во сне, оглушённая обидой и ещё не отпустившим её и вызывающим моральную тошноту страхом, то до её слуха долетали сначала лишь отдельные слова, а потом и целые фразы из возобновившегося разговора матери и тёти Ляли, потому что они после её ухода начали разговаривать уже на повышенных тонах, не особо сдерживая себя. - Что ты творишь?! - яростно выпалил голос тёти Ляли, и в нём отчётливо были слышны вибрирующие нотки гнева - видимо, женщина была настолько поражена и возмущена поведением Анастасии, что уже просто не могла контролировать переполняющие её эмоции, очень далёкие от положительных и уже не имеющих ничего общего с жалостью и пониманием, которые совсем недавно переполняли её душу до краёв. - Настя, что ты творишь? Что это было такое? Что за выходки, я тебя спрашиваю?! Какого чёрта ты срываешься на маленьком ребёнке, который в принципе перед тобой ни в чём не виноват?.. Ты хоть понимаешь, как ты напугала Улю своими криками и всем тем бредом, который несла? У тебя после ухода Дмитрия совсем, что ли, крыша наклонилась? Что на тебя нашло? Отвечай! Я могу понять, что ты выбита из колеи вашим с ним разрывом, но даже это не оправдание для такого поведения... - Да это ты ничего не понимаешь, - голос Анастасии звучал немного тише, вдобавок его снова стали сопровождать лёгкие всхлипывания - видимо, она осознала, что, поддавшись внезапно нахлынувшей волне злости, незапланированно вышла из до этого поддерживаемого ею образа, и теперь всеми силами пыталась исправить этот прокол. - Это же всё случилось из-за неё, Ляля... Это из-за неё Дима ушёл из дома и от меня... Эт-то она в-виновата во всём, понимаешь? - Ты совсем уже головой поехала, дорогая моя! - Резкий крик тёти Ляли снова заглушил отчаянно лепетавшую неправдоподобные до глупости в чистом виде оправдания Анастасию, а потом последовал неожиданный, тяжёлый и чуть глуховатый хлопок, какой бывает, когда кто-то ударяет кулаком по столу. - Ты себя вообще сейчас слышишь? Как может быть Уля виновата в том, что Дмитрий захотел развестись с тобой и ушёл?.. Или просто так проще - сваливать вину за случившееся на кого угодно, нежели искать причины в себе самой и своём поведении?.. Ульяна не просила вас с твоим Димкой, чтобы вы рожали её и становились её матерью и отцом, это вы с ним решили, что вам зачем-то нужен ребёнок! В чём ты её теперь обвиняешь?.. Да это бедной девочке страшно не повезло - родиться в вашей ненормальной семейке, где от каждого не знаешь, чего ожидать! - Дима сына хотел, - сквозь возобновившиеся рыдания ответил голос Анастасии, и Ульяна, услышав это, так и застыла в паре шагов от двери своей комнаты, превратившись в неподвижное изваяние и бессознательно вцепившись пальцами правой руки в светло-жёлтые Наталкины косы. По спине девочки воровато пробежал неприятный, колючий холодок, как от дурного предчувствия - такое же ощущение уже посещало её сегодня, когда отец за полчаса до разговора с женой и своего ухода достал со шкафа свой большой чемодан, с которым он обычно ездил в длительные командировки по работе, хотя Уля тогда ещё и не знала, что папа собирается бросить их с матерью и уйти. - Когда мы планировали, что однажды заведём ребёнка, то предполагалось, что родится именно мальчик, понимаешь? Дима даже имя для нашего с ним будущего сына давно выбрал - Владислав... Правда, моя беременность оказалась для него полной неожиданностью, но и он, и я до последнего надеялись, что это будет мальчик, потому и пол ребёнка не узнавали до самых родов... А родилась она! Наши с Димой отношения и до моей беременности уже несколько лет трудно было назвать идеальными, а после того, как родилась Ульяна, всё стало совсем плохо. Дима окончательно разочаровался во мне и ушёл, потому что я даже сына, которого он так хотел и ждал, не смогла ему родить.Только эту девчонку, которая теперь не нужна ни ему, ни мне... - Замолчи, дура! - окончательно выйдя из себя от её мерзких и циничных откровений, снова сорвалась на крик тётя Ляля и, тяжело пройдя к двери, плотно закрыла её. - Головой хотя бы немного думай - Уля же услышит... - Пусть слышит, - отмахнулась Анастасия, словно речь шла всего лишь о котёнке, который копошился где-то в углах в других комнатах и чьё эмоциональное состояние в принципе не должно никого заботить. - Что она ещё понимает... - Побольше вас с Дмитрием она понимает! - отрезала тётя Ляля с такой неприкрытой злостью на Анастасию и её рассуждения, что её собеседница снова осеклась, несомненно удивлённая тем, что вместо сочувствия встретила гнев и неприязнь со стороны всегда доброй и сострадательной подруги. - Это вы с ним оба всегда вели и ведёте себя, как маленькие дети: одному очередная игрушка надоела, и он предпочёл уйти на поиски новой - смазливой и с таким же незначительным количеством мозгов; другая всё никак не желала выпускать долгожданный приз из рук и теперь не может смириться с его потерей... Ты же мать, Настя, и должна в первую очередь думать о своём ребёнке, а не лелеять свои обиды и переживания, обвиняя в них всех подряд! Ты действительно думаешь, что, если бы у вас с Дмитрием вместо дочки родился бы сын, он бы удержал твоего мужа в семье? Да ни черта подобного, дорогая моя! Если бы он на самом деле любил тебя и хотел быть с тобой, одна-единственная маленькая девочка, которую вы оба не ждали и не хотели, точно не смогла бы помешать вашему счастью! А уж если он полностью охладел к тебе и однозначно решил уйти, его бы и десяток сыновей не удержали бы рядом с тобой, можешь поверить!.. Как тебе вообще совесть позволяет срываться за свои неудачи на родной дочери? У тебя явный непорядок с головой, Настя - так ненавидеть своего ребёнка только лишь за то, что она та, кем родилась... Лечись, пока не поздно - мой тебе совет! Несколько секунд с кухни слышались лишь надрывные всхлипывания в исполнении Анастасии и негромкое звяканье чайной посуды, которую тётя Ляля, дабы хоть чем-то занять свои руки, которые так и чесались влепить "несчастной страдалице", оставшейся сидеть за столом, крепкую оплеуху, начала убирать со стола и составлять в раковину. Потом снова зазвучал голос Ульяниной матери, в котором отчётливо слышались звенящие мелизмы сдерживаемой ею из последних сил истерики: - А я?! Я в чём провинилась?.. В том, что делала всё, чтобы сохранить семью?.. - В том-то и дело, что ты делала всё! - незамедлительно отозвалась тётя Ляля всё тем же стальным тоном, сделав сильный и яростный акцент на последнем слове. - И то, что нужно было делать, и то, чего вообще не следовало бы! А вот если бы ты делала по минимуму и поменьше бы капала своему мужу на мозги - да-да, не надо делать такой обиженный и оскорблённый вид, потому что после того, что ты сегодня вытворяла перед маленькой Ульяной, я представляю, что Дмитрию приходилось от тебя терпеть, хоть и он тоже не подарок, - тогда, может, и сохранила бы свою семью. Я так понимаю, что твоя неожиданная для мужа беременность и последующее рождение Ульяны тоже были частью твоего плана по сохранению брака?.. Но уже ничего не исправишь и не изменишь, поэтому я тебя сейчас прошу лишь об одном, Настя, - голос тёти Ляли немного понизился в тоне, становясь спокойнее, и в нём отчётливо зазвучала настоящая сосредоточенная серьёзность - видимо, женщина в ту минуту изо всех сил старалась донести до подруги важность и значимость того, что собиралась сказать. - Я тебя умоляю просто: не совершай, пожалуйста, роковую ошибку всех матерей-эгоисток, которым нет дела ни до кого, кроме себя, слышишь? Для каких целей ты шесть лет тому назад родила Ульяну - это уже другой вопрос, в котором теперь даже и не стоит копаться; но это не отменяет того факта, что у тебя теперь есть дочь - твой пока единственный и родной человечек, который любит тебя, несмотря ни на что, поэтому прошу: пока ещё не поздно, измени своё к ней отношение и хотя бы попытайся стать для неё настоящей и хорошей мамой, а не просто какой-то чужой нервной тётей, которая может просто так накричать на неё или наказать ни за что ни про что. Пока это ещё возможно, убеди девочку в своей любви, наладь с ней отношения, потому что если ты сейчас этого не сделаешь, то в будущем тебе это ещё аукнется не раз и не два, причём совсем не по-доброму. Пойми: это пока Ульяна маленькая, она боится тебя и ничем не отвечает на свои обиды, а лишь тихо плачет, но когда она вырастет и полностью перестанет зависеть от тебя, то... - То что? - Анастасия резко повысила голос, мгновенно убрав из него плачущие интонации, и теперь он весь исходил неприкрытым жёстким сарказмом, в котором более чем отчётливо слышалось невысказанное "Что за ерунду ты несёшь? Нашла, чем пугать!" - Что она тогда сделает? Отомстит мне, что ли? Наступила краткая пауза, которую заполнил лишь тяжёлый вздох, вырвавшийся из груди тёти Ляли, которая, видимо, потеряла надежду достучаться до лучших сторон натуры озлобленной женщины. - Да нет, - наконец проговорила она тихим и печальным голосом, вмиг растерявшим весь прежний запал и негодование. - Уж не знаю, в кого ваша с Дмитрием дочь пошла своим характером -точно не в тебя и не в него, - но она очень добрая и невероятно чуткая девочка, поэтому не будет мстить тебе ни сейчас, ни потом. Но если ты продолжишь всё так же вести себя по отношению к ней, то к тому моменту у неё в душе не останется к тебе ничего, кроме ненависти и пренебрежения. Ты окончательно станешь для неё чужим человеком, понимаешь? Всеми своими радостями, успехами и достижениями она будет делиться с кем угодно, но только не с тобой; и в сложные для неё моменты побежит за помощью и поддержкой к кому угодно, но только не к тебе. И вполне может быть, что однажды она даже и не вспомнит о том, что где-то у неё есть мать. Ты просто потеряешь свою дочь, Настя, понимаешь? Ты уже теряешь её, но это пока ещё обратимо. Пока ещё. - Мне плевать! - Эти слова сорвались с губ Анастасии настоящим шипением, и по тону, которым она их произнесла, было ясно, что её действительно мало волнует, что может быть в далёком и туманном будущем. ...В свою комнату маленькая девочка зашла, почти ничего не видя от слёз, которые текли по её личику настоящими реками горя и боли, идущей из самых глубин истерзанной детской души, и, подойдя к нерасстеленной кроватке, легла прямо поверх одеяла, уткнувшись в подушку и по-прежнему не выпуская из своих объятий куклу. Уля пока ещё не понимала всего, но теперь, после услышанного ею разговора матери и тёти Ляли, точно знала одно, о чём и раньше догадывалась, но старалась об этом не думать - мама её не любит и не полюбит никогда. И папа тоже её никогда не любил, хоть и сказал перед уходом непонятно зачем обратное... Они оба хотели мальчика и ждали именно его появления, ему хотели отдать свою родительскую любовь, ласку и заботу... Этому так и не родившемуся мальчику, а не ей, Ульяне, которая лишь разочаровала их своим рождением и, сама того не желая, заняла каким-то образом место их заочно горячо любимого сына... Да, маму и папу можно было понять, и Ульяна ничуть на них не сердилась, хоть и было очень обидно и горько от всего того, что она услышала из уст матери. Это ведь очень сложно - хорошо относиться к тому, кого ты совсем не ждал и не хотел бы видеть рядом с собой, и Уля знала это на собственном примере. Пару лет назад девочка увидела в одном большом магазине игрушек огромного плюшевого зайца белоснежного цвета, с длинными забавно свисающими вперёд ушами и умильной донельзя мордочкой, который весело смотрел на неё блестящими прозрачно-голубыми стеклянными глазами с одной из верхних полок; и, когда мать без особого интереса спросила у неё, что она хотела бы получить в подарок на свой день рождения, который должен был состояться уже через неделю, Уля с бесконечным восторгом указала на эту игрушку, искренне веря, что лучшего подарка для неё и быть не может. Мама тогда безразлично мазнула взглядом по мягкому плюшевому зверьку, так впечатлившему её дочь, и лишь коротко кивнула, давая знать, что поняла. Целую неделю Ульяна пребывала в радостном предвкушении, ожидая встречи со своим новым ушастым другом-зайцем, и уже даже выбрала для него имя, вполне соответствовавшее его внешнему виду, - Снежок. Но в день её рождения девочку ждало разочарование и первый в её жизни горький урок, что не всё и не всегда в этой жизни бывает так, как тебе хочется - мать, вернувшаяся в тот день из салона красоты лишь после полудня и аккурат к праздничному застолью, вместо ушастого зверька с белоснежной шёрсткой вручила выбежавшей ей навстречу Ульяне медведя, такого же большого по своему размеру, каким был тот заяц, с тёмно-коричневой шерстью и красным шёлковым сердцем в передних лапах. На недоумевающий взгляд дочери Анастасия лишь пожала плечами и лаконично и бесстрастно ответила, что так понравившегося Ульяне зайца уже кто-то успел купить, так что пришлось искать ему замену, но ведь плюшевый мишка же ничем не хуже, правда? Ульяне в ответ на этот вопрос оставалось лишь кивнуть, несмотря на разлившуюся внутри пустоту разочарования, пробормотать слова благодарности, которые мама выслушала тогда со скучающим видом, и потащить медведя, оказавшегося ростом чуть ли не больше неё самой, в свою комнату. Да, Уля совсем не ждала того медведя, ставшего её подарком на день рождения и показавшегося ей поначалу таким мрачным и некрасивым из-за тёмного цвета его шерсти, но потом, с немалым трудом усадив его в комнате на свою кровать, откуда он всё норовил свалиться, так что пришлось прислонить его спиной к стене и постоянно придерживать, и хорошенько рассмотрев его, Ульяна неожиданно увидела, что у него очень даже добродушная морда и довольно весёлый взгляд, ничуть не хуже, чем у того белого зайца, и, невольно разулыбавшись, вдруг обвила руками его шею и прильнула головкой к его мохнатому лбу, наконец-то приветствуя своего нового друга и показывая, что она ему всё равно рада, хоть и никак не ждала его появления. А белого зайца с пушистой шерстью и похожими на прозрачно-голубые льдинки глазами девочке через час принёс вернувшийся с работы отец, каким-то образом узнавший или же просто случайно угадавший, что именно она так хотела в качестве подарка, и потрудившийся, в отличие от жены, купить его за несколько дней до наступления самого торжества. Зайцу Ульяна тоже очень обрадовалась и в порыве восторженной благодарности крепко обняла папу, по-детски повиснув на нём, на что тот лишь смущённо хмыкнул и похлопал дочь по худенькой спинке, а потом поспешил поскорее высвободиться из объятий маленьких цепких ручек. Вот только, получив желанный подарок - тот, о котором она так мечтала, - Уля не стала обделять своим вниманием и тот, что достался ей случайно и неожиданно, и с тех пор и белый заяц Снежок, и коричневый медведь Филя сидели по вечерам рядом друг с другом на её кровати, "пили" воображаемые чай с мёдом и морковный сок из игрушечных чайных чашек и слушали сказки, рассказываемые им их маленькой хозяйкой, которая их обоих любила одинаково сильно и ни одного из них не согласилась бы никому отдать. И вот теперь, лёжа на кровати, содрогаясь от беззвучных рыданий, которые она всеми силами заталкивала обратно, чтобы никто не услышал проявлений её горя, и захлёбываясь слезами, Ульяна никак не могла понять своим пока ещё неискушённым умишком: если она тогда смогла полюбить новую и изначально не очень-то и желанную для неё игрушку за несколько минут, то неужели маме с папой не хватило целых шести лет, чтобы хоть немного полюбить её - свою дочь?.. * * * С момента тех событий, когда отец Ульяны ушёл из семьи, а мать закатила по этому поводу грандиозный скандал, выказав и в наглядной, и в вербальной формах своё истинное отношение ко всему тому, что в течение девяти лет брака было для неё, по её же прошлым многочисленным заверениям, единственно значимыми жизненными ценностями, прошёл год. Муж Анастасии так и не вернулся к жене и в семью и, судя по полному отсутствию даже временных визитов в его бывшую квартиру и телефонных звонков, ни о чём подобном даже и не думал; но ей самой, как выяснилось через несколько месяцев, это было уже и не нужно, и, когда ей пришли по почте документы о разводе, присланные адвокатом Дмитрия, которому тот поручил вести все дела по этому процессу, она тут же, не колеблясь ни секунды и не впадая ни в какую растерянность, позвонила своему адвокату, которого, судя по всему, наняла заблаговременно, вскоре после ухода мужа, но вовсе не для того, чтобы он помог ей отговорить того от развода и сохранить брак. Адвокат Анастасии, сразу же явившийся после её звонка к ним домой, оказался полным добродушным с виду мужчиной лет шестидесяти-шестидесяти пяти, с абсолютным отсутствием волос, но заменявшей их блестящей лысиной и изрядным брюшком, как у сказочного Карлсона на картинках в книжке; зайдя в квартиру, он очень вежливо поздоровался с открывшей ему дверь хозяйкой, дружелюбно подмигнул выглянувшей из своей комнаты на шум и незнакомый голос в прихожей Ульяне, пугливо прятавшейся за косяком двери, и, по приглашению явно взволнованной Анастасии, прошёл в гостиную, где и расположился на дорогом диване из красной кожи. Предложениями принести ему чай, кофе или сок адвокат не соблазнился, видимо, решив не отвлекаться от дела на угощения и прочие мелочи, а вот папку с документами о разводе, почти сразу же вручённую ему Анастасией, изучил очень внимательно, придирчиво вчитываясь в каждую строку, после чего обратился к своей клиентке с вопросом, что именно она хочет изменить или дополнить в предложенных условиях, в рамках которых будет осуществляться сам процесс расторжения брака и которые сохранят свою юридическую силу и после развода. Анастасия как будто только этого вопроса и ждала, поскольку сразу же заметно оживилась, тем не менее стараясь сохранять при этом вид королевского спокойствия и бесстрастности, и пустилась в пространные объяснения своих требований, и первым её дополнением к предложенным бывшим мужем условиям бракоразводного процесса по обоюдному согласию стало то, что она предъявила Дмитрию требование каждые две недели выплачивать не только более чем приличные алименты на их с ним общего ребёнка, который безоговорочно оставался с ней, но ещё и содержание, предназначавшееся лично ей, причём тоже в довольно крупной сумме. Также она пожелала изменить процент оставляемого ей мужем при разводе имущества, а именно - помимо пятикомнатной квартиры в центре города ей должны были достаться ещё загородный коттедж и одна из двух купленных совместно машин - белый кабриолет. А напоследок она попросила адвоката вписать ещё и тот пункт, что после развода запрещает бывшему мужу видеться с дочерью и настоятельно требует, чтобы тот ни под каким видом не искал с девочкой встреч и не пытался оспорить это её решение. Адвокат, выслушивая все пожелания клиентки, больше напоминавшие по своей форме настоящие ультиматумы, активно фиксировал всё это в своём ежедневнике, время от времени крякая, покачивая головой и промокая вынутым из кармана пиджака носовым платком обильно потеющую плешь, а потом, когда все вопросы были разъяснены, а требования Анастасии - облечены в юридическую форму, ещё раз критично пробежался глазами по собственным записям, иногда переводя взгляд на сидящую рядом с мрачно-торжественным видом Анастасию, и весь его вид преисполнился некой долей растерянности. - Анастасия Павловна, голубушка моя, - произнёс он вежливо-увещевающим тоном и в очередной раз приложил поверхность свёрнутого носового платка к выступившей на лбу испарине, а его серо-голубые глаза устремили на женщину настороженно-пытливый взгляд, совсем не соответствовавший его благодушному облику смешливого толстячка, будто он пытался понять, отдаёт ли его клиентка самой себе отчёт в адекватности своих запросов к бывшему супругу. - Я, конечно же, понимаю ваше рьяное стремление обеспечить себе и своей малышке комфортную в материальном плане жизнь и безбедное будущее и всецело его поддерживаю, поверьте... Но не кажутся ли вам самой ваши требования к бывшему мужу немного...м-м-м...чрезмерными? Нет, я понимаю, что ваш супруг - очень даже состоятельный человек и вполне может позволить себе более чем значительные расходы, но всё же... Вот взять хотя бы выплаты, предназначенные на ваши личные нужды, помимо самого содержания ребёнка - запрошенная вами сумма достаточно велика и чуть ли не превышает собой размер алиментов, которые Дмитрий Алексеевич и так обязался выплачивать два раза в месяц на достойное воспитание и поддерживание комфортных условий проживания для вашей с ним общей дочери. Если не заниматься безоглядным транжирством, не устраивать дикий шопинг и не посещать по три раза в день пятизвёздные рестораны, то одних только алиментов с лихвой хватит и девочке, и вам. Может быть, всё-таки стоит пересмотреть этот пункт? И то же самое касается доли совместно нажитого имущества, которое должно перейти в вашу полнейшую собственность после развода... Из документов, которые вы мне показали, следует, что Дмитрий Алексеевич сам оставляет вам эту квартиру, не предъявляя на неё никаких прав, и, я думаю, без проблем оставит вам и одну из машин; но насчёт загородного коттеджа, который он приобрёл ещё до вступления в брак с вами... Скажу честно, Анастасия Павловна: не думаю, что здесь может что-то получиться, если только он не согласиться отдать его вам добровольно, поскольку эта недвижимость относится к его личному имуществу, а не совместно нажитому, и, следовательно, лично вы не имеете на неё никаких прав. Я, конечно, со своей стороны сделаю всё возможное, но гарантировать ничего не могу, не обессудьте - всё-таки я не Бог и я не всесилен... - Адвокат положил свой ежедневник к себе на колени и, обмахнувшись платком, уже с искренним непониманием взглянул на Анастасию, которая отнюдь не выглядела хоть сколько-нибудь растерянной или уязвлённой и после каждой обращённой к ней фразы лишь высоко вздёргивала подбородок и слегка приподнимала брови, словно бы не понимая, что именно его здесь смущает. - И ещё, Анастасия Павловна - свидания с дочерью, которые вы намереваетесь ему запретить после расторжения брака... Воля ваша, голубушка, но абсолютный запрет на свидания отца с собственным ребёнком возможен лишь в том случае, если для этого имеются серьёзные и неопровержимые основания и если есть доказательства того, что эти самые встречи с отцом нежелательны для самого ребёнка и наносят ему очевидный психологический вред. Скажите, пока вы с вашим мужем состояли в браке и жили под одной крышей, было такое, чтобы он как-то обижал девочку - возможно унижал её морально, часто ругал или, не дай Бог, даже прибегал к телесным наказаниям в отношении неё? Вы можете это как-то доказать, или у вас имеются свидетели, которые могут и готовы подтвердить данные факты? Анастасия чуть заметно улыбнулась одними уголками губ, хотя жёсткий, решительный блеск в её глазах ясно говорил о том, что эта улыбка была лишь единственным проявлением вынужденной любезности, на которое она сейчас оказалась способна, и что ни одной из своих позиций она сдавать не собирается. - Нет, ничего такого не было, - с подчёркнутым спокойствием проговорила она и как-то неестественно выпрямилась, сидя на диване, словно демонстрируя этим жестом всю серьёзность и несгибаемость своего решения. - Но тем не менее мне, как матери, не хотелось бы, чтобы этот человек общался с Ульяной, и я не собираюсь этого допускать. Я не хочу, чтобы он, пользуясь этими встречами, настраивал мою дочь против меня, уж извините. - С чего вы взяли, что у него есть подобные намерения? - с лёгким недоумением осведомился адвокат, не забывая при этом оживлённо, но без особой охоты делать какие-то пометки на страницах своего ежедневника. - С того, что я достаточно хорошо изучила своего мужа за девять лет брака, - в голосе женщины на мгновение промелькнул намёк на недовольство - видимо, стремившийся разобраться во всех нюансах и настоящих причинах и к тому же умеющий думать, а не просто выполнять указания клиента, словно бездушный робот, адвокат уже начал её раздражать, - но она быстро взяла себя в руки, хотя воцарившееся на долю секунды на её лице выражение ясно дало понять, что Анастасия думает о такого рода вопросах и о том, что кто-то сомневается в принятых ею решениях. - Он не будет общаться с Улей - и точка. А уж какими способами обеспечить это и что для этого нужно сделать, соизвольте подумать сами и найти какой-нибудь выход. Всё-таки я вас для этого и наняла, разве нет? Или до этого дня вам приходилось вести лишь такие дела, где всё шло само по себе, без сучка и задоринки, и всегда в нужном для вас направлении, а вам оставалось только собирать лавры за свою работу? Мне рекомендовали вас, Антуан Аристархович, как опытного специалиста по бракоразводным процессам, который за всю свою карьеру не проиграл ни одного дела, и я думала, что вы и сами понимаете: будь моя ситуация простой или хотя бы стандартной, я бы сама со всем разобралась и к вам бы не обратилась. Мужчина вздохнул, не то признавая правоту её слов, не то уже сожалея о том, что вообще согласился представлять интересы такой нервной и категоричной особы, но от каких-либо замечаний воздержался, а всего лишь нейтральным тоном, по которому ничего невозможно было понять, и в частности то, какое именно впечатление на него произвели последние несколько фраз Анастасии, не отличавшиеся особой вежливостью, уточнил: - Вы уверены, что ваш бывший супруг действительно согласится на все ваши требования? Просто, если у вас есть серьёзные сомнения в его уступчивости, то нам с вами придётся изрядно потрудиться и продумать во всех деталях альтернативный план наших действий на тот случай, если процесс развода по обоюдному согласию обеих сторон всё же не удастся осуществить...по каким-либо причинам. Хоть адвокат и выбрал для выражения своей последней мысли максимально нейтральное определение, но даже относительно внимательному собеседнику или просто стороннему наблюдателю, следящему за разговором, сразу же становилось понятно, что этими "какими-либо причинами", способными помешать разрешить дело мирно, могут стать только его клиентка, а также её непомерное упрямство и выходящая за все мыслимые рамки жадность. Анастасия вдруг снова улыбнулась, но только на этот раз уже совершенно открытой и в то же время такой холодной улыбкой, полной угрюмого предвкушения и даже какой-то угрозы, адресованной непонятно кому, что при взгляде на неё невольно вздрогнула бы сама Снежная Королева. - Захочет нормального и быстрого развода, без затяжных судов и нервотрёпок, - согласится, - просто ответила она, чеканя каждое слово, как медные монеты, отчего они в её устах издавали почти что такой же звон, только куда менее приятный, и в упор посмотрела на своего адвоката, которому от этого ледяного взгляда расчётливой стервы явно стало не по себе, так что он лишь смущённо кашлянул и снова поскорее уткнулся в свои записи. - Да... Касательно загородного коттеджа - вам нужен сам дом, или же вас вполне устроит денежная стоимость недвижимости, которую должен будет выплатить вам ваш бывший супруг? ...Оказалось, что за девять лет брака Анастасия действительно хорошо изучила своего мужа и его характер - Дмитрий, видимо, посчитав, что его собственное душевное спокойствие ему важнее, согласился на все условия, выставленные ему бывшей женой: и на ежемесячные денежные отчисления конкретно на её содержание, и на передачу в её полную собственность затребованной машины и загородного дома, хотя документы на последнее он подписывал, не скрывая мрачной усмешки и покачивая головой, а через адвоката посоветовал Анастасии на словах и в ироничной форме в будущем поумерить свою наглость, которая однажды может довести её до больших неприятностей. А что касалось запрета на встречи и общение с их с ней общим ребёнком, то этот пункт мужчина даже и не думал оспаривать - видимо, потому что принимать участие в воспитании дочери в дальнейшем не входило в его планы изначально. * * * Дни постепенно, но неумолимо сменяли один другой, подчиняясь всеобъемлющему течению быстротечного времени, которое решительно и бесстрастно, словно неутомимый и упрямый путник, чётко видящий свою конечную цель, продолжало шагать вперёд - куда-то в далёкое и маячившее на горизонте неясными очертаниями будущее, без спешки и в то же время неуклонно стремясь к какому-то ему одному известному общему финалу всех историй и попутно неся с собой закономерные изменения для всего и всех. Для кого-то эти изменения были кардинальными и довольно неожиданными, для кого-то - едва заметными или давно предвиденными и потому не воспринимаемыми как нечто, заслуживающее особого внимания, но всё же они были и так или иначе давали знать о себе. И даже в жизни маленькой девочки, в один миг лишившейся полноценной семьи и никогда не знавшей искренней любви и заботы, эти самые перемены тоже присутствовали, хоть она за всеми своими переживаниями, внезапно и безжалостно обрушившимися на неё, совсем их не замечала, а если и замечала, то не видела в них абсолютно ничего хоть сколько-нибудь положительного. В течение целого года, прошедшего со дня ухода отца, Ульяна каждый день с невольным внутренним содроганием, которое всеми силами пыталась утихомирить и в то же время напряжённо прислушивалась к нему, как к своеобразному датчику, ждала повторения (или лучше сказать - продолжения) устроенного матерью скандала, почему-то будучи твёрдо уверенной в том, что рано или поздно оно обязательно случится, и отчаянно, до бешено колотящегося сердца и почти полного отсутствия сна по ночам, боясь этого, но, как ни странно и вопреки всем её страшным ожиданиям, ничего такого не последовало, и Анастасия, то ли в какой-то степени прислушавшись к словам подруги, то ли просто не решаясь больше раскрывать свою истинную натуру расчётливой интриганки и ненавидящей всё и всех эгоистичной истерички, чтобы не поддаться эмоциям и не спалиться ещё и перед соседями, как перед подругой, ограничивала демонстрацию своей неприязни лишь редкими, но регулярными косыми взглядами, бросаемыми в сторону дочери в те нечастые часы, которые Ульяна проводила дома ранним утром - перед уходом в школу или же вечером - за ужином, или перед тем, как Уля, выбравшись из-за стола в кухне, уходила в свою комнату, чтобы скоротать оставшееся перед сном время в компании своих игрушек или за чтением книг. За весь этот год Анастасия и Ульяна едва ли сказали друг другу больше сотни слов, а всё же сказанные фразы были настолько общими и обыденно-необходимыми, что практически не требовали проявления каких-либо эмоций при их произношении - "привет", "пока", "спокойной ночи", "не забудь свои учебники", "где ключи?". Обычно Ульяна почти на все слова матери отвечала короткими и неизменными кивками, даже и не думая спорить или что-то уточнять, и при этом старалась не смотреть ей в глаза, остановив взгляд опущенных глаз на какой-нибудь точке либо на полу, либо где-то в нижней части стены, располагавшейся напротив, словно увидела там что-то не то чтобы интересное, судя по отсутствию при этом бездумном созерцании каких-либо эмоций на её лице, но вполне заслуживающее внимания; и Анастасию это поначалу жутко раздражало, отчего в конце она непроизвольно, как ей самой казалось, срывалась на крик и гневно выпаливала: " Что ты молчишь, как рыба? Хватит уже пялиться в пол, когда я с тобой разговариваю! Смотри на меня!" Девочка, машинально вздрагивая от крика, поднимала опущенную голову и смотрела на мать, как она и требовала, но её устремлённый на Анастасию взгляд не выражал ровным счётом ничего, даже испуга, который непременно появился бы в её глазах ещё несколько месяцев назад. Теперь же там была лишь пустота, как в выжженной солнцем пустыне или на пепелище сгоревшего дома, и Анастасии, когда она в такие минуты встречалась глазами с отсутствующим и ничего не выражающим взглядом дочери, несмотря на внешнюю холодность и невозмутимость, в душе становилось как-то не по себе, а в голове тут же всплывали последние слова подруги из их с ней памятного разговора, состоявшегося в тот день, когда Дмитрий окончательно ушёл из семьи, - о том, что она, обращаясь вот так с Ульяной, медленно, но верно теряет её. Впрочем, слово "медленно" тут уже едва ли подходило, поскольку даже озлобившаяся на весь белый свет женщина не могла не понимать, что в тот день, не сумев справиться со своей яростью, а потом с радостью пойдя на поводу у неё, она выплеснула наружу и на Ульяну то, что обычно привыкла держать в себе, в самых тёмных закоулках своей души, куда за столько времени никто не смог даже заглянуть, и тем самым немало поспособствовала резкому отчуждению дочери и такому её поведению по отношению к ней. Сначала Анастасию это довольно ощутимо беспокоило, словно навязчивая мысль, от которой не отвязаться, как ни старайся, и даже время от времени возникало вполне явное желание поговорить с дочкой и как-то ослабить это возникшее между ними напряжение (много ли малявке надо - угостить какими-нибудь сладостями или подарить дорогую красивую куклу, сказать несколько ласковых слов, погладить по голове, обнять - и ву-аля! - мордашка мгновенно засияет), но потом она рассудила, как всегда, со свойственным ей эгоизмом и неизбывным сосредоточением на собственной персоне, что так даже лучше и что она не должна унижаться перед этой девчонкой и что-то ей доказывать. В конце концов, ей самой и так сейчас нелегко из-за предательства и ухода мужа, так что совсем не до того, чтобы задумываться о том, что творится в голове у взбалмошной шестилетки. А Ульяна тогда и сама не могла понять, что с ней вообще происходит и откуда в ней взялись эти замкнутость и холодность по отношению к собственной маме в то время, когда они с ней остались вдвоём в этой жизни - в том, что отец назад не вернётся и даже не будет пытаться каким-либо образом наладить отношения с бывшей женой и дочерью, чтобы принимать хоть какое-то участие в их судьбе, Уля почему-то была твёрдо уверена и пусть не без внутренней душевной боли и тоски, но смирилась с этим фактом, - а значит, им нужно тем более всеми силами поддерживать друг друга, а не отдаляться. Откуда взялись эти замкнутость и холодность... Да нет, откуда всё это взялось, девочка, конечно же, знала - всё-таки невозможно было остаться равнодушной или проявить полную снисходительность к гневно-пламенной речи матери, которую та выдала в день папиного ухода, и никак не отреагировать на те её слова; но Ульяну безотчётно мучало и сбивало с толку ещё и другое - то, с какой готовностью и твёрдостью эти пугающие даже её саму безразличие и отсутствие каких-либо чувств к матери укоренились в её душе, словно она, Уля, сама позвала их и гостеприимно открыла им дверь, и, теперь, похоже, не собирались покидать её. Первые дни после того скандала Ульяна старалась вести себя, как ни в чём не бывало, честно пыталась, как могла, задушить в себе ту обиду после всего услышанного, которая, словно жуткий и колючий сорняк, постоянно наносящий глубокие и донельзя болезненные раны прямиком по душе, быстро разрасталась и заполняла её изнутри, так что порой становилось трудно дышать, и лишь новый поток тихих слёз, часто вырывавшийся наружу, приносил какое-никакое облегчение; но, к её собственному ужасу, накатившему на девочку, когда она это осознала, ничего не получалось. Сказанные Анастасией страшные и жестокие слова так сильно и неизгладимо врезались в память Ульяны, что остались там навсегда и ещё долго звучали у неё в ушах, когда она вспоминала тот день, воспроизводя с кристальной чёткостью каждую интонацию и будто бы заставляя заново переживать всё это, и, спустя несколько недель, полных мучительных попыток перешагнуть через свои же чувства и внутренних терзаний, порождаемых неизвестностью, Уля наконец поняла, что эту нанесённую ей обиду не может просто выбросить из головы, как это было много раз за прошедшие годы, и уже не может относиться к своей маме так, как раньше. Тот день теперь ассоциировался в сознании маленькой Ульяны с чем-то, похожим на разрушительной силы ядерный взрыв, который в мгновение ока смёл весь её мирок, который никогда не был для неё идеальным, но являлся более или менее привычным, и как будто бы заставил вмиг повзрослеть разом на много лет и гораздо раньше положенного времени осознать то, с чем при нормальном течении жизни ей предстояло бы столкнуться лишь в далёком-далёком будущем. Потом, будучи уже на пороге девятнадцати лет, Ульяна наконец-то поняла, какой истинный смысл несли в себе хорошо известные с детства слова "всему своё время" и почему для узнавания и понимания разных вещей предназначен определённый возраст - если всю грязь и несовершенство этого мира взять и вылить в один момент на маленького беззащитного ребёнка, который совершенно к этому не готов и который пока ещё живёт в своих цветных добрых сказках, проецируя их оттенки и на окружающий его мир, то исхода может быть всего два: либо ребёнок просто не сможет принять открывшиеся ему неприглядные истины и ввиду этого получит сильнейшую психологическую травму, либо же худо-бедно сумеет с этим справиться, но как следствие - замкнётся в себе и на долгое время, если не на совсем, потеряет доверие и тёплые чувства к близким людям, чья истинная натура и настоящие стремления ему неожиданно открылись. Уже став взрослой девушкой и заново переосмысливая то, что с ней случилось в далёком детстве, Ульяна наконец-то смогла найти ответы на все мучавшие её тогда вопросы и понять, что её реакция - реакция маленького ребёнка - на всё произошедшее много лет назад развивалась по второму сценарию, возможному для подобной ситуации: она, будучи ещё шестилетней девочкой, каким-то немыслимым образом смогла уложить всё обрушившееся на неё в своей маленькой головке, смогла осознать при помощи каких-то неведомых высших сил, сжалившихся над ней, все эти горькие истины - что её отец - абсолютно флегматичный и холодный если не ко всему, то ко многому человек, для которого на первом месте всегда будет стоять его собственный комфорт и спокойствие, а не его родные и близкие; что её мать - чудовищный гибрид редкостной лицемерки, большой любительницы играть на публику и непременно представать в роли жертвы и расчётливой эгоистки, не гнушающейся ничем для достижения своих целей и разменивающей окружающих её людей, как шахматные фигуры на доске; что она сама никогда и не была желанным и любимым ребёнком в семье своих родителей, а была лишь средством, которое до поры до времени помогало матери удерживать мужа рядом с ней, пока, в конце концов, не исчерпало себя... Потом Ульяна с горькой иронией думала, что ей даже в какой-то мере повезло, что она ещё в детстве понимала, причём задолго до ухода отца, что у них далеко не идеальная семья и что мама и папа вовсе не счастливые супруги, обожающие друг друга и души не чаявшие в своей единственной дочери - возможно, именно это осознание несовершенства и самой их семьи, и царивших в ней отношений и подготовило её к давно назревающему развитию событий, своеобразно закалило и помогло с наименьшими для душевного здоровья потерями принять и уход отца, и всё, что последовало за ним. Но все эти объяснения и долгожданное понимание своих прошлых чувств и причин поведения пришли через много лет к уже взрослой Ульяне, умеющей смотреть на вещи куда более рационально и анализировать свои поступки и их мотивы, в то время как маленькая Уля тогда понятия не имела, что с ней происходит и куда вдруг делись вся её любовь и жалость к маме и желание хоть немного расположить её к себе, которое раньше всегда было для неё в приоритете. Девочка на всю жизнь запомнила это чувство холодной пустоты в своей душе, поселившееся там после услышанных откровений матери, которые та, находясь в гневном запале, буквально выплёвывала из себя, словно сгустки яда, причём направлено оно было именно на Анастасию, чью истинную сущность, открывшуюся ей во всей красе, Ульяна так и не смогла принять ни в детстве, ни потом. Да, она тогда смогла как-то вместить в своё сознание все эти тяжёлые и страшные для неокрепшей детской психики вещи, смогла пусть и не сразу, но всё же переварить их в часы жуткой апатии и мрачных молчаливых раздумий, смогла ценой невероятных усилий и бессонных ночей понять всё это, но вот смириться со всем открывшимся ей и научиться воспринимать всё это как данность - нет, не смогла, и прежде всего потому, что всё узнанное было настолько ей чуждо и даже дико, что только в своих страшных снах она и могла бы с этим смириться и - что ещё хуже - перенять подобные черты и жизненные принципы, чтобы в дальнейшем стать такой же, как и Анастасия - холодной, бездушной, расчётливой, совершенно глухой к чужой боли и чужим переживаниям. Уже тогда Ульяна, сама того не осознавая, сделала свой личный выбор, определивший всю её дальнейшую жизнь, - уж лучше стать холодной и равнодушной к одному человеку, который к тому же сполна это заслужил, и навсегда закрыть для него свою душу, чем потом стать такой же в собственных глазах и в глазах всего остального мира. Пожертвовать своими чувствами к матери и возможностью хоть как-то наладить отношения с ней - просто положить всё это на незримый, но постоянно требующий немалых подношений алтарь будущего - для того, чтобы остаться собой ради себя самой и других своих близких - ради тех, кто были в настоящем, и тех, что должны были появиться в дальнейшем. Находиться рядом с матерью, которая после ухода отца из семьи как с цепи сорвалась и цеплялась к Ульяне по любому поводу, словно вымещала на ней злость за предательство мужа, было очень тяжело, хоть громких скандалов Анастасия больше и не устраивала, видимо, решив держать лицо и больше не опускаться до подобного. Когда лето закончилось и для Ули пришло время отправляться в первый класс, девочка очень этому обрадовалась, но причиной такой радости были не её любознательность и горячее желание поскорее начать учиться и не возможность завести в школе новых друзей (если уж говорить по совести, то друзей как таковых у Ульяны никогда и не было - было две или три знакомых девочки её возраста во дворе дома, с которыми они иногда вместе играли в классики или собирали в находившемся неподалёку парке жёлуди, но потом они и Ульяна расходились по домам и больше не вспоминали друг о друге до следующей случайной встречи, так что подругами их точно нельзя было назвать), а то, что теперь находиться дома, а следовательно - и рядом с матерью, можно было гораздо меньше по времени. На деле, когда начался учебный год, так оно и вышло, и Уля грустно улыбалась про себя, что хотя бы одно из её даже и не желаний, а ожиданий, диктуемых отчаянием, сбылось: мать только отводила её утром на занятия, старательно сохраняя во время утренних сборов дома и по пути в школу показное молчание, которое у девочки не было ни малейшего желания прерывать, и расставались они у входа в здание школы тоже обычно без слов прощания и каких-либо напутствий со стороны Анастасии, которая в эти моменты ограничивалась лишь сухим кивком, дававшим Ульяне понять, что она на месте и может самостоятельно идти в раздевалку, а потом - на уроки. Ульяна, не оборачиваясь, поднималась по ступенькам и скрывалась за тяжёлой хромированной дверью, норовя поскорее исчезнуть из поля зрения матери и наконец-то свободно выдохнуть от осознания того, что больше не нужно выверять каждый свой шаг и безукоризненно ровно держать при ходьбе осанку, дабы потом не получить дома нагоняй за то, что она "шагает, как заправский мужик" или "горбится на манер столетней старушонки, решившей пройтись без помощи клюки". Конечно, Уля даже и не думала обижаться на подобные высказывания или ещё как-то переживать по этому поводу, поскольку после услышанных в тот памятный день из уст Анастасии признаний всё это казалось сущими мелочами, которые даже не стоит брать в голову, но всё же выслушивать подобные замечания, да ещё в такой уничижительной форме, было очень неприятно, и девочке всё чаще думалось, что мать смотрит ей вслед лишь для того, чтобы выискивать поводы для новых придирок. Зато после уроков Ульяну почти всегда забирала тётя Ляля, и для Ули это было как глоток свежего воздуха, поскольку перед тётей Лялей ей не нужно было ничего изображать и постоянно проявлять манеры принцессы, чтобы заслужить её одобрение или хотя бы - что было куда чаще в случае с Анастасией - избежать жёсткого словесного выговора за неподобающее поведение (после того разговора Ляля общалась с Анастасией по минимуму и просто в гости к ней не забегала, как это было раньше, но её отношение к Ульяне нисколько не изменилось, а даже как будто стало ещё теплее, чем было до этого, и забирать девочку из школы после окончания занятий она предложила сама, безо всяких просьб со стороны Анастасии); потом тётя Ляля отводила её к себе домой, где, сняв верхнюю одежду, переодевшись в домашний халат и вымыв руки, принималась немедленно готовить обед, а Ульяна тем временем, становясь немного веселее, чем обычно, сидела на диване в гостиной и играла с маленьким чёрным пушистым котёнком, которого тётя Ляля по какой-то непонятной причине завела ещё в конце лета, хотя никогда раньше не держала у себя никаких домашних животных и всегда говорила, что от них уйма хлопот и ни капельки пользы.Тем неожиданнее и удивительнее было для Ульяны, когда она в очередной раз пришла к тёте Ляле в гости, увидеть этот живой шерстяной комочек, свернувшийся в уголке дивана, но тётя Ляля, заметив некоторую озадаченность девочки, беззаботно сообщила, что нашла котёнка во дворе - видимо, кто-то выбросил его на улицу за ненадобностью - и что ей просто сердце не позволило пройти мимо, когда она увидела его, а потом предложила Уле придумать для него имя, поскольку самой ей ничего в голову не приходит, и потому питомец, которого она приютила, так и остаётся безымянным. Ульяна, взяв котёнка на руки, всмотрелась в его мордочку с большими серыми глазищами, розовым мокрым носиком и смешно топорщившимися в разные стороны усами, придававшими ему некоторое сходство с миниатюрным тигрёнком, и улыбнулась, потому что вид у этого пушистого малыша был очень печальный и унылый, словно он до сих пор не мог понять, как здесь оказался и что с ним теперь будет дальше. Ульяне вдруг пришла в голову мысль, что в этом они с ним похожи, и её симпатия к хвостатому бедолажке только усилилась, отчего захотелось осторожно прижать его к себе и гладить-гладить по склонённой головке и худенькой сгорбленной спинке, чтобы он смог почувствовать, что хоть кому-то нужен в этом мире. Возможных имён для котёнка в голове тут же всплыли десятки, причём большинство из них были связаны с цветом его шёрстки (например, Черныш или Уголёк), но грустное, почти скорбное выражение его мордашки всё же зацепило Ульяну куда сильнее, чем такие явные критерии для выбора ему имени, как цвет шерсти, и, немного подумав, она назвала котёнка Плакунчиком. Тётя Ляля, услышав выбранное для него имя, сначала удивлённо приподняла брови и хмыкнула, но потом лишь кивнула, слегка пожав плечами: мол, Плакунчик так Плакунчик, и данное Ульяной имя чёрному котёнку осталось для него постоянным. С тех пор Плакунчик стал неотъемлемой частью их маленькой компании, которой они проводили время до вечера после того, как у Ульяны заканчивались уроки в школе, и тётя Ляля приводила её к себе домой. После обеда Ульяна, как правило, делала уроки за небольшим столиком в гостиной, а тётя Ляля сидела рядом на другой стороне дивана и обычно занималась вязанием, попутно бросая частые взгляды на экран включённого телевизора, по которому в это время как раз шёл её любимый сериал, и при этом умудряясь ни на секунду не отрываться от своего основного занятия, чтобы не пропускать петли и не превращать в брак одну из своих работ, над каждой из которых она с большим усердием трудилась месяцами. Когда уроки были готовы, а тётя Ляля откладывала наконец недовязанную вещь до следующего раза, тем более, что очередная значительная часть нового шерстяного предмета гардероба была, как всегда, ею сделана, они с Ульяной либо отправлялись на кухню, где добродушная женщина принималась или печь пироги и ватрушки из приготовленного ею ещё днём теста, которое как раз подходило к этому времени, или лепить вареники с начинкой из вишни или творога и в процессе обучала этому Ульяну, охотно принимая её помощь и показывая, как правильно раскатывать тесто или заправлять творогом ещё не испечённые ватрушки, чтобы уже в духовке он не вылез из них наружу (Ульяна в такие моменты смотрела на тётю Лялю и с трудом удерживалась от улыбки, потому что полненькая и раскрасневшаяся от жара включённой духовки, вся выпачканная в муке, от которой её почему-то не защищал даже широкий цветастый фартук, который тётя Ляля всегда надевала, прежде чем приступать к готовке, она и сама напоминала девочке не то подрумянившуюся ватрушку, не то большой вареник с вишней); либо же тётя Ляля доставала из ящика одной из верхних антресолей в гостиной непонятно как и с каких пор сохранившееся у неё детское лото в объёмной картонной коробке, и они с Ульяной играли в него на пару, усевшись на диване и полностью погрузившись в игру и всегда сопровождавший любую игру азарт, а устроившийся на мягкой спинке дивана Плакунчик выступал в роли зрителя, причём маленькие разноцветные цилиндры с нарисованными на них цифрами, задействованные в игре, привлекали его внимание куда сильнее, чем играющие в лото Ульяна и тётя Ляля, и он, вне всяких сомнений, уже давно мысленно гонял эти пластмассовые штучки по комнате. Домой тётя Ляля отводила Ульяну лишь вечером, когда на улице становилось уже совсем тёмно, и девочка, по пути глубоко вдыхая прохладный воздух позднего вечера и глядя на огромных тёмных исполинов, в которых превращались во мраке многоэтажные дома и высокие деревья, и на первые звёзды, проступающие на небе, окрасившемся в густой цвет индиго, испытывала от сего факта огромное облегчение, поскольку количество времени, которое она была вынуждена проводить дома и в обществе матери, таким образом более чем значительно сокращалось, и Ульяна по приходе домой, лишь коротко и как можно вежливее поздоровавшись с Анастасией, обычно открывавшей им с тётей Лялей дверь и встречавшей их на пороге квартиры, и попрощавшись с тётей Лялей, могла немедленно отправиться в свою комнату, где можно было сразу же лечь спать. Ну, или просто сделать вид, будто спишь, как Ульяна чаще всего и поступала на тот редкий случай, если матери вдруг захочется о чём-то с ней поговорить или расспросить о том, как прошёл день и что они с тётей Лялей делали у неё дома. Не то чтобы приготовление домашних заданий, вязание, готовка пирожков, ватрушек и вареников и игры в детское лото были такими уж страшными тайнами, о которых никому нельзя было рассказывать, но просто Ульяна понимала, что такое её времяпрепровождение после школы, которое ей устраивала тётя Ляля, Анастасию если и не рассердит, то насмешит однозначно, а ей совсем не хотелось слушать какие-то язвительные замечания о тех часах, когда она могла просто с кем-то играть и радоваться этому или чему-то учиться, получая при этом мягкие подсказки и наставления, а не жёсткую оскорбительную критику, от которой расстроился бы и взрослый человек, если бы услышал подобное в свой адрес. Так продолжалось почти целый год, до самого конца мая, когда занятия в школе уже через считанные дни должны были закончиться, а летние каникулы - начаться. Ульяна уже успела привыкнуть к мысли, что теперь так будет всегда, и ничего не имела против такого положения вещей - ей очень даже нравилось проводить свободное после школы время с тётей Лялей и Плакунчиком и приходить домой лишь к ночи, что вполне устраивало и её, и, судя по всему, и Анастасию, если уж она не высказывала по этому поводу никаких претензий. Девочка отчаянно надеялась, что, когда наступит лето, тётя Ляля по-прежнему будет забирать её к себе на день, благодаря чему можно будет и дальше поддерживать это пусть и безрадостное, но всё же относительно стабильное равновесие в жизни Ули, на которое она всё равно была согласна, лишь бы не становилось хуже; но этим её надеждам, как и многим другим до них, не суждено было сбыться не то по ещё одной прихоти судьбы, не то просто потому что так было нужно - чтобы жизнь Ульяны совершила ещё один резкий виток, но только на этот раз куда более значимый и породивший куда более серьёзные изменения, которые в итоге и привели её туда, где она должна была быть. Это случилось в один из последних майских дней, который, как потом понимала Ульяна, и положил начало всем тем переменам, вскоре произошедшим в уже более или менее устоявшемся течении её жизни, и о котором она спустя годы вспоминала с лёгкой грустной улыбкой на губах и чем-то вроде благодарности в неизбежно теплеющем в подобные моменты сердце, осознавая, что именно в тот день она пусть и не по своей воле, но всё же свернула на единственно верную для неё дорогу - да, трудную и тернистую, да, состоявшую в самом своём начале, казалось бы, из одних проблем и горестей, но в конце пути подарившую ей всё то, о чём она так долго мечтала, и даже то, о чём мечтать не смела. Тот день был будним, и всё утро и до полудня Ульяна была в школе, где должна была оставаться до двух часов дня, но два последних урока - рисование и физкультуру - в последний момент почему-то отменили, и учеников первого "А" класса, где училась Уля, отпустили по домам на полчаса раньше. Поскольку отмена последних уроков произошла довольно спонтанно, тётя Ляля не могла об этом заранее знать, чтобы прийти за Ульяной пораньше, поэтому Уля, собрав свои учебники и тетради и надев на плечи свой школьный рюкзачок, вышла вместе со своими одноклассниками и одноклассницами из здания школы и своим ходом отправилась в сторону дома, почему-то не подумав о том, что можно было бы подождать прихода тёти Ляли на одной из скамеек, расположенных у школы. Ярко светившее солнце было уже по-летнему жарким и радостно скользило своими маргаритковыми лучами по недавно распустившейся, ещё совсем юной листве деревьев, высвечивая изнутри тоненькие молодые жилки листьев и высветляя их зелень чуть ли не до фисташкового оттенка; ложилось идеально ровными или же значительно скошенными геометрическими фигурками на светлый асфальт тротуаров, играло слепяще яркими мерцающими бликами на поверхности водяных струй в городских фонтанах и щедро дарило свои свет и тепло всему и всем в городе, который от этого выглядел живым и сияющим, будто живое существо. Но Ульяна, идя по оживлённой залитой солнцем улице и время от времени останавливаясь у перекрёстков и пережидая, когда предупреждающе красный свет на светофорах сменится на успокаивающе зелёный, не могла наслаждаться прекрасной погодой вплотную приблизившегося лета, а думала лишь о том, куда именно ей сейчас идти: прямиком к себе домой, благо у неё, как всегда, был с собой ключ на всякий случай, или же туда, где она и оказывалась каждый день после школьных занятий, - к тёте Ляле в надежде, что та сейчас дома. Конечно же, второй вариант казался девочке куда более предпочтительным, но её останавливала мысль, что во все предыдущие дни тётя Ляля сама приводила её к себе, что говорило о том, что женщина совсем не против её присутствия и общества, но прийти туда самой, да ещё в то время, когда сама тётя Ляля совсем не ожидает увидеть её на пороге своей квартиры, казалось воспитанной и всегда тактичной не по годам Ульяне не совсем приличным, тем более, что тётя Ляля вполне сейчас может быть занята какими-то своими делами, и потому Уля, осознавая всё это, нарочито неторопливыми шагами и с тяжёлым сердцем направилась к своему дому, где находилась квартира, в которой она ещё год назад жила с родителями, а теперь только с матерью. Втайне девочка надеялась, что тётя Ляля, придя в положенное время, чтобы забрать её из школы, и узнав про отмену последних уроков и про то, что Уля уже ушла, придёт после этого к ним домой и уведёт её к себе хотя бы оттуда, так что ей не придётся проводить целый день в обществе матери, которая и так наверняка будет недовольна тем, что Ульяна появилась дома раньше вечера, когда она обычно и ожидает её увидеть. Продолжая подбадривать себя мыслями о том, что тётя Ляля обязательно за ней придёт, но при этом будучи не в силах справиться с холодящим изнутри унынием, Ульяна сама не заметила, как, несмотря на все свои старания идти как можно неспешнее, довольно быстро преодолела путь от школы до дома, хотя в обычные дни и по утрам обратная дорога казалась раза в два длиннее, и свернула к своему подъезду, попутно доставая из внешнего кармашка рюкзака ключ от квартиры, почему-то ставший сейчас таким тяжёлым, будто он был полностью отлит из чугуна, как ключи от городских ворот в древние времена, о которых Ульяна читала в книгах о приключениях и сражениях. Уже поднимаясь по верхним ступенькам лестницы, ведущей на площадку шестого этажа, Ульяна вдруг испытала острое желание повернуть обратно, выбежать из подъезда и податься куда угодно, но только не возвращаться сюда как минимум до вечера. В целом Ульяна привыкла доверять своим ощущениям и в любое другое время поступила бы именно так, как ей подсказывало её внутреннее чутьё; но в этот раз её как будто что-то удержало от того, чтобы поддаться минутному и непонятно откуда взявшемуся порыву, и Уля, осознав всю глупость и ненужность мелькнувших у неё в голове мыслей о том, чтобы трусливо и - что ещё хуже - беспричинно сбежать от двери родного дома, решительно вставила ключ в замочную скважину, повернув его, толкнула дверь и вошла внутрь. То, что сейчас дома что-то не так, как было обычно, Ульяна поняла сразу же, как только зашла в квартиру, и от этого ощущения робко застыла на пороге, не решаясь идти дальше, машинально придерживая на плече лямку своего школьного рюкзачка и силясь понять, что же именно в этот раз выбивается из относительно привычного уклада вещей. Судя по доносившемуся из кухни негромкому позвякиванию посуды, мама была дома, но Ульяну удивило вовсе не то, что мать не вышла в прихожую, чтобы встретить её, хотя наверняка слышала, как открылась входная дверь, потому что как раз это для Анастасии было вполне нормальным. А вот какой-то странный и в то же время смутно знакомый запах, витавший в пространстве квартиры, заставил девочку насторожиться, потому что именно он и создавал впечатление чего-то постороннего и частично забытого, чему уже достаточно давно нет места в этом доме, вызывал непонятное ощущение дежавю и казался вроде бы и откуда-то узнаваемым, и одновременно совсем другим и потому чужим. Взгляд Ульяны заметался по просторам довольно обширной прихожей, пытаясь отыскать в окружающей обстановке ещё какие-то изменения, но только теперь уже визуальные, которые наверняка должны быть, и через несколько секунд резко замер, остановившись на паре стоявших в стороне от входной двери мужских ботинок из дорогой чёрной кожи, которые выделялись таким ярким и кричащим пятном на фоне прочих знакомых вещей, что Уля удивилась тому, что не заметила их сразу же, как только зашла домой. Сердечко девочки вдруг лихорадочно и гулко забилось, трепыхаясь под плотной тканью школьной формы, словно запутавшаяся там птичка колибри, а в животе колюче-холодным и тугим комочком свернулось неожиданно накатившее волнение, заставив нервно сглотнуть. "Неужели?.." - Наклонившись, Ульяна торопливо расстегнула ремешки на липучках, сняв свои туфельки, поставила их на отведённое им место на деревянной длинной двухъярусной подставке для обуви и, оставив пока свой школьный рюкзак так и стоять в углу прихожей, поспешила прямиком в гостиную. Какое-то неясное чувство, больше всего близкое по ощущениям к надежде, но ещё не до конца оформившееся в неё, как, впрочем, и ещё не увиденная воочию и потому подобная порхающему рядом призраку возможная причина этой надежды, лёгкими, как касания слабого прохладного ветерка, мурашками скользило по коже на спине и шее и заставляло ускорять шаги, чтобы робкая догадка уже быстрее подтвердилась, и благодаря этому исчезли бы уже наконец напряжение и холодность, что присутствовали здесь постоянно вот уже почти целый год. Но, почти что вбежав в гостиную, Ульяна так и застыла на месте, едва переступив порог комнаты, чувствуя, как лёгкий внутренний подъём стремительно сходит на нет, словно первое весеннее тепло от резко и неожиданно ударивших заморозков, а на смену ему приходит полнейшее недоумение, потому что там, куда она так торопилась, её ждало то, что она никак не ожидала увидеть. На залитом легко проникающими сквозь большие незашторенные окна солнечными лучами красном кожаном диване, где семь месяцев тому назад сидел полненький и схожий своим видом с Карлсоном адвокат, отвечающий на вопросы Анастасии насчёт развода и дающий ей советы, сейчас с удобством и взглядом полностью довольного жизнью человека расположился совершенно незнакомый мужчина, оперевшись спиной о правый подлокотник, а правым боком и рукой - о высокую спинку и держа в левой руке гранёный хрустальный бокал, наполненный густоватой янтарной жидкостью. Незнакомец был одет в дорогой деловой костюм, похожий на те, которые, как помнила Ульяна, надевал каждое буднее утро её собственный отец перед тем, как уходил на работу, а тёмные волосы мужчины, блестевшие на солнечном свету так, будто их обильно смазали маслом или каким-то гелем, были разделены на аккуратный пробор. При виде вошедшей в гостиную Ульяны странный гость слегка выпрямился, немного изменив свою расслабленную позу, и уставился на неё с не меньшим удивлением, чем она на него, словно это Ульяна неожиданно, без причины и предупреждения, заявилась к нему домой, а не наоборот. Кипенно-белая рубашка мужчины выделялась ярким пятном на фоне тёмно-красной кожи дивана и, несмотря на свой безупречный вид, казалась чем-то неестественным и насквозь фальшивым, а лощёный дорогой пиджак, небрежно брошенный на спинку дивана с другой стороны, лишь дополнял эту картину, являющую собой воплощение чего-то выходящего из ряда вон, странного, неправильного. Молчание длилось всего несколько секунд, в течение которых незнакомец на диване и остановившаяся у порога гостиной Ульяна изумлённо рассматривали друг друга, но эти мгновения, наполненные ощущением далеко не приятной неожиданности, вязко тянулись в пространстве, словно остывший сироп, и у Ульяны успела мелькнуть нелепая мысль, что она, наверное, ошиблась дверью квартиры и зашла не туда. А иначе как ещё можно было объяснить появление здесь совершенно незнакомого человека, который так вольготно и непринуждённо расположился в их гостиной и на их диване, где Уля почти целую минуту после прихода домой надеялась увидеть вернувшегося отца?.. - Здравствуйте, - машинально произнесла Ульяна, когда удивление немного отпустило, поскольку воспитание побуждало в первую очередь обязательно поздороваться с пришедшим к ним в дом посторонним человеком, кем бы он ни был. - Привет, чудо глазастое, - с лёгкой усмешкой на холёном лице отозвался незнакомец, хотя удивление из его прищуренных серых глаз от этой неожиданной, судя по всему, и для него встречи никуда не делось, после чего отпил виски из бокала, который держал в руке. - А ты вообще кто, милое создание? Что здесь делаешь? У Ульяны так и вертелись на языке слова, что она и сама хотела бы узнать, кто он такой и что делает в их с мамой квартире, но привитые с раннего детства вежливость и тактичность снова взяли верх над любопытством и желанием поскорее разобраться в этой непонятной ситуации, поэтому она решила сначала ответить на заданные ей вопросы. - Кто я? Я Ульяна, - слегка поведя плечами, сказала девочка, в глубине души надеясь, что её имя сразу же объяснит этому мужчине, кто она такая, и он, наконец, перестанет окидывать её таким пренебрежительно-весёлым взглядом, в котором вроде бы обычная снисходительность к стоявшему перед ним ребёнку странным образом сочеталась с уничижением, будто он сейчас разглядывал всего лишь какую-то мелкую букашку у себя под ногами, и который нравился ей всё меньше и меньше. Если этот мужчина является кем-то из маминых друзей или знакомых и просто зашёл сюда в гости, то не может быть, чтобы Анастасия никогда не рассказывала ему о том, что у неё есть дочь, которую зовут Ульяной. - Ульяна, значит, - произнёс незнакомец всё с теми же насмешливыми нотками в голосе и, поднеся бокал к губам, снова сделал изрядный глоток алкогольной жидкости цвета сусального золота. Ульяна, наблюдая за этим, поморщилась про себя, потому что, ещё когда отец пил виски или коньяк в её присутствии, хотя делал он это куда более аккуратно и много изящнее, чем этот незнакомый мужчина, она никак не могла понять, как можно пить эту резко и неприятно пахнущую гадость с таким удовольствием на лице. - Это, конечно, хорошо, что у тебя есть имя, милая крошка, но оно всё равно мало что помогло мне понять и не отвечает на главный вопрос: что ты здесь делаешь? "Я здесь живу," - хотела ответить Ульяна, приходя от всех этих странностей во всё большее недоумение, но тут у неё за спиной раздалось приближающееся перестукивание женских каблуков, и Уля едва успела торопливо отступить с прохода в сторону, чтобы на неё не налетела буквально впорхнувшая в гостиную Анастасия, которая несла в руках большой поднос, нагруженный широким круглым блюдом, на поверхности которого расположились ярким кругом бутерброды с красной икрой, двумя тарелками поменьше с тонко нарезанными ломтиками ветчины и сыра, маленьким стеклянным блюдцем с нарезанным кружочками лимоном и огромной хрустальной вазой, доверху наполненной крупным прозрачно-жёлтым и иссиня-чёрным виноградом. Если бы Ульяна не увидела этого своими глазами, то никогда в жизни бы не подумала, что её мама, не привыкшая за всю свою жизнь поднимать что-то тяжелее, чем кофейная фарфоровая чашка, может с такой лёгкостью и расторопностью таскать тяжеленные подносы, словно официантка с изрядным стажем работы. Анастасия же поначалу дочь вообще не заметила, потому что явно спешила поскорее доставить свою съедобную ношу к дивану, а на ходу говорила мягким и услужливым до неузнаваемости голосом: - Миш, лаймов, к сожалению, нет. Сама не понимаю, как я просмотрела то, что они закончились... Но, если хочешь, я сейчас могу быстренько сбегать в магазин за ними. Сбегать? Торопливо прошествовав к небольшому журнальному столику, находившемуся слева от дивана, Анастасия осторожно опустила на него поднос, выпрямилась и только после этого увидела так и стоявшую у порога комнаты Ульяну, к которой, как она с опозданием заметила, был прикован заинтересованно-изучающий взгляд сидящего на диване гостя. Приветливая и даже игривая улыбка, адресованная мужчине, молниеносно сползла с лица Анастасии при виде дочери, и Ульяна увидела, как мама сначала смертельно побледнела, словно увидела у себя дома призрак давно умершего родственника, а мелькнувшая в её глазах растерянность почти моментально сменилась...страхом? Девочка, уже совсем ничего не понимая, опустила взгляд и быстро осмотрела себя, недоумевая, что именно в её облике могло так напугать Анастасию, но ничего, что могло бы внушать хоть малейший страх, её беглый взгляд не обнаружил, и Уля, подняв голову, вопросительно уставилась на мать, надеясь, что та сама объяснит, что же её повергло в такой слепой ужас. Анастасия, всё ещё белая, как полотно, на мгновение прикрыла глаза, потом едва заметно выдохнула и снова взглянула на Ульяну, но только теперь в её глазах читался уже не страх, а сдерживаемое негодование. - Ты что здесь делаешь? - Голос женщины вроде бы был относительно спокоен, но при этом звучал так мрачно, что у Ульяны невольно возник перед мысленным взором образ потемневшего, предгрозового неба, и она на автомате отступила назад, как всегда, стремясь в такие моменты оказаться подальше от матери, а потом почувствовала, что этим самым шагом будто загнала саму себя в ловушку, потому что её спина вплотную прижалась к находившейся позади неё стене гостиной. - Да, вот и я пытаюсь то же самое понять, - доброжелательным тоном сообщил ей мужчина, снова поудобнее устраиваясь на широком кожаном сиденье дивана, словно у него сейчас намечался просмотр увлекательного фильма, и ухмыльнулся, а Ульяну, несмотря на внутреннюю тревогу, вызванную странной и не предвещающей ничего хорошего реакцией матери, всю передёрнуло от омерзения - настолько неприятны ей были и этот человек в целом, и его усмешка, голос, жесты, и даже его белоснежная рубашка, на которой не отыщешь ни одного пятнышка. - Может быть, ты объяснишь мне, Насть, что это за глазастое недоразумение здесь нарисовалось? Она сказала мне... - Что она тебе сказала? - тут же живо поинтересовалась Анастасия, вмиг перестав пригвождать тяжёлым взглядом Ульяну к стене и быстро повернувшись к своему гостю. На этом вопросе её голос ощутимо дрогнул, а потом и вовсе сорвался. - Что её Ульяна зовут, - немного помолчав, всё так же спокойно и неспешно ответствовал Михаил, хотя по его слегка вскинутым в этот момент вверх бровям было понятно, что поведение Анастасии его тоже в какой-то степени удивило. - Вот только лично мне её имя ничегошеньки не объяснило. Может быть, ты расскажешь, что это за девочка и что она делает в твоём доме? Анастасия шумно вздохнула (Ульяне в этом вздохе почудилось облегчение), а потом лишь развела руками, как бы намекая на нелепость и непредвиденность сложившейся ситуации, которая ей тоже не очень-то нравится. - Это...это Ульяна, дочка моей подруги, - наконец проговорила она нарочито лёгким и извиняющимся тоном и растянула всё ещё меловые губы в виноватой улыбке, не отрывая глаз от гостя и всеми силами стараясь отвлечь его внимание от девочки. - Ты прости, пожалуйста, я просто забыла тебя предупредить... Лена вчера вечером попросила меня присмотреть сегодня за Улей, а я не смогла ей отказать и только потом вспомнила, что мы с тобой именно сегодня договаривались встретиться. Глупо, конечно, получилось... Но ты не волнуйся, ладно? Ульяна - тихая, послушная девочка; я сейчас отведу её в другую комнату, и она там будет делать уроки, так что нам с тобой её присутствие никак не помешает... Ульяна, опешив от неожиданности и изумления, вперила в мать такой ошеломлённый взгляд, будто видела её впервые в своей жизни, а в голове, отдаваясь гулким эхом, звучало всё только что сказанное Анастасией, буквально оглушая сквозившими в каждом слове ложью и абсурдностью и не желая укладываться ни в какие рамки понимания и логики, а только рождая новые и новые бесконечные вопросы, получить ответы на которые едва ли предвиделось. Дочка подруги? Попросили присмотреть сегодня за ней? Создавалось впечатление, что мать перепутала саму себя с тётей Лялей, потому что той все эти придуманные "факты"-объяснения, которые Анастасия сейчас представила этому мужчине, подходили куда больше и в её устах были бы абсолютно правдивыми. С той лишь разницей, что за весь прошедший год Ульяне никогда ещё не доводилось наблюдать дома у тёти Ляли такую странную ситуацию, хотя, возможно, в случае с ней она вовсе и не была бы такой уж странной, и никогда ещё тёте Ляле не приходилось при ней ни врать кому-то, ни даже говорить правду, чтобы как-то объяснить присутствие Ули у неё в квартире. Ульяна понятия не имела, зачем матери понадобилось выдумывать на ходу всю эту немыслимую чушь и выставлять её перед своим гостем дочкой какой-то там подруги, которая вообще оказалась здесь случайно, но разыгрываемая перед нею сцена, свидетельницей которой она стала, была девочке не просто неприятна, а даже вызывала какое-то безотчётное отвращение, будто это не Анастасия сейчас говорила совершенную ложь о ней постороннему человеку, а словно это она, Ульяна, врала кому-то про саму себя без зазрения совести. " И что я не пошла из школы к тёте Ляле, а не домой?" - мелькнула у Ули тоскливая мысль, и на душе стало ещё хуже от осознания того, что у неё была возможность избежать и незапланированного знакомства с этим мужчиной, и этого дешёвого и мерзкого спектакля, непонятно зачем устроенного матерью перед отталкивающим и наглым незнакомцем, и последствий всего этого, которые однозначно будут, судя по испепеляющему взгляду Анастасии, брошенному на дочь в ту минуту, когда она застала Ульяну в гостиной и в обществе своего гостя, друга, знакомого или кто он там. Была такая возможность, но она её добровольно упустила, и теперь остаётся лишь сожалеть об этом и с содроганием думать о том, чем в дальнейшем обернётся для неё такая недальновидность. Ульяна вдруг поняла, что самым лучшим для неё сейчас будет побыстрее удалиться из гостиной, и желательно под каким-нибудь вежливым и благовидным предлогом, чтобы не усугублять ещё больше своё и без того незавидное положение, а потом просто закрыться в своей комнате и отвлекать себя от произошедшего чем угодно, но только не мыслями о том, что будет, когда этот тип напьётся виски и насладится принесённым ему угощением и, наконец, отправится восвояси из их с матерью квартиры. Почему-то у девочки было чёткое до дрожи ощущение, вызывающее чувство обречённости, что главные её неприятности на сегодня ещё впереди и только ждут своего часа. Уля уже было начала перебирать у себя в голове наиболее безобидные варианты причин, назвав которые, можно было бы сейчас без лишних вопросов выйти из комнаты, но даже не успела ничего толком придумать и уж тем более сказать, потому что в следующее мгновение Анастасия с ярой поспешностью, о которой явно говорило каждое её движение, и небывалой для неё прытью, вызывающей ещё большее удивление, поскольку она всегда гордилась своей степенной и изящной походкой настоящей леди и никогда ей не изменяла, приблизилась к стоявшей у порога гостиной Ульяне - Уля даже не поняла, в какой момент это произошло: она просто успела пару раз моргнуть, а прямо перед ней уже стояла мать с каменным выражением лица, которым, как уже было хорошо известно девочке, та обычно маскировала клокочущий в ней и в любую секунду готовый вырваться наружу гнев, - крепко и не особо рассчитывая силу, схватила её за руку и бросила на неё недобрый, горящий яростью взгляд, более чем доступно объяснивший Ульяне, что она непонятно когда и как, но успела совершить серьёзный проступок, наказание за который ещё последует, и чтобы конкретно сейчас она не смела даже рта открывать. - Я сейчас вернусь, - повернувшись к наблюдавшему за ними уже без особого интереса мужчине, пообещала Анастасия мягким и спокойным голосом, и личина разозлённой и жаждущей мести и расправы над провинившимся фурии, словно по мановению волшебной палочки, испарилась, уступив место полной очарования улыбке и выражению приятного смущения и трогательной неловкости. Но, как только она снова перевела взгляд на дочь, иллюзия растаяла без следа - взгляд вмиг заледенел, промораживая насквозь чуть ли не в буквальном смысле, а от злости, рвущейся наружу, у женщины побелели губы и раздулись ноздри, делая её похожей на стервятника, возвышающегося над своей жертвой, которой, будучи загнанной в ловушку, некуда деваться. Ульяна, наблюдая за этим, помимо воли поёжилась, понимая, что жертвой для ЭТОГО СТЕРВЯТНИКА является она сама и что скрыться ей и правда уже не удастся. - Быстро пошли со мной! - понизив голос до минимального шёпота, прошипела Анастасия и, ещё сильнее сомкнув свои пальцы на руке Ульяны, так что девочка болезненно поморщилась, резким и бесцеремонным рывком потянула её к выходу. Они вышли из гостиной в коридор, потом - в прихожую - Анастасия шагала так быстро и размашисто, что Ульяна едва поспевала за ней, постоянно спотыкаясь и не раз могла бы упасть, если бы не вцепившиеся в её руку на манер стального капкана пальцы матери, - и Анастасия, вдруг остановившись, свободной рукой подхватила за лямку школьный сиреневый рюкзачок дочери, сиротливо стоявший в углу, рядом с подставкой для обуви, где Ульяна его и оставила, когда только зашла домой. - Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не бросала свой рюкзак с учебниками где попало и всегда - всегда! - убирала его на место?! - яростным шёпотом выпалила женщина, пока ещё по-прежнему не повышая голоса, как понимала Ульяна, по той причине, что прихожая была расположена не так уж далеко от зала, а значит, остававшийся там мужчина мог всё услышать, но выплёскивавшаяся из каждого слова агрессия говорила сама за себя и чётко давала понять, что дело сейчас вовсе не в Ульянином школьном рюкзаке и не в том, что Уля впервые за весь учебный год оставила его не там, где следовало. Анастасию разозлило до такой степени что-то совсем другое, и Ульяна уже начинала смутно понимать, что именно. - Ты что, назло мне всё делаешь?! - Нет, - поспешила оправдаться Ульяна, не на шутку напуганная неимоверной злостью, отчётливо звучавшей в самом тоне матери и в каждом произнесённом ею слове, и странным выражением какой-то непонятной паники и чего-то близкого чуть ли не к безумию, проступившем на её лице и очень живо напомнившем Уле о том дне, когда отец ушёл из дома, и о той минуте, когда Анастасия начала кричать и винить в этом её, недвусмысленно давая дочери понять, что она и есть источник всех её бед. - Прости, пожалуйста. Я просто не успела... Но Анастасию, по всей видимости, мало интересовали объяснения и оправдания Ульяны, и она, грубым и основательно сильным толчком сунув рюкзак девочке, так что та едва удержалась на ногах и лишь в последнюю секунду смогла поймать его, какой-то частью сознания лихорадочно подумав, что если бы не сделала этого, то мать разозлилась бы ещё больше, и снова в той же манере - безжалостно вцепившись пальцами в руку Ули повыше локтя и совершенно не заботясь, успевает ли она идти за ней и одновременно нести довольно тяжёлый рюкзак, - потащила её по коридору в другую часть квартиры, где находилась Ульянина комната, отделённая от гостиной аж тремя помещениями, в которых располагались: бильярдная, созданная и обустроенная там ещё отцом и запертая Анастасией на ключ с самого дня его ухода, гостевая комната, где обычно ночевали изредка приезжавшие к ним в гости родственники, и спальня - раньше супружеская, а теперь отданная в полное распоряжение одной Анастасии. Когда наконец показалась дверь её собственной комнаты, которая сейчас почему-то была плотно закрыта, Ульяна почти обрадовалась, потому что очень надеялась, что хотя бы теперь тиски материнских пальцев на её руке, сжимающих её всё сильнее и причиняющих уже почти невыносимую боль, наконец-то разожмутся и отпустят её, давая передышку и не делая ещё больнее. О том, чтобы пожаловаться, что ей больно, и попросить отпустить руку, пока они шли по коридору, не могло быть и речи - Ульяна, наученная горьким опытом, знала, что единственной реакцией Анастасии на её жалобу и просьбу, как бы кротко и непритязательно они ни прозвучали, был бы брошенный сверху взгляд, полный ледяной злобы и безмолвно приказывающий молчать, а значит, прекратить эти физические мучения своими силами было невозможно, поэтому оставалось лишь ждать, когда они сами закончатся по воле той, кто их и причиняла. Нажав левой рукой на дверную ручку и распахнув дверь, Анастасия вдруг резким и полным негодования движением втолкнула Ульяну в открывшееся пространство комнаты, вложив в это действие столько ненужной и яростной силы, что Уля, уже было успевшая испытать секундное облегчение от того, что её ноющую от боли руку всё-таки выпустили, споткнулась о свой школьный рюкзачок, который несла в свободной руке, не сумев на этот раз удержать рюкзак, уронила его на пол и, от толчка матери пролетев чуть ли не через всю комнату, упала прямиком на свою кровать, по пути налетев на сидящего там белого зайца Снежка и потом вместе с ним свалившись на медведя Филю. Лишь позднее Ульяна поняла, что её плюшевые друзья, которых она по их с ними негласной традиции каждое утро перед уходом в школу усаживала на свою кровать, спасли её в этот раз от очень серьёзного увечья - если бы не огромные медведь и заяц, на которых она упала и которые смягчили её неудачное приземление на кровать, куда Анастасия с такой злостью и полной бездумностью своего поступка пихнула её, словно куль с мукой, Ульяна могла бы очень сильно удариться спиной и затылком прямиком о стену, а о последствиях подобного несчастного случая можно было только догадываться. Задохнувшись от испуга и неожиданности произошедшего и немного затерявшись среди мягких игрушек, слегка придавивших её и частично скрывших из виду в силу своего большого размера, Ульяна тем не менее сразу же сделала попытку хотя бы сесть - после совершенно неадекватного поступка разгневанной матери, у которой теперь Бог знает что было в голове и которая, похоже, совсем не отдавала себе отчёта в своих действиях, ей меньше всего хотелось оставаться перед ней в таком жалком и беспомощном положении - и, оперевшись обеими ладонями на опрокинувшегося навзничь зайца и приняв сидячее положение, поспешила отодвинуться от края кровати подальше, ближе к стене, чтобы Анастасии в случае чего было бы затруднительно сразу до неё добраться, хоть девочка и понимала, что, если намерения матери наказать её будут вполне серьёзны, такое смехотворное препятствие её не остановит - она просто сдёрнет Улю с кровати так же бесцеремонно и не задумываясь об исходе, как только что втолкнула её в комнату. - Мам, ты...что? - Звонкий голосок Ульяны, произнёсший эти слова, удивил даже её саму, поскольку Уля была уверена, что при сбившемся дыхании и отчаянном страхе, стиснувшем не только её горло, но и всё внутри, её хватит в лучшем случае на жалкий хрип, который мать, скорее всего, едва ли услышит, но ещё не прошедшее потрясение всё же было сильнее, и девочка не отрывала своих широко распахнутых от страха тёмно-карих глаз от лица матери, в мгновение ока захлопнувшей дверь и остановившейся в максимум пяти шагах от кровати. Сделанное Анастасией Ульяну не просто напугало, а повергло в самый настоящий ужас такой силы, какого она до этого дня не знала и не испытывала. Нет, мать, конечно же, и раньше не проявляла к ней никакой особой нежности в обращении, и вывести её из терпения могло всё что угодно, в том числе и просто нахождение в непосредственной близости от нежеланной и нелюбимой дочери, но то, что случилось меньше минуты назад, даже для Анастасии было чем-то, абсолютно выходящим за черту допустимого и теперь ясно говорящим о том, что она и в самом деле способна в пылу ярости на куда более страшные вещи, чем думалось изначально. - Замолкни! - звенящим и вибрирующим от переполняющего её гнева криком оборвала мать ошеломлённую её выходкой Ульяну, уже не тратя силы на то, чтобы сдерживать себя и следить за тоном, дабы её не услышали посторонние - комната находится на значительном удалении от гостиной, где остался её гость, для которого она так старательно и держала миловидную маску внешнего спокойствия и любезности, дверь закрыта, а значит, можно наконец-то показать своё истинное лицо, поскольку перед этой маленькой паршивкой ей уже не нужно играть никакой роли, потому что она знает её настоящую. Приблизившись к Ульяне ещё на пару шагов, Анастасия упёрлась ладонями в собственные бока, изящные и женственные контуры которых облегал дорогой винно-красный шёлк элегантного платья в пол, со стильным разрезом у левого бедра, спускавшемся до самой чёрной туфли на высокой шпильке, и вперила в мгновенно сжавшуюся Улю взгляд, пылающий таким явным во всей своей красе негодованием, будто собиралась испепелить её им на месте, что, наверное, и сделала бы, если бы обладала способностями легендарного василиска. - Ну почему, почему у всех моих подруг и знакомых дети как дети, и только ты - одно сплошное проклятие для меня?! Почему от тебя вечно одни проблемы?.. Испуг ещё не отпустил до конца, но сквозь него почти мгновенно проступило искреннее всепоглощающее изумление, не в силах скрыть которое, Ульяна даже забыла о своей привычке при нечастых разговорах с матерью смотреть в пол или в сторону, которой следовала весь этот год, и, подняв голову, взглянула прямо в глаза Анастасии, возвышающейся над ней с видом палача, готового привести приговор в исполнение. Нет, Ульяна ни капельки не обиделась на слова матери, тем более, что за последние месяцы она уже как-то привыкла слышать нечто подобное из её уст в свой адрес и была почти всегда морально к этому готова, но в этот раз её поразили не обидные слова и грубый тон, а полное непонимание самого смысла сказанного - что она теперь-то сделала не так? В чём на этот раз успела провиниться перед матерью и заслужить её злость и очередную порцию брани? - Да что я сделала-то? - В любое другое время, когда причина гнева матери была бы хотя бы относительно ей понятна, Ульяна предпочла бы промолчать, чтобы не доводить Анастасию до новой точки кипения, не понаслышке зная, что ничем хорошим это обычно не заканчивается, но сейчас она действительно никак не могла взять в толк, чем именно она сумела навлечь на себя неприятности в виде мгновенно вышедшей из себя и чуть ли не готовой растерзать её на месте матери, едва зайдя домой и лишь вполне вежливо поздоровавшись с находившимся у них в гостях незнакомцем и назвав ему своё имя, и эти слова вырвались у неё помимо воли и до того, как девочка поняла, что самым разумным в этой ситуации было бы вообще ничего не говорить, а просто молча выслушать и в очередной раз проглотить всё, что собиралась ей сказать Анастасия - однозначно обидное, а заслуженное или нет - это не так важно - и терпеливо дождаться, когда она уйдёт, тем более, что долго задерживаться в её комнате мама точно не собиралась, явно торопясь поскорее вернуться к своему гостю, ожидающему её в большой комнате. Но в своё оправдание Ульяна потом могла сказать хотя бы самой себе лишь то, что в тот момент ею управляло вовсе не желание поскандалить или ещё больше разозлить мать, а элементарное удивление, вызванное кричащей нелепостью и странностью происходящего, которое она просто не успела подавить в себе, прежде чем оно выплеснулось наружу. Для Ульяны никогда не было секретом то, что Анастасия в силу своей истеричной натуры, которую та с переменным успехом скрывала от окружающих, могла запросто устроить ссору из-за сущей и какой угодно чепухи или раздуть какую-нибудь ничего не значащую мелочь чуть ли не до размеров вселенской катастрофы, а за последний год возможностей убедиться в том, что это вовсе не случайности и не совпадения, а неискоренимая и очень часто проявляющая себя черта маминого характера, у неё было более чем достаточно. Но так рассердиться и устроить скандал безо всякой сколько-нибудь видимой на то причины, на пустом месте - это было за гранью понимания даже для Ульяны, уже привыкшей к внезапным вспышкам материнского гнева и её не всегда понятным поступкам, порой граничащим с жестокостью. Либо мама уже совсем разучилась держать себя в руках, а свои эмоции - под контролем, либо сама Ульяна пока ещё чего-то не понимает... - Что ты сделала? - спустя секунду повторила Анастасия опасно тихим голосом произнесённый Ульяной помимо воли вопрос и, по-прежнему держа ладони рук на собственной талии, словно стояла на подиуме на показе мод, чему, кстати, вполне соответствовали её наряд и весь внешний облик, и глядя на сидящую на кровати дочь сверху вниз, слегка усмехнулась - с горечью и, как показалось Уле, едва заметным потрясением, будто Ульяна не понимала очевидных для каждого вещей. - До тебя что, правда не доходит, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛА? Вроде бы тихо и даже относительно спокойно звучавший голос Анастасии был при этом холоден, будто порыв зимнего ветра, почти физически заставляя своей хлещущей наотмашь стужей замирать на месте в ожидании чего-то страшного и неизбежного, как сам рок, и Ульяна внутренне невольно поёжилась от этого жуткого ощущения, к которому невозможно было привыкнуть, хоть она и испытывала его уже далеко не в первый раз, но заставила себя выпрямиться, расправить будто сведённые судорогой плечи и не сжиматься в комочек, как это было раньше, и, не опуская глаз, лишь отрицательно покачала головой в ответ на вопрос матери. Разумом девочка понимала, что самым верным способом выйти из этого положения с минимальными потерями было бы просто попросить у мамы прощения, не разбираясь, в чём она провинилась и провинилась ли вообще, и признать свою ошибку, непонятную ей самой, но очевидную для матери, чтобы хоть чуть-чуть смягчить её, пусть это и помогало далеко не всегда. Но внутри неожиданно поднялось какое-то странное и незнакомое Ульяне до этого дня чувство, под влиянием которого привычный тоскливый страх перед направленным на неё гневом Анастасии и связанная с ним же неизменная покорность будто бы разом испарились, словно туман под лучами солнца, что не могло внутренне не приободрить Ульяну и придало ей ещё больше самообладания, и девочка села ещё ровнее, всё так же не отрывая своего взгляда от слегка раскрасневшегося лица матери. Нет, это были вовсе не злость и не обида на маму за её несправедливые упрёки и за такое вот обращение, какое обычно нерадивая хозяйка проявляет к нашкодившему котёнку или щенку, нежели мать к собственному ребёнку, и не отчаяние, когда ты, не в силах больше терпеть постоянные унижения и несправедливые наказания, безоглядно набираешься непонятно откуда нахлынувшей смелости и решительности и, впервые проявляя необычную для тебя и в то же время пьянящую в тот момент дерзость, пылко высказываешь прямо в лицо своему обидчику всё, что ты чувствуешь от его слов и действий по отношению к тебе, и всё, что думаешь о нём самом, намеренно не думая о последствиях. Нет, завладевшее в ту минуту Ульяной чувство было слишком невозмутимым и отчасти апатичным как для злости и обиды, так и для отчаяния, и в то же время заполняло собой целиком, заставляя наконец-то просто забыть о страхе перед наказанием и необходимости скрывать свои истинные эмоции и не оставляя никаких сомнений в понимании того, что это за чувство, - усталость. Моральная и душевная усталость. Да, именно так: Ульяна вдруг осознала, что она просто устала - устала всё время бояться что-то сделать не так, устала гадать и пытаться понять, чем именно заслужила в очередной раз мамино неодобрение и грубые слова в свой адрес, устала постоянно опасаться наказания за свои самые простые и обыденные поступки. И сейчас она действительно и в первый раз за всё время ждала от матери внятного объяснения, что она, по мнению Анастасии, на этот раз сделала не так, как следовало, и за что теперь расплачивалась пылающей болью в правой руке, за которую мать волокла её в комнату, и тем, что лишь чудом не приложилась головой о стену, когда разгневанная женщина, как надоевшего кутёнка, швырнула её через всю комнату на кровать. На несколько мгновений на лице Анастасии с пунцовыми от негодования щеками промелькнула тень лёгкой озадаченности - она привыкла в подобные моменты видеть перед собой Ульяну испуганной или хотя бы смущённой и полностью уверенной в своей вине, а также готовой понести любое наказание и даже и не думающей выяснять, за что именно на неё сердятся, поэтому такой незнакомый взгляд дочери - твёрдый, спокойный и совсем не свойственный семилетней девочке, которую ругает её мама, - сейчас вызывал недоумение и заставлял себя чувствовать тревожно и как-то неуютно. Под устремлёнными на неё тёмно-карими глазами Ули - точно такими же, один в один, на женщину когда-то смотрел её бывший муж, и в них без труда читались тот же безмолвный упрёк и то же обречённое спокойствие, понятнее любых слов говорившее о том, как ему надоело с ней препираться и ругаться по каждому поводу - Анастасия, несмотря на всё своё упрямство и эгоизм, поневоле чувствовала себя виноватой, хотя уже десятки раз и с завидным рвением убеждала себя, что ей не в чем себя винить, разве только в том, что позволила мужчине, которого любила до безумия, обмануть и предать её, а теперь просто изо всех сил пыталась хоть как-то наладить разрушенную им жизнь; а в ушах назойливым эхом недавнего прошлого звучали сказанные подругой слова, тогда показавшиеся ей лишь замысловатой ерундой, придуманной на ходу просто для того, чтобы привести её в чувство, а теперь всё больше обретающие смысл, от которого уже не отвертеться и не отмахнуться, как от назойливой мухи, раздражающей своим противным жужжанием: "Это пока Ульяна маленькая, она боится тебя и ничем не отвечает на свои обиды, а лишь тихо плачет, но когда она вырастет и полностью перестанет зависеть от тебя..." Как ни прискорбно и ни неприятно это признавать, но Ляля со своими пророческими изъяснениями в тот день как в воду смотрела: такое ощущение, что за этот год Ульяна с каждым днём становилась всё взрослее по своему характеру, взглядам и поведению и всё меньше зависела от матери и её мнения. Уж не окажется ли подруга права и во всём остальном и не станет ли то будущее, которое та обрисовала во всех красках, вполне себе реальным при наличии таких обстоятельств и резких и кардинальных изменений, которые определённо нельзя назвать приятными? И вроде бы её это всё должно абсолютно устраивать - то, что маленькая надоеда больше не лезет к ней, не ищет её внимания каждую свободную минуту, когда мать дома, и не суёт ей постоянно самодельные подарки, открытки и жалкие букетики из сорванных во время прогулок на улице цветов, - но вот только почему-то совсем не устраивает, словно вдруг в один миг из жизни исчезло что-то очень важное, что раньше было таким постоянным и естественным, что из-за этого стало почти незаметным, потеряло свою изначальную ценность. Любовь и привязанность дочери всегда были для Анастасии ненужными и даже обременительными явлениями, которые будто связывали её по рукам и ногам и постоянно к чему-то обязывали; которые сильно раздражали и от которых порой очень хотелось избавиться или хотя бы перенести их на кого-то другого, поэтому она всё время и отправляла девочку то к своей матери в деревню на недели и даже месяцы, то домой к подруге до самого вечера или на выходные, чтобы Уля одаривала своим детским обожанием и неуклюжими вниманием и заботой кого угодно, но только не её; да только женщина раньше и подумать не могла, что теперь, когда дочка внезапно и стремительно отдалилась от неё и сама перестала искать маминой любви и одобрений с её стороны, ей самой будет так не хватать этого, словно из собранного пазла вдруг вытащили маленькую, но очень важную частичку, без которой картина уже никогда не будет полной. За этот год Анастасия не раз замечала, что брошенные на неё взгляды Ульяны не несут в себе ни малейшей толики тепла и интереса, словно в этот момент она смотрит не на свою родную мать, а на совершенно постороннюю женщину, и что слово "мама", срывающееся теперь с губ Ульяны в разы реже, чем это было раньше, девочка произносит с едва заметным усилием и при этом с полным безразличием - то же самое, что сказать "стул", "книга", "яблоко". Честное слово: когда приходила та же Ляля, Ульяна выбегала её встречать с куда более радостным блеском в глазёнках, и "тётя Ляля" произносилось ею с куда большей нежностью, чем "мама", отчего Анастасию снова начинала покалывать изнутри лёгкая ревность: с каких это пор тётя Ляля стала её дочери ближе и дороже мамы? Впрочем - Анастасия едва заметно тряхнула головой, отгоняя тяжёлые и ненужные сейчас мысли и образы, непонятно почему нахлынувшие на неё, словно наваждение, и снова сфокусировала где-то секунд на двадцать расплывшийся взгляд на застывшей на кровати Ульяне, по-прежнему ожидающей её ответа, - вся эта эмоциональная чепуха и дела давно минувших дней остались в прошлом и не имеют никакого отношения к тому, что произошло только что и с чем ещё только предстоит разобраться. Возможно, сама Ульяна действительно не понимает, что она сейчас натворила одним своим появлением дома тогда, когда её меньше всего ожидали здесь увидеть - всё-таки она ещё маленький ребёнок, но её кроткое в своей невинности незнание совсем не отменяло и никак не смягчало последствий её необдуманного поступка, и хорошо, если Михаил действительно удовлетворился наспех придуманными объяснениями Анастасии и не усомнился ни в одном из них, а то страшно даже подумать, что будет, если он поймёт, кто такая Ульяна на самом деле и какую свою самую большую тайну его женщина скрывала от него столько времени... - Если ты сама не понимаешь, в чём провинилась, то это твои проблемы, юная леди, - спокойно проговорила мать, не меняя своей позы и всё так же холодно глядя на Ульяну, но металла в её голосе значительно прибавилось, и теперь он угрожающе звенел, напоминая Уле о тех моментах в их с мамой конфликтных ситуациях, когда Анастасия была готова вот-вот сорваться на крик. Но в эту минуту у Ульяны была твёрдая уверенность в том, что именно сейчас этого не случится - Анастасия привыкла на людях носить маску спокойной и порядочной женщины и поэтому точно не станет повышать голос, когда у них дома находится посторонний человек. - Мне сейчас некогда с тобой нянчиться и объяснять тебе элементарные нормы приличного поведения, да я уже и не вижу в этом никакого смысла: сколько я ни вдалбливала тебе в голову правила хорошего тона, ты не запомнила ничего и всё равно ведёшь себя так, как тебе вздумается, так что я больше не собираюсь тратить на это своё время. Зато как спорить и огрызаться, так ты первая, да?.. Но меня сейчас интересует совсем другое, - Анастасия наконец убрала руки с талии и слегка переступила на каблуках, словно принимая более удобное для себя положение, а потом перевела на Ульяну исполнившийся твёрдой решительности взгляд, который по жёсткости, сквозившей в нём, можно было сравнить разве что с инквизиторским. - Скажи-ка мне, почему ты сейчас уже дома? Я знаю, что у тебя ещё должны быть уроки, так что не вздумай мне врать. Последняя фраза была произнесена таким тоном, что по нему сразу становилось ясно: за возможную ложь последует отдельное наказание, помимо того, что предназначалось за первый проступок, суть которого Ульяна так толком и не поняла. Но второго наказания Ульяна не боялась, потому что могла честно ответить на заданный матерью вопрос, и скрывать ей в этом случае было нечего. - Два последних урока сегодня отменили, - тихо произнесла она, по-прежнему не опуская своего взгляда и с затаённым вниманием следя за лицом матери - обычно под влиянием подступающего изнутри гнева оно краснело ещё сильнее, словно медленно наливалось изнутри жаром пробуждающейся ярости, раздуть из которой бушующее пламя могло всё что угодно, и Ульяна уже давно взяла себе за привычку во время разговоров с матерью подмечать подобные тревожные сигналы, о которых не подозревала даже сама Анастасия, в её облике и поведении, чтобы хотя бы знать, когда ей стоит что-то говорить в ответ на мамины слова, а когда лучше вообще рот держать на замке, чтобы не доводить до беды. Уля была почти уверена, что после её ответа, данного незамедлительно да ещё таким невозмутимым тоном, лицо Анастасии из просто пунцового приобретёт почти огненный оттенок, и уже внутренне приготовилась выдержать вторую волну её гнева, которая должна была обрушиться на неё после этого, и даже мельком и как можно незаметнее обвела взглядом остававшееся свободным пространство перед своей кроватью справа и слева от возвышающейся там Анастасии, мысленно прикидывая, в какую сторону, вскочив с кровати, было бы реальнее и беспроигрышнее пуститься наутёк, чтобы увернуться от цепких рук матери, если той вдруг снова захочется швырнуть её через всю комнату на один из подоконников или на кресло, стоявшее у противоположной стены. Ульяна если и не на все сто процентов, то на девяносто девять точно пребывала в убеждении, что мать ей не поверит - она никогда не верила и почему-то думала, что её семилетняя дочь ищет любой удобный повод, чтобы только соврать ей, хотя Ульяна никогда не была лгуньей и, даже будучи совсем маленькой, предпочитала лучше промолчать, нежели сказать неправду или не то, что она действительно думала. Анастасии обо всём этом было прекрасно известно, но почему-то за последний год ей это не мешало постоянно стараться поймать Ульяну на какой-то мифической лжи, и, даже проверив и перепроверив что-либо сказанное ею, мать всё равно умудрялась сохранять постоянную долю сомнения в правдивости слов своего ребёнка. Но, к удивлению и облегчению Ульяны, хоть она и не была ещё до конца готова поверить в такую свою удачу и оставалась пока настороже, лицо Анастасии не стало после её ответа ещё более пурпурным, но и взгляд прозрачно-серых глаз ни на полградуса не потеплел, а это говорило лишь о том, что она по непонятной причине не разозлилась сразу на Ульянин ответ, но и верить ей однозначно не спешила, ожидая, что девочка ещё скажет и какие даст объяснения. - Да что ты говоришь? - наконец проговорила мать с нескрываемой издёвкой в голосе, словно предлагая Ульяне самой подумать, кто бы вообще принял подобное на веру. Уля бросила ещё один взгляд в правую сторону от Анастасии - пожалуй, в этом направлении ей будет удобнее и быстрее переместиться к выходу из комнаты, а потом, например, добежать до ванной и закрыться пока там. Да, выглядеть это будет глупо и уж совсем по-детски, но Ульяне просто очень не хотелось подвергать свою вторую и пока ещё здоровую руку риску тоже пострадать от яростно-стальной хватки Анастасии, когда та совершенно не соразмеряет силу и не помышляет о плачевных результатах таких своих действий, а ещё было боязно и также ни капельки не хотелось получить какую-нибудь травму посерьёзнее вроде сотрясения мозга, которое один раз сегодня уже грозило ей и которого удалось избежать лишь по чистой случайности. - То есть никогда раньше последние уроки не отменяли, а сегодня вдруг отменили, причём аж целых два сразу? Интересно, с чего бы это? - Я не знаю, - всё тем же негромким и спокойным голосом сказала Ульяна, сделав вид, будто не заметила явного сарказма, изрядную долю которого мать вкладывала в каждое своё слово, хотя внутри всё начинало уже довольно чувствительно жечь от понемногу просыпающейся обиды. - После четвёртого урока наша учительница сказала, что мы все свободны и можем идти по домам. Если не веришь мне, можешь ей позвонить и спросить у неё. Последнее говорить точно не стоило, но Ульяна просто не смогла в тот момент сдержаться - было вдвойне горько и оскорбительно оттого, что она за всю свою жизнь никогда и никому не врала, и сама Анастасия ещё ни разу не ловила её на лжи или попытке обмануть её или ещё кого-то, но тем не менее продолжала представлять Ульяну в своих глазах какой-то прирождённой ветроплюйкой, каждое слово которой непременно стоит делить на пятьдесят. - Ты ещё будешь матери указывать, что ей делать? - мгновенно вспыхнула Анастасия, непроизвольно повысив голос до яростного полувскрика, после чего её щёки в одну секунду побагровели, а глаза сузились от злости, хотя буквально только что в них читалась лишь мрачная насмешка. - Дерзкая, как я посмотрю, стала, да? Думаешь, что, если отец ушёл и больше не принимает никакого участия в твоём воспитании, то ты можешь хамить мне, маленькая дрянь? Не обольщайся - я и без него на тебя управу найду! А твоей учительнице я обязательно позвоню, можешь даже не сомневаться! Позвоню и узнаю, действительно ли два последних урока сегодня отменили, или ты просто решила их прогулять! И моли Бога, чтобы она подтвердила твои слова, потому что в противном случае я тебе такое устрою, что в следующий раз ты даже не сто, а миллион раз подумаешь, прежде чем соврать мне, ясно?! Ульяна не отводила своих глаз от полыхающих гневом глаз матери, стараясь, чтобы её собственный взгляд оставался бесстрастным, но при этом не становился вызывающим, потому что как раз это могло разозлить Анастасию ещё больше, а испытывать и без того хлипкое терпение мамы на прочность ей совсем не хотелось - слон на проволоке держался более надёжно, чем выдержка Анастасии, когда она видела, что кто-то открыто насмехается над ней или бросает ей вызов. Но и позволять матери и дальше унижать её и выискивать следы вранья в каждом её слове, в то время как для этого не было ни единой объективной причины, Ульяна тоже больше не собиралась - это больно, обидно и...несправедливо. И самое главное - непонятно, почему вообще мать так сильно зациклена на теме лжи и на том, чтобы высматривать эту самую ложь в окружающих и во всём, что они ей говорят, в том числе и в родной дочери. Почему она так поступает, создавая этим кучу проблем и себе, и другим людям и тем самым отворачивая их от себя? Почему она так нерушимо убеждена в том, что все вокруг только и делают, что норовят обмануть её? "Да потому что она сама врёт всегда, везде и всем! - холодным остриём вонзилось в раздумья Ульяны безжалостно-циничное, но единственно верное объяснение, и в памяти тут же услужливо всплыло то отвратительное представление, которое мать несколькими минутами ранее устроила перед незнакомым Уле мужчиной в гостиной - вот уж где была ложь на лжи и ложью же погоняла. - Каждый судит остальных по себе... Она врёт всем и уверена, что все врут ей." - С отменой уроков или твоими прогулами я разберусь позже, - наконец снова заговорила Анастасия, и, хотя она достаточно быстро овладела собой и понизила голос с истеричного крика до относительно спокойного тона, от него веяло такой ледяной неприязнью, что в комнате, несмотря на уже вполне летнюю жару на улице и лившееся сквозь наполовину зашторенные окна горячее майское солнце, как будто разом стало холоднее. Услышав про прогулы и поняв, что её смелое предложение позвонить учительнице и выяснить всё непосредственно у неё маму ни в чём не убедило и даже не заставило ни на йоту усомниться в своей личной правоте, Ульяна с трудом подавила тяжёлый вздох, но посчитала лишним и ненужным напоминать матери о том, что за весь учебный год даже по болезни не пропустила в школе ни одного дня или урока благодаря своему отменному здоровью, а уж о том, чтобы прогулять занятия, у неё и мыслей никогда не было - зачем, если у неё, в отличие от своих одноклассников, нет никакого желания идти не в школу, а как раз домой? - Допустим пока, что уроки, возможно, действительно отменили; но объясни мне кое-что другое, раз уж научилась дерзить не по-детски и за словом в карман не лезешь - даже если вас и отпустили из школы пораньше, ты зачем сюда пришла, м? Даже если бы Анастасия сейчас ударила её или принялась бы громить всё вокруг, как это было в день папиного ухода, Ульяна и то удивилась бы меньше, чем от такого вопроса - опешив от неожиданности и изумления, девочка уставилась на мать так, будто та вдруг заговорила с ней на древнекитайском, пытаясь при этом понять, из вредности она это спросила или всерьёз. Первый вариант казался более вероятным, но, зная Анастасию, нельзя было сбрасывать со счетов и второй - это же вполне в её характере: придраться к какой-нибудь мелочи или повседневной детали, на которую она раньше даже и внимания не обращала, и раздуть из этого грандиознейший скандал. - А...куда же мне было идти? - спустя какое-то время проговорила Ульяна слегка севшим голосом, когда поняла, что мать действительно ждёт ответа на свой вопрос, особенно после того, как Анастасия выжидательно приподняла брови и слегка притопнула левым каблуком по мягкому паркету, давая понять, что её терпение на исходе и чтобы Уля не вздумала отмалчиваться. - Куда?! - с визгливыми нотками переспросила мать и коротко рассмеялась, покачивая головой и возведя глаза к потолку и этим словно поражаясь неимоверной глупости Ульяны. - Ты действительно, что ли, настолько тупая, или просто нарочно сейчас притворяешься, чтобы позлить меня? А куда ты идёшь каждый день после окончания уроков в школе? К Ляле! Что тебе мешало пойти к ней и сегодня? Чего ты домой притопала? - Так я же не знала, дома она или нет, - Ульяна изо всех сил старалась говорить спокойно и ровным тоном, хотя сейчас ей, как никогда, хотелось кричать, чтобы Анастасия наконец-то хоть раз услышала её и поняла всю несправедливость своих упрёков. - Во все предыдущие дни тётя Ляля сама меня забирала и приводила к себе. Да и потом... Неудобно как-то... Непонятно, услышала ли Анастасия первую названную Ульяной причину, по которой девочка не отправилась после школы домой к её подруге, но вот вторая, обронённая вскользь, точно зацепила её слух и сознание. Зацепила и взъярила ещё больше. - Ах, тебе было неудобно?! - снова повысив голос и нависнув над Ульяной, выкрикнула женщина с нескрываемыми злостью и презрением, а потом, быстро обернувшись, бросила взгляд на закрытую дверь, словно хотела удостовериться, что все её крики и бранные слова не покидали пределов этой комнаты. - А ставить в идиотское положение собственную мать тебе удобно? Ульяна как изначально не понимала причину гнева и упрёков матери, так не понимала её и теперь, но предпочла промолчать, осознавая, что конкретно сейчас никаких объяснений по этому поводу от матери получить не удастся, а настаивать на них означает переполнять чашу её терпения, которое, по всем показателям, и так уже было на грани. Правда, девочка так и не смогла взять в толк, с каких это пор у них в семье считается серьёзным и заслуживающим наказания проступком прийти домой после школы, но сейчас, когда мама и без того зла на неё и лишь огромными внутренними усилиями сдерживает себя, чтобы не сорваться окончательно, точно не лучшее время для того, чтобы выяснять это. - Значит, так, - спустя минуту произнесла Анастасия более или менее спокойным голосом, который всё ещё заметно подрагивал, но уже не от переполняющего его гнева, а будто бы от какого-то непонятного волнения и некой доли растерянности пополам с собранной по крупицам сосредоточенностью, словно она в эту минуту на ходу решала, как сейчас стоит поступить, а потом снова ввинтилась в Ульяну своим взглядом, причём прежней откровенной злости в нём уже не было, но он всё равно оставался жёстким и колючим и не хуже и даже в чём-то понятнее слов приказывал Ульяне чётко уяснить и выполнить всё, что мать сейчас ей скажет. - Мне сейчас нужно идти, а ты сидишь здесь, поняла меня? Мне всё равно, чем ты будешь заниматься, но не вздумай шуметь и не смей выходить из своей комнаты. Домашнее задание вон пока сделай... - Нам сегодня ничего не задали, - машинально ответила Ульяна, а в следующее мгновение горько пожалела об этом, потому что от её слов схлынувшая было со щёк Анастасии краснота снова вспыхнула на оттенок ярче, а в глазах появился не то чтобы полноценный гнев, а скорее, бледная тень неудовольствия или намёк на него. - Да что ты говоришь? - проговорила мать с мрачной иронией, но на этот раз без соответствующего этой фразе запала, с которым она всегда звучала из её уст, что свидетельствовало о том, что ей сейчас не терпится поскорее уйти отсюда и что мыслями она уже давным-давно в гостиной, а Улины последние слова не оставила без внимания и взялась снова её отчитывать чисто на автомате. - Ну надо же, какая у тебя интересная школьная жизнь: уроки отменяют, на дом ничего не задают. Красота прямо... Если домашнего задания нет, значит, просто займись чем-нибудь. Но только чем-то в пределах этой комнаты, ясно тебе? - Книжку пока почитаю, - покорно кивнув, как можно миролюбивее и наиболее кротко сказала Ульяна, надеясь, что хотя бы так сможет утихомирить снова поднимающееся в матери раздражение. Ей уже и самой хотелось поскорее остаться одной, потому что девочке совсем не улыбалось и дальше невольно давать Анастасии новые поводы злиться на неё, которые та и без этого находила с завидной регулярностью, а ещё потому что ноющая боль в пострадавшей от маминых пальцев правой руке вдруг вспыхнула заново и усилилась настолько, что её уже почти невозможно было терпеть, и из-за этого на глаза помимо воли наворачивались слёзы. У Ульяны было полное ощущение, будто под тонким рукавом летней блузки, надетой под школьную форму, у неё пробиваются настоящие язычки открытого пламени, от которых кожу на сгибе локтя страшно жжёт и покалывает чуть ли не до внутренней ломоты, и больше всего на свете хотелось сунуть руку под струю холодной воды и тихонько поплакать от боли и жалости к себе. Вот только при Анастасии плакать нельзя было ни в коем случае, потому что её единственной и неизменной реакцией на слёзы дочери был бы лишь очередной выброс злости. - Ой, вот только избавь меня от подробностей, - поморщившись, произнесла Анастасия с таким неприкрытым отвращением, будто Ульяна и впрямь сказала ей что-то непристойное. Ну, или просто то, что ни в коей степени её не интересовало и даже вызывало отторжение. - Мне всё равно, что ты будешь здесь делать, только не путайся под ногами и не мозоль мне глаза. И из своей комнаты не выходи до самого вечера, пока я тебе не разрешу, понятно? Считай, что ты наказана. - Наказана за что? - с недоумением спросила Ульяна, не особо, впрочем, рассчитывая на вразумительный ответ. Как оказалось, не зря. - За то, что слишком много ненужных вопросов задаёшь, - неприязненно парировала Анастасия и, на прощание наградив дочь ещё одним строго-ледяным взглядом, повернулась и решительно направилась к двери, давая понять, что на этом разговор окончен, и на ходу расправляя длинный подол платья и тщательно разглаживая одной ей видимые складки на нём. - И убери уже свой рюкзак на место, сколько можно тебе говорить... Проходя мимо школьного рюкзачка Ульяны, всё это время стоявшего на полу у порога комнаты, женщина походя с пренебрежением толкнула его ногой, отчего он с глухим стуком упал на бок; взявшись за ручку, открыла дверь и, выйдя в коридор, захлопнула её за собой с такой силой, что висевшая на двери с внутренней стороны зелёная улыбающаяся черепаха, сделанная Ульяной ещё в начале учебного года на одном из уроков рисования, какое-то время дрожала, будто от страха. Послышались удаляющиеся шаги, сопровождаемые торопливым стуком каблуков. После ухода матери Ульяна ещё минуты две продолжала неподвижно сидеть на кровати, чутко прислушиваясь и желая убедиться, что Анастасия действительно ушла и не вернётся неожиданно обратно. Потом, глубоко вздохнув, Уля слезла с кровати, подошла к своему упавшему рюкзачку, ухватила его за одну из лямок левой рукой, поскольку правая очень сильно болела и делать ею что-либо пока не представлялось возможным, и, приподняв, отнесла к письменному столу в правом углу комнаты и поставила на стоявший рядом стул. От пылающей боли в руке, которая уже ни на секунду не давала забывать о себе, снова захотелось плакать, и Ульяна, замерев у стены, даже пару раз всхлипнула, благо услышать её и отругать за это было уже некому. Но потом в мыслях вдруг чётким и ярким до боли образом мелькнуло полное скрытого злорадного удовлетворения лицо Анастасии - именно так оно и выглядело бы, если бы мать увидела перед собой Ульяну вот такой: униженной, морально раздавленной, горько плачущей от нанесённой ей обиды. Почему-то ей всегда доставляло особое, колоссальное удовольствие видеть, что её слова и поступки задевают Ульяну за живое и доводят её до слёз... "Ну уж нет, - неожиданно произнёс в голове незнакомый и решительный голос, мгновенно заставив поникшую было Ульяну подобраться, а её наполненные подступившими слезами глаза - просохнуть и часто заморгать, словно после пробуждения. Впрочем, у Ульяны и впрямь было ощущение, будто она просыпается после затяжного нехорошего сна. - Плакать я больше не буду. Она, похоже, только этого и добивается, а я больше не хочу исполнять её прихоти. Если маме так нравится обижать слабых, то пусть поищет себе другую мишень, потому что я теперь для этого не подхожу. Я - сильная. Да, я сильная... Обязательно стану сильной, потому что только так я смогу выжить, а иначе меня загнобят, сломят... Если я и дальше буду оставаться такой же жалкой плаксой, которую всё что угодно может довести до слёз, то не только мама, но и все, кто слаб духом, будут видеть во мне свою жертву... Нет, этого больше не будет никогда! Если хотят увидеть мои слёзы, пусть приложат усилия для того, чтобы заставить меня плакать. Больше я не дам себя обижать и унижать никому." Ульяна понятия не имела, что это за новое неведомое ощущение вдруг проснулось внутри неё, словно магнит, притягивая к себе откуда-то из глубин такие мысли, в ту же секунду облекавшиеся в неоспоримые убеждения, о которых она раньше и думать не смела, но, охваченная пусть и странным, но от этого не менее безудержным и пьянящим чувством какой-то долгожданной свободы и уверенности, что именно так теперь всё и будет, мысленно лишь кивала этой новой и наполняющей её до краёв эмоции. Всё верно, всё так, и в эту минуту Уля жалела лишь об одном - что не открыла для себя эти простые истины гораздо раньше. Быть сильной, наверное, непросто и сопряжено с определёнными последствиями, причём, как это обычно бывает, далеко не всегда приятными, но у неё обязательно получится. Она сможет, она выстоит и рано или поздно научится себя защищать. Если раньше Ульяна почти всегда ощущала себя маленьким котёнком, кротким, безобидным и оттого беззащитным перед всем и всеми, то теперь внутри неё будто наконец-то пробудился тигрёнок, тоже пока ещё маленький и неопытный, но уже умеющий выпускать коготки и порыкивать для острастки. При этом котёнок никуда не делся - он по-прежнему умильно и ласково смотрел тёмно-карими глазами Ульяны, взмахивая веером чёрных пушистых ресниц, на всех, кто его любил и никогда не обижал, и готов был подружиться и сблизиться со всеми, кто искренне тянулся к нему, но вот обидчикам и просто людям с тёмными душами с этого дня предстояло сталкиваться в её лице лишь с тигрёнком - не менее очаровательным и совсем не кровожадным, но в то же время внимательным и чутким к любым словам и действиям и готовым нанести в нужный момент точный и болезненный удар в ответ, после которого шутить с этим милым с виду малышом или жёстко потешаться над ним больше не захочется никому. Прижимая к груди покалеченную правую руку и придерживая её левой рукой, Ульяна подошла к своей кровати, подняв упавших зайца и медведя, не без труда перенесла их одного за другим в большое кресло, стоявшее рядом с одним из окон, а потом прилегла на кровать прямо поверх одеяла, поджав под себя ноги и окидывая тоскливым взглядом залитую солнечным светом комнату, которой теперь до самого вечера предстояло стать для неё чем-то вроде тюрьмы, но только удерживали её здесь не крепкие и надёжные запоры и не неподкупные стражники, дежурившие за дверью, а всего лишь запрет матери, обойти который было чуть ли не сложнее, чем два предыдущих препятствия, вроде бы кажущихся куда более существенными. Чувствуя, как дыхание снова становится прерывистым, а в горле начинает противно и едко жечь, Ульяна плотно сомкнула губы, для верности ещё и закусив нижнюю зубами, и медленно выдохнула через нос. Никаких слёз - это она решила твёрдо. Если уж дала себе слово больше не проявлять слабостей, то стоит в первую очередь избавиться от самой главной из них - привычки жалеть себя по любому поводу. Пока что ничего сильно страшного, из-за чего нужно было бы рыдать в три ручья, не произошло, а значит, стоит поберечь слёзы до другого раза. Это котёнок будет плакать из-за любой мелочи, а тигрёнок - нет. Вот только всё-таки хорошо бы было, если бы тётя Ляля поскорее пришла и забрала бы её к себе. А то рука болит так, что сил уже нет терпеть, да и есть уже хочется... * * * Отдалённый резкий хлопок, раздавшийся где-то за закрытой дверью комнаты и нарушивший царившую здесь тишину, заставил Ульяну слегка вздрогнуть и приподняться на кровати, где, как девочка запоздало поняла, она задремала на какое-то время. Сонно моргая, Уля, оперевшись рукой о подушку и тут же поморщившись от боли, пронзившей локоть и запястье, поднялась и, приняв сидячее положение, спустила на пол ноги, и прохлада паркета ощутимо обожгла голые и разгорячённые после сна ступни, вызвав лёгкую дрожь, пробежавшую по коже. Несмотря на состояние некой заторможенности после кратковременного сна и то, что остаточная дремота ещё не спешила выпускать Ульяну из своих объятий, желудок незамедлительно отозвался мучительно сосущим ощущением опустошённости, требуя, чтобы его как можно скорее чем-нибудь наполнили, а неприятная сухость во рту напомнила ещё и о том, что было бы неплохо попить хотя бы воды, а ещё лучше - любимого чая с приятно-кислым привкусом и ароматом клубники. Да, попить и съесть что-нибудь сейчас определённо было бы нелишним, но сначала следовало убедиться, что по пути на кухню она не столкнётся с матерью, которая строго-настрого запретила ей выходить из своей комнаты до самого вечера. Всё ещё ёжась спросонья, Ульяна бросила задумчивый взгляд на одно из окон в комнате, располагавшееся совсем рядом с её кроватью. Хм, а она, оказывается, ошиблась, и её кратковременный, как ей сначала показалось, сон был не таким уж и кратковременным - дневной солнечный свет за окном уже померк, превратившись в кроваво-рубиновые отблески лучей закатного солнца, оранжево-алый круг которого чётко виднелся, прощально пылая на горизонте и уже наполовину скрывшись за крышей соседнего дома, стоявшего напротив. Встав с кровати, Ульяна, наклонившись, отыскала под ней свои домашние тапки фиолетового цвета, обулась и нерешительно посмотрела на закрытую дверь, раздумывая, что же ей всё-таки делать. С одной стороны, мать запретила ей выходить отсюда до вечера, а поскольку вечер уже наступил, то формально Ульяна могла выйти из своей комнаты. Но, с другой стороны, если вспомнить запрет матери дословно, то для того, чтобы покинуть наконец свою комнату, Уле требуется не только наступление вечера, но и разрешение самой Анастасии на это, а та пока что такового не давала. Но - тут вступал в спор третий аргумент - если на дворе уже вечер, а мама так до сих пор больше и не зашла к ней, то, возможно, не придёт и до завтрашнего утра, и тогда что же - и дальше страдать от голода и жажды, лишь бы избежать новой ссоры с ней? Подойдя к двери вплотную, Ульяна прижалась к ней левым ухом и, затаив дыхание, прислушалась. Когда она днём лежала на кровати и даже когда потом засыпала, до неё доносились приглушённые голоса матери и того незнакомца, наперебой ворковавших о чём-то в гостиной и громко смеявшихся шуткам друг друга, и даже сквозь подступающий сон Уля слышала долетающие до её слуха и сознания фразы, произносимые то женским голосом, то мужским: "А я тогда решила, что ты ошибся дверью!", "Какая подруга? Это та толстуха в цветных шмотках?", "Вообще-то я эти бутерброды сделала специально для тебя. Я-то мучное не ем..." А теперь за пределами комнаты стояла абсолютная тишина, которую ничто не нарушало, и Ульяна, напряжённо вслушиваясь в неё, неожиданно подумала, что такое ощущение, будто никого, кроме неё, дома нет. Постояв ещё немного и собравшись с духом, чему немало поспособствовала снова вгрызающаяся изнутри в живот голодная боль, девочка нажала на ручку двери, на что та отозвалась громким щелчком, разнёсшимся, казалось, по всей квартире, а потом осторожно приоткрыла дверь, сама при этом оставаясь за порогом комнаты, готовая в случае чего снова быстро захлопнуть её. Но тишина в других комнатах оставалась непоколебимой, а из сумрака коридора так и не показалась идущая сюда решительным шагом разгневанная Анастасия, чтобы отругать дочь и с ходу придумать ей наказание за то, что та нарушила её запрет, и Уля, выйдя наконец из своей комнаты, направилась в сторону кухни, стараясь ступать как можно тише и постоянно оглядываясь по сторонам, словно всё ещё не веря в такую свою удачу. Но, как выяснилось, бояться было действительно нечего - ощущения Ульяну не подвели, и в квартире и в самом деле никого не было. Уже на подходе к кухне Ульяна вдруг поняла, что именно её разбудило - звук закрывающейся входной двери. Видимо, Анастасия со своим гостем только что ушли куда-то, и мать даже не посчитала нужным сказать об этом Уле и предупредить, что она остаётся дома одна. Ладно, как бы там ни было, сейчас это очень даже кстати, и, куда бы они сейчас ни ушли, благодаря этому есть возможность спокойно попить и перекусить чем-нибудь, не опасаясь, что тебя могут отругать за то, что за столько часов осмелилась-таки высунуть нос из своей комнаты. Зайдя на кухню, Ульяна достала из сушилки свой любимый бокал и, поставив его на обеденный стол, взялась за стоявший здесь же большой заварочный чайник с прозрачными стенками, в котором каждый день заваривался любимый всеми у них дома напиток - ярко-алого цвета чай с кислинкой во вкусе и душистым запахом спелой клубники. Сколько Ульяна себя помнила, этот холодный чай присутствовал у них на кухне постоянно и был одинаково любим всеми в их семье - и отцом, и мамой, и самой Ульяной, и он, пожалуй, остался единственной деталью, которую мать не стала менять или вообще устранять после папиного ухода. Странно, но, похоже, этот напиток был ещё и чуть ли не одной-единственной вещью, что напоминало о том, что они все когда-то были одной семьёй. Грустно вздохнув от невесёлых мыслей, перетекающих в воспоминания, Уля наполнила чаем свой бокал и, поставив чайник на место, взяла бокал в руки и начала жадно пить, забыв сейчас о необходимой сдержанности и изящности во время приёма пищи или распития напитков, которым её учила Анастасия, когда бывала в хорошем настроении. Любимый вкус на время заставил забыть обо всех случившихся до этого неприятностях, и Ульяна, попутно утоляя жажду, просто наслаждалась им, от души радуясь тому, что хоть что-то в её жизни остаётся таким же приятным и неизменным, каким было всегда; но потом, когда жажда более или менее отступила, в памяти снова всплыл дневной инцидент и все его последствия, произошедшие потом в её комнате и при непосредственном участии матери - сначала малоприятное знакомство с этим высокомерным типом, для которого, судя по его виду и манерам, просто за счастье над кем-то поиздеваться; потом не совсем адекватное и даже жестокое поведение Анастасии, когда та приволокла Ульяну в её комнату, чуть не оторвав ей руку, грубо впихнула туда, едва не приложив головой о стену, а потом ещё и накричала, обвинив непонятно в чём и напоследок ещё и заставив в качестве наказания просидеть весь день и до самого вечера за закрытой дверью. Теперь-то Ульяна понимала, что наказание это было чисто номинальным и что на самом деле мать запретила ей выходить из комнаты, чтобы она опять случайно не попалась на глаза тому незнакомцу, чей комфорт и душевное спокойствие, видимо, были для Анастасии важнее, чем чувства родной и единственной дочери... Не раскисать и не плакать. Больно и обидно, но всё же не настолько, чтобы реветь. Снова налив в бокал чая, Ульяна потянулась к стоявшей в середине кухонного стола большой фарфоровой тарелке, наполненной шоколадные печеньем и арахисом в сахарной глазури. Полноценным ужином это, конечно, не назовёшь, но после того, как с полудня и до самого вечера во рту не было ни крошки, сгодится всё что угодно при условии, что было бы съедобным. "Почему от тебя вечно одни проблемы?!" - гневно-осуждающим эхом прозвучали в голове слова матери, и Уля, замерев на пару мгновений, с такой силой сжала в руках бокал, что тонкий фарфор лишь каким-то чудом остался цел. "Если бы папа был здесь, она бы не вела себя так со мной," - вдруг подумала девочка, и, хотя мысль была неожиданной и даже странной, особенно учитывая то, что отец вообще просто исчез из её жизни и за целый год даже ни разу не поинтересовался, как там без него живёт и растёт его ребёнок, в ней не было ни грана лжи или преувеличения, вызванных накатившей обидой. Да, Дмитрий никогда не был идеальным, а порой и даже просто хорошим отцом и, даже когда Ульяна была совсем маленькой, не уделял ей достаточно своего времени и внимания, чтобы показать, что дочка занимает важное место в его жизни и что он действительно любит её (лишь в последние года два до его ухода из семьи их отношения по каким-то неведомым самой Уле причинам стали постепенно налаживаться, но достаточно близкими и доверительными так и не стали); но всё же было кое-что, из-за чего Ульяна втайне обожала выходные, когда папа не уходил на работу и на целый день оставался дома, и каждую неделю ждала их, как праздников - при всех его минусах и внешнем безразличии отец никогда и ни при каких обстоятельствах не позволял Анастасии цепляться к Ульяне и уж тем более кричать на неё, если для этого не было весомой причины (а почти всегда именно так и было). Конечно же, Анастасия, на тот момент ещё игравшая роль примерной жены, старалась при муже казаться куда более мягкой и терпимой, чем была на самом деле, и, естественно, когда он был дома, как могла, пыталась сохранять видимость не только хорошей супруги, но и заботливой и относительно спокойной мамы и не срываться на маленькую дочь по каждому поводу, а в идеале - вообще держать её подальше от себя, чтобы лишний раз не подвергаться соблазну. Но, как и у любого человека, вынужденного большую часть времени притворяться тем, кем он никогда не являлся по своей сути, у неё всё же случались срывы, которые не всегда могло остановить даже присутствие мужа, и, когда в подобные моменты Анастасия, не в силах больше сдерживаться, повышала голос на Ульяну, в довольно грубой форме и не терпящим возражений тоном приказывая ей немедленно идти спать, или, как это часто бывало во время завтрака, нормально пить молоко, "не хлюпая и не причмокивая, как поросёнок", или быстро собрать свои игрушки и выметаться из гостиной, где детям, по мнению Анастасии, вообще было не место, сидящий на диване или в кресле Дмитрий, чьим вниманием только что полностью и безраздельно владели развёрнутая газета, включённый телевизор или раскрытый перед ним ноутбук, услышав её крики, направленные на дочь, немедленно открывался от своего занятия и таким взглядом награждал готовую разбушеваться жену, что та моментально замолкала на полуслове и оставляла Ульяну, которая всегда в такие минуты опускала голову и часто-часто моргала, пытаясь не расплакаться, в покое. Это нельзя было назвать исходящей от отца защитой или его естественным и бескорыстный желанием заступиться за своего ребёнка, поскольку вполне возможно, что крики Анастасии мешали ему самому, потому он и вмешивался незамедлительно, пресекая всё это на корню и не давая ей распалиться ещё больше; но всё же в такие минуты Ульяна чувствовала себя защищённой, потому что точно знала, что пока папа дома и рядом, мать её не обидит. Присутствие мужа дома тогда было для Анастасии самым сильным сдерживающим фактором, но даже оно далеко не всегда помогало ей держать свой характер в узде и стараться быть помягче к дочери, поэтому скандалы случались даже и в выходные, когда они всей семьёй просто проводили время на диване перед телевизором или на кухне за ужином. Один из подобных вечеров запомнился Ульяне лучше всех остальных, потому что именно в тот вечер она хоть и была ещё совсем маленькой, но смогла почувствовать, что хоть один из её родителей беспокоится о ней в силу каких-то причин и почему-то заботится о её душевном состоянии, пусть даже двигала им и не совсем любовь, а что-то другое. Ульяне тогда было всего четыре года, и тот вечер субботы поначалу был самым обычным, как и сотни других до него. Дмитрий был дома, и они вместе с Ульяной и Анастасией сидели в гостиной, занимаясь каждый своим делом: сам глава семейства, как и всегда, расположился на диване, повернувшись к журнальному столу, на котором стоял его включённый ноутбук, и изучал какие-то рекламные графики, Анастасия сидела рядом и вроде как смотрела какой-то сериал по телевизору, а сама чуть ли не поминутно поворачивалась к мужу и с придыханием спрашивала, не принести ли ему тёплый плед, мороженого или просто попить, на что мужчина лишь с досадой отмахивался и раз или два уже просил не беспокоить его и не отрывать от работы. Ульяна в это время, стараясь не мешать отцу и по минимуму обращать на себя внимание матери, стояла коленями на ковре с другой стороны журнального стола и рисовала акварельными красками, время от времени отрываясь от своих рисунков и невольно вздрагивая, когда отец придвигал ей случайно откатившуюся к его ноутбуку кисть или переставлял поближе к ней пластмассовый стаканчик с водой, в котором девочка ополаскивала свои кисточки от красок. В такие мгновения Уля ждала, что папа вот-вот скажет ей идти рисовать к себе в комнату, но Дмитрий вёл себя в тот вечер более чем снисходительно по отношению к дочери и даже один раз улыбнулся, когда Ульяна тихим голоском поблагодарила его за протянутую кисть - судя по всему, присутствие дочки, которую у Анастасии не получилось отправить на этот вечер к своей подруге, потому что Ляля уехала к своей приболевшей родственнице в соседний город, его сегодня не напрягало и даже в какой-то степени умиляло, что случалось с ним очень нечасто, а вместо привычного безразличия в душе вдруг проснулся лёгкий интерес и даже некая толика теплоты к тихо копошащемуся напротив него за столом маленькому созданию с пухлыми щёчками и заплетёнными в неизменную косу тёмными волосами и наносящему кистью, зажатой в крошечных неуверенных пальчиках, краски на свои фантазии, воплощённые на листах бумаги. Вот только, если самого Дмитрия присутствие Ульяны сегодня нисколько не раздражало и даже немного радовало, то это ещё не являлось залогом того, что конец дня пройдёт спокойно, без всяких особых происшествий и скандалов, ставших в последнее время частыми гостями в доме Дивеевых, поскольку в гостиной в тот вечер находился ещё один человек, которому нахождение в одном помещении с Улей всегда было, как кость в горле. Анастасия уже достаточно долгое время проявляла невиданные, на её взгляд, чудеса выдержки, наблюдая за тем, как муж сегодня почему-то уделяет больше внимания, чем обычно, Ульяне, до которой ему сроду не было никакого дела, в то время как она сама пока что не заслужила от него ни одного более или менее доброго слова, хотя делает всё, что только в её силах, чтобы угодить ему, а он будто в упор этого не замечает. Ещё и эта малявка здесь ошивается, как будто у неё своей комнаты нет, и Дмитрий куда чаще, чем на собственную жену, отвлекается на неё и её цветные каракули, словно там и впрямь может быть что-то интересное. Может быть, глупо, конечно, ревновать мужа к собственному ребёнку, но, когда твой мужчина и без того большую часть времени смотрит на тебя, как на пустое место или как на не особо интересный предмет окружающего интерьера, любой, кто нарочно или невольно перетягивает на себя часть его и без того ограниченного внимания, воспринимается тобой как враг, даже если в этом ком-то течёт твоя кровь и он был когда-то выношен в твоём чреве и рождён тобой. В подобные моменты и при подобных обстоятельствах слепая ревность и неразрывно связанная с нею злость закипают внутри подобно отраве или кислоте, причиняя боль и заглушая голоса разума и даже сердца, и толкают на такие поступки, которые могут понять и простить далеко не все, а ещё меньшее число людей из окружения могут догадаться о причинах, которые к этим поступкам подталкивают. - Это мне? - с мягкими нотами лёгкого восторга в голосе спросил Дмитрий, когда Ульяна протянула ему один из своих законченных рисунков, изображавший двух красногрудых снегирей под стайкой узорчатых бледно-голубых снежинок. Девочка, несмело улыбнувшись, кивнула и потёрла испачканными в красках пальцами свой носик, оставив на нём несколько цветных клякс. - Какой шедевр, Уль... Я серьёзно. Возьму его на работу и поставлю у себя в кабинете, хорошо? Хоть что-то яркое и красивое будет присутствовать в тех серых стенах. - Там, где ты работаешь, всё серое? - с внезапно проснувшимся интересом спросила Уля, приподнявшись на коленях и подавшись в сторону отца. Папа никогда и ничего не рассказывал ей ни о своей работе, ни о месте, где он работает, а спросить сама Ульяна не решалась, но, если уж он сам начал об этом говорить, то ей захотелось узнать побольше. Серый - не очень красивый цвет, хуже может быть только чёрный, и если папа каждый день и до самого вечера находится там, где всё - стены, потолок, двери, предметы - выкрашены в серый, то нет ничего удивительного в том, что он всегда возвращается домой таким уставшим, невесёлым и раздражается по пустякам. - По цвету - нет, а вот по атмосфере - серее некуда, - со вздохом ответил мужчина и, бережно уложив подаренный Ульяной рисунок в кожаную коричневую папку, лежавшую на столе рядом с ноутбуком, подмигнул дочери. - Спасибо за снегирей, солнце с косичкой. Не устала ещё рисовать? Вон уже сколько бессмертных произведений мировой живописи за сегодняшний вечер наваяла. - Разумеется, устала, - неожиданно вмешалась Анастасия, уже несколько минут с мрачным видом наблюдавшая за их непривычной идиллией в общении и наградившая брезгливым взглядом рисунок, отданный Ульяной отцу, и, поднявшись с дивана, обошла журнальный столик и встала рядом с Улей, на что девочка посмотрела на маму с искренним недоумением. - Собирай-ка всё - рисунки, краски - и иди в свою комнату. Тебе уже пора умываться и чистить зубы, а потом ложиться спать. Давай, пошевеливайся. Ульяна под строгим взглядом матери быстро встала с ковра и начала собирать свои разложенные на столе принадлежности для рисования. Спать ей ещё совсем не хотелось, но девочка уже тогда понимала, что с мамой лучше не спорить, тем более когда она бывала не в настроении, как сейчас. - Какое спать, Насть? - тем временем с лёгкой усмешкой спросил Дмитрий, наблюдая, как Ульяна поспешно закрывает футляр с красками. Обычно он старался не вмешиваться в воспитание дочери, поскольку придерживался старых взглядов, что девочек должны воспитывать, по большей части, именно мамы, но отправлять ребёнка спать, когда на улице только-только наступили ранние сумерки, даже ему показалось слишком. - Сейчас только семь часов. Она же всё равно сразу не уснёт. Дай ей хотя бы до девяти досидеть. - Ничего страшного, - Анастасия всегда разговаривала с мужем на редкость кротко и мягко, не давая ни малейшей ноте в своём тоне выдать то, что ей на самом деле не совсем или совсем не по нутру его слова, но сейчас в её голосе более отчётливо, чем обычно, звучало с горем пополам скрываемое недовольство - видимо, сегодняшний вечер, который проходил совсем не так, как она рассчитывала, значительно подкосил её терпение, и привычную личину спокойствия и благодушия ей удавалось держать с трудом. - Пораньше ляжет - получше выспится... Давай живее! - внезапно повернувшись к Ульяне и ни с того ни с сего повысив голос, прикрикнула она на неё, яростно полыхнув взглядом, и Уля от испуга и неожиданности чуть не выронила собранные кисти, почувствовав, как изнутри её мгновенно окатила жаркая волна страха. Где-то полминуты в гостиной слышались лишь звуки включённого телевизора и шелест впопыхах собираемых Ульяной альбомных листов. Уля, даже не поднимая головы, ощущала на себе горящий неодобрением взгляд матери, но продолжала упорно складывать свои рисунки в стопку, делая вид, что только это её сейчас и занимает целиком и полностью, и лишь её лицо пылало от накатившей обиды, а глаза щипали просящиеся наружу слёзы. Ульяна даже и не подозревала, что родители уже смотрят не на неё, а друг на друга, и взгляды эти наполнены далеко не нежностью и пониманием. - Умерь голос, - неожиданно нарушил напряжённую тишину голос Дмитрия, прозвучавший так холодно и мрачно, что Уля, почти всегда слышавшая в тоне отца лишь неизменное безразличие, на секунду остановилась и, подняв голову, удивлённо посмотрела на родителей, пытаясь понять, действительно ли папина фраза предназначается тому, кому она и подумала. Дмитрий, окончательно оторвавшись от своего ноутбука, в упор смотрел на жену, которая теперь выглядела чуть сконфуженной, и его тёмно-карие глаза стали похожи на два чёрных озера, наполненных ледяной водой, с той лишь разницей, что даже вода в озере зимой бывает теплее, чем был сейчас его взгляд. Анастасия, явно стараясь не смотреть на него напрямую, слегка потопталась на каблуках, как делала всякий раз, когда что-то шло не по плану и вопреки её ожиданиям, а она не была к этому готова. - Я всего лишь сказала ей, чтобы она поторопилась, - несколько смущённо проговорила она, глядя в пол. Ульяне вдруг подумалось, что она сама, наверное, выглядит точно так же, когда стоит перед матерью и знает, что та на неё сердится - потупившись и стараясь смотреть куда угодно, но только не ей в лицо. - То же самое можно было сказать другими словами и именно сказать, а не кричать на неё, - всё тем же железным тоном проговорил мужчина и так резко захлопнул крышку ноутбука, что её щелчок раздался на всю гостиную. - Если я тебя чем-то разочаровал или обидел, то высказывай свои претензии лично мне, а не срывайся на нашей дочери. Что у тебя за манера такая - обижать тех, кто в разы слабее и не может тебе ответить? Ты попробуй на одну из своих подруг вот так закричать, и любая из них сразу же скажет, куда тебе, по её мнению, нужно пойти... - Ты тут совершенно ни при чём, - поспешила заверить его Анастасия, без особого успеха пытаясь вернуть своему голосу прежнее спокойствие и хоть какую-то рассудительность. Обычно муж в подобные моменты ограничивался лишь мрачно-предупреждающими взглядами, бросаемыми в её сторону, и в прямую конфронтацию никогда не вступал, и теперь то, что он неожиданно и так неистово напустился на неё, изменив своей постоянной привычке держаться в стороне, когда она закричала на Ульяну, не просто удивило её, а вывело из равновесия не хуже тяжёлого и вполне реального удара. - Если я тут ни при чём, то она тем более, - отрезал Дмитрий и, смерив стоявшую перед ним женщину всё тем же холодно-раздражённым взглядом, медленно откинулся на спинку дивана, но даже со стороны было видно, что все его мышцы напряжены, как сжатая до предела спираль, и ни о какой даже минимальной непринуждённости в его позе и речи не идёт. Уля чувствовала, как в ней всё трепещет от ощущения, что мама находится в непосредственной близости от неё, а исходящая от женщины злость, которую та тщетно старалась удержать внутри себя, расходится по комнате пепельно-серыми вибрирующими волнами, которые сполна можно было почувствовать и даже увидеть. Но напротив сидел папа, и хотя взгляд его был ничуть не теплее и не приветливее, чем у Анастасии, и чувствовалось, что внутри него тоже понемногу зарождается пыл негодования, но сейчас Ульяна понимала, что отец целиком и полностью на её стороне - в один из немногих разов он был в ту минуту на стороне своей дочери, а не занимал, как обычно, удобную для него нейтральную позицию - и что именно сейчас он ни за что не даст её в обиду, как бы сильно мать ни злилась на неё. Но тем не менее Ульяна своей маленькой головкой понимала и то, что ей сейчас действительно будет лучше поскорее уйти в свою комнату, как и велела ей Анастасия, чтобы не доводить ситуацию до крайней точки, и тогда назревающий скандал между мамой и папой, возможно, уляжется сам собой. Сосредоточившись на этой мысли, Ульяна начала с большей торопливостью собирать с журнального стола свои вещи, стараясь поскорее закончить с этим, но как раз излишняя спешка её и подвела: потянувшись за оставшимися кистями и палитрой, она ненароком задела подвернувшийся ей под руку стаканчик с водой, тот, соскользнув с края стола, упал вниз, и растворившая в себе все оттенки красок из Ульяниного набора сине-зелёная жидкость с мутно-оранжевыми разводами на поверхности большим и стремительно расплывающимся пятном пролилась на светло-бежевую поверхность ковра, мгновенно впитываясь в густой ворс. Зажмурившись, девочка судорожно сжала в руке палитру, которую успела взять, и лишь успела подумать, что все её старания, направленные на то, чтобы не было нового скандала и чтобы папа с мамой не поссорились ещё сильнее, только что пропали впустую. Теперь всё будет ещё хуже... - Да что же ты за растяпа такая?! - разорвал пронзительно звенящую тишину, которая длилась не дольше двух секунд, возмущённо-яростный крик Анастасии, раздавшийся прямо над головой Ульяны, и Уля, открыв, наконец, глаза, но всё так же глядя вниз, увидела, что несколько капель окрашенной акварелью воды попали и на мамины туфли из глянцевой кожи кораллового цвета, которые та зачем-то надела в этот вечер, хотя, находясь дома, всегда предпочитала носить хоть и не менее красивую, но куда более удобную и практичную обувь. - Вот же маленькая криворукая бестолочь! Теперь и ковёр, и туфли можно смело выбрасывать на мусорку - тут ни одна химчистка не поможет! Говорила же, что детям, а тем более таким тупым и суматошным, место только в детской, и больше нигде!.. - Я тебе сказал: хватит орать на неё! - неожиданно загремел на всю гостиную голос Дмитрия, перекрыв собой вопли жены, и она, задохнувшись от внезапности его поступка и вытаращившись на него так, будто увидела сейчас перед собой вовсе не своего супруга, с которым прожила семь лет, а кого-то совершенно постороннего и напугавшего её донельзя, отступила на пару шагов назад, встав каблуком правой туфли во влажное тёмное пятно на ковре, но даже не заметив этого. Ульяна, от удивления позабыв и о том, что случилось, и об охватившем её страхе, решилась поднять голову и увидела стоявшего напротив и отделённого от неё и матери низким столиком отца, который вскочил со своего места и теперь окидывал Анастасию взглядом, в котором просто злость смешалась с хорошо различимым отвращением. Лицо мужчины побледнело, на скулах проступили желваки, а пальцы рук сами собой сжались в кулаки, хотя сам Дмитрий, чья выдержка всегда была на высшем уровне и который даже в минуты сильного гнева никогда не позволял себе переступать определённые границы, похоже, этого не осознавал, и последнее было реакцией на злость или сильный стресс, которую Ульяна впоследствии унаследовала от своего отца. - Как же ты уже всех достала - и меня, и её!.. С тобой невозможно жить под одной крышей, и дурак тот, кто пытается! Жаль, что я не понял этого гораздо раньше... Сколько можно капать всем на мозги, Настя?! Когда ты уже угомонишься?.. Сунув ноутбук подмышку, Дмитрий с такой яростной поспешностью выбрался из-за журнального стола, что чуть не опрокинул его, и направился было к выходу из гостиной, но с половины пути свернул, под ошеломлённым взглядом Анастасии подошёл к ним с Ульяной и, наклонившись, вдруг подхватил девочку свободной рукой, усадив её на свой согнутый локоть. Уля машинально обняла папу обеими руками за шею, а мужчина, даже не взглянув на Анастасию, повернулся, чтобы выйти из комнаты. - Ты...ты куда? - каким-то полузадушенным голосом спросила женщина, не двигаясь с места и глядя на мужа таким взглядом, будто не могла до конца поверить в то, что видела. Дмитрий обернулся, держа дочь на руках, и посмотрел на Анастасию с таким выражением на лице, что той, скорее всего, сразу же расхотелось его спрашивать о чём-либо. Тем не менее, на её вопрос он всё же ответил. - Я сегодня переночую в комнате для гостей, - бесцветным и неестественно спокойным голосом проговорил он, и Ульяна почувствовала, как напряглась папина рука, держащая её. - Ульяна побудет со мной, так что можешь в полном одиночестве беситься тут столько, сколько душе твоей будет угодно. Никто не обязан составлять тебе компанию во время твоих истерик. Сладких снов, Насть, и побыстрее тебе успокоиться, пока ты всех соседей не перебудила своими криками. Конечно, отец тогда не стал играть с Ульяной или ещё как-то развлекать её, а зайдя в комнату и плотно закрыв дверь, усадил девочку на большую двухспальную кровать, вручил ей детскую книжку с картинками, а сам снова вернулся к своему ноутбуку и тому, что ему нужно было изучить и подготовить по работе; но в тот вечер Уля чувствовала себя куда спокойнее, чем во все предыдущие, хотя ссора мамы и папы всё равно оставила после себя неприятный осадок, потому что Ульяну не покидало ощущение, что в этом виновата она. Девочка не помнила, когда и как она в ту ночь заснула, но наутро, когда она проснулась, то отца в комнате уже не было, а её саму укрывал его пиджак, заботливо подоткнутый со всех сторон - видимо, папа прошлым вечером, чтобы не будить её, не стал расстилать кровать, дабы добраться до одеяла, и воспользовался тем, что было под рукой, чтобы дочка не замёрзла во сне. С того дня Ульяна знала, что отец, конечно, не будет вступаться за неё по каждому поводу, но в крайних случаях он непременно встанет на её защиту. ...Но это всё осталось теперь в прошлом, и на папину помощь ни в данном случае, ни в последующих рассчитывать уже не приходится. Ульяне очень не хотелось думать, что отец сейчас про неё совсем забыл; она понимала, что у папы после развода с Анастасией, скорее всего, уже своя жизнь, в которой дочери от бывшей жены больше нет места, но во время односторонних ссор с матерью как же ей не хватало его присутствия и готовности вмешаться, когда Анастасия переходила или готова была перейти черту в разговорах или действиях. В такие минуты, когда Ульяна чувствовала себя абсолютно беспомощной перед лицом происходящего и неспособной как-то повлиять на ситуацию, не говоря уже о том, чтобы как-то остановить набирающий обороты скандал, ей безумно хотелось услышать папин голос, призывающий распаляющуюся с каждой минутой мать поумерить свой пыл и подбирать выражения, и, когда это происходило в первые месяцы после развода родителей, Уля в недоумении даже окидывала взглядом комнату, по привычке ища глазами отца и не понимая, почему он сейчас молчит и никак не реагирует на истерики жены, и лишь потом с запозданием вспоминала, что его здесь больше нет и не будет и что она теперь осталась со всем этим почти каждодневным кошмаром и с ненавидящей её матерью один на один. Обиды на папу как таковой за то, что он ушёл, у неё почему-то не было (наверное, потому что Ульяна по себе знала, каково это - жить с Анастасией в одном доме и постоянно терпеть все её выходки и непрекращающиеся срывы, не зная, когда и на какое время придётся следующий, и, возможно, будь у неё такой шанс, она бы тоже куда-нибудь ушла отсюда, чтобы больше не видеть и не слышать всего этого и при этом знать, что "спектакли" матери, если и продолжаются, то уже вдали от неё), было лишь горькое непонимание того, зачем ему нужно было тогда заступаться за неё, по-своему, но всё же оберегать её от нападок матери и тем самым давать ей ложную надежду на то, что у неё всё-таки есть хотя бы один близкий человек, готовый поддержать её в сложных ситуациях, если в дальнейшем он всё равно собирался уйти навсегда как из семьи, так и из жизни дочери. Вздохнув так тяжело, будто в этом вздохе собралась вся её печаль, пережитая за минувшие годы, Ульяна снова поднесла бокал к губам и сделала ещё один глоток любимого чая, хотя жажда уже окончательно прошла, и особого удовольствия ей знакомый вкус напитка не принёс. Она попыталась переключиться мысленно на что-то другое, чтобы не думать о том, что будет, когда мать придёт домой, и о том, что за весь прошедший год папа, попросивший её перед уходом помнить, что очень её любит, ни разу и никоим образом даже не попытался узнать, как здесь поживает его единственная дочь; но в голову тут же полезли не менее грустные мысли, что её сегодняшние надежды не оправдались и тётя Ляля в течение целого дня за ней так и не пришла. Неужели и ей за столько времени Ульяна тоже успела надоесть, и она обрадовалась возможности хотя бы один день провести в одиночестве, без её присутствия? Думать так было неприятно да и верить в это совсем не хотелось, но после безразличия отца, который просто бесследно исчез из её жизни, будто призрак, и агрессивно-пренебрежительного поведения Анастасии, говорящего о том, что Ульяна ей только мешает и раздражает, подобные предположения всплывали как-то сами собой. А может быть, тётя Ляля всё-таки приходила, пока сама Ульяна спала, и её просто не стали будить? Или мать, когда тётя Ляля пришла, поспешила побыстрее спровадить подругу, точно так же, как она с завидной быстротой и бесцеремонностью сплавила Ульяну в её комнату, строго-настрого запретив ей выходить оттуда, чтобы не вызывать лишних подозрений и ненужных вопросов у гостя Анастасии? Как бы то ни было, Ульяна сейчас, стоя на кухне у обеденного стола, медленно потягивая пахнущий клубникой напиток и заедая его печеньем и засахаренными орехами, поняла, что очень скучает по тёте Ляле, ставшей для неё за то время, что они с ней провели вместе, настоящим другом, несмотря на то, что Уля была ещё совсем ребёнком, а Ляля - уже взрослой женщиной, а ещё по пушистому непоседе, которого она сама когда-то окрестила Плакунчиком, и что ей очень сильно не хватает добродушно-шутливых разговоров тёти Ляли, которые неизменно сопровождали и их с ней совместные обеды, и готовку на кухне, и игры в лото, и не хватает прикосновений к мягкой шёрстке Плакунчика и успокаивающего мурлыканья этого ласкового котёнка, который, как только Ульяна заходила вместе с тётей Лялей в её квартиру, тут же со всех четырёх лап мчался из гостиной в прихожую и, встав на задние лапки, передними скользил по ноге девочки, изредка и едва ощутимо выпуская коготки, цепляясь ими за ткань брючек или капрон колготок и, как маленький ребёнок, просясь поскорее на ручки. А ещё не хватало той тёплой атмосферы дружбы и естественного обоюдного доверия, которая всегда царила вокруг них, когда они проводили время втроём. Звук поворачивающегося в замке ключа и щелчок открывающейся двери, раздавшийся следом, заставили Ульяну замереть на месте с бокалом в руках, который она не успела в очередной раз донести до рта, а потом - резко повернуть голову в направлении постороннего шума, нарушившего тишину, которая уже чуть больше получаса бродила по комнатам, словно безмолвный, на редкость тактичный гость, не навязывающий своё присутствие хозяевам, но и деликатно дающий понять, что он всё же здесь. На долю секунды у Ульяны возникло инстинктивное желание поддаться всколыхнувшейся внутри моментальной панике и опрометью броситься в свою комнату, чтобы только не сталкиваться с вернувшейся Анастасией, но потом сразу же сообразила, что до своей комнаты добежать не успеет, и если мама сейчас застанет её на кухне, то это будет лишь ещё одним относительно незначительным промахом, который даже как-то терялся на фоне других, уже случившихся сегодня. Через пару мгновений в проёме кухонной арки показалась мать, зашедшая в прихожую, и, захлопнув за собой входную дверь, видимо, хотела пройти не то в гостиную, не то в спальню, но, бросив взгляд в сторону приоткрытой двери кухни, увидела там Ульяну, отчего ту поневоле пробрала внутренняя дрожь, и, сняв уличные туфли, прошла прямиком туда. Уля, глядя на Анастасию, машинально отметила, что сейчас на матери было уже не коктейльное платье в пол цвета бордо, в котором та дефилировала по квартире днём, а куда более короткое - до верхней линии колен - и менее вычурное, но тоже вполне элегантное и изящно подчёркивающее женственные формы её точёной фигуры плотно льнувшей к ним эластичной тканью обсидианового цвета. Длинные тёмные волосы женщины свободно струились блестящими волнами по её плечам и спине, а на лице вместо ожидаемого Ульяной негодования, которое должно было появиться там при виде дочери, читалось лишь какое-то непонятное и напряжённое волнение, не граничащее с паникой, как это было сегодня днём, а то, которое охватывает человека, когда ему предстоит сделать что-то непростое и не очень приятное, но, как он сам понимает при этом, необходимое. Задержавшись на пару секунд на пороге кухни, словно что-то не пускало её и не позволяло идти дальше, Анастасия всё-таки подошла к столу, около которого застыла с бокалом в руках Ульяна, и, бросив на девочку рассеянный взгляд, в котором, к удивлению Ули, так и не блеснуло ни малейшей искры раздражения, убрала подальше от края чайник с давно остывшим чаем, хотя он и так стоял на своём обычном месте. Ульяне показалось, что мама это сделала только лишь для того, чтобы хоть чем-то занять руки. - Ты здесь? - наконец произнесла Анастасия, и, хотя её голос тоже был на редкость спокоен, и в нём не послышалось ни единого намёка на затаённый или приближающийся гнев, спокойствие это было каким-то бесчувственным и неестественным, словно она задала этот ничего не значащий вопрос тоже просто для проформы, чтобы чем-то разбавить затянувшееся между ними молчание. - Я только попить вышла, - поспешно ответила Ульяна и в доказательство своих слов указала взглядом на бокал с недопитым чаем в руках. Анастасия, мельком и будто бы машинально взглянув на бокал, лишь кивнула и, встав рядом с Ульяной, прислонилась поясницей к краю стола, оперевшись на него ладонями слегка разведённых в стороны рук. Её взгляд скользил по стенам, кухонным шкафам, метался от высокого двухкамерного холодильника к раковине и обратно, но сама женщина будто ничего этого не видела, пребывая в каких-то своих мыслях, а Ульяна, опустив бокал на стол, но не выпуская его полностью из рук, так пока и не решилась двинуться с места, не зная, нужно ли ей сейчас побыстрее уйти в свою комнату или пока остаться здесь и подождать, когда Анастасия сама её туда отправит. Мама вроде бы на неё не сердится, но зная, как быстро и неожиданно у неё меняется настроение по какой угодно причине, нельзя быть уверенной в том, что это более или менее стабильное спокойствие продлится долго. Да и эти её странные сосредоточенные раздумья неизвестно о чём тоже изрядно напрягали и заставляли Ульяну сожалеть о том, что она не умеет читать чужие мысли на манер волшебников и магов из прочитанных ею книг, а то давно бы уже выяснила, о чём так мучительно раздумывает Анастасия и грозят ли эти раздумья чем-то лично ей. - Ты ела что-нибудь? - вдруг спросила женщина, и Ульяна слегка опешила, потому что чего-чего, но подобного вопроса она от матери услышать никак не ожидала. Анастасию в принципе мало волновало всё, что касалось её дочери, в том числе и то, успела ли она хотя бы раз за целый день поесть, а за последний год они вообще вместе только завтракали, а обедала и ужинала Ульяна у тёти Ляли. Не зная, что ответить - она вроде бы и не то чтобы совсем ничего не ела, но ведь и нормальной едой несколько шоколадных печений и горсть засахаренного арахиса вряд ли назовёшь, - Уля лишь неопределённо пожала плечами, и Анастасия, снова кивнув, будто ожидала чего-то такого, указала жестом на один из задвинутых стульев, стоявших вокруг стола: - Садись. - Я не голодна, мам, - тихо ответила Ульяна, поняв, что вся эта непривычная ситуация, уже вторая за этот день и явно не сулившая в дальнейшем ничего хорошего, ей совсем не нравится, и хочется только одного - поскорее всё это закончить. Если бы мать сейчас сердилась на неё, начала бы грубо выговаривать ей за то, что произошло днём, или просто кричать на неё, девочка, конечно, не обрадовалась бы этому, но восприняла бы такое поведение с её стороны как нечто вполне свойственное ей и потому более понятное и удобоваримое, чем то, как она вела себя сейчас, да ещё была при этом полностью погружена в какие-то свои нелёгкие мысли. Внутренний голос настойчиво нашёптывал Ульяне, что всё это не просто так и уж точно не имеет никакого отношения к тому, что Анастасия решила пересмотреть свои взгляды по поводу воспитания дочери и сейчас делает первые шаги к осмыслению неправильности и эгоистичности своих прежних поступков и исправлению. - Можно я пойду к себе? Я устала... - Ты проспала почти весь день, так что не выдумывай, - отрезала женщина, вмиг возвращаясь в общении с Ульяной к обычной манере - резкой, отрывистой и раздражительной, и все намёки на мнимые, как сразу же стало понятно, изменения моментально развеялись. - Сядь. Мне нужно с тобой поговорить. Выпустив, наконец, бокал из слегка одеревеневших от напряжения пальцев и оставив его на столе, Ульяна выдвинула стул и покорно села. Смотреть на Анастасию она не решалась - боялась того, что может прочитать по её лицу или во взгляде; но та тут же отошла от стола и торопливо захлопотала, словно приготовить Ульяне что-нибудь на ужин вдруг стало для неё самым важным делом на свете: открыв один из кухонных шкафов, достала оттуда чистую тарелку, потом вынула из эмалированной хлебницы батон, а из холодильника - тарелки с нарезками швейцарского сервелата и сыра. Пока Анастасия готовила бутерброд, на кухне воцарилось полное молчание, но Уля не могла избавиться от ощущения, что оно временное, как затишье перед бурей, и очень скоро сменится чем-то другим. - Ешь, - Анастасия подвинула к Ульяне тарелку со сделанным ею бутербродом, и Уля от её резкого движения слегка вздрогнула и невольно отпрянула назад. Женщина вроде бы ничего не заметила и, выдвинув соседний стул, села напротив Ульяны. Девочка, опустив взгляд, уставилась им в оказавшуюся перед ней тарелку. Анастасия в пылу усердия или чего-то ещё явно перестаралась - приготовленный ею двухэтажный бутерброд, видимо, с претензией на сэндвич был по своему размеру чуть ли не больше предмета посуды, на котором располагался, и, даже если бы Ульяна была очень голодной, она всё равно не смогла бы сразу сообразить, с какой стороны подступиться к этой громадине из белого хлеба, колбасы и сыра. К тому же у Ули не то от недавнего перекуса сладостями, не то от подступающего волнения перед предстоящим разговором с матерью напрочь пропал аппетит, хотя ещё несколько минут назад она была совсем не против поужинать чем-нибудь посущественнее. - Ну, что же ты не ешь? - подчёркнуто спокойным тоном произнесла Анастасия, видя, что Ульяна так и не притрагивается к бутерброду. - Может, добавить сверху горчицы или кетчупа? - Не нужно, - тут же ответила Ульяна и, ещё чуть-чуть помедлив, взяла с тарелки бутерброд, который с трудом помещался даже в двух руках и каждую секунду норовил развалиться, потому что хлеб был нарезан не очень умело и кривыми ломтями. Отчего-то на Улю действовали отталкивающе и против воли настораживали и неожиданная забота матери, и её неумелое внимание, которое та будто силой вытягивала из себя, словно примеряла непривычную роль. - Ты хотела о чём-то поговорить, - слегка дрогнувшим голосом сказала Ульяна, чувствуя себя при этом так, будто переступает некую грань, из-за которой уже не будет возврата назад. Анастасия, резко схватившись за лежащий на столе батон, начала с излишней старательностью заворачивать его в целлофан под удивлённым взглядом Ули, потом, собрав со стола тарелки, торопливо и с какой-то дёрганой суетливостью отнесла их к раковине, словно именно для того, чтобы убрать посуду, потом не будет времени, а затем неподвижно замерла у мойки, повернувшись к Ульяне спиной и глядя куда-то в одну точку перед собой. Ульяна, совершенно забыв про бутерброд в своих руках, не сводила глаз с матери, чувствуя, как у неё самой внутри неприятным жалящим холодком начинает струиться подступающий безотчётный страх, а звенящее молчание в кухне от повисшего в нём напряжения, казалось, вот-вот готово разлететься на миллион невидимых осколков. - Да, - наконец проговорила Анастасия непривычно тихим для неё голосом и, когда, вздохнув, она повернулась к Ульяне, девочка удивилась ещё больше, потому что такого усталого выражения на лице матери она не видела ещё никогда. - Нам действительно нужно поговорить. Ты у меня уже девочка большая, и, я думаю, сможешь понять. В горле Ульяны почему-то в мгновение ока сильно пересохло, и она с усилием сглотнула. "Ты у меня уже девочка большая..." Начало не просто настораживающее, в нём каждое слово буквально кричит, что здесь точно что-то не так. - Понять что? - чуть слышно спросила Ульяна, опустив взгляд и глядя на кусочки сыра, которые желтели между ломтями хлеба в её руках. Что это - всего лишь не особо мастерски приготовленный бутерброд или же такое вот последнее проявление материнского долга Анастасии перед ней? Ни одному семилетнему ребёнку подобные мысли не пришли бы в голову, но Уля уже довольно давно и в силу известных обстоятельств научилась мыслить не совсем детскими стандартами и даже предугадывать по некоторым фразами и тону, которым они произносятся, события в ближайшем будущем, хотя это умение радости в её жизнь не добавляло и саму жизнь никак не облегчало. Ещё один вздох - и Анастасия снова подошла к столу, опустилась на своё прежнее место и взглянула прямо на Ульяну, но уже через секунду отвела глаза и уставилась ими в полированную поверхность стола. - Я знаю, что ты ещё маленькая, чтобы до конца понимать такие вещи, потому что они слишком взрослые по своей сути даже для такой умной и сообразительной малышки, как ты... Но всё же ты, наверное, знаешь, что в жизни очень часто возникают непредвиденные обстоятельства, и порой они складываются так, что нам не всегда приходится поступать так, как хотелось бы, - негромким голосом и в чуть монотонной манере произнесла мать, будто читала наизусть заранее написанный и заученный текст, не отрывая при этом взгляда от столешницы, и резким, нервным движением откинула назад спадающие на лицо пряди распущенных волос. Ульяна с трудом удержалась от улыбки, которая уже было тронула уголки её губ, причём причиной этой улыбки была вовсе не радость, а скорее, нелепость в словах мамы, которая резала слух и лучше, чем что-либо, показывала, насколько сильно Анастасия сейчас волнуется, если даже не замечает, что сама себе противоречит. То Ульяна уже большая девочка, чтобы всё понять, то ещё маленькая, чтобы понимать до конца... В устах взрослой женщины такие слова звучали странно и даже могли бы показаться забавными, если бы не царапавшееся внутри нехорошее предчувствие, которое Ульяна ощутила сразу же, как только Анастасия сказала, что ей нужно о чём-то с ней поговорить. Когда это мама в последний раз не находила нужных слов и начинала какой бы то ни было разговор так топорно, с явно сквозившей в каждом слове неуверенностью? За последние пару лет Ульяна такого припомнить не могла. Даже когда отношения между родителями окончательно испортились, Анастасия умудрялась через раз в ссорах с мужем одерживать верх, доказывая ему, что она права и что во всём виноват только он, и обычно случалось это по той причине, что Дмитрий сам предпочитал отступить, понимая, что пытаться переспорить эту женщину, когда она в пылу праведного гнева свято уверена в том, что пострадавшая сторона - это именно она, себе дороже. - Вот и у нас с тобой возникли такие обстоятельства, - голос Анастасии чуть дрогнул, но она тут же постаралась скрыть это, сделав вид, будто всего лишь хотела немного прочистить горло. - Видишь ли, Уль, сейчас складывается такая ситуация, при которой я не могу проводить с тобой достаточно времени и заботиться о тебе должным образом, а ты ещё совсем ребёнок, и это просто недопустимо - чтобы ты была предоставлена самой себе, понимаешь? Ты ведь ещё даже не подросток, и я не могу оставлять тебя одну на столько часов подряд. Тем более, что в школу тебе теперь целое лето ходить не нужно, так что тут уже никак не выкрутишься... - Ты решила отдать меня в детский дом? - Ульяна с трудом узнала свой собственный голос, и не потому что он был какой-то не такой, а потому что он звучал слишком уж спокойно, хотя внутри у Ули всё похолодело, а через секунду завопило от ужаса, когда она поняла, к чему клонит мать и на какой разговор она намекала. Если уж говорить начистоту, мысль об этом посещала Ульяну время от времени на протяжении всего последнего года, навеянная поступками Анастасии, её отношением и постоянными укорами, но девочка старалась не думать об этом и надеялась, что до этого всё же не дойдёт. Про детский дом Уля слышала от своей соседки по парте Жени, с которой они подружились в школе, пока шёл учебный год, и Женя знала об этом не понаслышке, потому что сама до пяти лет была сиротой и жила в одном из детских домов, откуда её пару лет назад забрали её настоящие мама и папа, как девочка называла в разговорах с подружкой удочерившую её семейную пару. От Жени Ульяна и узнала, что существуют специальные приюты для маленьких детей, которые остались по каким-либо причинам без попечения родителей, и что в этих приютах оставленным там детям очень плохо и одиноко, что они не знают ни ласки, ни тепла и что там никому нет дела до того, что с ними будет. Ульяна тогда ещё подумала, что её жизнь не так уж сильно и отличается от жизней этих брошенных детей, с той лишь разницей, что она живёт не в приюте, а дома, но ей тоже одиноко, она тоже никогда не знала ни искренней любви, ни ласки от своих родителей (по крайней мере, от одного из них точно), и до неё тоже никому нет особого дела. А теперь получается, что мать решила лишить Ульяну единственного, что отличало её жизнь от существования сироты - родного дома, куда Уля могла возвращаться по вечерам и где она могла хотя бы ночевать?.. Но почему? Неужели Анастасия, её родная мама, так сильно ненавидит её? За что? Что такого сделала Ульяна, чем так помешала матери, что её присутствие стало для той совершенно невыносимым? Неужели она, Анастасия, не понимает, что этим своим поступком навсегда сожжёт тот тонкий и зыбкий мостик, который ещё соединяет её и Ульяну, и безвозвратно вычеркнет себя из жизни дочери, как и говорила Анастасии тётя Ляля?.. Ульяна со слов своей школьной подруги поняла, когда они с ней разговаривали об этом, что Женя обижена на своих биологических родителей за то, что они оставили её, но сама Женя на тот момент была ещё совсем маленькой - грудным младенцем, только-только появившимся на свет - и, естественно, совсем не помнила их, а потому не могла их и ненавидеть, тем более, что в приёмной семье девочку так сильно любили и баловали, что Женя очень быстро забыла о годах, проведённых в детском доме, и полюбила новых маму и папу всем своим доверчивым сердечком, и те стали для неё роднее родных. Вот только Ульяна, в отличие от Жени, помнила своих настоящих родителей и не была уверена, что не возненавидит свою мать после того, как та лишит её пусть и неполной, но семьи, которая для любого ребёнка всё равно была куда более предпочтительнее, чем окружение совершенно чужих людей, и стен родного дома, куда всегда можно было бы вернуться. И что же это за обстоятельства такие возникли у них, как выразилась Анастасия, что её вдруг стало до такой степени волновать то, что она не уделяет Ульяне достаточно времени? И с каких пор у неё появился недостаток этого самого времени, раз уж на то пошло? Отец почти целый год хоть и не появлялся в поле зрения семьи, от которой ушёл, но алименты и выплаты на содержание бывшей жены присылал исправно и своевременно, и этих денег с лихвой хватало на более чем безбедную жизнь, так что вариант, что мать решила выйти на работу, чтобы самостоятельно обеспечивать себя и Улю, отпадал сразу же. Тогда при чём здесь недостаток времени и желание Анастасии сбагрить Ульяну в интернат? Ей что, не хватает времени ходить по гостям и салонам красоты, пока дочь весь день в школе, а потом дома у её подруги? Но Анастасию, судя по её виду, последние слова Ульяны по-настоящему удивили, и она воззрилась на девочку, судорожно сжавшую в руках бутерброд, с неподдельным недоумением, которое на её лице появлялось очень нечасто. - Детский дом? - удивлённо переспросила она с видом человека, пытающегося понять, о чём вообще речь, а потом пожала плечами. - Какой ещё детский дом, Ульяна? Что ты там себе напридумывала? За кого ты меня принимаешь? "За того, кто пойдёт почти на всё, чтобы избавиться от проблемы," - мысленно ответила Ульяна, но вслух ничего не сказала, лишь положила нетронутый бутерброд обратно на тарелку и, опустив руки на колени, крепко, почти до боли переплела между собой пальцы. Если Анастасию так сильно удивило предположение Ульяны про детский дом, значит, она действительно не собирается её туда отправлять (врать дочери или рисоваться перед ней ей нет и никогда не было смысла), но облегчённо выдыхать Уля пока не спешила. Она понимала, что причина у этого разговора всё равно есть, пусть даже и не та, о которой она подумала, а стало быть, всё, что было сказано до этого про недостаток времени и отсутствие возможности заботиться о ней, было сказано не для красного словца. - Ни в какой детский дом тебя никто не отдаёт, - с лёгкими нервными нотками в голосе проговорила Анастасия и, взяв так и стоявший на столе бокал с холодным чаем, сделала несколько быстрых глотков, а потом со стуком поставила его на место. - Но выходить из ситуации всё равно как-то нужно, так что... В общем, сегодня я созвонилась с тётей Олей, и мы с ней договорились, что ты какое-то время поживёшь у неё. Ты же ведь помнишь тётю Олю - мою сестру? Ульяна, по-прежнему не глядя на мать, но понимая, что Анастасия ждёт от неё ответа, смогла лишь кивнуть, чувствуя, как в живот ей будто вдруг вдвинулось что-то тяжёлое и холодное, а сердце стремительно опускается куда-то вниз. Мамину старшую сестру тётю Олю она, конечно же, помнила, хоть они с ней и виделись лишь от случая к случаю, вот только воспоминания эти были далеко не из самых приятных, а потому новость о том, что ей придётся какое-то время пожить именно у этой родственницы со стороны Анастасии, расстроила Ульяну чуть меньше, чем расстроила бы новость о скором отбытии в интернат. Внешне Анастасия и Ольга были совсем не похожи, но характер у обеих был будто бы один на двоих, с той лишь разницей, что Анастасия при всей её вредности, бесконечных капризах и своеобразном отношении к окружающим, в том числе и к близким людям, имела приобретённые манеры аристократки, которые вынуждена была когда-то освоить, проживая в большом городе, будучи замужем за бизнесменом и потому время от времени выходя в свет высшего общества, а Ольга имела манеры рыночной торговки. Когда-то старшая сестра Ульяниной матери тоже была замужем, правда, не за бизнесменом, как Анастасия, а за обычным работягой, что для провинциального городка, где она жила, было совсем неплохо, но спустя три года брака они развелись, муж ушёл, а тётя Оля осталась одна. Точнее, не совсем одна, а с двумя маленькими дочерями-погодками, которых успела родить за время семейной жизни, - Викой и Катей, и именно с ними она и наведывалась раз или два в год в гости к младшей сестре и её семье; и Ульяна, несмотря на свою врождённую кротость и терпимость ко многому, даже если ей оно было не по вкусу, приходила в тихий ужас во время каждого такого тётиного приезда к ним. Тётя Оля то ли в силу своего тяжёлого характера, то ли из-за вынужденного одиночества и того, что ей приходилось одной крутиться, как она выражалась, воспитывая и обеспечивая двоих детей, всегда была вечно недовольной крикливой женщиной, у которой была странная привычка или такое своеобразное хобби - постоянно выискивать во всём только отрицательные стороны, что не раз являлось причиной частых скандалов, пока она гостила с детьми у Дивеевых. Дмитрий сестру жены просто на дух не выносил и, когда Ольга бесцеремонно высказывала ему, какой он плохой муж и отвратительный отец и как ему вообще повезло, что Анастасия согласилась выйти за него замуж, он с той же прямотой, но всегда в безукоризненно вежливой форме советовал ей заткнуться и заняться, наконец, своей жизнью, отчего взаимная неприязнь между ними только усиливалась; а Анастасия, видимо, в такие моменты не знала, на чью сторону ей становиться, и старалась держаться где-то посередине. Зато после развода, похоже, наконец-то определилась. Единственную племянницу тётя Оля тоже не особо любила, по каким-то ей одной известным причинам считая Ульяну избалованной и невоспитанной, и часто говорила сестре, что она своим дочерям ничего такого не позволяет, чтобы они выросли порядочным людьми, умеющими довольствоваться малым, и не уставала повторять, что она должна быть с Ульяной построже. Возможно, именно ей Ульяна и была отчасти обязана полным отсутствием материнской ласки и внимания чуть ли не с первых её сознательных дней. И вот именно к этой "святой женщине" мать и решила отправить Ульяну пожить из-за каких-то там непредвиденных обстоятельств, сложившихся не самым благоприятным образом. Вот только... - Но ведь тётя Оля же живёт в другом городе, - совсем тихо произнесла Уля, а уже через секунду поняла сама, как глупо это звучит. Когда мать ставила перед собой какую-то цель, для неё не существовало почти ничего, что могло бы стать препятствием на пути к исполнению задуманного. - Ну да, тётя Оля живёт в Светлогорске, - после почти незаметной заминки, длящейся не дольше одного мгновения, кивнула Анастасия со снова воцарившимися на её лице спокойствием и невозмутимостью, но в голосе женщины всё равно слышалось некоторое смущение, словно её подловили на чём-то не то чтобы прямо чудовищном, но и в то же время не очень приятном, из-за чего теперь приходится давать необходимые объяснения, а она предпочла бы обойтись без этого. - И для того, чтобы пока пожить у неё, ты, естественно, поедешь туда... Точнее, я тебя туда отвезу в понедельник вечером. Кухня на миг расплылась перед глазами из-за затуманивших взгляд слёз, которые взметнулись откуда-то из глубин и немедленно запросились наружу - по ресницам, по щекам, вниз, чтобы закапать солёными остывающими каплями на сложенные на коленях руки, но Ульяна почти сразу же справилась с собой и с нахлынувшими на неё изнутри эмоциями, вспомнив данное самой себе обещание быть сильной и не плакать по любому поводу. Вот только горечь от услышанного всё равно твёрдым обжигающим комом стояла где-то в горле, и Ульяна как можно незаметнее для сидящей напротив неё матери делала тихие медленные вдохи, пытаясь хотя бы так пробить ту тяжёлую глыбу из обиды и боли, что душила её изнутри, а ещё какой-то маленькой и самой далёкой частью сознания радуясь тому, что так и сидит с опущенной головой, благодаря чему мать не может видеть её покрасневшего лица и мокрых глаз. В понедельник вечером, значит... Всего-то два дня осталось. Получается, что Анастасия уже всё решила и всё устроила, даже не потрудившись сначала узнать у Ульяны, что она думает обо всём этом и как относится к задуманным мамой изменениям, которые её касаются напрямую. Но...ведь такое поведение было бы актуальным и ожидаемым, если бы дочь была для этой женщины одной из тех, чьё мнение её хоть немного интересовало бы, ведь так? Удивляться этому, наверное, даже и не стОит. Но и смириться с этим невыносимо трудно, почти невозможно. - Это временно, обещаю, - неожиданно проговорила Анастасия, и спокойствие в её голосе слегка пошатнулось, уступив место снова промелькнувшей неуверенности, но не в том, правильно ли она поступает, а в том, удастся ли ей и на этот раз убедить Улю в своей правоте и в том, что так сейчас нужно. Ульяна так и не подняла головы и не взглянула на неё после сообщения про переезд, и это вселяло некое беспокойство. - Ты поживёшь у тёти Оли месяца три-четыре, не больше, а я буду тебя там навещать, буду приезжать к тебе так часто, как только смогу. А как только здесь всё более или менее наладится, я сразу же заберу тебя обратно домой, даю слово. Она, видимо, ждала от дочери каких-то слов, но у Ульяны в голове вертелось лишь болезненно-тоскливое осознание того, что мать вот так запросто решила избавиться от неё, и в настоящей причине такого её решения - не той, которую она озвучила - девочка, если вспомнить всё, что произошло за сегодняшний день, уже не сомневалась, что бы там ни говорила Анастасия про какие-то обстоятельства, которые побудили её к этому и не оставили выбора. Моральные усилия, потраченные на то, чтобы удержать подкатившие слёзы и не дать охватившим её чувствам прорваться наружу, всё же не пропали впустую, и Уля, сделав ещё один глубокий вздох и кое-как взяв себя в руки, наконец подняла на мать взгляд ещё не совсем просохших тёмно-карих глаз и попыталась выдавить из себя улыбку, которая дала бы Анастасии понять, что её эта новость не так уж и вывела из равновесия. В конце концов, пожить какое-то время у родной тётки - это не так уж и плохо...наверное. Если бы только этой родной тёткой не была вспыльчивая и властолюбивая Ольга с её взглядами английской компаньонки девятнадцатого века, всегда направленными только на Ульяну. - А как же школа? - слегка севшим голосом спросила Ульяна не для того, чтобы переубедить Анастасию, а просто чтобы хоть что-то сказать. - Если ты говоришь, что мне придётся там остаться месяца на три-четыре... - Мы с Олей...с тётей Олей уже об этом поговорили, - с готовностью ответила Анастасия, которой, видимо, обсуждать практическую сторону всего этого было куда проще, чем объяснять, почему вообще данные события происходят. - В Светлогорске тоже есть школы, и ты, если что, пойдёшь в ту, где учатся Вика и Катя. Ты хорошо учишься, первый класс закончила вполне прилично, так что тебя возьмут без проблем. Ульяне оставалось лишь кивнуть, хотя каждая лицевая мышца так и норовила исказиться в болезненной гримасе, отдалённо напоминающей горькую усмешку, а в ушах почему-то повторным эхом отдавались последние слова матери. Закончить учебный год с круглыми "отлично" по всем предметам - это всего лишь "вполне прилично" по её меркам? Хотя когда это Анастасия оценивала по достоинству хоть одно из её достижений? - Там тебе будет хорошо и скучать не придётся, я уверена, - продолжала мать таким спокойно-рассудительным тоном, будто пыталась убедить в этом не то Ульяну, не то саму себя, чтобы хоть как-то успокоить свою не совсем чистую совесть, и очередным машинальным движением поправила свои и без того ровно лежащие волосы. - Там Вика и Катя, почти что твои ровесницы, а в компании двух девочек тебе уж всё будет веселее, чем совсем одной здесь. Будете вместе играть, гулять, девчонки тебя со своими подружками познакомят... Ульяна ничего не ответила и ни единым словом не прокомментировала такие радужные перспективы, которые рисовала перед ней Анастасия, а лишь уставилась остановившимся взглядом в окно, за которым был виден пятиэтажный дом напротив, кажущийся сейчас каким-то серым в постепенно сгущающихся вечерних сумерках, и раскинувшееся над ним пепельное небо, на котором уже успели погаснуть все до одного закатные облака. Да, в том, что живя под одной крышей со своими двоюродными сёстрами, она не будет скучать, сама Уля тоже ни секунды не сомневалась, но вовсе не потому что их с Викой и Катей сблизят совместные игры и общие детские секретики, а потому что у этих двоих теперь появится постоянная девочка для битья, коей Ульяна и являлась для них во время их с тётей Олей нечастых приездов к ним домой, отчего и ненавидела эти пусть и не особо длительные (всего два-три дня), но очень тяжёлые для неё периоды из своего раннего детства и вспоминала о них с содроганием. Что Вика, что Катя сполна унаследовали нелёгкий характер своей матери со всеми его "прелестями", но вот только оказались по своей натуре куда хитрее неё и, несмотря на свой совсем ещё юный возраст, способными на любую подлость, плюс они обе были старше Ульяны (Вика на два года, Катя - на год) и бессовестно пользовались этим. Каждый из их приездов превращал жизнь Ульяны в настоящую пытку, и что самое главное и что являлось основным камнем в фундаменте отчаяния и безнадёжности всего этого - Уля никому не могла рассказать о том, что творили её двоюродные сестрицы, как они её обижали и какие отвратительные фокусы вытворяли за спинами у матери и тётки. То есть поначалу она рассказывала, конечно, но ей никто не верил: тётя Оля незамедлительно и не задумываясь заявляла ей, чтобы она не придумывала небылицы и что её девочки на такое не способны, а Анастасия раздражённо выговаривала дочери, что ябедничать нехорошо и лучше бы она попробовала подружиться с сёстрами, чем наговаривать на них. На первых порах Ульяна честно и пыталась подружиться с ними, но потом быстро поняла, что это невозможно, потому что ни Вике, ни её младшей сестре Кате друзья не нужны были в принципе, им нужны были только марионетки, которые будут плясать под их дудку и беспрекословно делать всё, что они скажут, чтобы заслужить их одобрение и право называть их своими подругами. Уля понятия не имела, по какой причине они считают себя лучше и выше других и что заставляет их смотреть на остальных свысока и с таким пренебрежением, но не раз испытывала на себе их нападки, которые становились всё жёстче и безжалостнее, и почему-то чётко понимала, что её сёстры никогда не изменятся и не станут другими, и не в последнюю очередь по причине того, что их мать свято верила в их абсолютную непогрешимость и неспособность сделать что-либо плохое, и потому практически все их пакости сходили им с рук и оставались безнаказанными. Только лишь один раз и за один-единственный из своих проступков Вика и Катя получили когда-то по заслугам, и не потому что тётя Оля наконец-то прозрела и начала что-то понимать в отношении них, а просто потому что помог случай. В тот день отец Ульяны Дмитрий вернулся домой с работы пораньше на несколько часов и, когда пошёл в кладовку, чтобы найти там свой зимний пуховик, который он собирался взять с собой в намечавшуюся вскоре командировку, поскольку на дворе стояла зима, увидел сжавшуюся у дальней стены Улю, заплаканную и с разбитой губой, которая являлась результатом того, что десять минут назад Ульяна попыталась отнять у Вики и Кати, уже второй день гостивших у них, свой альбом с рисунками, из которого они вырывали листы, чтобы наделать бумажных самолётиков. Это был один из тех случаев, которые можно было пересчитать по пальцам и когда Ульяна видела своего обычно спокойного и непробиваемого папу по-настоящему разъярённым: подняв дочку с пола, он осмотрел её губу и потёки крови на подбородке, после чего долго и придирчиво выспрашивал у неё, кто это сделал, но, так и не добившись от неё ответа, поскольку Ульяна, всё ещё вне себя от боли и страха, упорно молчала, взял девочку на руки и, выйдя из помещения кладовки, громовым голосом позвал по именам племянниц жены. Похоже, Дмитрий и сам очень быстро догадался, кто обидел его дочь - подумать-то было больше не на кого, даже Анастасия никогда вот так открыто (по крайней мере, на тот момент) не выражала свою нелюбовь к Уле - и жутко разозлился, потому что его уже давно и всё сильнее раздражали эти две малолетние мерзавки, наглые, донельзя избалованные своей матерью, готовой критиковать кого угодно и выискивать недостатки во всех подряд, но только не себя и не в себе, и уже давно переставшие видеть разницу между понятиями "дома" и "в гостях". Обычно мужчина старался не обращать на них и их проделки особого внимания, и до поры до времени у него это получалось, потому что сам он до позднего вечера находился на работе и домой приходил уже затемно, а Ольга с детьми никогда не задерживалась у них дольше, чем на несколько дней; но в этот раз, когда он своими собственными глазами увидел, что эти две нахалки обидели маленькую Ульяну, которая, как он прекрасно знал, сама и пальцем бы никого не тронула, ледяная толща его привычного безразличия к происходящему дала глубокую трещину, и он понял, что просто не может закрыть глаза на случившееся, как это делали Анастасия и Ольга, и остаться равнодушным к тому, что произошло с Ульяной. Да, может быть, его любовь к дочери и не была безграничной, но она всё же была, присутствовала в его жизни, и именно благодаря ей он время от времени и ощущал себя живым человеком, а не просто серым безликим существом, которое всего лишь зарабатывает деньги и делает сотни других повседневных дел, как миллионы ему подобных; отцом, оставившим после себя продолжение, а не бездушным мужчиной с холодной пустотой в груди на месте сердца, которому ни до кого, кроме себя, нет дела. И, увидев теперь это маленькое создание, которое помогало ему оставаться самим собой и искренне делилось с ним своим невинным теплом и добротой, таким беззащитным, забитым, как зверёк, и испытывающим незаслуженную боль, Дмитрий почувствовал, как всем его существом завладело лишь одно чувство, объединившее в себе одновременно и желание, и стремление, преследовавшие единственную и самую важную на тот момент цель, - защитить свою девочку и заставить тех, кто довёл её до слёз, пожалеть об этом. И в ту минуту ему было всё равно, что Вика и Катя тоже всего лишь дети, которые всего на один-два года старше его дочери, потому что тогда они выглядели в его глазах чуть ли не демонами, посмевшими обидеть ангела. Прибежавшие на крик Дмитрия Вика и Катя мгновенно замерли перед ним, увидев, что он держит за руку Ульяну, куда-то убежавшую от них некоторое время назад, и под его мрачным взглядом, обещающим им большие неприятности, синхронно опустили головы и набычились. Дмитрий не стал ни о чём их спрашивать и ничего у них выяснять; он кричал на них до хрипоты, делая короткие паузы лишь для того, чтобы немного перевести дух, и в итоге на его голос, грозным басом звучавший на всю квартиру, прибежали Анастасия и Ольга, которые до этого чаёвничали на кухне. - Что здесь происходит? - решительным и деловитым, как обычно, тоном осведомилась тётя Оля и обвела взглядом своих дочерей, напыжившихся, покрасневших, как раки, и наверняка чувствовавших себя сейчас самыми несправедливо обиженными и несчастными на свете, над которыми стоял разгневанный Дмитрий, прожигая их обеих таким взглядом, наполненным раскалённой злостью, которой оставался всего шаг до настоящей ненависти, будто хотел расплавить их на месте. - Девочки, что случилось? Дима, ты чего на них кричишь? Мужчина резко повернулся к ней с видом разъярённого льва, учуявшего новую опасность, угрожающую его пока ещё слабому и беззащитному детёнышу, и Ольга, несмотря на свой железный характер и постоянную готовность броситься в атаку, невольно отпрянула назад, столкнувшись с его мечущим искры негодования взглядом. Она, как и Анастасия, знала, что мужа сестры не так-то просто вывести из терпения, но если это уже случилось, то под горячую руку ему лучше не попадаться и не вступать с ним в какие бы то ни было споры или выяснения отношений. Вот только вмиг пробудившийся материнский инстинкт при виде несчастного, как ей показалось, выражения на лицах Вики и Кати не позволял ей отступить без получения внятных объяснений и пустить всё на самотёк. - Чего я на них кричу? - холодно произнёс Дмитрий, и в его глазах, взгляд которых и до этого, мягко говоря, не отличался спокойствием, зажёгся новый огонёк ярости, направленной уже непосредственно на свояченницу, после чего мужчина резким кивком указал на Ульяну, которую он прижимал к своему боку, приобняв рукой за плечи, и весь жалкий горестный вид которой ясно говорил о том, как она жалеет, что не сидит сейчас в темноте кладовки, как несколько минут назад. - А ты не хочешь сначала спросить, дорогая Оля, чего это твоя племянница вся в крови и с разбитой губой? Или тебя это, как обычно, не интересует? Анастасия, услышав последние слова мужа и бросив взгляд на дочь, как будто только сейчас её заметила, вышла из-за спины Ольги, где застыла в неподвижности и недоумении, как только они с ней торопливо выбежали в коридор, чтобы узнать, что случилось, и, подойдя к Дмитрию и Ульяне, опустилась перед девочкой на корточки и взглянула ей в лицо. Ульяна, увидев совсем близко серо-стальные глаза матери, в которых по непонятной причине никогда не было ни капли тепла, судорожно вздохнула, словно чаша её страха переполнилась до краёв, и крепче прижалась к надёжной папиной руке. - Уль, что случилось? - тихим и спокойным голосом спросила Анастасия и, быстро запрокинув голову, мельком посмотрела на словно высеченное из камня лицо Дмитрия, прежде чем снова перевести взгляд на Ульяну. - Ты что, упала? Она вроде бы просто хотела разобраться в происходящем, но из её второго вопроса, прозвучавшего с лёгким нажимом, следовало, что мать при этом ещё и предлагает вполне приемлемое и удобное для всех объяснение, которое могло бы сразу же разрешить завязавшийся и никому не нужный конфликт. Вот только обжигающая боль в нижней губе и солоноватый вкус крови, напоняющий рот, а ещё самодовольные ухмылки, которыми незаметно для взрослых обменялись между собой Вика и Катя после слов тётки, не позволяли Ульяне кивнуть и подтвердить, что именно так всё и было, и тем самым помочь двоюродным сёстрам избежать необходимости отвечать за содеянное. Но от её ответа, как через мгновение выяснилось, ничего и не зависело. - Упала?! - Это слово сорвалось с губ отца настоящим рычанием, и Ульяна увидела завладевшую лицом Анастасии растерянность, когда она взглянула на мужа и нервно сглотнула при звуке такого его голоса, похожего на близкий раскат грома. - Насть, ты совсем уже отупела, или тебе действительно настолько плевать на своего собственного ребёнка?! Откуда и с чего она, по-своему, могла упасть, чтобы так разбить губу? Я невооружённым глазом вижу, что это "ручная" работа! Ульяну однозначно ударили, и сделала это одна из твоих племянниц, для которых уже давно не существует рамок дозволенного и которые творят всё, что взбредёт им в голову! - С чего ты решил, что это сделали они? - с вызовом поинтересовалась Ольга, снова выступив вперёд и будто намереваясь встать между разгневанным Дмитрием и своими дочерями. Она, похоже, решила во что бы то ни стало защищать Вику и Катю в независимости от того, виноваты они в случившемся или нет, но не учла того, что Ульянин отец был настроен так же решительно и на то же самое - защитить свою дочь. - С того, что больше некому, - отчеканил мужчина, и его голосом можно было бы разом выстудить жарко натопленную комнату. - Настя, конечно, мать так себе, но она прекрасно знает, что будет, если она хотя бы раз попробует тронуть Улю. Я могу быть кем угодно - никудышным отцом, только лишь номинальным мужем, как ты меня обычно за глаза называешь, - но при всём при этом я скорее руки себе оторву, чем ударю родную дочь. Ты, конечно, мадам с гонором непомерным, но я думаю, всё же не настолько ещё осмелела, чтобы бить чужого ребёнка. Остаются только две твои малолетние садистки, и ни для кого не секрет, что они постоянно задирают Ульяну и от них никому покоя нет. - Что?! - ахнула тётя Оля и, толкнув Вику и Катю к себе за спину, встала перед ними, уперев руки в бока и вперив в Дмитрия мгновенно ожесточившийся взгляд. - Ты назвал их садистками?.. То, что мои девочки более общительным и активные, чем ваша Ульяна, ещё не значит, что их можно обвинять во всех грехах! - Вот и передай своим гиперактивным, чтобы они моего ребёнка и пальцем не смели трогать! - буквально прошипел Дмитрий, резко подавшись в сторону Ольги, чем заставил её отпрянуть назад, и яростно вскинув правую руку в сторону Вики и Кати, которые выглядывали из-за спины матери и впервые за всё время выглядели слегка испуганными - видимо, поняли, что игры закончились и что дядя Дима разозлился на них обеих не на шутку. - Ульяна младше них и уже понимает, что хорошо, а что плохо, что можно, а что нельзя! А ты своим, как я посмотрю, даже элементарные нормы морали не удосужилась внушить, и вот результат твоего воспитания налицо - никто для них не авторитет, и плевать они хотели на всё и на всех! Ульяна увидела, что Вика и Катя начали попеременно всхлипывать, уцепившись с разных сторон за юбку матери и, видимо, пытаясь таким образом вызвать жалость к себе, но Дмитрий смотрел на них всё с тем же ненавидящим отвращением, а тётя Оля всё больше раздувалась от распирающей её изнутри злости, словно жаба, возмущённая таким отношением к её детям. Тут, похоже, сообразив, что держаться в стороне больше невозможно и нужно хоть что-то сделать, пока не разразился настоящий скандал, вмешалась Анастасия, которая до этого, сидя на корточках и будто превратившись в нелепое изваяние с широко распахнутыми глазами, лишь переводила взгляд с мужа на сестру и обратно и то приоткрывала рот, то снова плотно сжимала губы, будто собираясь сказать что-то, но ещё не зная, что именно. - Дим, тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? - неуверенно произнесла она, поднявшись с корточек и на мгновение успокаивающе-покровительственно положив руку на худенькое плечо жавшейся к отцу Ульяны, но Уля вместо того, чтобы успокоиться от ещё и маминой поддержки, которую она должна была почувствовать, задрожала ещё сильнее и едва подавила в себе порыв дёрнуться в сторону, чтобы увернуться от прикосновения руки матери. - Я понимаю, что ты как отец переживаешь за Ульяну, но это же всего лишь дети. Ну заигрались, ну подрались немного, и что с того? Дмитрий, глубоко вдохнув и протяжно выдохнув, словно таким образом избавлялся от излишек бушующего внутри него гнева, посмотрел на жену слегка раздражённым и одновременно устало-безнадёжным взглядом - так зрячий смотрит на урождённого слепца, осознавая, что бессмысленно доказывать тому в сотый раз, что трава зелёного цвета, а не синего. - С вами обеими бесполезно разговаривать, - тихо, но чётко проговорил он, поочерёдно окинув взглядом сначала Анастасию, потом Ольгу, которая продолжала сверлить его гневно сверкающими глазами и стоять раскрасневшейся и тяжело дышащей преградой между ним и своими дочерями. - Вы же как две стены - слышите только себя, и больше ничьи слова до вас не доходят... А тебе, Насть, я вообще не успеваю поражаться: твой ребёнок пострадал, а ты ведёшь себя так, как будто так и должно быть. Вот теперь я понимаю, почему Ульяна тихонько плакала в кладовке, а не побежала сразу же жаловаться маме - какой смысл искать помощи и поддержки у того, кому всегда было на тебя плевать? А когда они в следующий раз начнут пытать её у тебя на глазах, ты тоже скажешь, что ничего страшного и что всё это нормально? - Анастасия, возмущённо задохнувшись, хотела было что-то сказать, но Дмитрий лишь мотнул головой и вскинул руку в предупреждающем жесте, давая понять, что ничего слышать не хочет и никакие её слова его уже не убедят в обратном. - Значит, так. Я этих двух паршивок уже предупредил, а теперь делаю это ещё раз в присутствии Ольги: если они ещё когда-нибудь посмеют тронуть мою Ульяну и если она ещё хоть раз прольёт по их милости хотя бы одну слезинку, я не посмотрю на то, что они ещё дети, и уши им обеим надеру совсем не по-детски, и ни ты, ни твоя сестра меня не остановите, понятно? И небольшой, но важный совет тебе, Оль: пока ещё не совсем поздно, займись их воспитанием, а то как бы вот такая твоя беспечность и желание всё разрешать им и отворачиваться от очевидного не привели в далёком будущем к плачевным результатам. Не все убийцы и маньяки становились таковыми из-за лишений, насилия и жестокости в детстве. Некоторые из них... Нет, не так - большинство из них превращались в садистов, потому что подобные тебе пофигисты-родители вовремя не одёргивали их и не объясняли им, что так нельзя, и те благодаря этому верили, что именно им всё можно и ничего им за это не будет. Как бы и твоих дочурок не ожидала такая же участь как плод твоего своеобразного воспитания... Пойдём со мной, родная, - последние слова, сказанные гораздо мягче и проникновеннее, были обращены к Ульяне, после чего папа, взяв её за руку, увёл с собой на кухню, где уже через минуту прикладывал к её разбитой губе холодный компресс в виде обёрнутых тонким вафельным полотенцем кубиков льда, а потом приготовил большую кружку горячего шоколада, который Уля всегда любила больше, чем какое-либо другое лакомство. Когда они шли на кухню, до Ульяны успели донестись слова тёти Оли, в которых кипело и выплёскивалось возмущение крайней степени, переходящее чуть ли не в потрясение: "Мне не послышалось?.. Он сравнил моих Вику и Катю с маньячками?!", а следом - взволнованный голос Анастасии, которая, видимо, тоже ещё не до конца отошла от произошедшего: " Оль, успокойся, пожалуйста... Он всё это в запале сказал, потому что из-за Ульки очень расстроился. Сама не знаю, чего он так к этой девчонке прикипел в последнее время... Я с ним обязательно поговорю, и он извинится, обещаю. Ты только успокойся..." Но успокоиться тёте Оле тогда не позволили её взрывное эго и задетые материнские чувства, и она почти сразу же, как придётся побросав в дорожные сумки взятые из дома вещи и наспех одевшись сама и собрав Вику и Катю, которые всё это время для вида шмыгали носами и тёрли глаза, через полчаса покинула дом сестры, демонстративно не глядя в сторону Дмитрия и племянницы, буркнув угрюмое "пока" лишь одной Анастасии и громко хлопнув дверью. Но перед тем, как они уехали, Ульяна, на пару секунд робко выглянувшая в прихожую, успела поймать на себе взгляды заметивших её двоюродных сестёр, которые красноречиво говорили, что ни Вика, ни Катя ничего не забыли и при первой же удобной возможности припомнят ей этот случай, который из постоянных победительниц сделал их проигравшими, да ещё и вынужденными уходить с поля боя, как побитые щенята. Этот и ещё десяток других, когда Ульяне, по их мнению, мало досталось и когда им не удалось отыграться на ней так, как хотелось бы... Вспоминая всё это, Ульяна не отрывала глаз от серовато-молочной белизны неба в окне, и после того, как у неё в памяти всплыли выражения лиц Вики и Кати, когда она видела их в последний раз, девочка почувствовала, как её снова охватывает тоскливый страх при понимании, что через два дня у них появиться бессчётное количество шансов расквитаться с ней, и никто её уже не защитит, потому что тётя Оля неизменно и однозначно будет на стороне своих детей, что бы те ни творили. А это значит, что рассчитывать Ульяне придётся только на саму себя и свои силы. Вот только как можно рассчитывать на себя, если никогда раньше ей не приходилось давать кому-то полноценный отпор, чтобы постоять за себя, и она даже не знает, насколько она способна на это и способна ли вообще? Относительно легко и даже как-то самонадеянно было давать самой себе обещание научиться быть сильной, находясь в своей комнате и зная, что в ближайшие пару или несколько часов её никто не побеспокоит и не станет издеваться над ней просто ради своего удовольствия; но кто же знал, что это умение, которое она только думала начать осваивать, понадобится Ульяне так скоро и время не оставит ей возможностей на пробные попытки или право на ошибку? И, судя по уже твёрдому взгляду Анастасии и её словам, принятое ею решение Ульяне не изменить и не отсрочить. Что же делать?.. "Пойдём со мной, родная," - прозвучали в голове папины слова двухлетней давности, и лишь присутствие матери не позволило Ульяне прижать ладони к вискам и зажмуриться, чтобы удержать в себе слёзы, готовые хлынуть потоками бессилия по щекам. Если бы только папа сейчас был здесь и сказал бы ей это, она пошла бы с ним куда угодно, только бы избежать того кошмара, который ждал её через два дня. "Папочка, родной, ты так нужен мне сейчас. Почему тебя нет здесь?" Образ отца стоял перед глазами Ульяны, словно спасительный маяк из прошлого, который теперь печально-виновато смотрел на неё издалека во всём этом бескрайнем море отчаяния и смятения, а на своих плечах она всё ещё чувствовала его широкие и надёжные ладони, от которых веяло защитой, но которые, к сожалению, теперь остались лишь воспоминанием. До его ухода Уля даже и представить не могла, насколько ей необходимо папино присутствие рядом и в её жизни и как ей будет плохо, когда она останется совсем одна против жестокости и несправедливости всего мира, пока что воплощавшихся для неё в лице одной жёсткой и эгоистичной женщины - её матери. Если бы папа был здесь, Анастасия никогда бы не решилась отправить её к тётке в другой город, как бы сильно ей ни претило присутствие Ульяны. Но его нет, своими силами Уля переубедить мать не сумеет, да ей никто и не даст такого шанса, а значит, нет и выхода из этого тупика. Разве что... Охваченная резко нахлынувшей и отчаянной чуть ли не до бессознательности надеждой, Ульяна наконец оторвала взгляд от того, что созерцала за окном, посмотрела на мать и увидела, что та тоже не сводит с неё внимательного взгляда, будто пытается понять по выражению лица Ули, какие мысли сейчас занимают её голову. Промелькнувшее на нём лёгкое оживление тоже не укрылось от неё, и женщина слегка нахмурила тонкие искусно подведённые брови, недоумевая, что стало тому причиной. - А как же тётя Ляля? - тихо спросила Ульяна, надеясь, что её голос не дрогнет, выдавая страх неудачи. В эту минуту девочка старалась говорить как можно спокойнее и увереннее, из последних сил надеясь, что её слова всё же в кои-то веки дойдут до матери, и та сочтёт возможным рассмотреть ещё один вариант, который сможет более или менее устроить их обеих, а не только одну Анастасию. Во взгляде Анастасии отразилось лёгкое непонимание, а сама она снова неосознанно потянулась к бокалу с остатками холодного чая. - А что тётя Ляля? - недоумевающе произнесла женщина, прежде чем поднести бокал к губам и сделать глоток. - Почему я не могу пожить у неё, пока ты...будешь разбираться с обстоятельствами? - Ульяна так крепко стиснула собственные руки, что пальцы заломило, но она этого почти не почувствовала. Уля понимала, что её слова мать вряд ли убедят и что та, скорее всего, не согласится на подобное предложение, но не сделать попытку отменить свой отъезд в Светлогорск не могла - превращать свою и без того далеко не идеальную жизнь в настоящий ад ей совсем не хотелось, а при мысли о том, что ей придётся довольно длительное время жить под одной крышей с тётей Олей, Викой и Катей, из груди чуть было не вырывался крик ужаса. Вздохнув, Анастасия повертела в руках бокал, вроде бы раздумывая над словами дочери, а на самом деле - Ульяна была в этом уверена и сейчас как будто читала мамины мысли - подыскивая удобное для себя и в то же время наиболее естественное объяснение, чтобы отказать Ульяне в её просьбе, избежав при этом ненужных вопросов. Поэтому её последующие слова Ульяну не удивили, но горечь безнадёги всё равно хоть и не смертельной, но жгучей и вызывающей дрожь отравой разлилась в душе при осознании того, что её отъезд так же неизбежен, как и наступление ночи после захода солнца. - Уль, я всё понимаю, - Анастасия, когда отвечала, тоже заговорила спокойным и относительно мягким голосом, и, слушая такой её тон, можно было поверить, что она, искренне сопереживая, мысленно ставит себя на место дочери и действительно понимает её чувства; но Ульяна за минувший год хорошо изучила манеры матери и то, что обычно скрывалось под каждой из них, и знала, чего на самом деле стоит такое её понимание - никогда волк, идущий напролом, не сможет вообразить себя на месте несчастной овечки, потому что это невозможно в силу самой его природы. - Ляля - моя лучшая подруга; она очень хорошо к тебе относится и многое делает для тебя, и ты её очень любишь. Но, если подходить с чисто формальной точки зрения, то всё же она нам посторонний человек, у которого своя жизнь и какие-то свои заботы, и мы не имеем права нагружать её своими проблемами. Всё-таки тётя Оля - моя родная сестра, и будет куда более приемлемо, если ты поживёшь у неё, нежели у Ляли. - Тётя Ляля была бы не против, - полушёпотом сказала Ульяна, уткнувшись взглядом в колени и уже не смотря на мать. Теперь она понимала, что любые её слова будут бесполезны, потому что за неё уже всё решили, прописали для её дальнейшей жизни один конкретный сценарий, который не подлежит изменениям, и всё, что ей остаётся, - подчиниться. - Возможно, что так, - не стала спорить Анастасия с последней фразой Ульяны, и Уля снова услышала совсем рядом её вздох. - Но тебе не кажется, что это будет не совсем честно - воспользоваться её добротой и безотказностью и взвалить на неё такую ношу только лишь потому, что ты не хочешь уезжать? Ульяна ничего не ответила, и не потому что возразить на слова матери было нечего, а просто потому что она уже не видела в этом никакого смысла - что бы она ни сказала, Анастасия на всё непременно найдёт контраргументы, и для неё, похоже, не имеет особого значения, что они противоречат её же собственным прошлым поступкам. Сколько раз она сама пользовалась добротой и безотказностью тёти Ляли, сплавляя к ней Ульяну на круглые сутки, а то и на несколько дней подряд... В кухне снова наступила тишина, но не та, от которой исходит ощущение уюта и покоя, а совершенно другая - холодная, давящая и будто бы воплощавшая в себе все те горькие слова, что ещё не были сказаны. Ульяна снова смотрела в окно, чувствуя на себе взгляд матери, но при этом упорно не отводила глаз от светлой шиферной крыши дома напротив, чтобы не смотреть на Анастасию в ответ. На длинном, тонком чёрном проводе, протянутом между крышами их дома и соседнего, уселись длинным и кое-где прерывистым рядом галки и вороны, и каждая из них цепко держалась лапками за шаткую и ненадёжную опору под ней. Они все крепко держатся за провод, чтобы не соскользнуть с него, но, по сути, в нём не нуждаются, потому что, даже если лапы их подведут и они не удержатся, это не станет для них роковым концом всего, как было бы в случае с человеком, поскольку у каждой птицы есть ещё кое-что, на что можно всецело рассчитывать, - сильные и верные крылья, которые не подведут никогда. Вот бы и ей такое же чёрное, как ночь, оперение, чтобы не выделяться из толпы себе подобных, и такие же надёжные крылья, которые унесут её туда, где она смогла бы жить так, как сама захочет, а не подстраивать свою жизнь под чужие решения и не зависеть от чьих-либо желаний... - Может, у тебя ещё какие-то вопросы есть? - несколько смущённо спросила Анастасия, наконец-то нарушая молчание. Теперь, когда главное было сказано и она видела, что Ульяна больше не собирается противиться принятому ею решению, женщина внутренне была довольна, что всё прошло даже проще, чем она ожидала, и в то же время чувствовала себя сейчас немного растерянной, не понимая, о чём ещё ей говорить с дочерью. - Больше ни о чём спросить не хочешь? Ульяна закусила нижнюю губу, потому что её уставившиеся на дом, небо и птиц за окном глаза снова наполнились горячей влагой, и сделала медленный глубокий вдох, подавляя в себе желание расплакаться от сковавшей её изнутри тоски и ощущения собственной беспомощности. В данной ситуации вопрос к матери у неё был только один, но та точно не стала бы на него отвечать, а только разозлилась бы. Ведь Анастасия же знает, прекрасно знает, что её сестра не любит Ульяну, а племянницы свою двоюродную сестру откровенно ненавидят, и не может не понимать, что если она отправит дочь в Светлогорск, то там её жизнь превратится в выживание. Это что же, так проявляет себя её безграничная до глупой наивности надежда, что вопреки всем прогнозам всё сложится наилучшим образом? Или ей действительно настолько всё равно? Анастасия, видимо, думала, что Ульяна снова попытается отговорить её от своего переезда к тёте или на худой конец спросит, когда именно Анастасия в ближайшее время приедет в Светлогорск, чтобы повидаться с ней. Но второе теперь волновало Ульяну в последнюю очередь. - Можно мне взять с собой Наталку? - не отводя взгляда от окна, спросила девочка таким надтреснутым голосом, что он прозвучал чуть громче шёпота. Такова негласная традиция, которую мало кто из людей считает традицией, но почти все безоговорочно её соблюдают: забирать из старой жизни в новую те вещи, с которыми связаны счастливые воспоминания из прошлого или которые просто заставляют думать о чём-то хорошем. Так уж получилось, что Ульянины более или менее счастливые воспоминания из раннего детства связаны лишь с одной вещью - старой куклой в выцветшем голубом платьице и с жёлтыми косами, которую ей когда-то давно подарила бабушка, мама Анастасии. Эта кукла всегда была с Ульяной, сколько она себя помнила, и вместе с ней переживала всё, что происходило в её жизни, как радостные события, так и грустные, и Уля очень хотела, чтобы хотя бы эта безмолвная малютка с пластмассовым личиком и синими глазами, которую она очень любила, никуда не исчезала и была с ней постоянно. - Наталку? - с мимолётным удивлением повторила Анастасия, а потом на её лице мелькнуло понимание. - А, ты про свою куклу... Я и не знала, что у тебя её так зовут. Ну, конечно, можешь взять свою Наталку с собой. Вообще можешь взять с собой любые вещи и игрушки, какие захочешь, но только не переусердствуй, ладно? Ты и сама, наверное, знаешь, что у тёти Оли квартира не очень большая, так что тебе придётся делить комнату с кем-то из девочек - либо с Викой, либо с Катей. Ульяна, потупившись, лишь кивнула. Последние слова её, конечно, не обрадовали, но, если бы это была самая большая неприятность, которая её там ожидала, можно было бы считать, что ей повезло. И то, что большую часть своих вещей придётся оставить здесь, тоже её нисколько не огорчило. Если бы понадобилось или если бы это хоть что-то могло изменить, она бы с радостью отказалась от каждой из них, чтобы только не ехать в Светлогорск и не жить у тёти. - Я теперь могу идти? - всё тем же безразличным тоном спросила Уля, отодвигая от себя тарелку с бутербродом, от которого она так и не откусила ни кусочка. У девочки вообще было ощущение, что после событий сегодняшнего вечера снова есть ей захочется ещё очень нескоро. Анастасия, окинув её немного недоумевающим взглядом, кивнула. - Ну...иди, - пожав плечами, ответила она и взяла в руки чайник, собираясь наполнить чаем почти опустевший бокал. Вид у женщины был такой спокойный, будто она только что покончила с чем-то не особо приятным, но вполне себе нормальным и повседневным, а не сообщила собственной дочери, что той больше нет места в родном доме. Ульяна, выбравшись из-за стола, торопливо направилась к выходу из кухни, стремясь поскорее скрыться с глаз Анастасии, чтобы самой её тоже не видеть, и оказаться в своей комнате. Пока ещё своей. Только бы сдержаться. Только бы не расплакаться здесь, сейчас и при матери. Хотя можно ли вообще после всего того, что произошло, считать её своей матерью? Не имеет значения. Кем бы ни была теперь для неё эта женщина, она больше не увидит её слёз. Теперь тем более не увидит. Ульяна не помнила толком, как она вышла из кухни и как шла мимо гостиной и по коридору, который вёл в её комнату. Разум охватило какое-то странное оцепенение, и он воспринимал всё происходящее и все действия своей хозяйки как будто бы со стороны, а ноги просто сами собой ступали по половицам, которые подавались навстречу и покладисто стелились под ступнями, торопясь поскорее довести Ульяну туда, где она сможет укрыться от посторонних глаз и дать себе возможность хоть как-то отреагировать на то, что случилось - точнее, случится через два дня, - чтобы сковавший её изнутри на манер цепкого инея шок наконец-то ослаб, получив в чём-то выход, а не замораживал её и дальше, превращая этим в живую статую. Оказавшись наконец-то в своей комнате, Ульяна как можно плотнее закрыла дверь, сделав это бесшумно, но при этом яростно потянув ручку на себя, и лишь после этого беспомощно привалилась спиной к стене, как будто силы разом оставили её или как будто она только что побывала в сокрушительных объятиях мощного цунами и каким-то чудом осталась жива. Стальная выдержка, которую она так стойко демонстрировала во время разговора с Анастасией, оказалась совсем не стальной и мгновенно рассыпалась прахом, развеявшись за считанные секунды и позволив выйти на поверхность всему, что она скрывала по собой, - разрывающей на куски боли, страху и неизбывному отчаянию, от которого уже негде было скрыться. Сейчас Ульяна уже понятия не имела, как ей удавалось сдерживаться, выслушивая планы Анастасии на ближайшее будущее относительно неё, и более или менее успешно скрывать своё настоящее отношение к этому, но весь её самоконтроль улетучился без следа в эту минуту, и Уля поняла, что больше не в состоянии держать себя в руках. Она чувствовала, что задыхается, словно от недостатка кислорода, и как бы жадно она ни хватала ртом воздух и какие бы глубокие вдохи ни делала, это не помогало, как будто лёгкие в ту же секунду заполнялись дымом, который не получалось выдохнуть; перед глазами всё неудержимо плыло, и не удавалось сфокусировать свой взгляд ни на чём конкретном, хотя Ульяне сейчас это было и не нужно, а колени так отчаянно дрожали, что ей оставалось лишь удивляться тому, что она до сих пор стоит на ногах. Обхватив себя руками и на мгновение крепко зажмурившись, девочка обвела погружённую в сумрак комнату затравленным взглядом. Возможно, виноваты в этом были последствия стресса, из-за которого ощущения ещё не до конца пришли в норму, но у Ульяны было чувство, будто и сама комната, в которой она жила столько лет, и всё, что в ней находится, ей сейчас не совсем знакомы. Будто она больше не принадлежала этому месту, а это место больше не принадлежало ей. Впрочем...так оно, наверное, и было, потому что и эта комната, и вещи в ней принадлежали той, другой, Ульяне, у которой ещё был родной дом и какие-то надежды на относительно нормальное будущее. А у неё теперь ничего этого нет. И уже не будет. Всё это - осознание, что ею так легко и спокойно распоряжаются, как вещью, которая не особо кому и нужна, собственная неспособность заставить кого-либо услышать её и принимать в расчёт и её мнение тоже, мрачные мысли, крутившиеся вокруг того, какая жизнь её ждёт в Светлогорске - накатило на Ульяну удушающим смрадом безнадёги и бессилия, который дурманил рассудок и от которого становилось ещё труднее дышать, и она, силой толкнув себя вперёд и кое-как заставив будто одеревеневшие ноги двигаться должным образом, метнулась к ближнему окну в комнате, чтобы открыть его и вдохнуть свежего воздуха, пока паника не накрыла её с головой. Дурацкая ручка никак не хотела подчиняться движению её тонких пальцев, будто тоже издевалась над ней, и Ульяне лишь с третьего раза удалось повернуть её в нужную сторону и распахнуть створку. Хлынувший в открытое окно тёплый воздух, напоённый запахом остывающего асфальта, терпким ароматом цветов, росших на клумбе перед домом, и горьковатым - дальних костров, в которых жгли прошлогоднюю листву, мягко коснулся её лица, но облегчения не принёс, и Ульяна, судорожно вздохнув, опёрлась ладонями о подоконник, высовываясь из окна чуть дальше. Правую руку снова прополосила резкая боль от локтя до кисти, но она уже не обратила на это никакого внимания, потому что боль и без того переполняла её, сводя на нет восприятие всего остального, а раздражали и выводили из себя её сейчас самые обыкновенные вещи, которые окружают любого человека изо дня в день на протяжении многих лет. Даже эта спадающая через плечо на грудь коса - её повседневная причёска, с которой она ходила и в школе, и дома - вдруг показалась ей такой вмиг надоевшей до дрожи, что Ульяна, не раздумывая ни секунды, сдёрнула резинку, стягивающую собой кончик её заплетённых волос, и несколькими резкими быстрыми движениями расплела косу, после чего густые тёмные чуть волнистые пряди рассыпались по её плечам и спине, спускаясь ниже лопаток, а сама Уля снова подалась к открытому окну, вцепившись пальцами в края подоконника и подставив лицо навстречу чуть колышащемуся воздуху позднего мая, глядя на простирающуюся внизу улицу, слегка притихшую перед наступлением приближающейся ночи. Там всё было так же, как и в любой другой из вечеров, предшествовавших этому: по проходящей рядом и прямо напротив дома проезжей дороге время от времени с рокочущим или ровным шумом двигателей и скрипом шин проносились машины, по небольшой тропинке, мощёной асфальтом и слегка извивающейся лентой петляющей через лужайку около дома, иногда шествовали в одиночестве или группками по два-три человека прохожие, нарушая почти полное безмолвие своими голосами, когда они здоровались или негромко переговаривались друг с другом, а где-то вдалеке попеременно слышался собачий лай. Всё было точно так же, как секунду, как минуту, как час назад. Всё было точно так же, как и всегда, и никому и ничему в этом равнодушном мире за окном не было дела до того, что её жизнь рушится у неё на глазах, готовая вот-вот пойти ко дну, как бумажный кораблик, оказавшийся посреди моря во время шторма, а она никак не может это остановить, потому что это не в её силах. Не в её силах влиять на собственную жизнь - что может быть хуже? Судорожно втягивая воздух, но не ощущая в полной мере смешанные в нём запахи, словно в оцепенение впал не только рассудок, но и все органы чувств, Ульяна устремила взгляд вниз, на асфальтовую дорожку, которая была во всех подробностях видна из окна и казалась отсюда такой близкой, хотя на самом деле до неё было целых пять этажей. Дорожка тоже была такая же, как и всегда, но только в эту минуту она не пустовала - на той её части, что проходила почти прямо под окном Ульяны и на какой-то метр-полтора уходила в сторону, стоял человек - мужчина - и, судя по тому, что он неторопливо делал шагов пять то в одну сторону, то в другую, а иногда, оглядываясь, замирал на какое-то время на месте, кого-то ждал. Машинально глядя на него и наблюдая за его неспешно-однообразными движениями, Ульяна старалась немного замедлить сумасшедшую карусель одних и тех же мыслей, скользивших по замкнутому кругу у неё в голове, и пыталась услышать хоть что-то, пусть даже тишину, кроме того пульсирующего шума, с которым кровь стучала у неё в висках, и, к её собственному и немалому удивлению, через пару минут ей это удалось. Нет, острое до боли нежелание уезжать в Светлогорск, чтобы жить у тёти Оли, по-прежнему оставалось при ней, как и связанные с ним обида и чувство обречённости, но Ульяна, уставившись застывшим взглядом вниз, вдруг почувствовала, что действительно начинает успокаиваться и что душившая её внутренними тисками паника постепенно отпускает. По крайней мере, клокочущий в ней с того самого момента, как она вошла в свою комнату и осталась одна, порыв рыдать в голос и посшибать на пол всё, что попадалось ей под руку, стремительно пошёл на спад, пока не угас вовсе, и Уля, неосознанно подчинившись этому ощущению нахлынувшего спокойствия и даже некоторой собранности, не сразу поняла, откуда оно пришло и почему к ней начало понемногу возвращаться самообладание, хотя ещё недавно ни о чём таком и речи не шло, и она каждую секунду опасалась, что запасы её выдержки иссякнут, а о том, что было бы в этом случае, ей даже думать было страшно. Когда дыхание более или менее пришло в норму, а лихорадочный стук в голове и ушах утих до едва уловимого трепетания где-то на границе сознания и голосов инстинктов, которыми наперебой говорили страх и отчаяние, но только теперь эти голоса звучали тихим шёпотом, на Ульяну вдруг снизошло озарение, что бальзамом разлившееся по её взбудораженным нервам спокойствие - это вовсе не её заслуга и что пробилось оно к ней не изнутри, потому что как раз там всё заходилось от ужаса и душевной боли, которые погребли под собой всё остальное на манер огромной снежной лавины, оставив после себя лишь холод и жуткую пустоту, а пришло извне. А если быть точнее, то с улицы, снизу, через открытое окно, и исходило это всепоглощающее спокойствие от той самой мужской фигуры, возвышающейся на асфальтовой дорожке, с которой Уля вот уже несколько минут не сводила глаз, хотя сама до определённого момента не отдавала себе в этом отчёта. Немного смутившись от подобных мыслей, Ульяна попыталась найти опору для своего взгляда в чём-то другом, если уж ей по большому счёту всё равно, на что смотреть, пока она старается просто прийти в себя, но глаза, словно магниты с одинаковым зарядом, да ещё капризные и своевольные, упрямо тянулись лишь к одному полюсу - человеку внизу, который продолжал измерять отрезок асфальтовой тропинки медленными скучающими шагами, будто пребывая при этом в лёгкой задумчивости, и заворожённо следили за каждым его движением, словно впитывая через взгляд ту бесстрастную невозмутимость, которая сквозила в каждом его шаге, жесте, повороте головы. Ульяна окончательно смешалась, уже совсем не понимая саму себя и странные ощущения, охватившие её. Сколько она себя помнила, она всегда была хоть и приветливым, но всё же довольно замкнутым ребёнком, причём не только на улице или в каких-то публичных местах, но и дома, и к незнакомцам всегда относилась настороженно и с опаской, и это касалось даже подруг Анастасии (кроме тёти Ляли, конечно), которые время от времени приходили к ним в гости. А этого человека Уля не знала от слова "совсем", даже не видела сейчас его лица - только силуэт в относительной близи и затылок, покрытый ёжиком коротко стриженых, тёмных с лунной проседью, заметной даже отсюда, волос, да и что там - вообще никогда раньше не встречала его до этого момента; но откуда же тогда это мгновенно завладевшее ею чувство безграничного доверия, направленное именно на него, и желание конкретно ему рассказать о своих проблемах и у него попросить помощи? Глупости какие... Ульяна поспешно помотала головой, силясь перенаправить свои мысли в нужное русло - подальше от глупых и несбыточных надежд и желаний - и закрыв глаза, чтобы больше не смотреть на незнакомого человека, совершающего вечерний променад под её окнами. Ей сейчас нужно думать, как теперь быть и что делать дальше, а не надеяться глупо на чудо и ждать неведомой помощи от всех подряд. С какой стати ей рассчитывать на помощь и поддержку совершенно постороннего человека, которого она видит первый раз в своей жизни? С чего бы этому мужчине помогать ей, если он вообще пока что даже не знает о её существовании и наверняка примет её за чокнутую или в лучшем случае за взбалмошную девчонку, если она сейчас бросится к нему со слезами и с мольбами о помощи? Ещё не хватало, чтобы на неё стали смотреть косо и с неприязнью ещё и обычные прохожие, а не только родная мать. "Да, всё так," - подтвердил холодный разум, но если бы только можно было объяснить то же самое ещё и собственным глазам, которые судорожно заметались по всему, что находилось перед ними, норовя опять перескочить на того человека, и тому неведомому, но настойчивому чувству, которое тянуло её немедленно броситься к нему, к этому мужчине, имени которого она не знала и о котором не знала вообще ничего, и рассказать ему обо всём, что её сейчас так терзало и тяготило. Устав от внутренней борьбы с самой собой и сдавшись, Ульяна дала своему заупрямившемуся взгляду свободу, и тот жадно заскользил по манящему его незнакомцу, который как раз в этот момент замер на месте, повернувшись в сторону проезжей дороги и как будто бы изучая её глазами. Хотелось бы знать, что он там такого интересного увидел... А вот она, маленькая одинокая девочка, брошенная всеми, стоит у окна и смотрит на него - абсолютно постороннего ей дядю, почему-то сейчас испытывая к нему в разы больше доверия и потребности в нём, чем это было когда-то даже по отношению к собственному отцу. Просто этот человек, как Уля заметила за то короткое время, что наблюдала за ним из открытого окна, держался с невероятным достоинством и спокойным благородством, которыми не мог в своё время похвастаться даже Дмитрий Дивеев, чьи манеры всегда были очень близки к аристократическим, и, даже стоя на этой дорожке совсем один, он не выглядел одиноким, потому что при взгляде на него никому бы и в голову не пришло, что это одиночество его хоть сколько-нибудь тяготит. Исходящие от него непоколебимое спокойствие и надёжность ощущались даже на расстоянии, и казалось, что этот человек способен разрешать проблемы любого масштаба и любой сложности с той же неторопливой непринуждённостью, с какой он прогуливается сейчас взад-вперёд по тропинке. Если один только вид маминого знакомого Михаила, который был сегодня днём у них в гостях, и несколько фраз, сказанных им, моментально оттолкнули Ульяну от него, а внутренний голос сразу же и недвусмысленно подсказал, что от этого человека лучше держаться подальше, то мужчина, стоявший сейчас под окнами, за несколько мгновений вызвал в ней наплыв безграничной симпатии и полного расположения, хотя девочка ещё даже не видела его лица. А при мысли о том, что через каких-то два дня её после переезда в Светлогорск и на протяжении последующих нескольких месяцев ждут лишь бесконечные скандалы, упрёки и нападки со стороны тёти Оли и двоюродных сестёр, желание Ульяны как можно скорее оказаться внизу, у дома, и броситься к своему ангелу-хранителю, почему-то воплотившемуся для неё именно в этом незнакомце, чтобы поскорее очутиться под надёжной защитой его рук и уткнуться лицом в чёрную ткань его пиджака, стало таким непреодолимым, что снова захотелось плакать от гнетущей невозможности исполнить его и опять нахлынувшего отчаяния. "Ты нужен мне!" - мысленно проговорила Ульяна с такой безоглядной пылкостью и уверенностью в этом, что её лицу мгновенно стало горячо, а по правой щеке скатилась слезинка. Мужчина, от которого она не отрывала взгляда, снова начал неспешно прохаживаться туда-обратно, машинально постукивая ребром правой руки о правое бедро, облачённое в чёрную джинсовую ткань, и, похоже, её ментального призыва не услышал. Да и как он мог бы его услышать?.. Если бы только он услышал, если бы только он был здесь, он смог бы уберечь её от чего угодно и защитить ото всех, в этом Уля, отбросив все доводы разума, почему-то не сомневалась... Но он там, а не здесь, а ей, если оглянуться на всё произошедшее за минувший день, уже нечего особо терять... Точнее, вообще уже нечего терять. И если терять Ульяне больше нечего, а помочь ей может только он - её знакомый незнакомец, то есть лишь одна попытка и остаётся лишь один способ всё изменить, который ещё совсем недавно казался ей настоящим сумасшествием... Сумасшествие? Ну и пусть. Если ей не предоставили другого выхода и ни единой возможности решить всё более привычными и разумными методами, то что ей ещё остаётся? И есть ли вообще в этом её вина? Вряд ли. Отцепив слегка затёкшие пальцы от подоконника, Ульяна торопливо стёрла со щеки влажный след от слезы, сорвавшейся куда-то вниз, а потом со всей скоростью, на какую была сейчас способна, бросилась к закрытой двери. Под её напором, движущей силой которого стала смесь отчаяния и безумной надежды, дверь резко и полностью распахнулась, ударившись о стену с грохотом, похожим на взрыв, и Ульяна, выбежав из комнаты, торопливым шагом, постепенно переходя на лёгкий бег, прошла по почти полностью погружённому в темноту коридору в прихожую. Сердце гулко стучало, отзываясь неприятной пульсацией где-то в горле, по лицу продолжал разливаться лихорадочный румянец, растекаясь по щекам алой краской и внутренним жаром, и вообще чувствовала себя Ульяна, по правде говоря, не очень хорошо; но сейчас перед ней стояла лишь одна чёткая цель, застилающая собой всё остальное, и девочка решила просто бежать к ней, тем более, что, как она чувствовала, время для этого было сильно ограничено. То ли на грохот резко открывшейся двери, то ли на звук её поспешных шагов из кухни вышла изрядно удивлённая Анастасия, которая, видимо, находилась там с того самого момента, как оттуда ушла Ульяна. - Ты куда собралась? - с искренним изумлением спросила мать, недоумевающе глядя, как Ульяна хватает с подставки для обуви свои первыми подвернувшиеся ей под руку тряпичные башмаки и, сбросив с ног разлетевшиеся в разные стороны домашние тапки, молниеносно обувается. - Случилось что-то? Сунув ноги в уличную обувь и ничего не отвечая, Ульяна в один шаг оказалась около входной двери и несколько раз повернула фишку замка, отпирая его. - Я тебя спрашиваю: куда ты пошла? - Тон Анастасии мгновенно заледенел, став более привычным для слуха, но замок уже победно щёлкнул, открывшись. - И почему, позволь узнать, ты в таком виде?.. Стой, кому сказано! Уже когда Ульяна даже и не выбежала, а чуть ли не в прямом смысле вылетела на лестничную клетку, она на каком-то отстранённом уровне сообразила, что второй вопрос матери относился к её распущенным волосам, заменившим сейчас собой её обычную, густую и аккуратную, косу, но в этот момент у самой Ули не было ни сил, ни времени, ни желания в очередной раз препираться с родительницей, и девочка, не обращая внимания на её громкий окрик, помчалась вниз по ступеням, которые замелькали перед её устремлённым под ноги взглядом с такой скоростью, что Ульяна, время от времени опасаясь поскользнуться и скатиться вниз по одной из лестниц, цеплялась рукой за перила, но не останавливалась и скорости не сбавляла. Управляемая внутренним и внезапно пробудившимся именно сейчас инстинктом, Ульяна всем своим существом стремилась лишь к одному - как можно быстрее выбежать из подъезда и добежать до асфальтовой дорожки, находившейся с другой стороны дома, где стоял тот самый незнакомый, но с первого взгляда почему-то ставший ей таким близким человек, на которого она в эту секунду возлагала все свои надежды, отчаянные до крайности и, возможно, несбыточные, но они являлись сейчас единственным, что не позволяло ей окончательно упасть духом. Только бы успеть... Только бы добежать туда поскорее... Он всё поймёт, непременно поймёт, и обязательно поможет... Только бы успеть... Все мысли Ульяны сосредоточились лишь на этом, и она совсем не думала о том, что ждёт её в случае неудачи и как Анастасия отреагирует на такой её поступок. Если её заведомо несбыточные надежды всё же сбудутся, возможно, что ей и не придётся потом сталкиваться с последствиями и в сотый раз выслушивать от матери всё, что она о ней думает... Бегом спуститься с шестого этажа на первый заняло у Ульяны меньше минуты, после чего она, нажав на кнопку домофона, с силой толкнула массивную железную дверь подъезда, открывая её, и, торопливо спустившись с небольшого возвышения из семи каменных ступеней, бросилась бежать в нужную ей сторону, стараясь не сходить при этом с узкой асфальтовой колеи тротуара на дорогу - хоть жизнь сегодня и повернулась к ней своей тёмной стороной, расставаться с ней, попав под колёса случайной машины, Ульяне совсем не хотелось. Торопливый топот резиновых подошв её лёгких ботинок отдавался неестественно громким звуком в задумчивой тишине летнего вечера, а потоки тёплого воздуха относили волну разметавшихся волос назад, пока Ульяна бежала вдоль дома, показавшегося ей сейчас бесконечно длинным и будто бы тоже вознамерившимся чинить ей препятствия на пути к тому единственному, кто мог ей сейчас помочь. На углу дома пришлось немного замедлиться, потому что ровный асфальт там резко сменили собой трава и песок, но, кое-как перебравшись через них и ступив на ту самую мощёную дорожку, к которой она так рвалась, Ульяна завернула за угол, чувствуя, как её сердце заколотилось в каком-то уже совершенно сумасшедшем темпе, будто мгновенно превратилось в мячик-"попрыгунчик", которые подпрыгивают тем выше и быстрее, чем с большей силой их ударяют о пол или стену, но только уже не от быстрого бега, и, взглянув на расстилающуюся перед ней тропинку со всем тем, что находилось поблизости от неё с обеих сторон, не сдержала вырвавшегося у неё вздоха, который больше напоминал собой стон. Дорожка была абсолютно пустой, и на том её участке, который Уля с таким жадным и всепоглощающим вниманием рассматривала из окна своей комнаты на протяжении последних пяти минут, тоже никого не было. Там уже никто не стоял и не прохаживался, его там не было... Отказываясь верить в это и изо всех сил надеясь, что это как раз тот редкий случай, когда собственные глаза обманывают её, и она видит не то, что есть на самом деле, Ульяна судорожно заозиралась по сторонам, пытаясь увидеть его, убедиться, что он не ушёл, не бросил её одну. Редкие прохожие попадались на глаза, причём некоторые из них смотрели на запыхавшуюся и застывшую на месте девочку со слегка растрепавшимися волосами и плачущим отчаянием во взгляде с неподдельным удивлением, но того уже до боли знакомого силуэта, который она, несмотря на то, что видела его совсем недолго, могла бы отличить из тысячи других, среди них не было, Ульяна была в этом уверена, и от этой уверенности её охватило такое сильное чувство горя и потери, что впору было разрыдаться в голос и упасть на колени прямо посреди улицы. Как же так?! Он не мог, не мог уйти!.. А может, его вообще не было?.. Может, ей просто всё это показалось, пригрезился под гнётом безысходности образ защитника - сильного и надёжного даже с виду, а самое главное - того, к кому она сама питала бесконечное доверие?.. Но ведь он же был таким живым, таким настоящим, и никакая мечта не смогла бы стать настолько реальной, какой бы сокровенной она ни была и как бы горячо ни хотелось в неё верить... - Где же ты? - прерывисто прошептала Ульяна, осматривая пространство тонущей в сумерках улицы и всё ещё надеясь отыскать до сих пор стоявшую у неё перед глазами мужскую фигуру в тёмных и холодных тенях, отбрасываемых домами, зданиями магазинов, деревьями, невысокими кустарниками, поскольку найти его в попадающихся встречных прохожих она уже отчаялась. Может быть, он просто отошёл куда-то в сторону и потому она его пока и не видит? Может, ещё не всё потеряно?.. Но чем лихорадочнее и вместе с тем тщательнее Ульяна, вертя головой, оглядывалась по сторонам, тем чётче, тяжелее и неотвратимее становилось чувство, что это бесполезно и что всё действительно потеряно. Его нигде нет, и, если честно, Ульяна уже и не уверена до конца в том, что он вообще был. Что это - очередная насмешка судьбы, которая в её случае очень любит развлекаться подобным образом - сначала что-то подарить, дать немного времени, чтобы привязаться к этому чему-то, а потом навсегда и безвозвратно отнять? Или это её собственные чрезмерные фантазии, которые, как она сама, несмотря на свой ещё детский возраст, не единожды замечала, значительно выходили за любые границы, на этот раз сыграли с ней злую шутку? Нет, ей не хотелось в это верить, даже если это было правдой во всей её горькой и несправедливой неприглядности, а ещё больше не хотелось возвращаться назад и встречаться лицом к лицу с матерью, которая наверняка не на шутку разозлилась на её странное и сумасбродное поведение и которой скорое расставание с Ульяной никак не помешает устроить следующий на очереди скандал по наметившемуся поводу. И Ульяна, мысленно махнув на всё рукой и наконец стряхнув с себя оцепенение, просто изо всех оставшихся у неё сил снова бросилась вперёд, а точнее - туда, где она недавно видела своего неведомого защитника, словно надеялась, что как только она добежит туда, её неизвестный пока что даже ей самой друг тоже там появится. Умом Ульяна понимала, что её спешка ничего не изменит и что уже нет никакого смысла туда бежать, но мечущаяся внутри и почти что обезумевшая надежда, не желая уходить, гнала её вперёд, и она не могла остановиться. В следующее мгновение Ульяне почудилось, что за ней тоже кто-то бежит и зовёт её по имени, причём голосов было как минимум два. Девочка откинула назад свесившиеся вперёд и закрывшие лицо волосы, но оборачиваться, чтобы узнать, кто это, не стала и лишь прибавила ходу, то ли устремляясь навстречу неизвестно чему или кому, то ли желая сама убедиться, что это уже ничего не даст. И, возможно, у неё был шанс узнать это самостоятельно, чтобы в дальнейшем уже больше не тешить себя пустыми иллюзиями, если бы не крупный обломок камня, взявшийся как будто из ниоткуда и словно сам метнувшийся ей под ноги и который Ульяна не заметила потому, что на мгновение зажмурилась, смаргивая дрожащую на её ресницах слезу - одну из тех, что она всеми силами удерживала, выполняя данное самой себе обещание. А потом Ульяна даже и не сразу поняла, как она оказалась лежащей ничком на дорожке, по которой бежала только что, и почему ощущает под своей щекой шероховатую твёрдость асфальта и слышит только стук своего сердца, колотившегося так яро, словно она всё ещё бежит непонятно куда и непонятно зачем. Правую сторону лица - щёку, скулу, висок - обожгла ноющая саднящая боль, и очень захотелось перевернуться хотя бы набок, но сил не осталось даже на это, поэтому Ульяна так и продолжала лежать, не двигаясь и чувствуя, как по лицу текут горячие слёзы, слегка смывая выступающую кровь и налипшую на ссадины пыль. Где-то совсем рядом послышались приближающиеся шаги, но ей уже было всё равно, и эта чёрная бездна, медленно, но неумолимо ширившаяся перед глазами и застилающая собой серую поверхность асфальта, который она только и могла сейчас видеть, видимо, олицетворяет собой то, что её ждёт в дальнейшем... Ульяне казалось, что она по-прежнему бежит со всех ног, заставляя себя переставлять их всё быстрее, до сбивающегося дыхания, от которого горит огнём и будто разрывается изнутри на части грудь, до нестерпимого колотья в боку, до неконтролируемого кружения перед глазами. Ей так хочется успеть, так нужно догнать его, пока он ещё не ушёл, и знакомый силуэт уже хорошо виден на ближнем горизонте, шагах в десяти-пятнадцати от неё. Но тело вдруг становится неимоверно тяжёлым, точно целиком отлитым из свинца, подошвы ботинок почему-то начинают липнуть к асфальту под ногами, так что поднимать их становится всё труднее, а всё вокруг внезапно пошло искажёнными размытыми очертаниями, как картинка на экране телевизора под воздействием помех. Но она бежит, несмотря на боль, как физическую, так и душевную, бежит, несмотря на захлёстывающее её отчаяние, ещё более глубокое и всеобъемлющее, чем было до этого, бежит, несмотря на то, что в реальности её тело совсем не двигается. Стоявший в отдалении человек вдруг повернулся в её сторону, и Ульяна не знала, увидел он её или нет, но прежде, чем она успела рассмотреть его лицо, что-то произошло, после чего и его черты, и контуры фигуры начали стремительно расплываться и таять в каком-то сероватом тумане, подрагивающими волнами непонятно откуда растекающемся в воздухе. "Ты нужен мне!" - хотелось Ульяне во всю мочь снова крикнуть ему, чтобы удержать его ещё на несколько мгновений и не дать ему опять исчезнуть, но эти слова сорвались с её губ жалобным и едва слышным неразборчивым стоном перед тем, как всё померкло - и пространство вокруг, и он, окончательно затерявшись в нём, и остатки её сознания. И всё, что запомнила Ульяна в самое последнее мгновение до того, как сдаться на милость накатившего забытья, был пронзительный, как луч лазера, взгляд странных каре-зелёных глаз, каких она раньше не видела никогда и ни у кого. Болезненно пульсирующая темнота не спешила рассеиваться, накатывая тяжёлыми волнами, а мозг продолжал пропускать через себя круговорот яви и пустых видений, пока никак не отделяя их друг от друга; а потом отдающих дёргающей болью щеки и скулы осторожно и очень бережно коснулось что-то прохладное и влажное, и стало немного легче. Затем знакомый и вызвавший у Ульяны чувство приятной теплоты голос произнёс словно издалека, что, впрочем, не помешало расслышать звучавшую в нём подлинную тревогу: - Кого она зовёт? Кто ей нужен? Ответил другой голос, тоже знакомый, но при этом всколыхнувший собой куда менее приятное чувство: - Не знаю. Отца, наверное... Мрак прорезали проблески, тусклые, но мелькавшие с усиливающейся частотой, шипящий шум в голове постепенно утихал, уступая место блаженной тишине, и после нескольких попыток, отозвавшихся вспышками резкой, но кратковременной ломоты в висках, Ульяне наконец удалось разомкнуть, казалось, неподъёмные веки. Минуту перед глазами всё плавало, и у девочки возникло ощущение, будто она смотрит сквозь оконное стекло, о которое снаружи разбиваются водяные струи сильного ливня, а потом из кружащегося потока текучих линий и полупрозрачных хвостатых клякс, похожих на призрачные мини-кометы, выступило озабоченное полноватое лицо, которое она мгновенно узнала, несмотря на ещё не отступившую дизориентацию. - Тётя Ляля... - выдохнула она сквозь пересохшие губы, и их уголки слегка дрогнули в слабой улыбке. - Тш-ш-ш, - тётя Ляля, протянув руку, откинула с лица Ульяны спадающую на глаза прядь волос, а затем снова приложила к её ссадинам что-то вроде холодного компресса. Уля, слегка поморщившись, на мгновение прикрыла глаза. - Лежи спокойно, маленькая, и не двигайся пока, ладно? Уже всё хорошо. - А что со мной было? - Голос ещё не совсем пришёл в норму, и Ульяну хватало лишь на срывающийся шёпот. Но зато перед глазами всё окончательно прояснилось, и из мутных, смазанных образов выступили чёткие очертания её комнаты, а сама Уля поняла, что лежит в своей кровати. Ульяна, конечно же, помнила, как она на пределе своих возможностей бежала по улице, торопясь догнать свою ускользающую надежду, помнила, как она обо что-то споткнулась и упала, и даже догадывалась, что произошло потом, но ей всё же хотелось от кого-то услышать подтверждение своим догадкам, мелькавшим в голове, которая к тому же болела всё сильнее. - Ничего страшного, - всё тем же мягким и увещевающим тоном успокоила её тётя Ляля и осторожно погладила Ульяну по голове, стараясь не потревожить довольно обширные царапины на её лице. - Ты просто упала на улице, моя хорошая, но не совсем удачно - ударилась вот, поцарапалась... Но ты не переживай - через недельку-другую все твои ранки и синяки заживут, так что и следа не останется. - В следующий раз будешь смотреть под ноги, а не носиться сломя голову, - негромко, но раздражённо произнёс голос сбоку, и Ульяна, внутренне передёрнувшись, когда услышала его, повернула голову и увидела стоявшую неподалёку от её кровати Анастасию, весь вид которой выражал поверхностное волнение, приличествующее случившемуся, в то время как по выражению её лица и взгляду можно было понять, что ей в куда большей степени всё равно, чем она пытается показать. Вот только, как это ни печально и ни парадоксально, Ульяне её безразличие было уже глубоко безразлично. - Насть, хватит, - не оборачиваясь к ней, проговорила тётя Ляля всё так же спокойно, но уже без тех ласковых ноток, которые звучали в её голосе, когда она разговаривала с Улей. - Ты можешь хотя бы сейчас обойтись без того, чтобы показывать свой характер? Ребёнок же не виноват в том, что он упал... Вот, Улинька, - тётя Ляля, потянувшись к прикроватной тумбочке, что-то взяла с неё, на что предмет отозвался лёгким позвякиванием, а потом в поле зрения Ульяны возник обычный стеклянный стакан, наполненный до середины чуть желтоватой жидкостью. - Выпей лекарство, и тебе станет получше. Сможешь поспать, а то у тебя, наверное, головка всё ещё болит от удара. Чтобы дотянуться до стакана, Ульяна сделала попытку приподняться, но как только её затылок оторвался от спасительной поверхности подушки, комната перед глазами снова на мгновение наклонилась под неестественным углом; но тут на помощь пришла рука тёти Ляли, обхватившая девочку за плечи, и к губам Ули прижался прохладный край стакана. У лекарства был горьковато-травяной вкус - не самый приятный, но Ульяна уже давно привыкла не капризничать по такого рода поводам и послушно сделала несколько глотков. - Вот и умница, - говоря это, тётя Ляля помогла Ульяне снова лечь, хотя головокружение уже прошло, а стакан вернулся на своё прежнее место - на тумбочку. - Тебе нужно отдохнуть, так что закрывай глазки, а мы с твоей мамой пока на кухне посидим. Улыбнувшись Ульяне, чтобы она успокоилась, и поправив одеяло, тётя Ляля поднялась с края кровати и пошла к приоткрытой двери комнаты, на ходу кивнув Анастасии, переминающейся в стороне с ноги на ногу: - Пойдём. Пусть девочка отдохнёт. - Пойдём, - согласно кивнула мать Ульяны, но прежде чем последовать за подругой в коридор, подошла к кровати дочери и, наклонившись к Ульяне вроде как для того, чтобы рассмотреть, насколько серьёзно пострадала щека девочки, сказала так тихо, чтобы её услышала только она: - Я знаю, чего ты добиваешься этим, но говорю сразу: это было очень глупо и бессмысленно, потому что твоя выходка всё равно ни на что не повлияет. Уже в который раз за сегодняшний день Ульяна увидела совсем близко глаза матери, похожие на прозрачно-серые льдинки из-за цвета радужки и сквозившего в них холода - всё равно что заглянуть в просторы пустыни, где уже сто лет царствует вечная мерзлота, - но только теперь она смотрела в них уже без страха и неприятного ёканья где-то в середине груди. И чем же сейчас Анастасия - слово "мама" в сознании Ульяны было уже неприменимо к этой женщине - решила её испугать после их с ней недавнего разговора? Тем, что отправит её к тётке в Светлогорск в запакованной коробке, которую откроют лишь по прибытии? Она и так уже переступила рубикон, собственными руками и без всяких раздумий и сожалений навсегда перерезала последнюю ниточку, которая с горем пополам, но всё же ещё связывала их с Ульяной, так что теперь угрозы из её уст и её недовольство равносильны порывам ветра в ненастный день - бьёт холодом в лицо, треплет волосы, но сам по себе как был всегда ничем, так этим и останется, как бы он ни неистовствовал и ни завывал. Котёнок свернулся беззащитным клубочком где-то в глубине, а вместо него выглянул тигрёнок и обнажил крохотные коготки, готовясь дать отпор тому, кто сделал больно котёнку и предал его доверие. Чуть привстав с подушки, куда её только что с такой заботой уложила тётя Ляля, и не обращая внимания на приступ слабой дурноты, снова нахлынувшей на неё, Ульяна обвела бесстрастным взглядом лицо матери, а затем опять посмотрела прямо ей в глаза, и, видимо, Анастасию сильно поразило то мрачное хладнокровие, которое она увидела на лице девочки, потому что она слегка вздрогнула и на миллиметр-другой отшатнулась, а её серые глаза лихорадочно забегали, будто ища что-то привычное и не понимая, как они могут видеть то, что видят. - Я тоже знаю, чего ты добиваешься, - проговорила Ульяна так тихо, чтобы эти слова не достигли ушей ожидающей у двери тёти Ляли, но чтобы их точно услышала Анастасия, и глаза женщины раскрылись ещё шире, став почти абсолютно круглыми, а её дыхание на секунду сбилось, словно от страха. - Я никогда не была тебе нужна, а теперь ты и вовсе решила от меня избавиться и вместо того, чтобы сказать мне об этом прямо, прячешься за выдуманными причинами и действительно ждёшь, что я в них поверю. Но я тебе не верю, мама. Больше не верю, слышишь? И не поверю уже никогда. И, что бы ты потом ни сказала, твои слова уже ни на что не повлияют. Судя по ошеломлённому виду Анастасии, сказанное дочерью возымело на неё такой эффект, от которого она уже давно отвыкла, но Ульяна не стала ждать, что она на это скажет, и медленно откинулась на подушку и закрыла глаза, давая понять, что теперь уже сама ставит точку в их с ней разговоре и больше ничего не хочет слышать. Анастасия, резко выпрямившись, смерила её нервно-растерянным взглядом, а потом, похоже, поддавшись мгновенно возникшему желанию именно сейчас оказаться подальше отсюда, повернулась и, поспешными шагами дойдя до двери комнаты, вместе с тётей Лялей вышла за порог, беспокойно теребя одной рукой браслеты на запястье другой и дробно стуча каблуками. Убедившись, что осталась одна, Ульяна открыла глаза и не без труда повернулась на правый бок, потому что смотреть на невидимый в темноте потолок ей уже слегка поднадоело, и тут же тихо зашипела от боли, когда ткань наволочки царапнула ещё свежие ссадины на её лице. Улёгшись поудобнее, Уля машинально окинула взглядом пространство комнаты, мрак в которой разгонял включённый в коридоре свет, и тут ей на глаза попались сидящие в кресле у окна медведь и заяц, когда-то подаренные ей родителями на день рождения, а в голове сразу же всплыла мысль, что в понедельник вечером, когда она сама уже уедет в Светлогорск, эти два её плюшевых друга останутся здесь, потому что Анастасия однозначно дала Ульяне понять, что количество и размер вещей, которые она сможет взять с собой к тётке, сильно ограничены. Стало быть, две большие мягкие игрушки, которые по своему росту чуть ли не превосходят её саму, ей никто забрать с собой не разрешит. Но и оставить здесь Снежка и Филю, которые долгое время были её единственными друзьями и собеседниками, Ульяна тоже не могла - это было бы равноценно предательству, а она не хотела и не собиралась предавать никого из тех, кто был ей по-настоящему близок, пусть даже это были обычные игрушки, ставшие для неё не просто игрушками. Кроме того, было у Ули неприятное ощущение, что после её отъезда все её оставленные здесь вещи ожидает незавидная участь. Вздохнув, Ульяна грустно улыбнулась Снежку и Филе, чьи неподвижные улыбки тоже будто стали сейчас печальными, как если бы и они почувствовали скорую разлуку со своей маленькой хозяйкой. - Я обязательно что-нибудь придумаю, обещаю, - тихо проговорила Ульяна, обращаясь к ним, ещё не зная, как именно она сможет выполнить своё обещание и что тут вообще можно придумать, но точно зная, что не может бросить на произвол судьбы тех, кто от неё зависит. Себе она помочь не смогла, но своим плюшевым друзьям поможет обязательно, если это единственное, что она в состоянии сейчас сделать. От следующего движения, которым Ульяна поправила себе подушку, запястье её правой руки слабым, но колючим жгутом стиснула знакомая боль, не такая острая, какой была раньше, но пока ещё вполне ощутимая, а потом девочка запоздало и с удивлением увидела, что запястье и локоть аккуратно перевязаны белеющими в темноте бинтами - видимо, тоже тётя Ляля позаботилась. Поудобнее устроившись под укрывавшим её летним одеялом, Уля с печальной апатией остановила свой взгляд на ярко-жёлтых полосках света, лежащих на полу её комнаты, который мрак позднего вечера сделал чёрным, как уголь, и лишь там, где по нему скользил воровато проникающий из коридора свет, можно было рассмотреть светло-бежевый линолеум и часть узора на нём. Именно на яркие блики света Ульяна и смотрела, стараясь даже случайно не сосредоточиваться на темноте, которая находилась за их границами, потому что у неё и без того было ощущение, что тьма окружает её со всех сторон, а она лишь каким-то запредельным усилием удерживает себя от того, чтобы не соскользнуть туда - в эту зияющую пропасть, где не было ничего и которая была пустотой по своей сути. Мысли в голове текли как-то вяло и словно через силу, будто вязли в том ступоре и неуверенности, сковавшими собой сознание Ульяны, как мухи в липкой паутине, и при этом постоянно перескакивали с одной на другую, так что не успевала девочка обдумать во всех подробностях что-то одно, как в её раздумья тут же толкался другой животрепещущий вопрос, тоже немедленно требующий ответа, и порой не одного. Что же, видимо, остаётся смириться с тем, что ничего уже не отменишь и не остановишь, и в Светлогорск ей ехать всё равно придётся, даже несмотря на то, что одна только мысль об этом обдаёт всё внутри холодом не хуже снежной позёмки, ворвавшейся в дом через незапертую дверь. Можно было бы, конечно, ещё сбежать из дома, как это делали главные героини из некоторых прочитанных ею сказок и детских приключенческих романов, каждая из которых, пройдя через множество горестей, испытаний и лишений и благодаря этому повзрослев и обретя мудрость, приходила в конце к выстраданному ей счастливому финалу, который давал ей всё, что раньше она могла получить только в своих мечтах. Поначалу и сгоряча Ульяна так и хотела поступить, решив, что даже голод и бездомные скитания будут лучше той жизни, которая её ждёт, но потом, чуть поостыв, поняла, что в этом нет никакого смысла, потому что в жизни, как она не раз убеждалась, как правило, всё оказывается куда сложнее и менее романтично, чем на страницах книг. Даже если ей и удастся сбежать, её всё равно рано или поздно найдут и вернут обратно, а даже если не найдут и не вернут, вряд ли её в этом случае впереди ждёт что-то хорошее, потому что сказочно-счастливый конец именно что бывает только в сказках... И что же всё-таки делать с Филей и Снежком? Была у Ули мысль отдать их Жене, тем более, что сама Женя была бы точно не против, если бы Ульяна объяснила ей всю ситуацию, как и её родители, всегда готовые поддержать любое решение своей дочери, да и детская комната Жени у них дома не просто просторная, а огромная, так что большие медведь и заяц никого бы там своими размерами не стеснили. Но для того, чтобы отдать Снежка и Филю Жене, Ульяне нужно было как минимум хотя бы раз увидеться с подружкой, а произойти это могло только в понедельник в школе, но поскольку день отъезда был назначен как раз на понедельник, то этот план рушился на корню. Ну, и какие ещё есть варианты? Не то от недавнего падения, не то от бесполезных мыслей, бившихся в мозгу беспорядочным и многоголосым гулом, у Ульяны ещё сильнее разболелась голова, несмотря на выпитое лекарство, а приглушённый свет стал раздражать, и девочка прикрыла глаза, пытаясь пока отрешиться от всех навалившихся проблем. И тут через приоткрытую дверь донёсся голос тёти Ляли, хорошо различимый и чёткий, хоть говорила она не очень громко - видимо, дверь на кухню была полностью распахнута: - Так что у вас здесь случилось? Давай рассказывай, пока я с ума не сошла от беспокойства. У меня уже и так каких только мыслей в голове не побывало... - А что тут рассказывать? - отозвался голос Анастасии, звучавший намного тише и всё ещё с оттенком растерянности - похоже, вмиг изменившееся поведение всегда спокойной и даже боязливой Ульяны и произнесённые ею же слова, адресованные матери, истощили запасы самообладания женщины куда сильнее, чем она готова была признать, и она всё ещё прокручивала в голове произошедшее, пытаясь понять причину таких возмутительных перемен. Легонько звякнул фарфор поставленных на стол чайных чашек. - Ты же сама всё видела... - Вот я и пытаюсь понять, что именно я видела, - с лёгким раздражением ответила тётя Ляля. - Всё, что я видела, - это как Ульяна бежала куда- то и как она потом упала, а что предшествовало всему этому, я понятия не имею, так что просвети меня, пожалуйста. Ты и сама знаешь, что в твою жизнь я уже целый год как больше не вмешиваюсь, но то, что происходит с Улей, я не могу оставлять без своего внимания - хоть её родила ты и, возможно, тебе будет неприятно это слышать, но она за это время стала мне как дочь. Не открывая глаз, Ульяна невольно улыбнулась блаженно-смущённой улыбкой - неожиданно, но очень приятно узнать, что хоть кто-то, пусть даже фактически посторонний человек, как назвала Анастасия тётю Лялю, относится к ней подобным образом. Выходит, материнская любовь и забота - это не выдумка и не сказка. - Да ничего не случилось, Ляль, - по всей видимости, Анастасии очень не хотелось обсуждать произошедшее, и она произнесла эту фразу беспечным тоном, примешав к нему слабое недовольство - мол, история обычная, так что не о чем и говорить. - Я тебе уже говорила, что Ульяна - очень взбалмошный ребёнок чуть ли не до сумасбродства и порой совершает такие вещи, которые невозможно понять и объяснить. Это у тебя она ведёт себя тише воды ниже травы - просто сущий ангел, а дома всё совсем по-другому. Вот тебе доказательство того, во что ты не хотела верить - сама не понимаю, куда и зачем она ни с того ни с сего ломанулась так, что земли под собой не видела... - Настя, хватит уже, - прервала её тётя Ляля, не повышая голоса, но Ульяна услышала, как проскрежетала дном по поверхности стола резко отодвинутая чашка. Ульяна понимала чувства тёти Ляли, как понимала и причину её просыпающегося негодования после того, что подруга сказала о собственном ребёнке, но сама при этом внутренне оставалась совершенно спокойной - ещё вчера её обожгла бы обида от вранья Анастасии и таких её слов о ней, а сейчас ей просто было всё равно. - Я за этот год узнала Ульяну, видимо, лучше, чем ты за все семь лет, и могу тебе точно сказать: у этой девочки изумительный характер и безграничное терпение, и я не представляю, что нужно было сделать такого, чтобы довести её до нервного срыва, а это как раз он и был. Поэтому хватит уже юлить и, как обычно, выставлять виноватыми других, а просто рассказывай всё так, как есть. Последовала затяжная пауза, в течение которой Ульяна отстранённо гадала про себя, расскажет ли мать тёте Ляле об их с ней состоявшемся сегодня разговоре и своём принятом решении или так и будет стоять на том, что ничего особенного не произошло, и во всём виноват лишь странный и капризный Ульянин характер. - Ладно, - наконец проговорила Анастасия таким пресным голосом, что невозможно было понять, о чём она думает в эту минуту и испытывает ли хоть малую часть неловкости из-за того, что собиралась открыть суть и причину своего не самого благовидного поступка ещё кому-то помимо Ульяны, которая уже вроде как смирилась со своей участью. - Только прежде чем осуждать меня, выслушай всё до конца, хорошо? Ульяна, отыскав на ощупь край одеяла, накрылась им с головой. Сразу же стало совсем тёмно, а через две-три секунды ещё и очень душно, но Уля оставила всё так, как есть, и продолжала лежать, не двигаясь и не делая попыток хотя бы чуть-чуть приподнять одеяло, чтобы появилась хоть маленькая щёлочка, через которую проникал бы воздух - решение Анастасии она уже слышала, причём непосредственно от неё самой, и причины, которые стояли за ним, тоже были ей уже более чем ясны, и выслушивать всё это повторно, да ещё в подробностях, которые, конечно же, будут наполнены страстным стремлением матери оправдать любыми путями то, что она делает, было выше её сил. Девочка не помнила точно, сколько времени она провела под одеялом, терпя жару и недостаток кислорода, от которых голова уже готова была расколоться на части, но упорно оставляя на месте плотную ткань, которая не пропускала через себя доносившиеся с кухни звуки и голоса, пока голос тёти Ляли, поднявшийся до крика под влиянием нахлынувших эмоций, всё равно не ударил по её слуху, пройдя сквозь преграду из стёганой ткани: - Да ты с ума сошла! Вынырнув из-под одеяла и чувствуя, как прохладный воздух слегка заколол мокрое от пота лицо, Ульяна приподнялась и бросила встревоженный взгляд в сторону двери. Нет, пожалуйста, только не ещё один скандал... Сегодняшний день и без того перенасыщен неприятными событиями, и чего меньше всего хотелось, так это чтобы их список пополнился ещё одним, которое в очередной раз устроит ей проверку на прочность её нервов. Одна только фраза тёти Ляли, сказанная громким голосом, острыми и будто раскалёнными добела гвоздями ввинтилась в её тукающие болью виски, заставив поморщиться, а о том, что ей придётся в ближайшие полчаса или час выслушать ещё одну порцию криков и взаимных оскорблений, пусть даже звучать они все будут в соседней комнате и будут предназначены не ей лично, Ульяна сейчас даже и помыслить боялась, потому что понимала, что подобного испытания больше не выдержит. По крайней мере, сегодня уж точно. Если бы только можно было по желанию отключить слух и хоть немного понежиться в благодатной тишине, которая ей так сейчас нужна, чтобы прийти в себя, собраться с мыслями и не сойти с ума... - Не кричи ты, - понизив голос ещё больше, громким шёпотом проговорила Анастасия, и Уля тут же представила, как мать торопливо обводит кухню глазами, машинально проверяя, не услышал ли кто и не стал ли случайным свидетелем их с подругой разборок - её неискоренимая привычка казаться для посторонних людей идеальной во всём срабатывала даже тогда, когда в том, чтобы скрываться, надевая маску настоящего совершенства, не было никакой необходимости. - Так и знала, что ты вот так отреагируешь, потому и не хотела тебе ничего говорить... А что мне ещё остаётся, Ляль? - Ну, видимо, ты и впрямь перебрала все варианты, если остановилась на том, чтобы избавиться от собственной дочери, - с мрачным сарказмом отозвалась тётя Ляля, уже не срываясь на крик, но её голос в этот момент ощутимо подрагивал, что, как было хорошо известно Ульяне, случалось с ней лишь в минуты сильных душевных волнений. - Что значит "избавиться"? - возмутилась Анастасия в свою очередь. - Я же не на улицу её выставляю и не в детский дом отдаю, а на время отправляю в другой город к родной тёте. На время, понимаешь? Миша ещё в момент нашего с ним знакомства упомянул между делом, что ему чужие дети однозначно не нужны, вот я и промолчала о том, что у меня есть дочь, и представляю, что будет, если он сейчас узнает про Ульяну. Он же после этого сразу же бросит меня, пойми ты... Мужчины такого не прощают. - Да, уж кому, как не тебе, знать, чего не прощают мужчины, - с горечью сказала тётя Ляля и тяжело вздохнула. - Столько лет вокруг Дмитрия хороводы водила, пытаясь удержать его рядом, но так и не поняла, что ему в первую очередь была нужна спокойная обстановка дома, а не твои бесконечные прислуживания. И очень жаль, что ты так и не узнала, чего не прощают дети. Они никогда не прощают предательства со стороны матери. Я тебе об этом уже говорила, но ты, видимо, не запомнила ни единого слова из нашего с тобой последнего разговора почти годичной давности и всё равно поступаешь по-своему. Ты теряешь свою дочь, Настя. Тебя это не пугает? Ульяна с трудом сдержала грустную усмешку, услышав последний вопрос тёти Ляли. Вот уж что точно не может пугать Анастасию, так это вероятность потерять дочь, которой она никогда особо и не дорожила. - Да что ты заладила? - с просыпающейся досадой сказал голос Анастасии, вторя мыслям Ули. - Поверь, я всё понимаю, но я ещё молодая красивая женщина и не собираюсь хоронить себя, полностью уходя в заботы о ребёнке и живя только его жизнью. Я хочу хотя бы попытаться наладить свою личную жизнь. А Ульяну я не бросаю и не отказываюсь от неё, так что не преувеличивай. Просто какое-то время о ней позаботится моя сестра, вот и всё. - Твоя сестра? Позаботится? - Тётя Ляля коротко и негромко рассмеялась, но смех вышел потрясённый и безрадостный, словно она в принципе не понимала, как Анастасия может всерьёз думать о таких вещах. - Настя, ты себя вообще слышишь? Ты прекрасно знаешь, что твоя сестра не любит Ульяну и точно не станет о ней заботиться, по крайней мере, так, как должно родной тёте. Ты просто успокаиваешь себя мыслями о том, что всё будет хорошо, но в глубине души и сама знаешь, что твоей девочке там придётся как минимум несладко. - А что ты предлагаешь? - повторила Анастасия всё с теми же рассудительно-циничными отголосками в тоне. - И не нужно сгущать краски: Оля - человек как человек, и она нормально относится к Ульяне, просто считает, что с детьми нужно быть построже. Своих-то детей она воспитывает одна, и никаких проблем у неё с этим сроду не было. А я буду почаще приезжать туда, чтобы видеться с Ульяной и узнавать, как у неё дела, и буду регулярно высылать Оле деньги на содержание моей дочери, чтобы она ни в чём не нуждалась. Видишь? У меня и в мыслях нет забывать о ней или отправлять её туда насовсем. Просто пока так нужно, потому что нет другого выхода, а потом я как-нибудь подберу удачный момент, обо всём расскажу Михаилу, и Уля сможет вернуться домой. - Гениально, - равнодушно ответила Ляля, на которую, судя по голосу, разложенные по полочкам и озвученные Анастасией планы на будущее не произвели никакого впечатления и не заставили ни на йоту изменить своё отношение к происходящему. - Долго думала над этой своей идеей? Значит, всю жизнь мужику чужие дети были не нужны, а сейчас он вдруг с чего-то изменит своё решение, да? - Людям порой свойственно меняться, - глухо проговорила Анастасия, но Ульяна по тому, с какой интонацией были произнесены эти слова, поняла, что мать и сама не верит в то, что говорит, и сказала это, чтобы просто ответить на выпад. - Такие - нет, не меняются, - с мрачной уверенностью констатировала тётя Ляля, после чего Уля услышала её вздох, свидетельствующий о том, что пытаться переубедить Анастасию она уже устала и отчаялась. - Ладно, хорошо. Допустим, что Ульяне сейчас действительно будет лучше пожить пока отдельно от вас - от тебя и твоего нового шанса на счастье в личной жизни. Но я всё равно не понимаю, почему её нужно непременно отправлять в другой город где-то у чёрта на рогах. Почему Ульяна не может пожить какое-то время у меня? Лично я совсем не против, и денег твоих мне не надо. Ульяна, слава Богу, не в тебя пошла характером, и ей не требуются каждодневно золотые горы. Всё, что ей нужно, - это нормальное человеческое отношение, а уж его-то я смогу ей обеспечить. Во всяком случае, это лучше, чем везти ребёнка Бог знает куда. Пару секунд, взятых вроде как на раздумья, царила тишина, но Ульяна от слов тёти Ляли не испытала никакого внутреннего оживления и ничего, хотя бы отдалённо напоминающего даже слабую надежду на то, что всё ещё может измениться в лучшую сторону. Это предложение сегодня уже звучало в стенах этой самой кухни, но Анастасия ответила на него решительным отказом, и сейчас будет то же самое, можно даже не сомневаться. - Нет, я думаю, так не пойдёт, - негромко и как бы смущённо пробормотала Анастасия, и Ульяна закатила бы глаза, если бы не терзающая голову боль, которая от подобного действия могла только усилиться - да, зная характер и привычное поведение её матери, можно безошибочно предугадывать и её поступки. - Всё-таки это мои проблемы, и ты не обязана решать их за меня. Ульяна поживёт у Оли, это решено, и я не вижу смысла это обсуждать, правда. К тому же я тебе уже говорила, что это временно. Через пару-тройку месяцев я заберу её обратно домой. - Ты хотя бы себе-то не ври, Насть, - голос тёти Ляли прозвучал устало, и в нём вдруг прорезалась грусть, относившаяся не к тому, что ей не удалось отговорить Анастасию, а к чему-то другому, но тоже не столь далёкому от происходящего. - Не для того ты её туда отправляешь, чтобы потом забирать... И ведь сама знаешь, что поступаешь сейчас неправильно, но твои обычные упрямство и эгоизм мешают тебе признать это. - Эгоизм тут ни при чём, - прошипела в ответ Анастасия, которую по какой-то причине сильно уязвили последние слова подруги. - Просто я учитываю перспективы на будущее, Ляль, чтобы потом не остаться у разбитого корыта. Я ведь уже далеко не девочка, чтобы тратить время, отдавая дань какой-то морали, представление о которой у каждого своё. Лет через десять-одиннадцать Ульяна вырастет и всё равно уйдёт из дома, чтобы строить свою жизнь, а я останусь одна, постаревшая и никому не нужная, и тогда что и кому я докажу своей глупой жертвой? Чтобы этого не произошло, я и хочу постараться устроить свою жизнь сейчас, пока для этого ещё есть возможность. - Пожертвовав при этом детством Ульяны? - без всякого выражения осведомилась тётя Ляля. - Всем нам приходится чем-то жертвовать, - холодно и спокойно ответствовала Анастасия. - Невозможно ничего получить, не отдав при этом что-то взамен. У Ульяны ещё всё впереди, а вот у меня уже нет. И да, я хочу успеть побыть счастливой, пока моя молодость окончательно не ушла, и ты, между прочим, как подруга могла бы меня и поддержать, а не читать мне тут бесконечные нотации на тему, какая я плохая мать. - А я тебе больше и не подруга, - неожиданно сказала тётя Ляля на редкость флегматичным для неё тоном, в котором тоже зазвенели стальные нотки под стать той манере, в которой говорила Анастасия. - Я перестала быть ею ещё год назад, когда увидела твоё истинное лицо во всей красе, и всё это время кое-как поддерживала с тобой отношения только лишь из-за Ули. Но после того, как она уедет отсюда, ноги моей здесь больше не будет. Налаживай свою счастливую жизнь самостоятельно, и поддержку ищи у кого-нибудь другого. Послышался громкий и неприятный скрип резко отодвигаемого стула, потом раздались приближающиеся шаги в коридоре, и Ульяна, уже несколько минут безразлично скользившая взглядом по стене напротив, перевела глаза на дверь как раз в тот момент, когда она полностью распахнулась, и в комнату вошла тётя Ляля, сразу же направившаяся к её кровати. Вид у женщины был совсем не рассерженный, что казалось странным после только что состоявшегося тяжёлого и безрадостного диалога с бывшей подругой, в ходе которого они обе выяснили, что теперь они друг другу если и не враги, то уже точно не друзья, а скорее, взволнованный, хоть она и старалась сейчас не подавать виду. - Лежи-лежи, - поспешно проговорила она, когда Ульяна приподнялась, чтобы сесть в постели, а казавшиеся в полумраке почти тёмными зелёные глаза окинули девочку взглядом, в котором плескалось настоящее беспокойство. - Тебе лучше пока не вставать. - Всё в порядке, - тихим голосом заверила её Ульяна, всё-таки сев и обхватив руками согнутые под одеялом колени, и это было почти правдой - голова уже больше не кружилась, а только болела, и принимать вертикальное положение Уля могла без каких-либо неприятных для себя последствий. - Не тошнит? - спросила тётя Ляля, присаживаясь в ногах. Ульяна отрицательно покачала головой. Честно говоря, ей очень хотелось, чтобы вопросы касательно её самочувствия поскорее иссякли и отошли уже на второй план, ведь сейчас были куда более первостепенные проблемы, и обсудить их было куда важнее. - Хорошо, - с лёгкой улыбкой кивнула женщина на ответ Ули. - Значит, не сотрясение... Ульяна видела, что тётя Ляля пытается приступить к тому, чтобы начать с ней нелёгкий разговор, но не знает, как это сделать, не может понять и решить, как говорить с маленьким ребёнком о таких вещах. Девочка хотела бы помочь ей с этим, но сама понятия не имела, как обычно проходят подобные беседы и что в такие моменты чувствуют взрослые люди. Отличается ли чем-то сейчас восприятие происходящего тётей Лялей от того, как она сама всё это видит и ощущает? - Ты всё слышала? - наконец произнесла тётя Ляля вполголоса, глядя при этом на Ульяну как-то странно - серьёзно и одновременно с жалостью. Девочка, опустив глаза, с задержкой кивнула. Сейчас точно был не тот случай, когда стоило скрывать что-то или притворяться глупенькой малышкой, которая ещё ничего не понимает. Тётя Ляля вздохнула и накрыла своей ладонью руку Ульяны, лежащую поверх одеяла. - Не волнуйся, маленькая, - мягко сказала она чуть подрагивающим голосом и, на секунду отвернувшись в сторону, зачем-то вытерла глаза рукавом. - Я всё равно постараюсь отговорить твою маму от этой безумной затеи с твоим переездом в Светлогорск. Ульяна лишь качнула головой, разглядывая лиловые цветочки на пододеяльнике с таким вниманием, словно хотела запомнить каждый из них во всех подробностях. Если что-то не получилось сделать дважды, то нет никакого смысла пробовать добиться этого в третий раз, потому что это закончится лишь новыми проблемами - этот принцип неизменно работал во всём, что касалось их отношений с матерью, и Ульяна уже давно его уяснила, как дважды два, и обычно после всех своих просьб, на которые Анастасия отвечала отказом, отступала после первого же раза, понимая, что, если реакция на первую попытку ограничится лишь мрачным "нет", то вторая и третья, если она на них осмелится, будут иметь более серьёзные последствия. Анастасию сегодня уже дважды пробовали отговорить от того, чтобы отправлять Ульяну в Светлогорск, но оба раза потерпели неудачу, и Уле меньше всего хотелось, чтобы в третий раз гнев матери из-за неё обрушился на близкого ей человека, который и так сделал для неё гораздо больше, чем должен был. - Тёть Ляль, не нужно, - чуть слышно проговорила Ульяна, чувствуя жуткую пустоту внутри, от которой не спасало даже присутствие тёти Ляли - наверное, потому что она знала, что совсем скоро и этот дорогой ей человек тоже надолго исчезнет из её жизни. В голову вдруг очень некстати пришло понимание, что ссадины у неё на щеке производят не самое приятное впечатление, а распущенные волосы за спиной сбились в один большой беспорядочный колтун, причём на некоторых прядях всё ещё виднеется оставшаяся после падения на асфальт пыль. - Всё равно ничего не получится, потому что она уже всё решила и никого слушать не будет. Вы просто ещё раз поругаетесь. Тётя Ляля судорожно вздохнула, погладила Улю по склонённой голове, и девочка почувствовала, что рука этой добрейшей женщины, которая заботилась о ней весь последний год, слегка дрожит. - Солнышко, ты уже всё понимаешь, - произнесла она сбивающимся шёпотом и, когда Ульяна подняла голову и посмотрела на тётю Лялю, то с некоторым удивлением увидела, что вид у неё такой опечаленно-виноватый, словно она считала, что в том, что происходит с её любимицей, есть и её вина тоже. - Тётя Ляля, у меня к вам только одна просьба, - неожиданно сказала Ульяна и, машинально уцепившись за руку женщины, доверительно взглянула на неё. Тётя Ляля, во второй раз промокая уже успевшие изрядно покраснеть глаза рукавом платья, лишь кивнула. - Всё что угодно, милая, - выдохнула она с таким чувством, что можно было не сомневаться: она действительно выполнит всё, о чём бы Уля её ни попросила. Ульяна не удержалась от лёгкой улыбки. Видимо, тётя Ляля ещё не знает, какие ловушки порой могут ставить необдуманные и данные сгоряча обещания. Впрочем, Ульяна ни о чём особенном её просить и не собиралась. - Если вам не трудно, не могли бы вы забрать к себе Филю и Снежка? - совсем тихо спросила девочка и в ответ на недоумевающий взгляд тёти Ляли кивком указала на кресло, в котором сидели её любимые мягкие игрушки. - Просто я боюсь, что после моего отъезда мама их выбросит. - Не волнуйся об этом, - тут же успокоила её тётя Ляля и, взглянув на медведя и зайца, сделала попытку растянуть в улыбке всё ещё дрожащие губы. - Конечно же, я твоих друзей заберу к себе... Да прямо сегодня и заберу, так что никто их никуда не выбросит, и мы все вместе будем ждать твоего возвращения. Говоря "мы", она, несомненно, вкладывала в это понятие и себя тоже, и Ульяна, прежде чем что-то на это ответить, сглотнула плотный комок в горле, подкативший от странной смеси уже медленно подступающей тоски и горькой радости при мысли о том, что кому-то здесь всё же будет её не хватать и кто-то и в самом деле будет по ней скучать. - Боюсь только, что случится моё возвращение ещё очень нескоро, - почти одними губами проговорила Ульяна скорее для самой себя, чем для кого-то ещё. Тётя Ляля вдруг протянула к ней руки, и Уля, не думая толком о том, что делает, подалась к ней и крепко её обняла, зажмурившись и особенно отчётливо поняв, что вот таких объятий - тёплых, искренних, являющихся порывом, идущим из самой глубины души - ей будет очень сильно недоставать в Светлогорске. Так их и застала Анастасия, решившаяся зайти в комнату лишь минут через пятнадцать и остановившаяся на пороге при виде такой идиллической сцены, которая точно её не умилила, но заставила немного смутиться из-за того, что для неё подобная картина была более чем непривычной. Известие, что тётя Ляля забирает с собой Ульяниных зайца и медведя, женщину если и удивило, то она ничем этого не выдала, и после того, как ей об этом сказали, даже отправилась в кладовку и где-то там отыскала большие целлофановые пакеты, чтобы игрушки было удобнее нести по улице. После ухода тёти Ляли Ульяна не без невольной грусти, подступившей изнутри, посмотрела на опустевшее кресло, но тут же напомнила себе, что так будет лучше, чем через два дня бросить здесь Филю и Снежка в полном одиночестве и на волю неизвестности в дальнейшем. Как сказала Анастасия, всем приходится чем-то жертвовать, и, несмотря на неприкрытый цинизм, доля правды в её словах всё же есть. Вот и Уле пришлось расплатиться преждевременным расставанием со своими друзьями за то, чтобы потом с ними всё было хорошо. Последующие пару дней прошли сравнительно спокойно, однообразно и на удивление быстро, но о последнем Ульяна ни капельки не жалела. Все выходные она была полностью занята тем, что собирала свои вещи для скорого отъезда, решая, какие из них она возьмёт с собой, а какие всё же придётся оставить здесь, и старалась погрузиться в это целиком, не оставляя себе времени на тяжёлые раздумья и бессмысленные сожаления. Для сбора вещей понадобилось достать со шкафа небольшой, но вполне вместительный чемодан весёлой и вместе с тем приятной расцветки - голубой с жёлтым, - несколько лет назад купленный ей родителями на случай дальних поездок, когда они всей семьёй отправлялись куда-нибудь на отдых, но по назначению он за это время был использован всего раза два или три; и Ульяне, несмотря на его компактный размер, пришлось изрядно потрудиться, чтобы в одиночку снять его оттуда и спустить на пол, и, к собственной гордости и облегчению, ей это удалось, так что даже не пришлось просить о помощи Анастасию, чего Ульяна изначально и хотела избежать, взявшись за это самостоятельно. Анастасия вообще в эти дни дочь как будто сторонилась больше обычного и заходила в её комнату лишь перед завтраком, обедом и ужином, чтобы сообщить ей, что пора садиться за стол, а потом сразу же уходила, не задерживаясь рядом с Ульяной ни секундой дольше, чем это было необходимо, и у Ули после одного из подобных кратковременных визитов Анастасии в её комнату возникла неожиданная и нелепая мысль, что мать её боится. Ну а может быть, и не её саму, а того странного и непривычного, что Анастасия окончательно пробудила в дочери своим последним поступком и услышала из уст самой Ульяны в тот самый день, когда рассказала девочке о своих дальнейших планах относительно неё. Ульяна догадывалась, что у матери на душе в эти дни тоже наверняка было не совсем спокойно, но её это мало волновало, поскольку она точно знала, что это временное явление и что после того, как Анастасия в понедельник ночью вернётся сюда уже одна, без неё, все её слабые угрызения совести, если хотя бы такие имеют место быть сейчас, исчезнут без следа. Больше половины одежды так и осталось лежать на полках и висеть на вешалках в шкафу, а всё остальное к понедельнику было аккуратными стопками уложено в чемодан вместе с несколькими пачками выбранных книг, которые тоже удалось взять с собой далеко не все, а на стопку свёрнутых маек Ульяна пристроила свою Наталку, предварительно завернув её в кусок лимонно-жёлтой ткани, который когда-то был её собственным платьем, носимым ею в четырёхлетнем возрасте. Помимо чемодана девочка ещё нашла в шкафу свой чёрный кожаный рюкзачок, и после того, как она, немного подумав, решила, что и его возьмёт с собой, на дно рюкзачка легли тетрадь в твёрдой синей обложке и маленькая плоская коробочка кремового цвета, где лежали два маленьких колечка из белого золота и такая же цепочка с кулоном, когда-то сделанные на заказ и подаренные ей отцом на пятилетие. За последний год Уля ничего из этого ни разу не надела, потому что Анастасию бесило всё, что было как-либо связано с её бывшим мужем, и не было никакой уверенности в том, что она не вспомнит и не узнает довольно простые украшения, подаренные им дочери пару лет назад; но теперь Ульяна не собиралась оставлять папин подарок здесь и в воскресенье вечером достала заветную шкатулку из ящика стола, когда собирала оставшиеся вещи, чтобы уложить её вместе с ними. Она уже ни на что не надеялась и не ждала ни от кого никакой помощи, а просто отстранённо наблюдала за тем, как истекают оставшиеся часы и сутки, приближая вечер понедельника. В ночь перед самим отъездом Ульяну до первых лучей рассвета мучил один и тот же сон, который ни в какую не хотел от неё отвязываться: когда она резко просыпалась, он тут же отступал, но стоило только ей снова закрыть глаза и расслабиться, настраиваясь на отдых, как он опять был тут как тут, заставляя девочку вздрагивать и метаться по постели, сбивая подушку и бессознательно комкая руками одеяло. Ульяне снилось, что она бредёт по бесконечному тёмному лабиринту, пытаясь найти выход, но каждый раз, когда она была уверена, что наконец-то достигла цели, за поворотом её ждал тупик. И Уля, торопливо и не тратя ни секунды на то, чтобы по-настоящему разочароваться от очередной неудачи, разворачивалась и принималась заново исследовать поспешными шагами каждый коридор и закоулок лабиринта, не обращая внимания на царящую повсюду темноту и желая лишь поскорее выбраться оттуда. Но самым жутким было другое: Ульяну ни на миг не покидало ощущение, что в этом проклятом лабиринте она не одна, что кто-то идёт за ней по пятам, а она лишь в последнюю минуту успевает ускользнуть от него, ведомая только одной мыслью - ей ни за что не хочется сталкиваться с этим кем-то лицом к лицу. Перед тем, как пробудиться в последний раз, Ульяна услышала чужие шаги совсем рядом - у себя за спиной и, охваченная ужасом, стремительно обернулась, с пронявшим вдоль позвоночника холодом понимая, что не успеет уже ни хотя бы закричать, ни тем более убежать, но чтобы хотя бы увидеть, кто её преследует. Но лабиринт мгновенно растворился, унося свои очертания в глубину подсознания, а вокруг материализовались стены её комнаты, сквозь окна которой уже пробивался утренний свет. Ничего удивительного, что после таких сновидений Уля встала совершенно не отдохнувшей и с тяжёлой головой, а мысли о неприятном сне не покидали её даже за завтраком, и девочка, сидя за столом на кухне и держа в руках чашку с чаем, время от времени ёжилась, всё ещё будто слыша те тяжёлые шаги своего неведомого преследователя, и с трудом подавляла сразу же возникающее желание оглянуться, чтобы убедиться, что за её спиной действительно никого нет. Анастасия же с утра выглядела какой-то необыкновенно деловитой и собранной, видимо, полностью отдавшись мыслям о предстоящем уже сегодня отъезде, и сразу же после завтрака уехала на вокзал за билетами. А Ульяна снова отправилась в свою комнату, чтобы ещё раз проверить собранные вещи и убедиться, что она ничего не забыла и взяла всё, что планировала - не очень-то хорошо будет обнаружить это потом, оказавшись за сотни километров отсюда. Грусти или тоски из-за того, что совсем скоро ей нужно будет покинуть родной дом, Ульяна уже не чувствовала, будто всё внутри неё было намертво заморожено, как и в предыдущие два дня, и просто равнодушно делала то, что было необходимо для поездки в Светлогорск, действуя машинально, как робот, и не вкладывая в это никаких эмоций. Конечно же, действие этой своеобразной "анестезии" не могло продлиться долго, и Ульяна не сомневалась, что душевная боль ещё вернётся к ней сполна и совсем скоро, но пока что ей удавалось держать свои чувства под контролем и не хотелось думать, когда приблизится критическая точка, обозначающая собой то, что называется слишком. Пока что ей хватало сил справляться с внутренними переживаниями, а заглядывать в будущее не было никакого желания. На вокзал им нужно было ехать в четыре часа, поскольку поезд отходил в пять, и в начале четвёртого Уля начала одеваться, взяв для этого вещи из той одежды, что осталась в шкафу и не особо заморачиваясь по поводу выбора: тонкие летние брючки из эластичной ткани телесного цвета, белая майка без выреза и джинсовая ветровка. Ушибы и царапины на лице постепенно заживали, но не так быстро, как хотелось бы, и теперь приобрели устрашающий фиолетовый оттенок с желтизной по краям, и, видимо, по этой причине Анастасия впервые за всё время посоветовала Ульяне оставить волосы распущенными, чтобы они хоть и с грехом пополам, но скрывали бы под собой эти неприглядные следы. Однако Уля после нескольких минут, в течение которых она рассматривала своё лицо в зеркале, не нашла в своём внешнем облике ничего сильно страшного или такого, что стоило бы прятать, и, собрав волосы, заплела их в привычную косу. В конце концов, это всего лишь ссадины, которые, как и сказала тётя Ляля, через две недели сойдут, не оставив и следа, а не какое-то врождённое уродство, с которым ей предстоит жить до конца своих дней. Присев на застеленную кровать, Ульяна прошлась отрешённо-задумчивым взглядом по полкам с их содержимым, письменному столу, креслу, тумбочке, маленькому диванчику, на котором сидели в ряд мягкие игрушки. Большинство её вещей остаются здесь, но всё же их ей жаль куда меньше, чем ту более или менее спокойную и привычную жизнь, которой её лишали. - Ульяна! - позвал из-за прикрытой двери голос Анастасии. - Нам уже пора выходить, а то мы так на поезд опоздаем! Вот и всё. Поднявшись, Ульяна надела на плечи кожаный рюкзачок, ухватила за длинную ручку собранный чемодан и, в последний раз окинув взглядом комнату, которая, несмотря на заливающий её солнечный свет и на то, что почти всё в ней осталось на своих прежних местах, уже выглядела какой-то заброшенной и угрюмой, словно здесь как минимум месяц-два никто не жил, вышла в коридор, оставив дверь открытой, а себе оставив этим надежду на то, что она сюда ещё вернётся. Анастасия ждала её в гостиной, тоже собранная и готовая к выходу, только большой чемодан ей заменяла изящная дамская сумочка, и при виде остановившейся на пороге Ульяны женщина слегка и недоумевающе нахмурилась. - Ты с ума сошла? - спокойным и ровным голосом произнесла она, кивнув на чемодан, который Уля своими силами дотащила до гостиной. - Он же тяжёлый. Трудно было меня позвать, чтобы я помогла? Ульяна лишь пожала плечами, но ручку чемодана покорно уступила, и Анастасия отнесла его в прихожую и поставила у стены рядом с входной дверью, после чего вернулась в гостиную. - Может, присядем на дорожку? - неуверенно предложила она. Ульяна молча прошла к дивану и села на него с краю, прислонившись правым боком к подлокотнику. Честно говоря, она никогда не понимала этой странной приметы и видела в ней лишь глупую и бессмысленную попытку отсрочить неизбежное, но если уж Анастасии именно сегодня почему-то вздумалось соблюдать суеверия, можно и подыграть напоследок, чтобы не провоцировать новый скандал. Женщина присела рядом, и почти на целую минуту в комнате наступила тишина. - Уль, может, поговорим? - неожиданно проговорила Анастасия, нарушая это слишком уж официальное молчание между ними, какое присутствует лишь между учителем и учеником перед началом экзамена. - Зачем? - безразлично спросила Ульяна, глядя на солнечных зайчиков, пляшущих по стенам. Она даже не стала спрашивать: "О чём?", потому что и так не то что догадывалась, а точно знала, о чём пойдёт речь. - Ну...просто мне не очень понравился наш с тобой последний разговор, - голос матери зазвучал на тон мягче и вкрадчивее, явно вызывая на доверительную беседу, и Ульяна поняла, что Анастасия намеренно не обратила внимания на контекст её вопроса. - Из твоих слов следует, будто ты считаешь, что я тебя ненавижу, а ведь это совсем не так. - Я не говорила, что ты меня ненавидишь, - всё тем же безэмоциональным и будто замороженным тоном ответила Ульяна, продолжая наблюдать за игрой солнечного света спокойным до безучастности взглядом. - Я сказала, что никогда не была нужна тебе. Про ненависть там не было ни слова. - Разве это не одно и то же? - с горьким вызовом поинтересовалась Анастасия, мгновенно сменив интонации в голосе и будто пытаясь таким образом пристыдить дочь за её прошлые слова, но Уля лишь пожала плечами. - Нет, не одно и то же. Ты злишься на меня, когда я что-то делаю не так, как ты от меня этого ожидаешь, или когда я ненароком мешаю каким-то твоим делам. Но ненависти ко мне у тебя нет. Анастасия облегчённо выдохнула, словно последняя фраза Ульяны свергла с её плеч неимоверную тяжесть, и девочка боковым зрением увидела, что на губах матери на мгновение промелькнула тень довольной улыбки. - Ну, вот и прекрасно, - сказала она тем же спокойным тоном, каким начинала этот разговор. - Очень хорошо, что ты сама поняла свою ошибку. - Ошибку? - переспросила Ульяна невозмутимо и, оторвавшись от разглядывания солнечных лучей на стенах и полу, посмотрела прямо на Анастасию, чьё лицо слегка вытянулось от такой внезапной перемены в их вроде бы мирном общении. - Я ни в чём не ошиблась. Ты не ненавидишь меня. Тебе просто всё равно. А это намного хуже. Анастасия, успевшая решить, что все условности соблюдены, и уже собиравшаяся встать с дивана, так и застыла на месте в несколько нелепой позе и со слегка пришибленным видом, лишь немного отличающимся от того, какой у неё был в тот вечер два дня назад, когда Ульяна огорошила её своим первым откровением; но сама Уля больше не намерена была продолжать этот бессмысленный разговор и помогать матери облегчать муки совести и, поднявшись, кивнула в сторону прихожей: - Может, пойдём? Мы так на поезд опоздаем. Анастасия, словно очнувшись, лишь кивнула и, тоже подорвавшись с дивана, направилась туда вслед за Ульяной, но её мечущийся по углам рассеянный взгляд выдавал её с головой и ясно давал понять, что слова Ули задели её за живое, хоть она и пытается, пусть и с опозданием, сделать вид, будто ей всё равно. А ещё в пользу её однозначного замешательства говорило то, что она не сделала ни единой попытки опровергнуть сказанное Ульяной или хотя бы её фирменным непререкаемым тоном приказать дочери замолчать, хотя раньше точно не спустила бы Ульяне с рук подобную дерзость и отчитала бы её за такое поведение по полной программе. А так никто из них не сказал ни слова, пока Ульяна обувалась в прихожей, пока она стояла на площадке и ждала, когда Анастасия запрёт дверь квартиры, пока они спускались по подъездным лестницам и выходили из самого подъезда. Уже у дома Анастасия, не глядя на идущую следом за ней Ульяну, вместе с чемоданом прошествовала к подъездной дорожке, на ходу недовольно пробормотав что-то о том, что такси так до сих пор и не подъехало, хотя она сделала вызов ещё десять минут назад, и остановилась у её кромки, слегка наклонившись вперёд и выжидательно глядя на проходящую параллельно проезжую дорогу вдалеке. А Ульяна, спустившись по ступенькам и вдруг почувствовав знакомый покалывающий холодок, пробежавший по коже и заставивший её немедленно покрыться пугливыми мурашками, для которых не стала преградой джинсовая ткань ветровки, замедлила свои шаги и с усилием, будто нехотя, повернулась к стоявшей у подъезда лавочке, уже точно зная, кого там увидит. И действительно - на лавочке расположилась с таким видом, будто всегда здесь была, маленькая сухощавая старушка в ситцевом сиреневом платье и в таком же платочке, повязанном на голову, из-под которого выбивалось невесомое облако седых волос, как белая шапочка у одуванчика. Когда Анастасия и Ульяна вышли из подъезда, старушка приветливо кивнула им, но на её жест остановилась только Уля, в то время как её мать равнодушно прошла мимо, даже не взглянув в сторону лавочки, словно отвечать на приветствие старенькой бабушки было ниже её достоинства. Но Ульяна не могла поступить так же, и дело тут было не только в моральной стороне, однозначно обозначающей вопиющую невежливость подобного жеста. - Здравствуйте, Ариадна Альбертовна, - негромко проговорила Ульяна, глядя на старушку вроде бы спокойно, но в то же время в её поведении стала ощущаться скрытая настороженность, хотя, казалось бы, что тут могло настораживать - весь благодушный вид и кротость, с которой держалась седовласая бабуля, не внушали ни малейших признаков опасения. Да и с чего вообще стоило бы опасаться пожилого немощного человека? Но вот только цепкий и сухой холод, похожий на слабенький порыв арктического ветра, которому сейчас неоткуда было взяться, продолжал растекаться по рукам Ульяны жалящими уколами, легко забираясь под одежду и вызывая пока ещё слабую дрожь, и девочка с трудом удержалась от того, чтобы не запахнуть поплотнее на себе полы ветровки, а ещё лучше - застегнуть её на все пуговицы, несмотря на жаркий летний день. - В добрый путь, Уличка, - всё с тем же благостным выражением на худощавом лице произнесла Ариадна Альбертовна мягким и ясным голосом, без присутствовавшего в нём старушечьего дребезжания, обычно свойственного всем людям её возраста. - Спасибо, - дрогнувшим голосом ответила Ульяна и как можно незаметнее отступила на шаг назад, почувствовав, как её окатила новая волна холода, пока ещё не очень сильного, но его ледяные пальцы уже успели добраться до её плеч, заставляя невольно поднимать и опускать их, и вообще ощущение было таким, будто на смену майскому дню с пугающей стремительностью приходят ноябрьские сумерки. Выцветшие бледно-голубые глаза старушки смотрели на стоявшую перед ней Ульяну без всякого выражения, и невозможно было понять, о чём она думает, но к этому Уля уже привыкла. А вот привыкнуть к ощущению жуткого холода было куда сложнее. - А вы, я смотрю, всё здесь гуляете? Ариадна Альбертовна улыбнулась, но в улыбке растянулся лишь её рот, а глаза остались будто полыми, и взгляд сохранил всё то же отсутствующее выражение, так что со стороны это смотрелось страшновато, и Ульяна, хоть и наблюдала это уже далеко не в первый раз, поневоле взрогнула. Даже в улыбках на лицах пластмассовых кукол было больше живого, чем в мимике этого старческого лица, лишённого всех эмоций. - А куда деваться? - В голосе Ариадны Альбертовна послышалась лёгкая грусть, и Ульяна резко выдохнула через рот, чувствуя, как у неё самой леденеют губы. - Всех нас тянет туда, где нам когда-то было хорошо, разве нет? - Н-наверное, - с усилием выговорила Уля и судорожно заметалась взглядом по сторонам, пытаясь выбросить из головы мысли о безжалостном холоде, неумолимо завладевающем её телом и словно сковывающем собой все её мышцы, и думать о чём-то другом. На лужайке рядом с домом копошился в траве маленький рыжий котёнок, забавно играя с шевелившимися на слабом ветерке травинками. А ведь она так и не попрощалась со своим любимцем Плакунчиком. Тётя Ляля за эти два дня больше не приходила - похоже, не хотела лишний раз видеться с Анастасией, - а Ульяна так и не смогла выкроить немного времени, чтобы сходить к ней самой... Господи Боже, ещё немного - и у неё изо рта точно повалит белый пар... - Б-боюсь, что теперь вам придётся рассказывать свои ис-стории кому-то другому, потому что я уж-же не смогу б-быть вашей собеседницей... Я уезжаю и даже не знаю, когда вернусь сюда... "И вернусь ли вообще," - мысленно добавила она, вспомнив слова тёти Ляли о том, что не для того Анастасия отвозит её в Светлогорск, чтобы потом забирать, и, кое-как поборов наглые попытки гуляющего по её коже холода пробраться дальше, внутрь - в её душу и разум, посмотрела в глаза Ариадны Альбертовны, в которых, как в блёклых и слепых осколках мутноватого стекла не отражалось ничего, кроме того, что их окружало. Но, к удивлению Ульяны, старушку её слова ничуть не смутили и не повергли в растерянность, как она ожидала и, чего, откровенно говоря, немало опасалась, и Ариадна Альбертовна продолжала сидеть всё с тем же расслабленно-кротким видом и спокойной улыбкой на губах, которую можно было бы назвать добродушной, если бы на этом лице она не выглядела механической и какой-то бессмысленной, как маска клоуна в качестве дополнения к траурному костюму - неестественно и до крайности жутко. - О, об этом можешь не беспокоиться, Ульянушка, - в буквальном смысле проворковала старушка, и улыбка ещё шире расползлась по её будто пергаментному лицу, отчего черты обозначились ещё резче, сделав его до дрожи похожим на череп, а у самой Ульяны мгновенно и незамедлительно возникло ощущение, будто на неё со всей силой и яростью дохнуло почти зимним холодом, и она, оглядевшись, почти изумилась тому, что небо над головой по-прежнему отливало глубокой летней синевой и что её всё так же окружали зелёная и ещё сочная трава, живые цветы на клумбах и деревья, на которых совсем недавно распустилась листва. - Собеседник мне теперь без надобности, потому что всё, что хотела рассказать, я уже рассказала тебе. Главное, чтобы ты ничего из сказанного не забыла, милая. Ты же ведь не забудешь, правда? Ульяна, горько усмехнувшись про себя, лишь кивнула, решив обойтись без полного ответа, тем более, что двигать губами, которые, по её ощущениям, уже стали ежевичного цвета и вот-вот должны были превратиться в ледышки, становилось всё труднее. Забыть рассказанное Ариадной Альбертовной она смогла бы лишь в одном случае - если бы получила травму головы и потеряла бы память, но поскольку ей это не грозило, то Ульяне предстояло ещё помнить и помнить всё это, потому что каждое слово, сказанное этой старухой, отпечаталось в её памяти так отчётливо и намертво, будто их все выжгли у неё в мозгу калёным железом, и от них так же невозможно было избавиться, как и от своих собственных воспоминаний. - Я всё помню, - голос Ули упал до шёпота, после чего она медленно выдохнула, пытаясь избавиться от липкого холода, который уже полз саднящими иголками по её горлу и будто покрывал тонким слоем цепкого инея голосовые связки. Ульяна уже не чувствовала ни рук, ни ног, ни даже кончиков пальцев и все оставшиеся у неё силы сосредоточила на том, чтобы стоять более или менее прямо, и неосознанно поводила при этом плечами, будто стряхивая с себя навязчивое ощущение сильного холода, но делать это в такой непосредственной близости от Ариадны Альбертовны было бесполезно, в этом Уля убеждалась уже не раз и не два. - И...куда ж-же в-вы т-теперь отправитель? Или вы не собираетесь никуда уходить и хотите остаться здесь? Ариадна Альбертовна, не сводя с неё взгляда прозрачно-пустых глаз, в которых как будто избегало лишний раз отражаться даже майское солнце, продолжала улыбаться, но только теперь улыбка эта значительно поугасла и стала натянутой и ещё более неживой, чем была раньше, и Ульяна задохнулась, потому что ей в одно мгновение стало почти дурно от холода, который она ощущала и до этого, но вот только теперь он резко и по непонятной причине усилился во стократ, и девочка чувствовала себя так, будто она в лёгкой одежде стоит не посреди залитой солнцем улицы, а на берегу Северного Ледовитого океана. - Здесь я остаться не смогу, Ульянушка, даже если бы и захотела, - проговорила старушка всё тем же спокойно-доброжелательным тоном, но только в эту минуту Ульяна по каким-то еле уловимым признакам поняла, что как раз сейчас это добродушие и невозмутимость были однозначно напускными. Видимо, как раз это и стало причиной того, что температура вокруг внезапно и стремительно упала, окутывая Ульяну облаком стужи, которую могла ощущать только она одна. - Я сделала всё, что хотела, и теперь могу спокойно уйти, и не только потому что так нужно, а потому что, если честно, я сама этого хочу. Тяжеловато держаться изо дня в день за место, которому ты больше не принадлежишь... Но ты ещё слишком маленькая, так что вряд ли поймёшь меня, детка. Несмотря на заледеневшие лицо и руки и готовые начать выбивать частую дробь зубы, Ульяне с трудом удалось подавить улыбку, вызванную не внезапно нахлынувшей радостью или весельем и не комичностью чего-либо, а именно горькой иронией всей этой ситуации - не ранее, чем несколько дней назад, мать тоже сказала ей в почти точно такой же манере, что она ещё слишком маленькая, чтобы во всех тонкостях понимать то, что происходит в жизнях взрослых людей, и решения, которые они должны или вынуждены принимать; но тем не менее что Ариадне Альбертовне в своё время, что Анастасии пару дней назад это никак не помешало втянуть Ульяну в свои собственные проблемы и своими принятыми решениями заставить её так или иначе чем-то расплачиваться по им одним известным счетам. И никого из них не остановил тот факт, что она ещё слишком маленькая, чтобы приносить такие совсем не детские по своим масштабам жертвы во имя чужого благополучия. Практически все с младых ногтей знают, что хорошо, а что плохо, что правильно, а что нет, но когда на кону стоит чья-то собственная жизнь или чьё-то личное счастье, человек делает то, что считает правильным и необходимым лично он, а не то, что одобрило бы всё остальное общество, и обычно ни одна из всем известных моральных аксиом его не останавливает и не тормозит на пути к своей цели. Ульяна слегка помотала головой, одновременно и стараясь в очередной раз немного стряхнуть с себя кричащее ощущение целенаправленно расползающегося по телу холода, который продолжал вполне деликатно, но при этом настойчиво стучаться в её отчаянно сопротивляющийся ему разум, словно застигнутый опустившейся ночью и ненастной погодой путник в дверь первого попавшегося ему дома, и избавляясь от безрадостных и ненужных мыслей о прошлом и о том, что заканчивалось для неё самой прямо здесь и сейчас, отделённое от своего финала лишь несколькими минутами, по истечении которых должно было подъехать вызванное Анастасией такси. Пусть с этой милой с виду старушкой, сидящей на лавочке у дома, Ульяну связывают далеко не самые тёплые и приятные воспоминания, но ведь конкретно сейчас всё это уже не имеет особого значения - Уля уезжает отсюда если и не насовсем, то однозначно надолго, и Ариадны Альбертовны вне зависимости от того, останется эта бабушка здесь или же действительно уйдёт куда-то, о чём сейчас так добродушно сообщает, в жизни Ульяны больше не будет. Они с ней больше никогда и нигде не встретятся, и Ульяне в эту минуту совсем не хотелось думать о том, как Ариадна Альбертовна когда-то поступила по отношению к ней и было ли это справедливо, а хотелось почему-то лишь одного - просто попрощаться с ней и сделать это по-доброму, чтобы ни у неё самой, ни у старушки не осталось друг о друге плохих воспоминаний. Все обиды из прошлого, как явные, так и тайные, должны оставаться там, и брать их с собой в новую жизнь не имеет никакого смысла, если только ты не конченый мазохист, любящий вскрывать старые раны и срывать подживающие мозоли, чтобы снова и снова наслаждаться болью. От последней мысли на душе стало как-то легче, и даже сотрясающий изнутри лихорадочной дрожью холод будто бы чуть разомкнул свои пронзительно-ледяные тиски, позволяя немного выровнять срывающееся почти на каждом вдохе дыхание и расслабиться напряжённые, как взведённые струны, мышцы, и Ульяна наконец-то расправила застывшие в одном сгорбленном положении плечи, впервые подумав о предстоящем отъезде без особого уныния и какой-либо обречённости. То есть ехать в Светлогорск ей всё так же не хотелось, и она с радостью отказалась бы от этого, если бы была такая возможность, но по крайней мере, эта поездка и необходимость пожить какое-то время в другом месте освобождали её от одного малоприятного обязательства, которое здесь, в родном городе, тяготело над ней в течение последних двух лет. И следующие слова Уля произнесла совершенно искренне и без малейшей доли фальши, а скорее, даже с едва заметной надеждой, которой девочка и сама ещё не до конца верила, но очень хотела верить, потому что даже в её жизни должно хотя бы время от времени случаться что-то хоть сколько-нибудь хорошее. - Тогда и вам счастливого пути, Ариадна Альбертовна, - говоря это, Ульяна старалась, чтобы её голос звучал как можно мягче и теплее, передавая всю подлинность и неподдельность этого пожелания, хотя вытаскивать из самых глубин своей души хотя бы отголоски спрятавшихся там положительных эмоций, которые рядом с Ариадной Альбертовной, словно пугливые кроты, забивались всё дальше, было не легче, чем несколько дней тому назад сохранять внешнее спокойствие при разговоре с матерью, и осталось совершенно непонятным, получилось это у неё в итоге или нет - какие бы чувства ни вызвали у Ариадны Альбертовны слова Ульяны, её лицо они опять благополучно обошли стороной, и его выражение осталось таким же искусственно-спокойным, каким было с самого начала. Наверное, на этом и можно было бы закончить, но какое-то неясное внутреннее чувство, которому даже трудно было подобрать точное определение, поскольку уж слишком изменчивым и неоднозначным было оно по своему оттенку, - видимо, его появлению поспособствовало то, что за последние два года Ульяна и так поневоле узнавала слишком многое из того, о чём ей знать было не нужно и не положено да и не хотелось совсем - будто подтолкнуло, побуждая её узнать напоследок ещё и это, и вопрос сорвался с губ девочки ещё до того, как она успела в полной мере осознать, о чём именно спрашивает, и при этом не была до конца уверена, что хочет услышать ответ: - А куда вы уйдёте, вы знаете? Вы видите, куда вам нужно идти? - Каждый знает, где его настоящий дом и как туда попасть, - после краткой паузы ответила Ариадна Альбертовна всё тем же спокойным и мягко льющимся голосом, которому позавидовал бы самый талантливый диктор, но после заданного вопроса в глубине её безжизненных глаз блеснули едва заметные красноватые огоньки, которые погасли уже через долю секунды, так что Уля так и не успела понять, что это такое, но в том, что это точно были не злость и даже не негодование, была уверена - окружающий плотным и почти осязаемым облаком холод сильнее пока не стал. - Когда приходит время, каждому открывается путь, который ведёт нас туда, где всегда было и есть истинное место для всех нас и для каждого в отдельности. Этот путь нельзя не увидеть, с него невозможно сбиться, и он обязательно приведёт туда, куда нужно. И тебе откроется такая же дорога, Ульяна, когда придёт твоё время, и ты отправишься по ней туда, где тебе и дОлжно быть. Но сейчас ты ещё слишком юная, так что случится это ещё очень и очень нескоро. А вот мне уже пора отправляться. Я и здесь-то, - старушка обвела пустым, как выпитое яйцо, взглядом давно потухших глаз залитый летним солнцем двор, многоэтажный дом напротив и раскинувшееся над головой бесконечным синим куполом летнее небо, - задержалась только лишь для того, чтобы попрощаться с тобой. Я ухожу, а тебе ещё предстоит целая жизнь впереди: новые события, новые успехи и неудачи, новые друзья, новые собеседники вроде меня... - Нет! - Ульяна не успела вовремя справиться с собой, услышав последние слова Ариадны Альбертовны, и помимо воли сорвалась на вскрик, а изнутри её при этом обдало такой волной парализующего ужаса, что она, забыв обо всём и не вдумываясь толком в то, что делает, быстро и неловко отпрянула назад, едва удержавшись на ногах из-за потери равновесия и на время даже перестав ощущать тот привязчивый холод, от которого некуда было деться и который лип к ней, как огромный кусок железа к мощному магниту, заключая со всех сторон в какой-то ледяной кокон. Лицо и взгляд старухи так и остались похожими на старое зеркало с почти полностью облупившейся амальгамой - они не отразили собой даже лёгкой тени каких-либо эмоций, и лишь чуть вскинувшиеся вверх брови говорили об удивлении, которое вызвала у неё реакция Ульяны на её слова; но самой Уле было уже всё равно, как Ариадна Альбертовна восприняла её поведение, и не имело особого значения, обиделась на неё старушка-"божий одуванчик" или нет. Намеренно или нет, но Ариадна Альбертовна только что озвучила один из самых тайных и самых сильных Ульяниных страхов, который вот уже два года подряд прятался где-то глубоко в её душе и в то же время ни на секунду не давал о себе забывать, выныривая из закоулков сознания, где он до этого скрывался на манер безликого истязателя, в часы частой бессонницы и порождая в голове новые и новые хороводы мрачных раздумий, которыми не с кем было поделиться и по поводу которых не у кого было просить какого бы то ни было совета, потому что любой, к кому Уля обратилась бы с этим, счёл бы её либо ненормальной, либо девочкой с очень бурной фантазией. Она понимала, что то, что с ней происходит, нельзя назвать чем-то привычным или обыденным, чем-то, что в порядке вещей, и потому приходилось справляться с этим в одиночку, что Уля и делала, как могла и насколько хватало её детских сил, и отчаянно не хотела при этом верить, что у этого кошмара может быть продолжение. А сейчас все её робкие надежды в буквальном смысле слова разбили на мелкие осколки, дав понять, что всё будет как раз с точностью до наоборот, и прозвучал этот своеобразный приговор из уст того, кто явно разбирается в этом вопросе лучше неё и, судя по всему, знает намного больше о том, чего ей следует ждать. Ульяна, даже не видя себя со стороны, осознавала, что начальное потрясение на её лице медленно, но верно сменяется негодованием, готовым вот-вот вскипеть в настоящую злость - эмоции, которые она позволяла себе крайне редко, поскольку бОльшую часть своей жизни должна, обязана была держать себя в руках, - но сейчас она имела полное право хотя бы раз не скрывать от посторонних то, что испытывала на самом деле, и показать своё подлинное отношение к этому. А ещё дать наконец понять, что теперь всё будет только так, как она сама решит, а не так, как захотят другие. Достаточно уже идти на поводу у всех подряд. Достаточно ставить чужие стремления, желания и блага выше собственного спокойствия. Тем более, что у неё и без того радостей в жизни всегда было по минимуму, а совсем недавно её и тех, что имелись, безжалостно лишили. - Не будет больше в моей жизни никаких новых собеседников вроде вас! - подавшись в сторону Ариадны Альбертовны и не обращая внимания на идущий от неё холод, яростным шёпотом проговорила Ульяна. В эту минуту она до ужаса напомнила самой себе собственную мать в те моменты, когда ту что-то выводило из себя, и она тоже начинала разговаривать с кем-то подобным тоном, но сейчас её мимолётное сходство с Анастасией волновало Ульяну в последнюю очередь - куда важнее было дать понять этой беспокойный бабуле, что повторения жуткой, зловещей игры "рассказчик-слушатель", всех правил которой Уля не знала до сих пор, больше не будет и что больше она не станет выслушивать месяцами и годами чьи-то чужие тайны, секреты и целые истории, состоящие из долгих исповедей -. подробных перечислений всевозможных прегрешений и несправедливостей, которые когда-то кому-либо довелось пережить, и хранить всё это в своей памяти, чтобы мучиться по ночам от всех мыслимых кошмаров, какие только способны терзать человеческий разум. - Я больше никогда и никого к себе не подпущу, слышите? Так и передайте ТАМ своим родственникам, друзьям и просто знакомым, которых вы вздумаете направить ко мне, Ариадна Альбертовна! С вами я справиться не смогла, потому что была ещё слишком маленькой, но больше я никому не позволю использовать меня! Хватит! - Это не всегда зависит от тебя и твоих желаний, - спокойно произнесла Ариадна Альбертовна с прежним, невозмутимо-бесчувственным выражением лица, но глубина её совершенно прозрачных глаз стала похожа на заметно потемневшее стекло, словно Ульяна своими словами смогла пробудить в ней то, что вопреки воле самой Ариадны Альбертовны и всем законам логики всколыхнулось и теперь норовило подняться на поверхность - туда, где его смогут увидеть и другие, хоть оно и не предназначалось для глаз посторонних. Ульяна лишь тряхнула головой, и выбившаяся из косы тёмная прядь мягким завитком упала ей на щёку, касаясь царапин и частично скрывая синяки. Сколько раз она слышала подобные фразы, адресованные ей, девочка уже точно и не помнила, но зато с кристальной ясностью помнила, что все они неизменно сводились лишь к одному - вся её жизнь и всё, что в ней присутствует, зависят от других людей и их желаний и нужд, но никогда и ничего не зависит от неё самой и того, что хочет непосредственно она. И сколько это будет продолжаться? Когда закончится - когда она станет взрослой и наконец-то освободится от необходимости подчиняться указам окружающих, или же это будет длиться до конца её дней? - Ошибаетесь, - проговорила Ульяна абсолютно ровным и чуть звенящим голосом, какой от неё можно было услышать очень нечасто, но сейчас наступил именно такой момент, когда все свои бурлящие и выплёскивавшиеся через край эмоции следовало упрятать под стальной замок и быть предельно спокойной. Горячая голова ещё никогда и никому не помогала в принятии решений, от которых напрямую зависит собственное будущее, а значит, стоило остудить её и немного замедлить свои мысли, мчавшиеся по кругу бешеным галопом, словно быстроногие скакуны, участвующие в скачках за обладание пальмой первенства. - Как раз вот это зависит только от меня и ни от кого больше. Мне решать, кого слушать, а кого нет, и я вам обещаю, что больше такой ошибки я никогда не повторю... Вы хоть знаете, чем для меня заканчивались каждый раз общение с вами и выслушивание всего того, что вы хотели рассказать? Конечно же, не знаете, потому что лично для вас это не имело никакого значения - вам просто хотелось хоть кому-то излить всю ту боль и злость, которые вы носили в себе и которые раздирали вас изнутри и не давали покоя. Вот только мучиться потом от жутких головных болей, высокой температуры, озноба и бессонницы приходилось мне, и у меня нет никакого желания снова испытывать подобное. Достаточно было и одного раза. Глаза сидящей на лавочке старушки, поначалу похожие на чуть замутнённый голубоватый хрусталь, почти неуловимо, но всё сильнее темнели в то время, как Ариадна Альбертовна слушала всё, что говорила ей Ульяна, пока, наконец, не стали цвета тонированного стекла, а сама пожилая седовласая дама после последней Улиной фразы как-то беспокойно заёрзала на деревянном сиденье скамейки, хотя до этого сидела совершенно неподвижно, и поза её была более чем непринуждённой и расслабленной, и Ульяна, наблюдая за таким странным поведением всегда очень властной и не терпящей открытых возражений Ариадны Альбертовны, недоумевающе нахмурилась, пытаясь понять, что это с ней вдруг случилось. Это могло показаться невероятным и даже глупым, особенно учитывая то, что, как Ульяне было прекрасно известно, Ариадна Альбертовна в принципе не знала, что такое слово "нет", из-за чего Уле и приходилось целых два года поневоле подчиняться ей, но сейчас создавалось вводящее в лёгкий шок впечатление, будто...старуха вдруг испугалась её, хоть Ульяна и не понимала, что такого она сказала или сделала, чтобы вызвать у Ариадны Альбертовны страх - чувство, которой той, скорее всего, было незнакомо и раньше, а теперь, наверное, и вовсе утратило для неё сам свой смысл - и заставить её всерьёз бояться. А в том, что это был именно страх, можно было даже и не сомневаться - хоть выражение лица Ариадны Альбертовны по-прежнему оставалось нечитаемым, как чистый лист бумаги, она сама, словно попавшийся в собственную западню паук, продолжала нервными, судорожно-дёргаными движениями, которые безуспешно пыталась сделать незаметными для глаз единственной наблюдательницы, двигаться к противоположному краю лавочки, словно старалась оказаться подальше от Ульяны, и тот почти потусторонний по своей силе холод, который Ульяна все эти минуты ощущала так же неизменно и чётко, как собственное дыхание и биение своего сердца, вдруг резко и неожиданно ослаб и будто схлынул, причём его колючие коготки всё ещё вполне чувствительно царапали кожу, но уже не стремились проникнуть внутрь, словно наконец-то смирились с тем, что ничего не выйдет, и прекратили свои бесполезные попытки. Ульяна наконец разжала сцепленные руки, которыми до этого обхватывала себя, стараясь согреться, хоть и понимала, что пользы от этого никакой, и те бессильно упали и повисли по бокам, налившись почти свинцовой тяжестью и всё ещё мелко подрагивая, будучи не в силах быстро привыкнуть к теплу окружающего воздуха, прогретого летним солнцем, которое Ульяна наконец-то смогла почувствовать. От резкого освобождения из невидимого ледяного плена и стремительного перепада температуры всё тело как будто за секунду превратилось в огромный пласт желе, и Ульяне казалось, что у неё дрожат не только руки, колени, спина и живот, но и всё внутри тоже, в том числе и лёгкие, воздух в которых отказывался задерживаться дольше, чем на секунду, и вырывался из приоткрытых губ шумными прерывистыми выдохами. Уле пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы вернуть себе обладание собственным телом и хотя бы частично избавиться от последствий того, что в непосредственной близости от неё находилось то, чему уже давно не было места в этом мире. - Ты ещё многого не понимаешь, девочка, и как раз сейчас ты совершаешь очень большую ошибку, - слова, сказанные Ариадной Альбертовной, донеслись до слуха Ульяны словно через плотный слой ваты, но Уля смогла расслышать и их, и то, что благозвучный тембр старухи, каким она совсем недавно говорила с ней, исчез, уступив место густому басу, а сама Ариадна Альбертовна теперь уже сидела на противоположном конце лавочки, куда успела отодвинуться, явно стараясь сохранять дистанцию между собой и Ульяной и в эту минуту меряя свою маленькую собеседницу потемневшим от тревоги взглядом. - То, что ты умеешь делать - это настоящий дар, посланный тебе свыше... - Дар?! - выдохнула Ульяна, почти бессознательно отметив, что звенящие нотки в её голосе усилились, и подступила ближе, снова почувствовав знакомый холод, бессильно хлестнувший её по груди и плечам словно в попытке остановить, удержать на месте, но она лишь мимоходом отмахнулась от него, чего у неё почему-то не получалось сделать раньше. Она, конечно же, помнила, что не должна давать волю своим эмоциям и что слово держать себя в руках дала прежде всего самой себе, но сейчас, когда кто-то, совершенно не разбираясь в самой сути происходящего и даже отдалённо не представляя, каково это - быть на её месте, начинает рассуждать о том, что с ней творится уже не первый год, что выматывает её до полного бессилия и чем она при всём своём желании не может поделиться даже с самыми близкими людьми, да ещё и называть его при этом не иначе как дар - всё это снова полоснуло Ульяну изнутри тупой ноющей болью обиды и несправедливости и заставило на время отбросить мысли о неукоснительном соблюдении в общественном месте достойных манер и правил приличия, во что её так часто тыкала носом Анастасия, думая, что только и именно это и называется воспитанием ребёнка. Дар, значит? Нет, никакой это не дар, и уж ей-то, Уле, известно об этом лучше, чем кому-либо. Если у того, что живёт внутри неё, видимо, с рождения и делает её не похожей на других, нормальных, людей, и есть название, то это точно не дар, а скорее, наоборот - проклятие, потому что ни один из настоящих по своей сути даров не смог бы приносить своей владелице столько тоскливого страха, сомнений - в том числе в собственной нормальности и душевном здоровье - и внутренних терзаний, сколько Ульяну заставил испытать её так называемый "дар". - Это никакой не дар, - голос Ульяны, когда она произносила это, звучал тихо, но жёстко и едва заметно вибрировал от переполняющей его тихой ярости, которую Уля титаническими усилиями не подпускала к последней черте, удерживая её внутри себя и не позволяя ей вырваться наружу, и сама девочка тоже и слышала это, и чувствовала, но поделать с собой ничего не могла: глаза жгли злые слёзы долгое время ожидающей своего часа и взметнувшейся сейчас вверх обиды, в горле колючей горечью стояли все те слова, которых она никому и никогда не говорила, хотя уже очень давно хотела сказать хоть кому-то, а руки Ульяна по давней, перенятой у отца привычке с силой сжала в кулаки, пытаясь хотя бы так контролировать пробудившийся и отчаянно несущийся куда-то вперёд из самых тёмных глубин гнев - горячий, как кипящая лава, горько-солёный и обжигающий по вкусу и - почему-то Уля была в этом твёрдо уверена - огненно-красный по своему цвету, как живое пламя, щедро подкармливаемое сухим хворостом или поленьями. А ведь она до этого дня даже и не представляла, что вообще способна так разозлиться на кого-то и что в мире есть что-то, что может настолько вывести её из себя и вдребезги разбить её обычные и, как правило, неразлучные с ней кротость и сдержанность... И, как оказалось, этим "чем-то" стали всего лишь несколько фраз, сказанных невпопад и не к месту, но глубоко ранивших её своим цинизмом и отсутствием даже малой толики сочувствия. - Это не дар. Это просто...случайность... Да, именно так. Это всего лишь случайность, всего лишь нелепое развитие событий, которое могло произойти с каждым и благодаря которому кто угодно другой мог точно так же оказаться на её месте. Это убеждение Ульяна, словно святую спасительную молитву, вдалбливала себе в голову на протяжении последних нескольких лет, силясь искренне поверить в это, чтобы не сойти с ума, и отметая от себя все другие, более страшные и жестокие, доводы, выползающие из самых тёмных закоулков её разума. И временами действительно становилось легче, потому что горячее желание верить, которое в такие минуты наполняло собой все фибры её души, делало своё дело, и Уля просто верила, а бессчётное количество раз повторяемые про себя слова становились для девочки её личной истиной... Может быть, это и не так, может быть, она снова ошибается, как ошибалась и до этого во многих вещах, которые, как ей казалось, тоже заслуживали её веры и надежд, но так легче, так проще, так справедливее - думать, что на неё совершенно случайно пал роковой жребий, из-за чего в этот мир вместе с ней пришёл и этот проклятый дар, пробудившийся непонятно когда и непонятно по какой причине, но который теперь всегда с ней и от которого ей не отвязаться никакими путями - он живёт внутри неё подобно отвратительнейшему паразиту из всех, когда-либо обитавших на Земле, невидимый человеческому глазу, но ей самой дающий сполна почувствовать своё присутствие, а ещё вечно голодный и жадный сверх всякой меры. Вот только питается эта бесплотная тварь вовсе не тем, что ест сама Ульяна, и даже не её кровью, а предпочитает для себя куда более изысканную пищу - ОНО высасывает из её сердца и души всё спокойствие, лишает её нормального сна по ночам, превращая сновидения в непрекращающиеся кошмары, и выпивает из неё сами жизненные силы, которые девочка вынуждена тратить на то, чтобы бороться с этим нечто, живущем в ней, хотя с самого начала было понятно, что эта неравная схватка проиграна заранее и победительницей ей в этой борьбе никогда не стать, поскольку невозможно уничтожить то, что является частью тебя самой. Разумеется, это всего лишь случайность, которая при определённом стечении обстоятельств могла наградить этим даром кого угодно другого, кто, возможно, был бы только счастлив являться в своём окружении таким вот особенным и отличаться от всех остальных. Но кто-то неведомый - Бог, какие-то высшие силы или просто бесшабашный игрок, управляющий мирозданием и бросающий кости судеб как ему вздумается - "благословил" этим даром именно её, хоть она ни о чём подобном никогда не просила и быть уникальной точно не хотела... - Случайность имеет место быть лишь однажды и не может длиться долгое время, - секунд через десять ответствовала Ариадна Альбертовна, явно не собираясь пока полностью сдаваться и не оставляя попыток убедить Ульяну в своей правоте, и Уля с трудом удержалась от того, чтобы не поморщиться - погрубевший и рокочущий на манер вышедшего из строя прибора голос старухи неприятно терзал слух и болезненно отдавался в голове, словно маленькие паучки каким-то образом проникали туда через кожу и принимались царапать мозг своими крошечными, но оттого не менее острыми лапками, наводя там свой порядок. Очень хотелось схватиться руками за голову и со всей силы надавить на виски, чтобы выпроводить оттуда непрошенных гостей - желание, так хорошо знакомое Ульяне и столько раз испытываемое ею, и поначалу, ещё ничего толком не понимая, девочка слепо подчинялась ему; но сейчас она знала, что это не поможет. Ощущать на себе цепкий взгляд невидящих мёртвых глаз немногим приятнее, чем слышать этот хриплый, шипящий голос, но в эту минуту, даже не встречаясь взглядом с помутневшими до лёгкой черноты глазами Ариадны Альбертовны, Ульяна ясно представила мечущуюся в них настороженность, с которой старушка теперь взвешивала и выверяла каждое своё слово и словно пробовала понять, не разозлится ли Уля ещё больше из-за того, что ей собираются сказать. - Мы с тобой общались целых два года... - Вот именно, - уставшим тоном проговорила Ульяна, почувствовав внезапно подкатившую внутреннюю опустошённость, подобную той, которую испытала несколько дней тому назад, и опустила взгляд на высветлившийся под лучами солнца асфальт, которым была вымощена площадка перед подъездом. Внезапно вспыхнувший и показавшийся ей таким необузданным по своей силе гнев погас уже через несколько мгновений, будто пламя разгоревшейся было свечи под порывом сильного холодного ветра и сыростью опустившегося тумана, и Уля, машинально разжав всё ещё подрагивающие пальцы, почти на отстранённом уровне поняла, что ей совершенно расхотелось сейчас с кем-то ссориться, отстаивая своё решение и пылко высказывая доводы, говорящие о его правильности. Осталось лишь одно желание - чётко обозначить свою позицию, причём так, чтобы дошло даже до особо упрямых и непонятливых и её после этого оставили бы в покое. - Это случайность, затянувшаяся на слишком долгое время, и пора уже с ней заканчивать. Я всё сказала, так что, пожалуйста, не нужно стараться переубедить меня, даже если вы не согласны. Подняв голову, Ульяна наткнулась на тяжёлый взгляд Ариадны Альбертовны, ещё больше помрачневший и сопровождавшийся красными всполохами в её глазах, которые теперь гасли, теряясь в их пустоте, куда медленнее, чем в первый раз, позволяя воочию их увидеть. Да, старуха однозначно была не согласна с озвученным решением Ульяны, и об этом более чем ясно говорила абсолютно каждая деталь в её резко изменившемся облике, всё изначальное спокойствие и благонравие которого будто размыло поднявшимся внутренним негодованием - пергаментная кожа на старческом лице за мгновения посерела и будто натянулась от напряжения, готовая вот-вот порваться об выступившие скулы, зловещие огненные искры неприятно мерцали за мутной пустотой в глубине глазниц, а костлявые пальцы рук словно в сильном волнении, с которым не получалось совладать, комкали и теребили ситцевый сиреневый подол платья. - Бог наградил тебя великим и бесценным даром помогать тем, кому никто, кроме тебя, помочь уже не может, а ты хочешь вот так просто от него отказаться, - Ульяна видела, что губы старухи, похожие цветом на серый гранит, точно шевелятся, произнося это, но никак не могла отделаться от ощущения, что этот неживой шелестящий голос, похожий на шорох прошлогодней мёртвой листвы в заброшенном парке, звучит в самой её голове, снова врезаясь сквозь кожу и кости черепа жаляще-ледяными щупальцами, острыми и тонкими, как многочисленные лезвия, от прикосновений которых недолго сойти с ума, и непреодолимо захотелось зажать уши ладонями и закричать в голос, оглушая себя и срывая голосовые связки, чтобы не слышать ни этот обдающий жутью голос, ни то, что он говорит. Тоже давнее и тоже привычное до дрожи в коленях желание, и тоже глупое и бесполезное, как и все остальные способы закрыться от НИХ и жалкие попытки не слушать и не воспринимать их слова, обращённые к тебе. - Мне ты сумела помочь, но ведь ещё столькие нуждаются в твоей помощи, а ты отворачиваешься от них. Знаешь, сколько на свете тех, кто нуждается в тебе, Уля? - Догадываюсь, - кивнула Ульяна, стараясь не подавать виду, что изнутри её снова пробрала невольная дрожь, но только уже не от холода, а от мысли, сколько по Земле и в самом деле ходит вот таких же созданий с потухшими глазами и душами, изъеденными болью и бесконечными обидами, словно гнилью. И помочь таким действительно не может уже никто... Но только она уже всё для себя решила. - Но я с этим связываться больше не хочу, так что придётся им искать помощь в другом месте. Уверена, что я не одна такая, наверняка где-то есть и другие, у кого имеется такая же способность общаться с такими, как вы, и, если очень сильно захотеть и постараться, то их можно найти. Вот к ним пусть и обращаются за помощью все остальные, если уж им так нужно, но точно не ко мне. Для меня всё это началось с вас и на вас же и закончится. Продолжения тут быть не может, потому что я этого не хочу. - Отвергать свой дар - это большой грех, - недовольный сиплый шёпот снова шипением ледяной воды в бушующем перед надвигающимся штормом море наполнил уши, выталкивая на поверхность таившийся где-то глубоко внутри страх, намертво сковывая мысли, подобно стальному панцирю, и ломая волю, но Уля опять с умеренной яростью мотнула головой, и отгоняя от себя в очередной раз царапнувший по коже холод, и пресекая на корню чужую попытку надавить на неё через обоюдную связь, внушив ей желания и стремления, которые даже по их сути не могли в принципе являться её собственными. Не выйдет. Не в этот раз. - Хватит, - твёрдо произнесла Уля, посмотрев прямо на Ариадну Альбертовну, а точнее - в её тлеющие загадочно-недобрым огнём глаза, давая ей понять, что посланная ею волна страха на этот раз не достигла своей цели и что теперь вполне в её, Ульяны, силах навсегда порвать ту нить, что вот уже на протяжении двух лет против воли самой Ульяны связывает их обеих. На этот раз девочка смогла вовремя взять себя в руки, и ей удалось сказать это совершенно ровным голосом, без выражающих собой её затаённый ужас криков и лишних, ненужных эмоций, и после этого Ульяна с лёгким удивлением, тут же переходящим в тихое внутреннее удовлетворение, разошедшееся по коже робкими, чуть подрагивающими волнами тепла и отогнавшее от неё куда-то на расстояние веявший от старухи холод, могла наблюдать, как угли в глубине глаз Ариадны Альбертовны значительно поугасли, почти полностью слившись с мраком пустоты, а сама старуха, заметно ссутулившись, сделала такое движение, будто хотела забиться в невидимый угол. - Вы говорите о том, что я умею делать, как о каком-то даре, которым я должна гордиться, но при этом понятия не имеете, что это такое и каково это вообще - обладать подобным и жить с этим. Вы просите меня не отказываться от этого ужаса, но я точно знаю, что вы сама, если бы у вас был такой выбор, никогда в жизни не согласились бы принять такой "дар". Видеть то, чего не видят другие, и делать вид, будто тоже этого не видишь, чтобы только казаться окружающим тебя людям нормальной - что это за дар такой? Может быть, кто-то и мечтает об умении заглядывать по ту сторону, но только лишь потому что эти мечтатели просто не знают, что это такое по своей сути и какие отвратительные "бонусы" прилагаются к этой способности. Мне этот дар не нужен, и я избавлюсь от него, согласны с этим вы и все остальные или нет. - Невозможно избавиться от того, что неотделимо от тебя самой. Это всё равно что пытаться вырвать из груди собственное сердце и глупо надеяться, что после этого останешься в живых. - Последние слова, полные зловещих предостережений и с силой отчаяния толкнувшиеся в будто застывшее сознание, но тут же отпрянувшие от него, словно от мгновенно выросшей неприступной стены. Последний наплыв пробирающего до костей холода, норовившего впрыснуться под кожу и разнестись стаей ледяных игл ужаса по стынущей от резко накатившего страха крови, но почти сразу же откинутый назад окрепшей волей и вспыхнувшей жаждой свободы. - А я всё же попробую, - как можно непринуждённее сказала Ульяна и даже чуть улыбнулась, почувствовав себя вдруг так легко, как будто ей в одночасье удалось сбросить с себя долгое время обвивавшую её тяжеленную цепь, которая не давала ей свободно двигаться и дышать полной грудью и постоянно так или иначе перетягивала на себя её внимание. Теперь же это гнетущее ощущение ушло вместе со стремительно таявшим в летнем мареве холодом, и Уля с наслаждением наполнила лёгкие кислородом с запахами цветов и нагретой солнцем земли на вскопанных клумбах с вплетением мягкого ветерка, несущего в себе нотки свежести. - В конце концов, ЭТО не сердце, а стало быть, без этого можно жить... - Ульяна, такси уже подъехало! Что ты там застыла, как вкопанная? - окликнул её голос Анастасии, выражая своё раздражение в каждом произнесённом слове, и девочка, слегка вздрогнув от неожиданности и обернувшись, действительно увидела серебристо-серую машину с шашечками на крыше, остановившуюся напротив подъезда, и свою мать, на чьё лицо, словно привычная маска, легла гримаса сдерживаемого недовольства, как всегда, направленного на Ульяну. Вздохнув, Уля кивнула Анастасии, давая понять, что сейчас идёт, и снова повернулась к Ариадне Альбертовне, чья сгорбленная худощавая фигура и пергаментно-серая кожа придавали ей странное, но определённое сходство с остовом сгоревшего дома, по недоразумению грустно приткнувшегося в центре пышно цветущего сада - именно так она и смотрелась посреди купающейся в летнем солнце улицы. - Прощайте, Ариадна Альбертовна. Куда бы вы ни отправились, желаю вам удачи, - тихо сказала девочка и, в последний раз окинув старушку прощальным взглядом, в котором была доля светлой грусти, но не было ни капли сожаления, направилась к недавно прибывшей машине и ожидающей её матери, успевшей открыть для неё заднюю дверцу у такси и нетерпеливо цокнувшей языком, когда она увидела, что Ульяна не особо торопится. Пока шла, Ульяна не только спиной, а буквально каждым дюймом кожи ощущала на себе чужой взгляд, сверливший ей затылок и растекавшийся неприятными острыми импульсами, словно тоненькими ручейками талой ледяной воды, по её шее и лопатками, и, лишь нырнув в салон машины и захлопнув дверцу, она смогла облегчённо вздохнуть и наконец-то отпустить сковывающее её напряжение. Снаружи таксист под руководством Анастасии загружал в открытый багажник чемодан Ульяны, и сопровождалось это, как обычно, недовольно-повелительными фразами, время от времени бросаемыми громким голосом мамы, и безропотным молчанием бывалого работяги, уже, по-видимому, успевшего привыкнуть к любым выходкам клиентов и не реагировать на их подобные закидоны ничем, кроме безграничного терпения и вежливого равнодушия. Как ни странно, эта знакомая и привычная обстановка, которую вряд ли можно было бы назвать приятной и которая в прошлом неизменно сопровождала собой начало любой их поездки куда-либо, помогла Ульяне быстрее успокоиться и наладить более или менее прочный контакт с собственным самообладанием, и девочка, переведя дух, после нескольких бесконечно долгих секунд смогла заставить себя посмотреть в окно, хотя, едва сев в машину и всё ещё мелко подрагивая от воспоминаний о прикосновениях к ней тех бьющих наотмашь потоков холода, пока что не желавших вот так легко оставлять её, Ульяна так и хотела сидеть здесь, в тепле и безопасности, не поднимая головы и ни на что не оглядываясь, пока такси не тронется с места. Боялась ли она? Да, и больше всего боялась, что то, что она хотела и собиралась оставить здесь вместе с уходящим прошлым и несбывшимися надеждами, может каким-либо способом увязаться за ней и в другой город, где жизнь и без того не обещает быть лёгкой. Представшая глазам Ульяны солнечная улица за окном была всё той же, без каких-либо видимых изменений, а вот лавочка у знакомого подъезда, которую она теперь могла видеть лишь на расстоянии и сквозь затемнённое стекло, была сейчас пуста, словно там изначально никого и не было. Ульяна несколько раз моргнула, желая убедиться, что глаза её не обманывают, а потом из груди вырвался медленный, протяжный вздох облегчения, когда Уля, повертев по сторонам головой и даже бросив внимательные взгляды во все другие окна в машине, удостоверилась, что худенькой старческой фигуры нигде поблизости от неё не наблюдается. Значит, Ариадна Альбертовна не соврала ей относительно своих дальнейших планов и не стала менять своё решение в последнюю минуту. Тем лучше - хотя бы одной проблемой, но будет меньше. Через минуту дверца с другой стороны открылась, заставив Ульяну оторвать взгляд от окна и обернуться, и в салон такси села Анастасия, по привычке поправляя уложенную волосок к волоску причёску и являя постороннему взгляду слегка раскрасневшиеся щёки, и причиной этого явно была не летняя жара - похоже, небольшая стычка с водителем умудрилась вмиг всколыхнуть её легко зажигавшиеся от малейшей искры эмоции, и женщина сейчас пыталась обуздать их, понимая, что очередное проявление её характера в данную минуту будет совсем не к месту, и вернуть себе прежнюю холодную королевскую степенность. Когда она машинально посмотрела на сидящую рядом Ульяну, её тонкие ухоженные пальцы с наманикюренными ногтями на пару мгновений замерли на "молнии" сумочки, откуда она как раз собиралась извлечь пудреницу с зеркалом, чтобы оценить единственное, что её сейчас волновало - свой внешний вид, а полыхающий сдерживаемым из последних сил раздражением взгляд серых глаз затуманился некоторым недоумением. С запозданием Ульяна сообразила, как она сама выглядит сейчас со стороны - бледная, как полотно, с глазами загнанного охотничьими собаками зайца и всё ещё не справившаяся до конца с время от времени сотрясающей её дрожью, которая при жаркой летней погоде казалась более чем странной - и, поняв, что именно её вид и удивил сейчас мать, поспешно отвернулась обратно к окну, чтобы не давать Анастасии лишний повод для волнения, которое в сознании этой женщины всегда так или иначе в итоге переходило на её собственную персону и выражалось лишь в новой вспышке злости, а себя избавить от ненужных вопросов, на которые она всё равно не смогла бы дать правдивых ответов. - На вокзал, - захлопнув дверцу, коротко бросила Анастасия запыхавшемуся таксисту, который тоже успел устроиться на своём месте и теперь отирал ладонью выступивший на лбу пот. - Понял, - угрюмо буркнул водитель, закрыв дверь со своей стороны и поворотом ключа в замке зажигания заводя негромко заурчавший, словно просыпающийся зверь, мотор, и Ульяна, увидев в зеркале заднего вида устало-отстранённое выражение на его лице средних лет, от души пожалела беднягу, прекрасно понимая, что он, скорее всего, рассчитывал продолжить свой рабочий день вовсе не тем, чтобы ссориться с очередной клиенткой и покорно сносить унижения в словесной форме, которые всегда так щедро сыпались с уст Анастасии в адрес любого, кто умудрялся чем-либо вызвать её неудовольствие. И самое неприятное и грустное во всём этом было то, что сама Анастасия забудет об этом инциденте уже через час - это же не её оскорбили и не ей высокомерным тоном наговорили кучу гадостей, - а у этого человека, которому выпала несчастливая карта везти их на вокзал, настроение теперь испорчено до конца дня. Не будь сейчас рядом Анастасии, Ульяна всё же поддалась бы порыву и обязательно извинилась бы перед попавшим под горячую руку таксистом за поведение матери, но поскольку об этом не могло быть и речи, то она ограничилась лишь полным искреннего сочувствия взглядом и тихонько вздохнула. Машина мягко тронулась с места, и Уля в последний раз посмотрела на возвышающийся напротив дом, быстро пробежав вверх глазами по окнам этажей и остановившись на окне кухни в её теперь уже бывшей квартире, где она жила с рождения и на протяжении последних семи лет своей жизни. Форточка ввиду тёплой погоды была оставлена открытой, и светлые тюлевые занавески, хорошо различимые в оконном проёме даже на расстоянии, невесомо колыхались от лёгких порывов залетавшего в комнату летнего ветерка, словно прощались с ней. В горле вдруг стало горячо и тесно, будто там застрял шарик с нагретым воздухом внутри, а в голову вдруг отчётливо толкнулось мало-помалу назревавшее за последние дни и окончательно сформировавшееся непосредственно сейчас осознание - тяжёлое, наполненное глухим отчаянием и разливающее ощущение глыбы холодного свинца в груди, - что она сюда больше никогда не вернётся, а все пустые обещания Анастасии даже не стОит брать в расчёт. Тётя Ляля всё-таки была права... Пока такси выезжало с подъездной дорожки на проезжую дорогу, Ульяна так больше ни разу и не обернулась, хотя очень хотелось послать дому, который всё больше удалялся, оставаясь где-то далеко позади, ещё один прощальный взгляд. Но девочка твёрдо решила больше не давать себе слабину и сидела неподвижно, с ровной до неестественности осанкой, не отрывая застывшего взгляда от несущегося мимо потока встречных машин, чьи резкие гудки клаксонов и шум работающих моторов, соединяясь в многоголосый гул-кокафонию, примешивались к повседневным звукам города; и только пальцы её снова сжавшихся в кулаки рук едва заметно подрагивали, выдавая внутреннее волнение и усилия, которые она прикладывала для того, чтобы держать его под контролем. За окном проносились искрящейся солнцем панорамой многоэтажные дома, недавно заново покрашенные чугунные ограды парков с распустившейся за ними зеленью, деревья, магазины, яркие киоски с мороженым и прохладительными напитками, словно предлагая напоследок воочию полюбоваться на родной город, а в голове у Ули была лишь одна мысль помимо тех, что она всеми силами отталкивала от себя, чтобы понапрасну не травить душу: что ничего из этого уже не имеет никакого отношения лично к ней, готовящейся меньше чем через час покинуть пределы родного городка, и всё это останется лишь в её воспоминаниях, как только она сядет в поезд, который должен увезти её отсюда. До вокзала они ехали около получаса, в течение которых в машине царило полное и никем не прерываемое молчание: водитель следил за дорогой, а Анастасия, выудив, наконец, из сумочки зеркальце и больше ни на кого не обращая внимания, доводила до совершенства свой макияж, улучшая этим занятием себе настроение и попутно коротая время поездки. Как только городской пейзаж за окном стал обнажённее и свободнее по пространству, превратившись в огромную автостоянку с множеством машин, расположенную прямо напротив вокзала, и таксист остановил свою машину неподалёку от самого вокзального здания, похожего на гигантскую прямоугольную коробку из красного кирпича с помутневшими от грязи, пыли и времени стёклами больших окон на первом этаже и с зияющими пустой чернотой квадратными провалами вместо них на втором и третьем, Ульяна, не желая тянуть время и не дожидаясь, когда кто-то ей поможет, сама открыла дверцу такси и выбралась на горячий асфальт, под палящее солнце, которое, как ей показалось в первую секунду, буквально обожгло её, когда наконец-то она смогла ощущать его по-настоящему, без примеси сильного резкого холода, за считанные минуты выстужавшего пространство вокруг неё, и без суетливо снующих по телу мурашек. Открываясь, щёлкнула и отозвалась лёгким скрипом соседняя дверца - Анастасия тоже вышла из машины и, закинув на правое плечо ремешок своей сумочки, поправляла немного смявшуюся от долгого сидения юбку, попутно осматривая оценивающе-собранным взглядом привокзальную территорию и обстановку, которая господствовала там. Пока водитель доставал из багажника чемодан и Анастасия расплачивалась с ним, Ульяна воспользовалась свободной минутой и тоже осмотрелась - беспорядочное движение во все мыслимые стороны растекающихся повсюду шумных и спешащих толп людей: провожающих и встречающих, только что прибывших и торопящихся на свой поезд, и всегда сопутствующие всему этому суета, громкие перекрикивания и здесь более чем отчётливо слышимые гудки поездов. Уля не сдержала тяжёлого вздоха, вырвавшегося у неё помимо воли при виде всей этой удручающей для неё картины, а когда мать взяла поставленный таксистом на землю чемодан за ручку и окунулась в людскую толчею перед зданием вокзала, небрежным жестом позвав Ульяну за собой, девочка едва заметно ссутулила плечи и, покорно направившись следом за Анастасией, опустила голову, уткнувшись взглядом в мелькающую под ногами светло-серую поверхность асфальта и явно чувствуя себя не в своей тарелке. Сейчас Ульяна уже и сама не смогла бы сказать точно, когда именно и в связи с чем конкретно это началось, но всю свою сознательную жизнь, сколько себя помнила, она терпеть не могла вокзалы и атмосферу на них, которая почему-то всегда казалась ей гнетущей и наполненной непрерывным бестолковым копошением, словно в огромном муравейнике во время пожара; и каждый раз, когда Уля оказывалась в гуще такой несущейся куда-то вперёд необъятной толпы, в которой люди ударялись в спешку не потому, что в этом была реальная необходимость, а просто по коллективному наитию, заражаясь безоглядным стремлением слепо торопиться куда-то друг от друга, причём даже тогда, когда можно было бы обойтись и без этого и сделать всё спокойно и без ненужной глупой суеты, она физически, каждым своим нервом ощущала, как её бьют и неумолимо прошивают насквозь мощные волны настоящего, неподдельного стресса, как мгновенно накатывает не совсем понятная, но неизменная в таких случаях растерянность, будто она, совсем не умея плавать, очутилась посреди моря да ещё за несколько секунд до стремительно надвигающейся бури. В подобные минуты Ульяна, как ни старалась абстрагироваться от того, что творилось вокруг неё, и успокоиться, начинала чувствовать, что задыхается от близости всех этих торопливо бегущих, толкающих друг друга и кричащих людей, и ей действительно становилось дурно от этого непрекращающегося мельтешения и снующей туда-сюда пестроты незнакомых лиц перед глазами, так что в итоге она выбрала единственно верную тактику своего поведения во время пребывания на вокзале - вообще не глядеть по сторонам и смотреть только себе под ноги, чтобы не наблюдать всеобщую истерию-спешку, от которой мутило поневоле, но только помогало это не всегда и не в той мере, в какой хотелось бы. Впервые эти неприятные и близкие чуть ли не к панике ощущения Уля испытала ещё в раннем детстве, когда они вместе с матерью и тогда ещё жившим с ними отцом отправлялись на вокзал, чтобы встретить с поезда изредка и ненадолго приезжавшую к ним из деревни бабушку, или когда Анастасия сама отвозила Ульяну в деревню на несколько недель или на месяц-другой. И второй причиной, помимо шума, давки в толпе и толкотни, по которой Уля не любила находиться на вокзале, были ещё и эмоции, которые, словно поднимаясь откуда-то из тёмных глубин, где до этого они тихо дожидались своего часа, сполна ощущались только здесь и, как правило, присутствовали при любых событиях, связанных с отъездом и расставанием, - подогреваемое неизвестностью беспокойство, сворачивающееся тугим и холодным жгутом в недрах живота, и чувство лёгкой тоски. В сознании Ульяны вокзал - любой вокзал - ассоциировался с разлукой, потерей, олицетворением того, что ушло навсегда и чего уже никаким способом не вернуть назад, как бы сильно этого ни хотелось, и с тяжёлым ощущением, от которого было никуда не деться и которое в такие минуты настойчиво шептало, что так, как было раньше, больше не будет. Каждый отъезд куда-либо был для Ульяны сродни вынужденному подвигу, отнимавшему у неё неимоверное количество моральных сил, и, если по приезде к бабушке она вполне себе быстро приспосабливалась к жизни в деревне и уже к вечеру того же дня увлечённо играла с Цыганом или гуляла по лугу с изобилием лиловых цветков клевера и жёлтоголовых одуванчиков в бабулином огороде, то после возвращения домой всё было куда сложнее: родные стены после приезда становились какими-то чужими, серыми, тусклыми, словно Уля отсутствовала здесь не одну-две недели или месяц, а целый год, за который уже успела всё основательно забыть, и обычно ей требовались как минимум пара дней, чтобы более или менее адаптироваться и осознать, что она действительно дома. Вот только в этот раз всё было намного хуже и труднее, потому что сейчас Ульяна отправлялась вовсе не к бабушке, которая её очень любила и всегда была рада её приезду, а в чужой, совершенно незнакомый ей город, в дом, где от тех, с кем ей предстояло жить под одной крышей, не приходилось ждать ничего, кроме холодного пренебрежения, откровенной неприязни и полного непонимания. Подобные размышления почти полностью свели на нет слабое воодушевление от будущей поездки, возникшее на короткое время после разговора с Ариадной Альбертовной, и Ульяна пробиралась через колышащуюся толпу вслед за Анастасией, уныло следя взглядом за собственными шагами и по-прежнему не поднимая опущенной головы, которая будто становилась всё тяжелее от наполняющих её безрадостных мыслей, когда ей показалось, что в окружавшем её раздражающе-невнятном гуле чужих голосов, похожем на жужжание огромной тучи пчёл, она услышала один знакомый, громко позвавший её по имени. Слегка вздрогнув от неожиданности, Уля подняла взгляд и торопливо заскользила им по нескончаемому потоку людей вокруг, пытаясь выцепить из него того, кто только что окликнул её, но так никого и не увидела и уже было решила, что ей всего лишь послышалось, но тут оклик повторился, только голос прозвучал уже ближе. Приходя уже в некоторое волнение, Ульяна завертела головой по сторонам и, остановившись на месте, даже повернулась вокруг своей оси, надеясь увидеть человека, который произнёс её имя, но тут остановившаяся рядом Анастасия легонько коснулась плеча девочки, показывая, куда именно нужно смотреть. Сердце Ульяны, которое до этого реагировало на всё происходящее вокруг лишь ритмичными медленно-равнодушными ударами, вдруг резко подпрыгнуло куда-то вверх, когда она увидела среди безликой толпы знакомую полноватую фигуру в длинном летнем сарафане из светлой ткани с пылающими на ней крупными яркими цветами, а потом радостно пустилось вскачь, и сама Уля, в один миг забыв и про Анастасию, и про то, что мать точно не одобрит такого её поведения, стремглав метнулась вперёд, впервые за весь день расплываясь в искренней улыбке и ловко лавируя между прохожими, часть которых окидывала её снисходительными взглядами и сторонилась, пропуская, а некоторые раздражённо шипели, когда Ульяне удавалось с молниеносной быстротой обежать их в последнюю секунду, лишь чудом не врезавшись в них на полном ходу и не попав им под ноги. Но Уле было уже всё равно, и посторонние осуждающие взгляды, к которым, скорее всего, присоединился сейчас и взгляд Анастасии, её не смущали и не могли заставить её одёрнуть себя и хоть немного умерить охвативший её восторг, потому что в этот день, от которого она в принципе не ждала ничего хорошего, наконец-то произошло хоть что-то приятное, на что она, если уж говорить по-честному, не смела и надеяться. - Тётя Ляля! - обрадованно выдохнула Ульяна, оказавшись наконец прямо перед обладательницей яркого наряда, и, обняв её обеими руками где-то на уровне талии, прижалась щекой к невесомой шифоновой ткани с украшающими её огромными оранжево-красными маками, которая покрывала собой довольно заметный мягкий живот женщины. В следующее мгновение девочка почувствовала, как её обняли знакомые полные руки, тёплые и ласковые, и ладонь одной из них накрыла её макушку, бережно скользя по заплетённым в косу волосам. - Здравствуй, моя хорошая, - прозвучал у неё над головой голос тёти Ляли, слегка севший, видимо, от переизбытка охвативших её эмоций, а потом женщина наклонилась, чтобы поцеловать Ульяну в лоб, и ещё крепче прижала её к себе. - А я и не знала, что вы придёте сюда, - тихо проговорила Уля, заставив себя расцепить руки и немного отступить назад, когда тётя Ляля наконец выпустила её из своих объятий. Тёмно-зелёные глаза, похожие цветом на листву деревьев поздним летом, смотрели на Ульяну с неподдельной добротой и бесконечной, почти материнской любовью, а солнечный свет, казалось, плескался и искрился в каждой охровой веснушке на бесхитростном и добродушном лице, которое сейчас украсила собой мягкая улыбка при виде Ульяны и такой её подлинной радости, вызванной у неё этой встречей. - Я так и не успела толком попрощаться с вами... Думала, что уже и не успею... И с Плакунчиком тоже не удалось повидаться перед отъездом... Всё то, что Ульяна за эти два дня снова и снова перегоняла с места на место и по кругу в своих мыслях и что она так хотела сказать на прощание одному из немногих дорогих и близких ей людей, кого она здесь оставляла, сейчас вырывалось у неё беспорядочными рублеными фразами не то от волнения, спровоцированного приятной неожиданностью, не то от настойчиво маячившего где-то на границе сознания понимания, что времени совсем мало и остаётся всё меньше, пока они с тётей Лялей стоят посреди вокзала. Она непроизвольно сбивалась, запиналась, глотала на выдохах слова, торопясь сказать тёте Ляле всё, что ей казалось таким важным и первостепенным в эту минуту, пока тётя Ляля, всё с той же улыбкой слушая её, не обхватила Улю за плечи и не притянула её к себе. Резко замолчав, девочка опять уткнулась лицом в цветастую ткань сарафана и, почувствовав сладкий запах недорогих духов тёти Ляли, не такой утончённый, как парфюм, которым обычно пользовалась Анастасия, но при этом куда более знакомый и родной, вдруг с ужасом почувствовала, как с треском лопается и разлетается на куски ледяная корка, сковывающая её изнутри и помогающая ей держать себя в руках последние два дня, и что она сама вот-вот разревётся в голос. Рука тёти Ляли снова опустилась на затылок Ульяны, поглаживая её по волосам и будто успокаивая, как если бы она на каком-то интуитивном уровне незамедлительно почувствовала вмиг изменившееся душевное состояние своей любимицы, а Ульяна, вся непроизвольно сжавшись под обнимавшими её руками и отчаянно стараясь совладать с собой, сделала несколько глубоких вздохов, словно надеясь кислородом затушить вскипевшие в ней переживания. - Ну что ты, что ты, - тихим и чуть подрагивающим голосом проговорила тётя Ляля, гладя приникшую к ней Улю то по голове, то по плечам. - Разве я могла тебя не проводить, маленькая моя? Плакунчик, кстати, тоже все эти дни по тебе очень сильно скучал и сегодня тоже рвался со мной на вокзал, как будто догадался, куда я иду, но не могла же я его с собой взять... Ульяна, несмотря на то, что глаза успели набрякнуть горячей солёной влагой, защипавшей нижние веки, а сбившееся дыхание ещё не выровнялось до конца, тихо хмыкнула, чуть улыбнувшись дрожащими губами. Да уж, шумный и многолюдный вокзал точно не лучшее место для пугливого тихони Плакунчика, который обычно вздрагивал и замирал на месте даже от скрежета ключа в замке. И всё же так хотелось бы повидаться с этим хвостатым непоседой в последний раз... - Боже мой, сколько драматизма, - произнёс рядом голос Анастасии со свойственными ей благородным, как она сама, видимо, полагала, сарказмом и легко веявшей в каждом слоге манерной брезгливостью, и Уля, машинально отпрянув от тёти Ляли и как можно незаметнее смаргивая всё же выступившие слёзы с мокрых ресниц, увидела подошедшую к ним мать, которая стояла в двух шагах, отставив чуть в сторону Ульянин чемодан и являя своим безупречно-невозмутимым видом образ скучающей Юноны, которой уже осточертело изо дня в день наблюдать за жизнью простых смертных и проявлениями их многочисленных слабостей, которые лично ей были совершенно чужды. - Ты, случайно, гармошку с собой не захватила? Ещё "Прощание Славянки" ей сыграй для большего эффекта. Последние фразы явно были адресованы подруге, обнимавшей её дочь, а в устремлённых на неё и Ульяну серых глазах зажёгся на пару мгновений холодный огонёк насмешки. Уля почти сразу же ощутила, как её лицу в один миг стало жарко от прилившей к щекам краски стыда, а все остальные чувства перекрыло собой лишь желание спрятаться куда-нибудь от посторонних глаз - нечто похожее она уже испытывала сегодня по пути на вокзал, когда Анастасия без всяких видимых на то причин взялась жёстко распекать ни в чём не повинного водителя такси. Ну вот почему ей всегда становится так невыносимо стыдно за поступки матери, словно они все имеют самое непосредственное отношение и к ней самой тоже? - Настя, - покачала головой тётя Ляля, но, по всей видимости, быстро поняв, что тут уже заведомо бесполезно что-либо говорить, лишь красноречиво махнула рукой, воздержавшись от всех остальных слов, подходящих к ситуации. Анастасия же, посчитав рекордно краткие пререкания исчерпанными и, похоже, чувствуя себя бесспорной победительницей в этом словесном поединке, снова взялась за ручку чемодана и небрежным жестом поправила выпущенную из причёски завитую прядь волос, которая тёмной, в меру растянутой спиралью касалась её правой скулы. - Идём уже, а то пропустим наш поезд, - бросила она с едва уловимыми нотками неудовольствия в голосе и, не дожидаясь ответа, повернулась и направилась летящими шагами, в каждом из которых сквозили ярко-броскими движениями под аккомпанемент звонкого цоканья каблуков показные изящество и достоинство, в сторону перрона. - Свой поезд ты уже давным-давно упустила, - тихо проговорила тётя Ляля, глядя вслед удаляющейся фигуре Анастасии, хоть мать Ульяны и не могла сейчас слышать обращённых к ней слов. - А теперь в каком-то шаге от того, чтобы упустить ещё один, но тебя это, как обычно, не особо-то и заботит... Пойдём, милая, - словно очнувшись и вынырнув из своих мыслей, она протянула Уле руку и, когда девочка вложила в неё свою ладошку, присоединилась к толпе тех, кто тоже спешил на поезд, через пятнадцать минут отбывающий в Светлогорск; а облачённая в тёпло-коричневый кашемир спина Анастасии уже мелькала где-то довольно далеко впереди, и женщина, не обращая внимания ни на кого и продолжая гордо и целенаправленно вышагивать, даже ни разу не оглянулась, чтобы убедиться, что подруга и дочь не отстали и точно идут за ней. На перрон они вышли все вместе, хотя Ульяну до последнего не отпускало ощущение, что каждый из них сам по себе: Анастасия, идущая впереди в гордом одиночестве и, видимо, чувствовавшая себя сейчас свободной, как птица в полёте (ещё бы - осталось всего-то несколько часов, по прошествии которых она сможет наконец-то избавиться от живой обузы, которая её всё время тормозит, одним своим присутствием не позволяя двигаться дальше, и постоянные оглядывания на которую мешают ей выстраивать свою жизнь так, как ей хочется), и они с тётей Лялей, не размыкающие рук и шагающие и вслед за Анастасией, и в то же время на отдалении от неё, будучи полностью погружёнными в водоворот тяжёлых мыслей, которые отражались на их лицах тенью тревоги и какой-то безнадёжности, уничтожавших все следы поднявшегося было после встречи настроения. По тому, что тётя Ляля иногда сильнее сжимала её руку и негромко протяжно вздыхала, Ульяна догадывалась, что этот добрейшей души человек сейчас, когда до дышавшего им в спины скорой тоской расставания остались считанные минуты, внутренне очень сильно переживает, причём не меньше самой Ульяны, из-за того, что ничего не может сделать, чтобы как-то остановить это или хотя бы отсрочить, и наверняка винит себя в том, что так и не смогла убедить Анастасию оставить Ульяну с ней и тем самым избавить девочку от переезда в Светлогорск. Но Уля-то прекрасно понимала, что тётя Ляля и так сделала всё, что только было в её силах, и не её вина, что их не хватило, чтобы побороть неискоренимый эгоизм Анастасии, всегда побуждающий последнюю думать только о себе, и сломить её стальное упрямство. Поезд уже был на месте, источая густые клубы молочно-белого пара, улетающие куда-то в безоблачное незабудковое небо и на несколько мгновений окутывающие собой линии электропередач, и увлекая первый же взгляд, брошенный на него, бесконечно длинной цепью матово-чёрных вагонов, двери которых уже громко хлопали, синхронно, друг за другом или же с заметным опозданием, впуская занимающих свои места пассажиров. Людские голоса - последние напутствия провожающих, выкрикивания проводниц, - суматошный гам, сопровождающий загрузку вещей в вагоны уезжающими, и пульсирующе-гудящий шум самогО готового пуститься в путь поезда будто повисали в воздухе, отдаваясь в ушах звоном наподобие стеклянного, словно кто-то замедлял эти минуты, чтобы получше запечатлеть их в памяти всех, кто здесь находился; и Ульяна при виде этой нескончаемой череды вагонов (по крайней мере, сколько она ни простирала свой взгляд, пытаясь увидеть конечный вагон в хвосте поезда, он упорно терялся где-то вдалеке, ускользая от её глаз) невольно сбавила темп своих шагов, а потом и вовсе остановилась, и тётя Ляля, идущая рядом и не выпускающая её руку, тоже замерла на месте, опустив на девочку немного удивлённый взгляд, который до этой секунды выражал лишь тревожную озабоченность. - Уля, ты что? - тихо спросила она, но не получив ответа, присела на корточки и с тревогой всмотрелась в личико Ульяны, с которого мгновенно сошли все краски, сделав его похожим на бледный лепесток цветка. Вдобавок ко всему девочка, сама того не осознавая, с отчаянной силой, на какую только были способны её детские пальчики, вцепилась в руку тёти Ляли, как утопающий, неизбежно готовый вот-вот пойти ко дну, цепляется за прибрежный куст в безумной надежде, что только он и не позволит ему бесследно исчезнуть в гуще взбесившейся пучины. - Что такое, маленькая? Чего ты так испугалась? Ульяна в ответ лишь с видимым усилием сглотнула, часто и прерывисто дыша и глядя на взволнованное лицо тёти Ляли с тоскливым бессилием и растерянной беспомощностью в заблестевших снова подступившими слезами карих глазах. Чего она так испугалась... Да нет, она не просто испугалась чего-то - ей стало по-настоящему страшно, причём так, как не было уже давно, не считая того самого вечера два дня назад. Страшно было осознавать, что всё знакомое и привычное, что окружало её постоянно с первых её сознательных дней, здесь и сейчас уходило из её жизни, а впереди ждала лишь вселяющая невольную жуть неизвестность, которая однозначно не таила в себе ничего хорошего. Страшно было от мысли, что через минуту-другую ей предстояло - и вероятно, навсегда - захлопнуть дверь в свою прошлую жизнь, которая в эти мгновения стремительно удалялась от неё, туманясь печальной дымкой безвозвратной утраты, словно тот же родной дом с белеющими в кухонном окне занавесками, оставшийся где-то за десяток дорог, поворотов и перекрёстков отсюда. Возможно, Уле было бы проще принять происходящее и смириться с ним, если бы решение уехать она приняла бы сама, пусть даже со скрипом и с такой же болезненной неохотой; но поскольку ей и тут не посчитали нужным предоставить право хотя бы иллюзорного выбора, от этого становилось ещё тяжелее и горше, а необходимость отъезда воспринималась почти как приговор. Да и была ли эта необходимость на самом деле, или же она существовала только в словах Анастасии и её убеждениях, которые та старательно втолковывала всем, кто был готов её слушать?.. А ещё было страшно и одновременно грустно оттого, что здесь оставался единственный близкий ей человек, которому она была небезразлична и даже по-своему дорогА, а ей с завтрашнего дня придётся, хочет она этого или нет, жить в обществе других людей, родных ей по крови, но совершенно чужих по отношению и по своей сути... - Я всё понимаю, солнышко, - мягко проговорила тётя Ляля, хотя её обычно спокойный голос сейчас тоже ощутимо подрагивал, поскольку ей от всей этой ситуации было не легче, чем самой Ульяне, и Уля, усилием воли сглатывая готовые покатиться по щекам слёзы, на мгновение зажмурилась и в ту же секунду почувствовала, как ладонь тёти Ляли снова ласково прошлась по её волосам, будто сглаживая накатившую волну отчаяния. - Серьёзные перемены всегда пугают и, поверь, не тебя одну. Я понимаю, как тебе сейчас страшно, и знаю, что ты совсем не хочешь уезжать - всё-таки здесь ты живёшь с рождения, здесь твой настоящий дом, как бы там ни было, и здесь всё для тебя более родное и узнаваемое, чем в чужом городе... Но, может быть, всё не так уж и плохо, Уличка? Если посмотреть на всё это с другой стороны, то ты же ведь, наверное, не собиралась оставаться здесь насовсем, правда же ведь? Ты же ведь наверняка хотела поехать куда-нибудь, побывать в других местах, когда вырастешь? Хотела ведь, Ульян? Ульяна в ответ лишь пожала плечами, чувствуя, как глазам снова становится немного больно и неприятно, словно в них попала горсть раскалённой под палящим солнцем дорожной пыли, а по щеке уже предательски скатилась одна прозрачная капелька, тут же замеченная тётей Лялей и заботливо стёртая её мягкой ладонью. Уля даже и не знала, ЧТО ответить и стОит ли воспринимать эти слова об оборотной стороне её отъезда, которая может оказаться не так уж и плоха, всерьёз. Может быть, когда-нибудь в далёком будущем у неё и впрямь возникло бы желание уехать отсюда и попробовать жить самостоятельно в каком-нибудь другом городе, вдали от Анастасии и её вечного недовольства единственной дочерью, и Ульяна и сама раньше довольно часто думала об этом после очередной ссоры с мамой или в те минуты, когда стены родного дома казались ей мрачными и неуютными, а собственное существование - пустым и беспросветным, как пребывание в наглухо замурованной бочке. Но вот только едва ли этим другим городом для новой жизни стал бы Светлогорск, и девочка точно знала, что никогда в жизни не стала бы по своей воле искать даже временное пристанище в доме тётки Оли, куда её сейчас отправляла мать. Она ещё даже не приехала в Светлогорск, только собиралась туда, а перед мысленным взором уже проносились, словно видения из ближайшего будущего, кадры того, что её там ожидало, и хоть бы одна из этих картинок несла в себе минимальный позитив и надежду на то, что всё будет куда лучше, чем она привыкла рассчитывать. Понятно, что тётя Ляля всего лишь пыталась как-то утешить её, заставить Ульяну хотя бы немного воспрянуть духом, потому и старалась добавить её отбытию в Светлогорск хоть каких-то радужных красок, но лучше бы она этого не делала - всё, о чём она говорила Уле, было связано с будущим (будущим Ульяны, которому стараниями других людей уже не суждено было сбыться) и с выбором, который она должна была сделать сама. А теперь Ульяна даже понятия не имела, что с ней будет через час или два и появится ли у неё вообще когда-нибудь возможность что-то решать за себя, и из-за этого она чувствовала себя беспомощным загнанным зверьком, которого умудрились изловить любители экзотики и заперли в клетке, где ему теперь и предстояло находиться немалую часть своей жизни, а то и вообще до конца дней. От тёти Ляли не укрылись ни обречённость, отразившаяся на лице Ульяны, ни затравленность в её взгляде, и она, поняв, что её слова не возымели никакого действия, лишь вздохнула и осторожно сжала маленькие подрагивающие руки в своих ладонях. Ульяна ощутила, как более или менее зажившие царапины на правой щеке слегка защипало от ещё одной скатившейся слезы, шмыгнув носом, мягко высвободила одну руку и, утеревшись рукавом своей джинсовой ветровки, на пару мгновений закрылась согнутым локтём, беря краткую передышку на то, чтобы справиться с собой и вспомнить, что уже бесполезно лить слёзы, к которым всегда очень многие, почти все оставались глухи. Вокзальный шум вокруг на несколько секунд куда-то отдалился, потонув в горячем стуке, зазвучавшем в ушах и похожем по звуку на ускоренное движение стрелки метронома, который по какой-то причине вышел из строя и готов был вот-вот сломаться окончательно. - Мы порой за деревьями не видим леса, моя хорошая, - снова произнёс рядом голос тёти Ляли, и Ульяна, опустив руку, которой закрывала лицо, и сделав прерывистый вздох, взглянула на неё с лёгким удивлением, а потом опустила взгляд вниз, быстро поняв, что это было лишь ещё одно утешение, словесное и совершенно бесполезное, как и все другие до него. - То, что поначалу кажется неудачей или даже бедой, в дальнейшем может обернуться чем-то очень хорошим. Ты никогда не думала об этом, родная? - Думала, - тихо ответила Ульяна чуть подрагивающим от просящихся наружу слёз голосом, сказав правду, которую сейчас уже не видела смысла скрывать - за последнее время в её жизни происходило столько малоприятных вещей, что поневоле иногда тянуло задуматься, для чего всё это нужно и что ещё могут нести с собой эти события, кроме душевной боли и слёз отчаяния. - Но со мной ещё ни разу не случалось такого, чтобы неудача закончилась бы потом чем-то хорошим. И это тоже была чистая правда: в её случае неудачи всегда и без всяких исключений оставались неудачами, ни на йоту не меняя затем своей изначальной сути, и не предусматривали собой никаких положительных перспектив в дальнейшем. - Всё будет хорошо, Уличка, - снова повторила тётя Ляля так тихо и мягко, что сказанные ею слова едва можно было расслышать за голосом самого вокзала - грохотом дверей поезда, сливающегося в оглушительное стрекотание шуршания сотен колёс чемоданов по асфальту и громкими людскими перекрикиваниями, которые опять стали слышны в полную силу. Ульяна смогла лишь кивнуть, кусая губы и еле-еле перебарывая в себе желание досадливо тряхнуть головой, поскольку эта фраза зацепила её сознание не больше, чем ласково-беззаботный напев старой колыбельной песенки, знакомой с раннего детства - "баю-бай, завтра будет новый день, и лучи солнышка прогонят темноту." Красиво и полно светлой надежды, но вот только в суровой реальности эти обещания вряд ли когда-нибудь воплощались. - Ты обязательно вернёшься домой, и случится это очень-очень скоро. Я уверена, что в самое ближайшее время всё непременно наладится, или, может быть, твоя мама очень быстро образумится и заберёт тебя обратно... После последней фразы с губ Ульяны сорвался грустный смешок, и в ответ на вопросительный взгляд тёти Ляли девочка лишь пожала плечами. - На ТАКУЮ удачу едва ли стОит рассчитывать, - проговорила она печальным шёпотом, который почти сразу же перешёл в тяжёлый вздох, вырвавшийся из её стиснутой подступающей тоской груди, а в следующую секунду Уля снова оказалась в объятиях тёти Ляли, которая прижала её к себе так крепко, что слегка заныли рёбра и стало трудновато дышать из-за в очередной раз накативших слёз, которые обожгли нижние веки, требуя выхода, и опять увлажнили солёными каплями опустившиеся вниз ресницы. Ульяна не сделала даже слабой попытки высвободиться и дискомфорта от такой неожиданно сильной хватки почти не почувствовала, а наоборот - неподвижно застыла, машинально опустив подбородок на плечо тёти Ляли, вдыхая знакомый аромат духов, оседающий чуть приторным послевкусием в неудержимо сжимающемся горле и горькой напряжённостью где-то внутри, изо всех сил пытаясь удержать эти стремительно утекающие минуты и отчаянно мечтая, что время, это совершенно невидимое и неосязаемое, но такое значимое для всех и каждого явление, сейчас остановится, вдруг подчинившись её самому горячему и несбыточному из желаний, и не наступит тот момент, когда ей придётся сесть в поезд. На мгновение снова полностью погрузившись в свои переживания и пытаясь справиться с опять вынырнувшей на поверхность болью, она даже не сразу услышала и поняла, что тётя Ляля ещё что-то ей говорит, и лишь когда женщина разомкнула свои объятия и, взяв её за плечи, посмотрела ей в лицо, до сознания расстроенной Ули наконец дошло то, что ей сказали на прощание. - Мы с тобой ещё увидимся, солнышко, даже не сомневайся, - голос тёти Ляли ощутимо задрожал, хотя до этого она явно старалась держать себя в руках, но перед самым расставанием самообладание стало неуклонно сдавать и у неё тоже, чем, похоже, и объяснялась та почти безумная в своей горячности надежда, что зазвучала в её тоне, прорываясь сквозь напускное спокойствие, и у Ульяны возникло ощущение, что тётя Ляля не то чтобы действительно верит в то, что говорит сейчас, а скорее, очень хочет верить. - И увидимся куда быстрее, чем ты думаешь... - Конечно, - тут же ответила Уля, пытаясь придать хотя бы своему тону относительную твёрдость, и, к собственному облегчению, ей это почти удалось. Грусть, вызванная мыслями о скором отъезде, и постоянно поднимающий свою уродливую голову страх перед новой непростой жизнью, которые болезненно схлёстывались в её душе, стремясь не то задушить друг друга, не то слиться воедино, с того самого момента, как она вышла сегодня из дома, никуда не делись, но в ту минуту будто слегка затуманились, подёрнувшись дымкой мгновенно проснувшегося беспокойства за близкого человека - добрую бескорыстную женщину, за минувший год ставшую для неё настоящей матерью и согревшую своим участием и тёплой заботой маленькое одинокое сердечко, никогда не знавшее ответа на те чувства, что жили в нём; и Ульяне больше всего на свете захотелось просто как-то утешить того единственного, кто, возможно, будет сполна ощущать её отсутствие и горевать из-за этого. В эту минуту для неё совершенно не имело значения, верит ли она сама хоть немного в то, что собирается сказать, и сбудется ли это на самом деле, несмотря на то, что всё происходящее недвусмысленно говорило об обратном и не вселяло особых надежд, предлагая уповать лишь на чудо. Куда важнее было, чтобы в это поверила тётя Ляля и, проводив её, ушла отсюда, с вокзала, с чистой совестью и спокойной душой, не изнывая от бессмысленной печали и ни в чём себя не коря. Она и без того сделала для Ульяны - абсолютно постороннего ей ребёнка, к которому её ничто не обязывало испытывать какое бы то ни было чувство приязни - всё, что только могла, и даже больше, и уж точно не должна была терзаться ещё и чувством вины из-за её вынужденного отъезда в Светлогорск, где Уле предстояло находиться неизвестный, но скорее всего, довольно значительный по длительности отрезок времени (обещаниям Анастасии, что это просто вынужденная мера всего на пару-тройку месяцев, после которых всё снова вернётся на круги своя, Ульяна уже ни на гран не верила - слишком часто та в прошлом лгала ей, о чём сама сейчас уже наверняка не помнила, и слишком неизменным было стремление матери ставить собственное благо превыше всего остального). Несмотря на царящую в душе смятённость и острое нежелание уезжать, Ульяна понимала, что в случившемся и самое главное - в его неизбежности можно винить либо Анастасию - за её железобетонную неспособность слышать кого-то, кроме себя, которую едва ли что-то могло пошатнуть хоть сейчас, хоть в дальнейшем, и за её излюбленную манеру ради собственного комфорта идти по головам, не давая при этом себе лишнего труда задуматься над тем, чьи это головы; либо её саму - за то, что так и не смогла за прошедшие годы найти общий язык с матерью, из-за чего в этот раз и не получилось переубедить её, но никак не тётю Лялю, предпринявшую со своей стороны всё возможное, чтобы изменить ситуацию и если и не сделать её полностью положительной, то хотя бы преобразовать в нейтральную. - Мы с вами, конечно же, ещё непременно встретимся, тётя Ляля, - эту фразу Ульяне удалось повторить лишь полушёпотом - на большее её просто не хватило, - но девочка после этого постаралась сразу же приподнять уголки губ в улыбке, особенно когда увидела, что глаза тёти Ляли заблестели набрякшими слезами, совсем как в тот вечер год назад, когда она успокаивала Улю после того, как Анастасия выплеснула на дочь свою злость за уход мужа. - Так что не нужно так переживать, ладно? Я к вам приеду, обязательно, слышите? Может быть, это случится и не так скоро, как нам с вами хотелось бы, но вы поверьте, пожалуйста: я вас никогда не забуду и при первом же удобном случае вернусь сюда, чтобы вас навестить... Мы с вами посидим так же, как и раньше, - голос тут же затрепетал, грозя в любой миг сорваться от вырвавшихся из глубин памяти и мелькнувших перед внутренним взором сцен из недалёкого прошлого: как они с тётей Лялей на маленькой уютной кухне в её квартире лепили вареники с вишней, пили там же чай с испечёнными ею пирогами и ватрушками или весело смеялись после очередной законченной партии в лото, даже не придавая значения тому, кто именно выиграл, - но Ульяна тут же отогнала подальше щемящее изнутри желание расплакаться и внутренним усилием заставила себя продолжать. - В лото мы с вами, скорее всего, играть уже не будем, но чаю попьём точно, и я вам обо всём расскажу... Вы только пообещайте, что не будете сильно грустить после моего отъезда, и берегите себя и Плакунчика... Ульяна услышала, как сбилось дыхание тёти Ляли, и успела заметить повисшую на её ресницах слезинку, прежде чем та снова заключила её в свои объятия, обдав обезоруживающим теплом и сладкими нотами самого простого парфюма, а потом повернула голову и запечатлела на волосах девочки по-матерински горячий поцелуй, сказавший о куда большем, чем тот нелепо-оправдательный разговор, затеянный сегодня Анастасией дома и непосредственно перед тем, как она отвезла дочь на вокзал. Уля твёрдо решила не плакать при прощании с тётей Лялей, чтобы не делать ещё больнее ни себе, ни ей, и даже теперь, когда минута прощания приблизилась вплотную, была намерена держать данное самой себе слово до конца, но всё же не смогла отказать маленькому ласковому котёнку внутри себя в маленькой слабости и, когда тётя Ляля обняла её, совсем по-детски уткнулась лицом к ней в плечо и зажмурилась, позволив себе на несколько мгновений погрузиться в сладостную иллюзию, где всё было хорошо, где ей не нужно было никуда спешить и где в принципе не существовало никаких нежеланных ею перемен. Она всего лишь, как обычно, пришла после школы домой к тёте Ляле (привычный запах и обвивавшие её знакомые руки сполна это подтверждали), и они сейчас просто сидят на диване в крохотной гостиной, обставленной старомодной мебелью и сохраняющей в своём внешнем виде и атмосфере ту же простоту и бесхитростность, которые всегда были свойственны её хозяйке... А через секунду к Ульяне на колени с тихим мурлыканьем запрыгнет маленький ласкуша Плакунчик и, встав на все четыре мягкие лапки и выгнув спинку, потрётся мордочкой об её подбородок, прося, чтобы его погладили... - Ульяна, поезд уже скоро отъезжает, - слова, подобные брызгам ледяной воды и произнёсший их голос, который, как обычно, холодно звенел при обращении к ней, в один миг вырвали Улю из приятной неги грёз, и девочка, подняв голову и обернувшись, увидела мать, которая только что приблизилась к ним торопливым шагом, волоча за собой всё тот же чемодан, а её взгляд, созерцая сцену прощания, выражал уже не подавляемое раздражение, а явную взволнованность, отразившуюся немного лихорадочным блеском в её серых глазах и выступившую на щеках лёгким румянцем, словно Анастасия вдруг испугалась, что сейчас, в самую последнюю минуту, что-то может пойти в обход намеченного ею пути, и все выстроенные планы разом сорвутся. - Хочешь, чтобы он без нас уехал? Давай, пошли быстрее! Прежде чем Ульяна успела ответить что-то, тётя Ляля снова на мгновение притянула её к себе и, быстро поцеловав в лоб, наконец выпустила Улю из своих рук, одновременно поднявшись с корточек и встав в полный рост. Один-единственный мимолётный взгляд, брошенный на бывшую подругу, которая в эту минуту нетерпеливо переминалась на каблуках и, казалось, готова была вот-вот схватить Ульяну за руку и силой потащить её за собой, выражал лишь горькое равнодушие, но зато в словах, обращённых уже к самой Ульяне, плескались ласка и нежная грусть, отчего девочка почувствовала себя так, будто её измученную душу снова кто-то медленно полосует, отрезая от неё тонкие узкие ленточки и тут же развеивая их бесплотными паутинками непролитых слёз в воздухе окружающего вокзала, чтобы этот день навсегда остался с Ульяной, впечатавшись в её память неизгладимым воспоминанием: - Счастливого пути, моя хорошая. До скорой встречи. - Да, - только и смогла сказать Уля, глядя на тётю Лялю снизу вверх с точно такой же теплотой и вместе с тем беспомощно, как обречённый на заклание ягнёнок, от которого уже ничто не могло отвести его печальную участь. По выражению лица тёти Ляли Ульяна могла без труда понять, что она действительно искренне надеется на эту их с ней скорую встречу, и тоже сполна разделяла её чувства и чаяния, потому что и ей очень хотелось, чтобы всё это поскорее закончилось, и закончилось бы полным возвращением к прежнему течению жизни; но, не то к сожалению, не то к счастью, ни тётя Ляля, ни сама Ульяна не умели заглядывать в будущее, а следовательно, не могли и знать того, что этой самой встрече, которую они обе уже так горячо ждали, хоть и действительно суждено произойти в дальнейшем, но лишь спустя почти шестнадцать долгих лет, в течение которых им обеим предстоит пережить не один десяток событий, так или иначе повлиявших на их судьбы и изменивших их жизни. - Ну идём, идём, - Анастасия, уже не скрывая своего нетерпения поскорее оказаться в поезде и лёгкой неприязни, которую, судя по всему, вызвали у неё такие длительные церемонии при прощании, вместо хотя бы краткого "до свидания" лишь мимоходом кивнула тёте Ляле, но та едва ли это заметила, потому что как раз промокала глаза извлечённым из кармана сарафана носовым платком, и, обхватив Ульяну рукой за плечи (Уля лишь в самый последний момент остановила порыв резко дёрнуть плечами, чтобы избавиться от ощущения прикосновений матери, хоть и знала, что долго они не продлятся), подтолкнула её в сторону текучего потока из спешащих на поезд людей. Послушно сделав пару шагов вперёд, Ульяна всё же ещё раз обернулась и, отыскав глазами тётю Лялю, которая уже начала стремительно теряться в разношёрстной гомонящей толпе, несмотря на то, что всё ещё стояла на том же самом месте, помахала ей рукой, изобразив на своём лице более или менее правдоподобное, как девочке хотелось верить, выражение улыбки. Уля успела увидеть, что тётя Ляля, заметив её прощальный жест, тоже помахала ей в ответ, зажав в ладони носовой платок, а уши уже вовсю наполнял звучащий рядом голос Анастасии, неприятно коробя слух колючими нотами недовольства. - Ну, вот и к чему были эти проводы по часу? Что вы с Лялей тут устроили на виду у стольких людей? Трудно было всего лишь сказать друг другу "пока", а не разводить здесь целую мыльную оперу со слезами и театральными обещаниями? Честное слово, Ульяна, я порой всё сильнее убеждаюсь, что ты видишь смысл своего существования лишь в том, чтобы лишний раз позлить меня - прекрасно знаешь, что мне это точно не понравится, что я потом по головке тебя за это не поглажу, но всё равно делаешь. Объясни мне, пожалуйста, что ты за ребёнок такой? Вот опоздаем из-за тебя и твоих выходок на поезд, и будет тогда замечательно. Хотя, может, ты именно этого и добиваешься... Выслушивая нескончаемые претензии матери и отлично понимая, что почти все они были не по сути и даже в меньшей мере не совпадали с реальным положением вещей, Ульяна тем не менее не проронила ни слова, пребывая в угрюмом молчании всю двухминутную дорогу до готового к отправке поезда, и только сильнее прикусывала зубами дрожащую нижнюю губу, пытаясь физической болью притупить разливающее внутри горький жар желание сию секунду удариться в слёзы, которые клокотали где-то в горле и плескались у самых глаз, словно буйные пленники, сдерживаемые хлипкими запорами и свирепо рвущиеся на волю. Объяснять Анастасии, что некоторые люди могут испытывать вполне себе подлинные чувства и тоже более чем искренне проявлять их, не стесняясь посторонних и в последнюю очередь заботясь о том, что те могут подумать, было бесполезно, потому что она всё равно не смогла бы этого понять - всю свою жизнь, начиная ещё с далёкой юности в родном Светлогорске, Анастасия только и делала, что играла под взглядами чужих глаз бесконечные роли, при необходимости меняя их друг за другом, как маски на маскараде, и тут же подстраивая своё внутреннее состояние так, чтобы оно полностью соответствовало той или иной из них: роль жены - то беззаветно любящей, нежной и преданной мужу, то безжалостно обманутой и брошенной им; роль матери - то заботливой и снисходительной, то строгой и благонравной, причём и то, и другое выставлялось лишь на оценку публике и не имело ничего общего с действительностью; просто роль Анастасии Дивеевой - то молодой красивой женщины с безупречными манерами и полным осознанием собственного превосходства, то несчастной обиженной всеми страдалицы, чьи чувства умудрились глубоко ранить самые близкие ей люди и при этом даже не собирались как-то вымаливать у неё за это прощение. Если бы Анастасию кто-нибудь спросил не о том, что она ДОЛЖНА чувствовать, а о том, ЧТО чувствует на самом деле, она, вероятно, затруднилась бы с ответом - эти бесчисленные маски, за которыми она постоянно пряталась, скрывая свою истинную натуру, были неразлучны с ней слишком долго и за это время успели практически намертво срастись с её сущностью, словно многоликие сиамские близнецы в утробе матери. Как оказалось, опасения матери опоздать на поезд были более чем напрасными, потому что они успели как раз вовремя, и как только Анастасия, остановившись у нужного вагона, протянула проводнице билеты, невысокая довольно строгого вида женщина в синей форме и таком же берете, аккуратно сидящем на тщательно уложенных каштановых кудрях, внимательно изучив их и вернув назад всё с тем же выражением спокойного равнодушия на лице, посторонилась, пропуская пассажиров, а потом помогла Анастасии, поднявшейся в вагон первой, затащить следом чемодан. Ульяна поднялась последней, пересиливая хорошо понятную ей тяжесть, которой вдруг налились её ноги, и про себя грустно подумала, что даже к бездушному чемодану мать проявляет больше внимания и беспокойства, чем к ней - длинную ручку чемодана ни разу за всё время не выпустила, а дочь не потрудилась даже за руку взять, чтобы ребёнок хотя бы случайно не потерялся в толпе. Конечно, сама Уля этого и не ждала, и лишнее касание Анастасии, от которой девочка в последнее время вообще старалась держаться подальше, не подарило бы ей никакой радости, но печальный факт оставался неизменным: почти восемь лет, что они с мамой провели под одной крышей и бок о бок, они были друг другу чужими, родственные чувства и привязанность нисколько не крепли с годами, несмотря на то, что в них обеих текла одна и та же кровь, и расставались они теперь точно так же - как посторонние люди, между которыми совершенно отсутствует какая бы то ни было эмоциональная связь, не говоря уже о той самой, которая всегда неразрывно связывает мать и дочь. Ульяна даже не могла толком понять, от чего ей больше не по себе: от атмосферы самого отъезда или от осознания, что нет даже малой толики грусти или сожаления при мысли, что через пять часов, по прошествии которых они приедут в Светлогорск, им с Анастасией придётся распрощаться друг с другом на долгое время. Разве это нормально и разве так должно быть -- при скором расставании с родной мамой не чувствовать ничего, кроме лёгкой неловкости, которая тем не менее не рождала даже слабого желания что-то сказать или сделать, как-то исправить кричащую неестественность самой ситуации? Та часть сердца Ульяны, где раньше жила её детская любовь к матери, не то чтобы омертвела, а скорее, полностью опустела - некогда обитавшее там робкое тёплое чувство, похожее на хрупкий цветок с ещё не распустившимся бутоном, наконец-то просто ушло, до этого много лет гонимое злостью, безразличием, а иногда и жестокостью, которые были ответами на все его нежные порывы, и теперь Уля к этой женщине, когда-то давшей ей жизнь, не ощущала ничего, кроме спокойного холодка где-то в области ярёмной впадины - так потоки холодного ветра обдают собой стены заброшенного здания, выстужая пустое и никому не нужное пространство, поселяя там лишь постоянный холод и перекликаясь с безразличным эхо. В полутёмном тамбуре вагона, как обычно, было душно, а в воздухе витал стойкий, застарелый запах сигаретного дыма, говоривший о бесконечных часах поездок, проведённых здесь не одним десятком человек. Задерживаться здесь почему-то совсем не хотелось, поэтому как только Анастасия открыла раздвижную дверь предназначавшегося им купе, Ульяна сразу же зашла туда вслед за матерью, попутно снимая с плеч рюкзачок и поправляя немного сбившуюся после этого ветровку. Представшее глазам помещение купе абсолютно ничем не цепляло взгляд и было таким же уныло-безликим, как и все прошлые купе-близнецы в точно таком же поезде, на котором Анастасия когда-то отвозила Ульяну в деревню к бабушке: мутноватое от налипшей дорожной пыли стекло окна, за которым были видны часть перрона и снующие по нему фигуры людей; параллельные друг другу сиденья с обивкой из чёрной кожи, за прошедшее время изрядно потрескавшейся и выцветшей до грязно-серого цвета, закреплённый между ними пластиковый столик, отражающий в своей желтоватой поверхности расплывчатые очертания потолка и светильников на нём, и двухъярусные спальные места с лежащими на каждом из них свёрнутыми в плотные тюки матрасами. Дверь с противным, терзающим уши скрежетом закрылась как раз в тот момент, когда Уля, мимоходом осмотревшись и не уловив в окружающей обстановке ничего принципиально нового или необычного, что соответствовало бы не отправке на каникулы, а её отъезду на долгое время, положила свой рюкзак на одно из сидений. - Ну, слава Богу, успели всё-таки, - с видимым облегчением на лице и в голосе проговорила явно повеселевшая Анастасия, а в её заблестевших глазах читалось такое неподдельное довольство, вспыхивавшее искрами настоящей радости, будто ей всё-таки удалось при помощи собственных огромных усилий решить колоссальную по своей сложности проблему. При взгляде на мать Ульяны в эту минуту можно было впервые за долгое время увидеть не живую современную версию мачехи Белоснежки в модном платье и с продуманным макияжем, а по-настоящему красивую женщину, приобретшую некоторое и легко уловимое чужим глазом сходство с её находящейся здесь маленькой дочерью - так разительно и практически до лёгкой неузнаваемости Анастасию преобразил свет тихого внутреннего счастья, охватившего её, когда женщина уверилась в том, что всё идёт в соответствии с её планами и теперь уже точно ничто в них не накроется непредвиденными обстоятельствами, чего она, похоже, и опасалась больше всего вплоть до той секунды, пока они с Ульяной не оказались в поезде. - Значит, приедем к твоей тёте вовремя, как и собирались, и она сможет нас встретить у себя дома и заодно всё тебе по-быстрому рассказать и показать... Так, ну, что у нас тут? Оглядевшись, Анастасия с деловитым видом и завидной уверенностью в собственных силах, которую ей, видимо, придало поднявшееся настроение, попробовала в одиночку забросить Ульянин чемодан на верхнюю полку, но тот при своём небольшом объёме оказался достаточно тяжёлым, и потому первая попытка не увенчалась успехом, а чемодан, пару секунд назад кое-как поднятый вверх, с глухим стуком приземлился обратно на пол купе, лишь по счастливой случайности не обрушившись всем своим немалым весом на сияющие бархатным покрытием носки летних туфель Анастасии. Женщина шумно и с раздражением выдохнула, наградив строптивую поклажу у её ног недовольным взглядом, и машинально провела ладонью, попутно откинув назад густые блестящие пряди, по лбу, на котором успели выступить капли пота; а Ульяна, проследив взглядом за бесплодными стараниями матери и их совсем не впечатляющим результатом, поколебалась всего секунду, после чего поспешила к ней на помощь, при этом в очередной раз поймав себя на мысли, что делает это вовсе не потому, что действительно хочет помочь, а просто потому что в этом чемодане именно ЕЁ вещи, о которых не обязан думать и заботиться кто-то другой, а стало быть, оставаться и дальше в этой ситуации в состоянии безучастной пассивности было бы нехорошо и глупо даже в собственных глазах. Как только чемодан их совместными усилиями оказался на предназначавшемся ему месте - верхней багажной полке, Ульяна, даже не взглянув на мать и не дожидаясь, что она скажет, сразу же вернулась к облюбованному ею сиденью слева и, подвинув в угол свой лежащий на нём рюкзачок, села к окну, делая вид, будто её внимание полностью поглощено тем, что происходило за сероватым стеклом. Анастасия тем временем, при помощи ещё одного беглого взгляда удостоверившись, что теперь всё в полном порядке, опустилась на соседнее сиденье, уже, наверное, раз в десятый за последний час заботливо расправив свою юбку, чтобы на лёгкой ткани случайно не образовалось складок, и положила свою сумочку на столик. Ульяна, заметив это боковым зрением, мысленно возвела глаза к потолку, хотя на деле не отрывала их от людского копошения, наблюдавшегося в окне, и по привычке слегка покусывала нижнюю губу. Конечно, следить за своим внешним видом и достойно выглядеть - это очень важно, но, похоже, её мама в этом отношении была лишена всякого чувства меры. - Спасибо, дочь, - неожиданно проговорила Анастасия на редкость снисходительным тоном, какой позволяла себе лишь в те очень нечастые моменты, когда что-то заставляло её задуматься над тем, что она, возможно, и не напрасно стала матерью, и Ульяна, удивлённо приподняв брови и посмотрев на неё с неподдельным недоумением, лишь секунд через пять поняла, что мать поблагодарила её за то, что она только что помогла ей поднять и закинуть наверх чемодан. Мама впервые в жизни за что-то поблагодарила её... Либо почти свершившийся отъезд поверг Анастасию в такое спокойно-филантропическое состояние, либо мир перевернулся, встав с ног на голову. Ничего не ответив и лишь кивнув с некоторым запозданием, Ульяна, стараясь скрыть толкнувшуюся изнутри лёгкую растерянность, сделала такое движение, будто хотела усесться поудобнее, чуть оторвав ноги от пола и подвинувшись ближе к вытертой спинке, и этим невольно привлекла внимание Анастасии к тощему кожаному рюкзачку, притулившемуся под её правым локтём. Заметив метнувшийся к нему взгляд матери, девочка инстинктивно обхватила рукой своего неизменного спутника, за плечами с которым вышла сегодня из дома, и сделала неуклюжую попытку закрыть его собой, но было уже поздно. - А ты зачем взяла с собой этот рюкзак? - довольно спокойно осведомилась Анастасия, и, хотя в её голосе не было ни капли настоящего интереса, Ульяна внутренне вся напряглась, как при приближении скорой и внезапной опасности или словно от недоброго предчувствия, кольнувшего в грудь тончайшей ледяной иглой, и крепче прижала к своему боку упомянутый предмет. - Что у тебя там? - Так, ничего, - даже слишком поспешно ответила Уля, тут же мысленно упрекнув себя за это и понадеявшись, что Анастасия не обратит особого внимания на манеру её ответа. Про папин подарок почти трёхлетней давности, который Дмитрий сделал Ульяне, Анастасия едва ли помнила, и ей точно лучше было не знать, что девочка решила взять немногочисленные вещи, оставшиеся у неё от отца, с собой; а про существование заветной тетради, хранящей на своих страницах описания событий, заполнивших собой последний год, и мысли самой Ульяны относительно каждого из них, мать, конечно же, даже и не подозревала, и Уля, ещё дома каждый раз перепрятывая этот своеобразный дневник в новое место, с колючей дрожью ужаса, помимо воли пробегающей по позвоночнику, представляла себе, что было бы, если бы он случайно попал в руки к Анастасии. - Просто пара вещей, которые не влезли в чемодан. Ульяна старалась говорить максимально спокойно и даже с почти невесомым оттенком безразличия, который тем не менее можно было легко уловить, пытаясь таким образом заглушить пробудившийся и совершенно ненужный интерес матери на корню, и, видимо, в какой-то мере эта маленькая хитрость сработала: в любое другое время Анастасия, увидев взволнованное оживление Ульяны и такое её резко возросшее внимание к обычному рюкзаку, словно почуявшая кровь акула, и дальше продолжила бы свои расспросы с прогрессирующей придирчивостью и крепнущим подозрением и, возможно, не успокоилась бы до тех пор, пока своими собственными глазами не увидела бы, что именно там лежит; а сейчас... - Ясно, - только и сказала Анастасия всё тем же ровным тоном, и Ульяна, опешив на мгновение от такой её внезапной сговорчивости и ненавязчивости, которые в принципе не являлись никогда основными доминантами в характере её матери, рассеянно моргнула пару раз, желая понять и убедиться, было ли это на самом деле или же ей всё только привиделось на манер онейроидного синдрома, тем более, что все пережитые события и нервные потрясения, которые вместили в себя последние несколько дней, более чем твёрдо подкрепляли собой вторую версию, свидетельствующую о том, что подобные непривычные вещи способны происходить только лишь в её голове, а там в огромном изобилии водились различные фантазии, в которых она обычно и предпочитала прятаться от жестоких реалий окружающего мира. Но Анастасия не сказала больше ни слова касательно предмета, который Ульяна зачем-то взяла с собой из дома, как и не сделала больше ни одной попытки выяснить у неё что-либо ещё о содержимом рюкзака, и девочка, более или менее успокоившись от этих не совсем обычных явлений, которые всё же слегка обнадёживали, выдохнула про себя и чуть опустила плечи, резко и машинально выпрямившиеся в идеально ровную линию, как только зазвучал обращённый к ней мамин голос, но рюкзак всё-таки на всякий случай затолкала подальше в угол сиденья, чтобы он лишний раз не бросался в глаза. В голове тут же суетливой рыбкой всплыла мысль, что по приезде в Светлогорск придётся в первую очередь озаботиться тем, чтобы найти какое-нибудь укромное место для безопасной сохранности своего личного дневника, а это наверняка будет не так-то просто, особенно учитывая, что там тех, кто даже в теории может целенаправленно искать эту тетрадь или случайно наткнуться на неё, будет втрое больше, чем было здесь, дома. Впрочем, самой тёте Оле, скорее всего, до Ульяниных вещей будет ровно столько же дела, сколько и Анастасии, если не меньше, а вот с Викой и Катей точно стОит быть начеку - эти две однозначно не упустят случая сунуть носы не в своё дело и добавить лишнюю порцию неприятностей в жизнь нелюбимой двоюродной сестры. Значит, нужно будет держаться осторожнее и не подставляться лишний раз с чем бы то ни было, в том числе и с дневником. Снова повернувшись к окну и еле удержавшись, чтобы не протереть рукавом ветровки или хотя бы собственной ладонью серо-белёсое стекло, на котором будто остался давний след от ненароком пролитого и затем кое-как вытертого молока, Уля на одну секунду бросила искоса взгляд на сидящую напротив Анастасию, чтобы удостовериться, что она не успела заметить того, что дочь только что собиралась сделать, и не разразится сию минуту стотысячной по счёту гневной лекцией о впустую прививаемых манерах хорошей воспитанной девочки, а потом за неимением другого, более интересного и продуктивного, занятия, способного убить время до того момента, когда поезд наконец тронется, опять окунулась взглядом в движущееся море человеческих силуэтов и незнакомых лиц, наводнивших территорию перрона необъятной по своим размерам и громко и неразборчиво галдящей массой, как зимой голодные снегири, наперебой чирикая, усыпают своими чёрно-красными стайками ветки рябины с поспевшими ягодами. Но бедные птички-то хоть действительно есть хотят и спешат насытиться, пока есть такая возможность; а вот куда так торопятся эти глупые люди, выкрикивая во весь голос что-то бессмысленное, расталкивая впереди идущих локтями и тяжёлыми сумками и чуть ли не сшибая друг друга с ног в этой сумасшедшей каше-толчее? Неужели это так жизненно важно - успеть приехать куда-то на пару часов раньше или просто занять своё место в вагоне быстрее всех остальных? Как будто от их шума и толкотни по крайней мере планета остановится и начнёт вращаться в обратную сторону... В первые минуты Ульяна тщетно пыталась разглядеть на пыльном душном перроне тётю Лялю, будучи твёрдо уверенной, что она ещё не ушла и наверняка ждёт отправки поезда, но найти глазами кого-то конкретного в этой оглушительно гомонящей и непрерывно перемещающейся толкучке вообще не представлялось возможным, и девочка, слегка пригорюнившись, неосознанно подалась вперёд, приникнув лбом к прохладному стеклу и наблюдая отрешённым взглядом, как под окнами вагона какая-то молодая женщина, активно жестикулируя руками, что-то усердно объясняет явно уставшей от такого пылко-негодующего общения проводнице, поминутно кивая головой на три огромных чемодана, стоящие у её ног. Опять тёмной холодной тенью накатила изнутри всепоглощающая апатия, сковывая невидимыми, но крепкими цепями тело и разум и совершенно отбивая даже малейшее желание что-либо делать и строить какие-то планы, и Уля, устав держать лицо довольного жизнью ребёнка, просто с готовностью нырнула в неё, как под тяжёлое серое одеяло, неожиданно свалившееся откуда-то сверху и бесцеремонно накрывшее собой. Всё, что было вокруг и за окном, сразу же стало восприниматься без прежней эмоциональной погружённости и как будто бы со стороны (вся реальность -- это лишь кино и театр в одном флаконе, а она всего лишь навсего зрительница, которую происходящее сейчас почти никак не затрагивает), и вдобавок к этому ещё захотелось как можно скорее отправиться в путь - сама поездка и прибытие в Светлогорск не обещали ровно никаких благ, но и болтаться столько времени где-то посередине, изнывая от неизвестности и вгоняющих в тоску мыслей и сомнений, было уже невыносимо до зудящего ощущения под ложечкой. Опустив глаза и уставившись ими в чёрную кожу сиденья, изношенную до многочисленных трещинок, Ульяна из последних сил боролась с желанием плотно сомкнуть веки до тех пор, пока перрон за окном не исчезнет из вида и его не сменит какой-нибудь другой, менее удручающий, пейзаж. Она впоследствии и не помнила точно, что конкретно привлекло её притупившееся внимание: не то нечто знакомое, мелькнувшее за стеклом окна, притянуло к себе её расфокусировавшийся было и большей частью обращённый внутрь взгляд, не то смутно узнаваемое чувство, очнувшись от забытья, заставило её встрепенуться и посмотреть в окно как раз в тот момент, когда там мелькнула, резко выделившись из беспорядочной массовки чужаков, знакомая до сладостного ёканья в груди и затем затрепетавшего в нахлынувшем мощным потоком волнении сердца мужская фигура, неторопливо, но целенаправленно шагающая куда-то мимо вагона. Легко узнаваемый ею с первого взгляда затылок с очень короткими чёрными волосами, тронутыми благородной сединой, довольно широкие могучие плечи под жемчужно-серой тканью идеально сидящего на мужчине пиджака, смуглая чуть ли не до оливкового оттенка кожа на обнажённой шее, которую почти никак не закрывал опущенный пиджачный ворот, и уверенная пружинистая походка, запомнившаяся девочке, казалось, до самых мельчайших движений ещё в тот самый вечер, когда она имела возможность наблюдать её из окна своей комнаты... Ульяне хватило какой-то доли секунды, чтобы сразу же узнать обладателя всех этих черт, которые для неё ещё несколько дней назад стали не просто отличительными, а единственными в своём роде, и она, уже ни капли не задумываясь над тем, что делает, резким поспешным движением придвинулась вплотную к вагонному окну, прижавшись щекой к стеклу и на секунду увидев совсем близко разводы на нём, похожие на осевший грязный туман и мешающие рассмотреть всё как следует, а потом положила на него и ладонь правой руки, машинально скользя подушечками разведённых пальцев по твёрдой прозрачной преграде, за которой был виден идущий мимо человек. Кожей почувствовала мгновенно притянувшийся к ней недоумевающий взгляд Анастасии, но даже не обернулась в её сторону, потому что над всеми желаниями и стремлениями, будто пробудившимися в одно мгновение, взяло абсолютный верх лишь одно - успеть разглядеть воочию, убедиться, что это не ошибка и не игра её воображения, на которое она и списала всё два дня назад... Возможно, это и не он, а кто-то очень похожий на него внешне и манерой двигаться при ходьбе, возможно, ей это только показалось, почудилось, собственный разум сыграл с ней очередную за последние дни злую шутку, ведь ещё вчера и сегодня утром она была почти уверена, что в реальности его не существует и не существовало никогда и что он был не более чем мороком, порождённым её взбудораженными нервами... Ещё один жадно-изучающий взгляд, брошенный сквозь стекло на уже удаляющийся силуэт, неторопливо, но для неё слишком уж быстро прошедший мимо окна и скрывшийся из виду, ещё один или два лихорадочных удара сердца, словно сотрясших грудную клетку и вырвавших из приоткрытых губ судорожный выдох, ещё один короткий нырок в призванные на помощь воспоминания того вечера, о котором она до этой минуты не хотела даже думать и всё равно думала перед тем, как, лёжа в своей кровати, погрузиться в подступающий сон... "Это он!!!" - торжествующе завопил внутренний голос, отдаваясь громовым эхом в голове и заглушая собой даже стук сердца и звук участившегося дыхания, но Ульяна уже и сама это поняла, когда память, получив мощный толчок к действиям от своей хозяйки, услужливо выдала образ, который хранила в своих бесчисленных закромах - яркий, живой, не потускневший ни единой чёрточкой, потому что она, Уля, сама хотела его помнить во всех подробностях, хоть и убеждала себя, начиная с того вечера, что лучше было бы забыть. Всё точь-в-точь, один в один, за единственным маленьким исключением, нисколько не портящим всей прелести момента: в тот вечер пиджак на нём был не светло-серый, отражающий серебристыми бликами лучи солнца на дорогой ткани, а чёрный... Его лица Ульяна снова так и не увидела, поскольку он, проходя мимо, ни разу не повернулся в сторону окна, предпочитая смотреть куда-то вперёд, но всё же она, несмотря на это, почти сразу же узнала своего таинственного незнакомца, к которому её так потянуло пару дней назад и за которым она так бездумно рванула, последствием чего и стали эти царапины на правой стороне лица - своего рода плата, взятая с неё за осуществившуюся мечту. Точнее, не ранки на щеке стали этой платой, а испытанная ею боль. Бабушка как-то говорила, что за каждую кроху даже случайного счастья приходится платить страданиями, и это закон жизни, который ещё никому не удавалось изменить или обойти. В груди как будто разом взорвалось огромное скопище мощнейших салютов, рассыпая вокруг и повсюду разноцветные прожигающие искры, которые и причиняли душевную боль от обречённой мысли, что эта встреча, если её вообще можно считать таковой, ровным счётом ничего не изменила, и пьянили горькой радостью, полностью срывая с тормозов тщательно дозируемые в течение всего дня эмоции (точно такое же чувство охватило сегодня Ульяну, когда она неожиданно для себя увидела тётю Лялю, пришедшую на вокзал, чтобы проводить её, но только теперь оно было куда пронзительнее и необузданнее в своей остроте и неистово царапало изнутри когтями не то резко осмелевшего котёнка, не то взъярившегося тигрёнка), а потом девочка вдруг почувствовала, что оконное стекло под её щекой, которой она всё ещё прижималась к нему, внезапно стало мокрым, как если бы по нему с внутренней стороны начали скатываться капли несуществующего дождя. Отлепившись от окна, Ульяна, с усилием глотая на рваных вдохах будто стремительно густеющий и встающий в горле горячим комом солёной карамели воздух и едва замечая это, машинально провела ладошкой по своей щеке и тут же поняла, что никакой дождь, которому попросту неоткуда было взяться в помещении душного нагретого летним солнцем купе, здесь ни при чём - это были её собственные слёзы, заструившиеся по лицу, видимо, в тот момент, когда она окончательно уверилась в том, что это был действительно он. Не сон, не мираж, не её личная фантазия, созданная осмелевшим или вышедшим из-под контроля воображением. Он был живой, реальный до мучительного покалывания в пальцах, которыми очень хотелось дотронуться хотя бы до его рукава, и в точности такой, каким она его запомнила... Живой, настоящий, а не придуманный ею, в чём она тогда почти уверила саму себя... Сил и дальше цепляться за полую оболочку напускного спокойствия, под которой она пряталась весь день, больше не осталось, и Уля, окончательно сдавшись на милость того, что творилось у неё внутри, не стала сдерживать судорожно-прерывистый всхлип, обжёгший её горло и нос приливом едкого жара, а потом, на мгновение опомнившись, торопливо зажала себе рот раскрытой ладонью, пытаясь затолкать обратно готовые хлынуть наружу рыдания, смыкающиеся друг с другом неразрывными и невыносимо горячими узлами беззвучных криков и все сразу требовательно взывающие к свободе. Но она не могла позволить им вырваться из её стеснённой ими груди и покинуть её наболевшую душу (место, где она сейчас находилась и близкое присутствие матери просто-напросто делали это невозможным - вбиваемые ей в голову чуть ли не с рождения дурацкие стереотипы, которые для любого другого ребёнка её лет никогда не стали бы помехой по определению), и потому оставалось лишь глушить их, остужать глубокими срывающимися вздохами и тихо надеяться, что ей хватит сил удержать взбрыкнувшие переживания внутри себя. Раз или два Ульяна случайно поймала на себе брошенные в её сторону недовольно-нервные взгляды Анастасии, которая, растерявшись от резко изменившегося настроения дочери и её неожиданных слёз, в первые минуты бестолково заёрзала на сиденье, явно не зная, что тут можно предпринять. За всю свою жизнь ей ещё ни разу не приходилось успокаивать Ульяну, не считая разве что поры младенчества девочки, когда это сводилось к обычному покачиванию, потому что Уля очень рано научилась справляться почти со всеми своими детскими горестями самостоятельно и гораздо быстрее приходила в себя, когда её просто оставляли в покое и не пытались выяснить, что у неё случилось и почему она плачет. Конечно, от помощи и утешений той же Ляли Ульяна никогда не отказывалась, несмотря на свою некоторую нелюдимость и манеры урождённой одиночки, и те, как ни странно, почти всегда оказывали на неё должное действие, как хотя бы в тот вечер двухдневной давности, когда Уля внезапно выкинула тот нелепый и несвойственный ей фокус; но Ляля-то, судя по всему, научилась за то время, что присматривала за Ульяной, находить к ней нужный подход и точно знала, как и что следует делать или говорить в критических ситуациях, в то время как родная мать не имела об этом даже отдалённого представления. Весь сегодняшний день, начиная с самого утра, Ульяна держалась молодцом и пусть и не светилась от радости при подготовке к отъезду и вела себя с Анастасией довольно отчуждённо, что часто проскальзывало в словах и прочем, но не опускалась в своём поведении до открытого хамства, грубостей и уж тем более истерик; и Анастасия, с некоторым удивлением наблюдая за её неизменным тактом и железной выдержкой, которым мог бы позавидовать любой взрослый, испытывала что-то вроде невольной гордости при понимании, что дочь твёрдо усвоила хотя бы один из её уроков и, несмотря на свой совсем ещё детский возраст, умеет так стойко держать себя в руках. Естественно, малоприятная сцена, случившаяся в тот вечер, когда Анастасия сообщила Ульяне о возникшей необходимости её переезда в Светлогорск, и внушивший немалую долю смятения сегодняшний разговор, состоявшийся прямо перед выходом из дома, чётко дали понять, что даже у закалённого терпения Ульяны есть свои чёткие пределы, которые лучше не проверять на прочность, но Анастасия после этого всё же была уверена, что внутренняя подавленность девочки, вызванная нежеланием уезжать, ограничится лишь тем, что уже было, и дальше всё пройдёт как по маслу. Но она ошиблась и теперь никак не могла взять в толк, что стало тому причиной, отчего ещё больше нервничала, каждую минуту поглядывая на тихо плачущую Ульяну, которая сидела всё в той же позе - отвернувшись к окну, уткнувшись губами в собственную ладонь и время от времени с силой зажмуриваясь, а слёзы всё продолжали течь и течь по её щекам тонкими прерывистыми ручейками не то горя, не то внутренней тоски. Стоило заранее догадаться, что появление Ляли здесь, на вокзале, и то, что они с Ульяной увиделись перед самим отъездом, ни к чему хорошему не приведёт и только лишь поспособствует возникновению новых проблем; но как было запретить ей приходить сюда, если она так загорелась этой идеей и хотела хотя бы попрощаться с девочкой? Да и Ульяна вроде бы поначалу вела себя вполне нормально: с громкими рыданиями к ней не бросилась, не билась в истеричном плаче и не умоляла забрать её отсюда, хотя те их затянувшиеся прощальные объятия до сих пор стояли перед глазами Анастасии картинкой, отдающей противной приторностью даже на расстоянии. Сейчас-то что с ней случилось? Откуда взялись эти нежданные слёзы и немые рыдания взахлёб? Растущая тревога и понемногу пробивающаяся вверх своими пока ещё маленькими, но колючими шипами злость яростно сталкивались и переплетались друг с другом, не зная, кто именно победит в итоге, но каждая отчаянно сражаясь за своё возможное первенство, и всё же даже Анастасии, привыкшей в каждом поступке и слове дочери искать какой-то подвох, в ту минуту было ясно (хотя эту очевидную ясность она принимала с большой неохотой), что Ульяна не играет, не притворяется и не демонстрирует своё показное горе, чтобы лишний раз капнуть матери на нервы - ей действительно либо настолько больно, что она не может сдержать слёз, либо слёзы стали реакцией на какое-то сильное переживание, неожиданно настигшее её. Перебрав в уме не меньше десятка вариантов того, что можно было бы сделать, но в итоге придя к выводу, что лучше всего будет просто не вмешиваться, и тогда, возможно, всё мало-помалу утрясётся само собой, Анастасия поудобнее устроилась на сиденье, хотя брезгливость, отразившаяся на миг в подведённых чёрным макияжным карандашом серых глазах, ясно дала понять, что подобная истёртая древность вообще ни в коей мере не соответствует статусу её персоны, и посмотрела на золотые наручные часики, украшающие собой тонкое запястье её правой руки и в прошлом подаренные ей бывшим мужем на пятилетнюю годовщину их с ней свадьбы. Поезд должен был тронуться с минуты на минуту, наконец-то ставя жирную точку во всей этой нервотрёпке, и тогда можно будет выдохнуть, понимая, что основной этап, забравший чёртову кучу времени и моральных сил, завершён. И не забыть бы Ольгу при встрече предупредить, чтобы она тоже Ульяниным слезам не придавала большого значения, если девчонка и в Светлогорске в первые дни будет хныкать. Заунывно-протяжный скрипучий гудок, раздавшийся откуда-то сверху, пробился сквозь тяжёлую поступь крови в висках, в пульсирующем шуме которой тонули все остальные звуки, а через пару секунд пол под ногами слегка качнулся, как и кипевший торопливым оживлением перрон за окном, и Ульяна, глубоко вздохнув и проморгавшись от застилающей глаза горячей влаги, бросила взгляд в окно, чтобы как раз увидеть, как толпы провожающих и сошедших с поезда людей медленно поплыли куда-то вправо вместе с видневшимся на отдалении зданием вокзала и длинной асфальтовой платформой, на которой стояли, заволакиваясь облаками поднимающегося снизу к окнам белого дыма. Ульяна до этого была уверена, что, когда станция железнодорожного вокзала останется позади, она испытает куда больше эмоций, покидая пределы родного городка, и, возможно, постарается в последние мгновения сполна насмотреться на убегающую назад знакомую местность и впитать глазами всё то, что с этой минуты будет являться ей разве что во снах и ностальгических воспоминаниях, но на деле всё оказалось совсем не так: рывок, с которым поезд двинулся с места, хоть и дал себя ощутить, но не вызвал наплыва волнения или какого-то судьбоносного чувства перед поворотом жизни на триста шестьдесят градусов, а воспринялся как нечто давно ожидаемое и потому неизбежное, да и все мысли в голове ещё несколько минут назад смешались в жуткую разномастную кучу-малу, от которой мозг как будто бы раздался вдвое, силясь вместить в себя всё это, и раз за разом выталкивал из этой ментальной каши на поверхность лишь один чёткий образ -- знакомую до отголосков лёгкой боли фигуру в сером пиджаке. Чёрный пиджак, серый пиджак... Тогда он исчез в самый решающий и важный для неё момент, будто испарившись с той асфальтовой дорожки, а теперь просто прошёл мимо, даже не посмотрев в её сторону... Даже не попытавшись увидеть или просто не испытывая той необъяснимой тяги и потребности, которые её побуждали ловить каждое его движение и хотеть оказаться рядом... Совершенно незнакомый, тот, кто одним своим видом выражает полное отчуждение ко всем окружающим и кого она видит второй раз в своей жизни, но для неё такой близкий и нужный... Вот как и чем можно объяснить эту странную и почти что неестественную по своей силе привязанность к абсолютно постороннему человеку, возникшую буквально из ниоткуда? Словно какая-то часть её души, причём далеко не самая малая и наименее значимая, всегда была прочно связана с НИМ очень-очень тонкой и оттого незаметной для неё нитью, и лишь теперь, когда он оказался совсем рядом, эта нить резко дёрнулась и зазвенела, обращая внимание Ульяны на того, с кем соединяла её столько времени... Может быть, мама порой не так уж и неправа и с ней, Ульяной, в самом деле что-то не так? Знать бы ещё только, что именно... Ещё раз глубоко вздохнув и выпрямившись, Ульяна немного неуклюжими движениями размазала по щекам остатки стынущих слёз и мысленно подосадовала на саму себя, что не догадалась захватить с собой носовой платок, попутно понадеявшись, что глаза не успели сильно покраснеть после того горяче-солёного водопада, который только что лился из них. Поезд уже успел набрать ход, и за окном смазанными от стремительного движения вперёд очертаниями проносились довольно живописные элементы загородного пейзажа, на удивление быстро сменившего собой мрачновато-суетливую станцию: ряды деревянных домиков разного цвета и новизны постройки, отражающейся в их внешнем облике, обширные луга с ещё сочной, молодой травой и пасущиеся на них стада коров и овец; и отбегающие в стороны и уверенно спускающиеся вниз широкие колеи, где неровные участки разрушившегося асфальта полметра в ширину и меньше перемежались с утоптанной почвой и покрывавшим её песком, а в конце этих своеобразных спусков заманчиво поблёскивала серебристо-голубоватая гладь какой-нибудь местной речки и виднелись вдалеке крошечные на таком расстоянии фигурки ребятишек, резвившихся в пока ещё прохладной воде. Увиденное очень живо напомнило Ульяне бабушкину деревню и те счастливые в своём спокойствии и беззаботности дни, которые она сама там проводила, и в горло, всё ещё слегка саднившее от совсем недавних беззвучных рыданий, будто снова втиснулся, встав поперёк и затрудняя дыхание, горячий пульсирующий ком. Но плакать Ульяна больше не собиралась, и готовые опять прорваться наружу слёзы, у появления которых была уже совсем другая причина, пришлось с изматывающим душу усилием сглотнуть. Анастасия тоже какое-то время смотрела в окно, но, похоже, не найдя там ничего интересного для себя или просто утомившись бесцельным разглядыванием проносящихся мимо ландшафтов, потянулась к оставленной на столе сумочке и, открыв её, достала оттуда небольшую книжку (судя по замысловатому названию, значившемуся золотыми буквами-вензелями на блестящей обложке, это был один из бульварных романов, которыми мать Ульяны обычно зачитывалась в перерывах между посещениями спа-процедур и визитами к подругам) и нечто вроде тонкого журнала в яркой глянцевой обложке вкупе с упаковкой фломастеров. Последнее Анастасия положила на столик и подвинула к дочери, давая этим жестом понять, что и то, и другое предназначается ей. Уля, слегка удивившись, бросила взгляд на придвинувшийся к ней журнал, и наличие фломастеров, которые шли обязательным дополнением к нему, сразу же нашло своё ставшее очевидным объяснение - это была самая обычная раскраска, одна из тех самых книжиц с пустыми бесцветными картинками в виде чёрных контуров на белой бумаге, придуманных и созданных неизвестно кем в далеко не всегда увенчивавшейся успехом попытке заинтересовать ребёнка и увлечь его воображение тем, чтобы он самостоятельно наполнял красками живущие на страницах мирки. Ульяне никогда это не было интересно; она любила рисовать, создавая этим хотя бы на альбомных и тетрадных листах то, что раньше существовало только в её фантазиях, любила читать, узнавая в процессе то, что ей было неведомо до этого, но разукрашивать уже кем-то нарисованные картинки всегда виделось ей не только бессмысленным, но и не совсем честным. Ей никогда не нравились раскраски, даже самые лучшие и дорогие, но Анастасия, конечно же, не могла этого знать, поскольку о вкусах своей дочери ей было известно чуть больше, чем о правилах содержания домашних животных, которых у неё никогда не было. Глядя, как мать, слегка откинувшись на спинку сиденья и открыв книгу, углубилась в чтение, будто сделав всё, что следовало, и больше не обращая на неё никакого внимания, Ульяна с едва ощутимой грустинкой, всколыхнувшейся внутри на манер лёгкой прохлады в жаркий летний день, поняла с кристальной ясностью настоящее предназначение и книги, и раскраски с фломастерами, захваченных из дома специально для неё. Анастасия никогда не умела быть искренней с людьми, кем бы они ни являлись для неё (порой казалось, что способность не закрываться от своих близких и хотя бы с ними быть самой собой у неё отсекли ещё вместе с пуповиной), и она терпеть не могла откровенные разговоры с кем бы то ни было, если только они не были частью какого-нибудь её плана, и потому старалась в такие моменты с головой прятаться за то, что стояло между ней и возможным собеседником - оказавшийся поблизости журнал, внезапно чем-то сильно заинтересовавший её, включённый телевизор или тут же появлявшаяся на её лице маска плохого настроения, когда нет охоты говорить ни с кем, - а если ни одного из этих своеобразных "разделителей" не находилось в пределах видимости, она незамедлительно создавала их сама, обращаясь к своей мгновенно просыпавшейся смекалке. И в этот раз можно было не сомневаться, что и роман в сверкающей обложке, которому она почти сразу же подарила своё безраздельное внимание, и детская раскраска с фломастерами впридачу (Уля даже удивилась на секунду тому, как она умудрилась впихнуть всё это в обычную дамскую сумочку, не такую уж, кстати, и большую по своему размеру) присутствовали здесь вовсе не для того, чтобы время в пути пролетело как можно приятнее и незаметнее, а лишь для одной и вполне определённой цели, понятной любому, кто достаточно хорошо знал Анастасию: стать вещественными поводами мнимой занятости и оградить её от необходимости общаться с дочерью, когда они с ней вынуждены провести наедине не один час. При мысли об этом Ульяна едва не рассмеялась, не зная, чему больше поражаться в эту минуту: горькой иронии самой возникшей ситуации, свойственной разве что трагикомедии, или нелепой и совсем не изобретательной попытке мамы до самого приезда в Светлогорск играть с ней в прятки в крошечном помещении купе в поезде. Можно подумать, что дома они с ней постоянно или хотя бы регулярно вели друг с другом задушевные беседы, делясь всеми своими тайнами, которые не доверишь никому, кроме как близкому человеку, и обмениваясь советами. Было всё то же самое, с той лишь разницей, что там имелось куда больше места, чтобы можно было разойтись по разным углам квартиры и заниматься каждая своими делами, не досаждая друг другу даже одним своим видом, а весь последний год они вообще жили как соседи, не предпринимая никаких попыток сблизиться уже ни с той, ни с другой сторон, и краткие повседневные реплики, сказанные им за всё это время друг другу, язык не поворачивался назвать полноценными разговорами. Поначалу Ульяне такое положение вещей казалось диким и изрядно тяготило, хоть она к тому моменту уже и поняла, что традиционные отношения "мама-дочка" к ней и Анастасии сами по себе неприменимы и близкими людьми они уже не станут, а потом тоже научилась воспринимать это как данность, с которой невозможно ничего поделать и с которой остаётся просто смириться. Ну а здесь, конечно, не было возможности скрыться с глаз матери в другую комнату, и Ульяна понимала, что Анастасию именно это и напрягает в большей степени - что ребёнок, с которым она за целых восемь лет так и не научилась говорить на одном языке, сейчас сидит напротив, и это безмолвное присутствие, судя по всему, давило на неё не слабее веса каменной глыбы. Но если она опасалась ещё и того, что ей придётся о чём-то разговаривать с дочерью, то Ульяна могла однозначно сказать, что зря: между ними уже давным-давно стояла куда бОльшая и значимая преграда, чем какая-то книга, за которой мама сейчас спряталась, а именно - бескрайняя и глубокая пропасть многолетнего непонимания и гранитная по своей твёрдости стена холодного нежелания, долгие годы исходившего от одной только Анастасии, как-то эту пропасть преодолеть. Но теперь было уже поздно, потому что хрупкий мостик, который с течением времени и под ударами биллиона обид становился всё более узким и шатким, окончательно надломился и рухнул в чёрную бездну безразличия много месяцев назад, а выстраивать новый уже совершенно не хотелось самой Уле, и тут едва ли чем-то могли помочь запоздалые разговоры по душам. Ни раскраска, ни фломастеры, предложенные матерью, Ульяну совсем не заинтересовали, но она посчитала абсолютно лишним и более благоразумным не говорить об этом Анастасии, чтобы не будить её улёгшееся было недовольство, и, слегка отодвинувшись от столика назад, снова устремила задумчиво-отсутствующий взгляд в уже успевшее надоесть окно. Мимо проносились пёстро-размытым мельканием перед глазами сменяющие одна другую местности, преображаясь то в густо-зелёные лесные полосы деревьев, то в поля, засеянные ярко-жёлтыми подсолнухами или кукурузой, то просто в пустынную степь, выжженную солнцем, где на несколько километров вокруг не было ни единой живой души; но Ульяна подмечала всё это чисто машинально, не испытывая даже тени отстранённого интереса от увиденного, а в висках тысячами горячих вибрирующих игл угнездилась ноющая боль от усилий девочки придать звенящей субстанции из смешавшихся в кучу мыслей в голове вид чего-то хотя бы минимально упорядоченного, разложить по полочкам то, что ежесекундно наползало одно на другое, образуя гремучую смесь, которую всё сильнее хотелось просто вытряхнуть из своего несчастного разума. Похоже, все произошедшие сегодня события в своей общей сумме действительно оказались излишними и более чем неслабо ударили по нервам - и стресс, вызванный отъездом, и прощальная встреча с тётей Лялей, и ЕГО неожиданное появление здесь... Ульяна даже не отдавала себе отчёта, что, отвлёкшись на мысленный кавардак и головную боль, вообще перестала обращать внимание на то, что скользящей лентой пробегало за окном, а уже минуты полторы смотрела лишь на своё отражение, плохо различимое в мутном стекле да ещё при дневном свете, но почему-то зацепившее сейчас уголок её сознания. Осунувшееся лицо, способное поспорить своей бледностью с лунным светом и больше похожее на лик потустороннего создания типа эльфа, выступившие острыми уголками скулы (при взгляде на них Ульяне стало не по себе - она даже и не думала, что можно так сильно похудеть за несколько дней) и кажущиеся огромными на худощавом детском личике заплаканные тёмно-карие глаза, в которых чёрной глубиной таилась удерживаемая душевная мука, скованная крепкими путами самообладания. У Ульяны возникло вселяющее некоторую жуть ощущение, будто с поверхности оконного стекла на неё смотрит не она сама, а бездушный кукольный футляр, которому придали внешнее сходство с ней и в который засунули её настоящую, чтобы скрыть ото всех, как ей на самом деле больно и плохо. Всё в этом незнакомом человечке, воплощавшем в своём жалко-плачевном облике все до самой малейшей черты её внешности и равнодушно созерцающем её в ответ из стеклянных недр отражения, казалось ей чужим и странным до жалящих змеек тонкого холодка, ставших всё чаще шмыгать у неё по спине, пока Уля смотрела, не отрываясь, на своего призрачного двойника. Разве что по глазам можно было понять, что это именно она, но даже они казались какими-то неестественно чёрными, словно радужка по непонятной причине невероятно быстро поменяла свой изначальный оттенок. "Глупости! - тут же мысленно осадила Ульяна собственные фантазии, стараясь взять себя в руки и вернуть то близкое к безразличию спокойствие, которое только что господствовало в её душе, а теперь стремительно вытеснялось оттуда другим чувством, нравившимся ей всё меньше. Бояться собственного отражения среди бела дня да ещё в поезде, полном людей - вот уж обхохочешься. Но вот только смеяться почему-то совсем не хотелось. - Всё это глупости... Просто воображение опять разыгралось." Возможно, в какой-то степени так оно и было, но никакое разыгравшееся воображение не смогло бы объяснить того, что чем пристальнее Ульяна помимо воли всматривалась в лицо своему отражению, пытаясь убедить себя, что это всего лишь фокус, который вытворяет с ней её же разум, тем всё более тёмными становились её глаза в оконном стекле, будто набрякая изнутри потоками живого и движущегося мрака. Ей бы отвернуться от окна и разом положить конец этому представшему в реальности фрагменту из фильма ужасов, за который бы точно передрались все режиссёры хорроров, но какое-то странное чувство внутри не позволяло, заставляя смотреть и дальше, а грудную клетку, за которой колотилось по нарастающей чувствующее крепнущую Ульянину тревогу сердце, как будто взрезали и изнутри, и снаружи ледяные острые клешни страха. Чернота в зрачках становилась всё более явной и видимой даже в свете преломляющихся через стекло лучей солнца, словно их наполняли концентрированными чернилами, и уже плескалась совсем рядом с короткими ресничками на нижних веках, чем-то напоминая слёзы. Но слёзы, настоящие слёзы, не могли быть ТАКИМИ, и по цвету глубокой ночи в новолуние это нечто можно было отнести лишь к одному определению - ужас. Текучий чёрный ужас, когда-либо наполнявший собой душу и отражавшийся в глазах, а теперь рьяно ищущий выход. Паническое желание резко моргнуть, чтобы развеять страшный морок, всё отчаяннее царапалось внутри, и заходящееся в страхе сердце, от участившегося биения которого трепетала белая ткань майки на груди, умоляло о том же, но Ульяна, как загипнотизированная, продолжала состязаться со своим отражением в "гляделки", наблюдая, как жидкая темнота подтекает к внутреннему краю её правого глаза, скапливаясь у самой кромки маленьким поблескивающим, как гудрон на солнце, сгустком, почти полностью слившимся со зрачком, а затем... Ульяна лишь беззвучно ахнула, когда в отражении по её фарфорово-бледной щеке скатилась мерцающая в солнечном свете обсидиановая капля, прочертив вслед за собой такую же чёрную тонкую дорожку, пересёкшую основание скулы, и двинулась дальше, к подбородку. Что... что это такое?.. Что за чертовщина?! Спешная и не совсем осознанная попытка справиться с занявшимся дыханием ни к чему не привела, но Ульяну это уже мало волновало, и девочка, не отрывая застывшего испуганного взгляда от видневшегося в пыльном стекле чужого бледного лица, обезображенного чёрным потёком, как на автомате подняла руку и дотронулась дрожащими пальцами до своей щеки, по которой в отражении стекала уже вторая похожая на разбавленный дёготь капля, оставляя после себя ещё один след, как от полоски, начерченной углём. Пальцы ощутили под собой гладкую и чуть прохладную, но абсолютно сухую кожу, на которой не было даже намёка на присутствие какой-то влаги, а в мутной глубине стекла подушечки тонких пальцев скользнули по длинной чёрной бороздке, оставленной странной слезой, размазав её и сделав этим почти половину щеки тёмно-серой, как будто приличный слой туши растёкся. Зрелище было не просто страшным, а по-настоящему нестерпимым, сводящим с ума, но Ульяне даже не нужно было подносить собственную руку к глазам, чтобы убедиться, что её пальцы совершенно чистые и на них нет никаких мокрых тёмных следов - она и без того знала, что в реальности ничего этого не видно (по крайней мере, в той реальности, которая её окружала) и что чёрные слёзы на её лице не смог бы разглядеть никто из нормальных людей, умеющих на любые вещи смотреть здраво, под острым углом рациональности и по определению не склонных углубляться в бесконечные сумрачные темы о сверхъестественном. Но вот только она никогда не была такой и как бы рьяно в прошлом ни умножала свои усилия, пытаясь изменить в себе это нечто, похожее на скопление тончайших сенсоров, способных улавливать проявления того, что находилось за границей материального мира, взгляды реалистки не желали с ней уживаться, снова и снова отторгаемые её натурой, как живой организм с недоумевающим возмущением освобождается от инородного ему тела. Край левой глазницы тоже успел полностью налиться жидкой чёрной субстанцией, и через секунду по другой щеке тоже сбежала вниз ловившая на себе блики света тёмная капля, проведя на сливочно-белой коже хорошо видимую черту, похожую на оставленный тонким лезвием ножа порез, а потом ещё одна, и так продолжалось до тех пор, пока по обеим щекам не начали стекать, будто оставляя на лице во всех направлениях зияющие чернотой тонкие, но глубокие трещины, обнажавшие наболевшую израненную суть, струйки чёрной воды, растворившей в себе все её внутренние страдания и окрасившейся в цвет излучаемой ими боли и безысходности. Сердце барабанило уже с неистовой силой, отдаваясь каждым своим ударом в пересохшем горле, ладони похолодели и стали абсолютно мокрыми от пота, словно Ульяна только что опустила руки в ледяную воду, а сама она, почему-то боясь даже пошевелиться, сидела всё в том же положении и, забыв даже о необходимости моргать, смотрела, как её зеркальный двойник, не меняя равнодушно-непроницаемого выражения лица, плачет чёрными слезами. За последние пару лет ей доводилось наблюдать предостаточно странностей вокруг себя, липнувших к ней, как мухи к клейкой ленте, но такого Уля ещё никогда не видела, хотя, как ей казалось, после сегодняшнего разговора со старенькой соседкой, умершей два года назад, её ничем уже не удивить. Она не понимала, связано ли это с её внутренним состоянием или с тем, что поблизости от неё снова находится что-то сродни мёртвому сгустку энергии, взывающему к ней, чего она до этого момента не замечала, и на всякий случай Ульяна попробовала прислушаться к собственным ощущениям, но того обезоруживающего холода, который определённо сразу смогла бы почувствовать, не уловила. Какое-то время она, безуспешно пытаясь сглотнуть или развеять при помощи глубоких вдохов тошнотворную отраву из смеси страха и поднимающейся паники, застывшей в горле плотным клубком горячего едкого дыма, смотрела на своё отражение, продолжавшее точить потоки чёрных слёз без единого всхлипа и с ритмично поднимающимися в такт совершенно ровному дыханию плечами, а потом левый уголок губ той Ульяны, что смотрела на настоящую с вертикальной поверхности серого стекла, вдруг дёрнулся вверх, приподнимаясь и изображая на лице такую мрачную и жуткую ухмылку, на какую сама Уля в принципе не была способна, и в глубине чёрных глаз блеснуло что-то похожее на холодное торжество или тайное злорадство. И всё это вкупе с чёрными потоками, неизменно струившимися по щекам и превращающимися в настоящие чернильные водопады... Повторная волна неподдельного ужаса, скользким холодным прутом хлестнувшая между лопаток, почему-то на этот раз сработала в обратном направлении: не заморозила в оцепенении, а наоборот - вернула способность управлять собственным телом, и Ульяна, крепко зажмурившись до огненно-красных точек, пронИзавших темноту под сомкнутыми веками, и так яростно мотнув головой, что слегка заныли шейные позвонки, снова и быстро распахнула глаза. Она уже давно убедилась, что резкий контраст полной темноты и яркого света - лучший способ избавиться от любых дурацких видений, штурмующих сознание, не говоря уже о том, что, если слишком долго всматриваться в бездну, то бездна рано или поздно обязательно начнёт всматриваться в тебя. От брызнувшего в глаза ослепительного солнечного света невольно выступили слёзы, туманя взгляд влажной дымкой, и Ульяна, чувствуя, как не спешивший уходить страх всё ещё скребёт острыми когтями по заходящемуся в сумасшедшем темпе ударов сердцу, повернулась к ненавистному стеклу слева от неё, мимоходом пожалев про себя, что не может прямо сейчас изо всех сил двинуть по нему кулаком, чтобы проклятое отражающее полотно рассыпалось бы на звенящие осколки. На мгновение горло снова полоснуло изнутри ледяное жало безотчётного страха, готового преобразиться в парализующий ужас и накатить его очередным валом, сметающим все выстроенные усердным самообладанием крепости, но в этот раз, к неописуемому облегчению Ульяны, чуть было не вырвавшемуся у неё жалобным стоном, в отражении она увидела лишь своё испуганное лицо, бледное, как первый снег, но без всяких чёрных следов, если не считать чуть темноватые борозды более или менее затянувшихся царапин на правой щеке. Девочка ещё несколько раз моргнула, каждый раз с усилием поднимая опущенные ресницы и чуть ли не до стука зубов боясь увидеть в мутном отражении оконного стекла то, что видела буквально только что и от чего у неё до сих пор внутри как будто перекатывались, садня и холодя, куски дроблёного льда, но не то наваждение схлынуло полностью, позволяя теперь видеть только то, что есть на самом деле, не то её "шестое чувство", решив, что с неё на сегодня точно хватит, временно полностью сошло на нет, давая возможность более или менее восстановить душевное равновесие, от которого и так уже грозились остаться одни жалкие обломки - теперь Уля видела в отражении лишь себя, такую, как и всегда, а не свою зловещую копию с чёрными глазами, способную плакать собственными страхами и болью. Окончательно вынырнув из ненадолго погрузившего её в себя кошмара и кое-как заново приноровившись к реальности - солнце ярко светит в окно, повторяя его контуры и ложась большим искривлённым прямоугольником на стены и внутреннюю сторону закрытой двери, где-то под ногами и полом мерно стучат колёса поезда, напротив в прежней расслабленно-невозмутимой, но не теряющей достоинства позе сидит Анастасия, не поднимая глаз от книги и время от времени с легким шелестом переворачивая очередную страницу, - Ульяна потихоньку отдышалась и села ровнее, только лишь сейчас заметив, что непроизвольно забилась в угол сиденья и, наверное, спряталась бы там целиком, подчиняясь неизбывному страху, если бы сама была размером с рюкзак. Побледневшие губы, пальцы на руках и колени тряслись под приступами прорывавшейся изнутри мелкой дрожи, видимо, ставшей запоздалой реакцией на случившееся и будто пытающейся выколотить из безвольно обмякшего тела все следы пережитого потрясения и ужаса, но Уля, неожиданно страшно разозлившись на саму себя, до скрипа вцепилась пальцами в кожаный край сиденья, пытаясь таким жестким способом побороть дрожь, а нижняя подрагивающая губа снова оказалась в крепком и болезненном захвате верхних зубов, едва не прокусивших насквозь тонкую нежную кожу и в этом усилии чуть не наполнивших рот солоноватым привкусом крови. Сама виновата во всём, сама довела до этого... Не единожды уже убеждалась в том, что на свои перекипающие через край эмоции необходимо вовремя накидывать узду, а не поддаваться им, но сегодня снова пошла на поводу у собственных слабостей, хоть и понимала в глубине души, что даром ей это не пройдёт. Да и от окна следовало отвернуться сразу же, как только заметила в своём отражении что-то неладное, а не всматриваться в тёмную и страшную суть той своей стороны, которая время от времени, разбуженная страхом, душевными страданиями или сильной тоской, выглядывала на поверхность и являла свой пугающий лик, но о которой даже она сама не знала почти ничего. Бледное до лёгкого свечения лицо и бегущие по его щекам чёрные капли, постепенно сливающиеся в дорожки, будто намертво въелись в глаза и память, и Ульяна, как ни старалась поскорее похоронить всё это в самых тёмных недрах своих воспоминаний, среди которых преобладали изрядно потускневшие, а то и вовсе полустёршиеся, с поднимающейся горечью безнадёги понимала, что вопреки всем её желаниям основательно забудется оно ещё очень нескоро, а до конца так и вовсе никогда. Дрожь всё ещё не унялась полностью, но зато разум стряхнул с себя цепкую вязь ещё не прошедшего испуга куда быстрее, чем тело, и тут же выдал единственно верный вариант того, что следует делать в подобной ситуации - поменьше и пореже думать об этом, чтобы лишний раз не освежать в памяти неприятные события, болезненные ощущения от которых никогда полностью не меркли, сколько бы ни прошло времени. Сколько же там уже хранилось всего того, к чему она месяцами и годами старалась мысленно не возвращаться, чтобы снова не бередить старые раны, Уля даже и сама не помнила, но зато точно знала, что каждый из этих чужих поступков, слов, происшествий и обстоятельств до того, как осесть внутри бледнеющей со временем тенью воспоминаний, когда-то безжалостно врЕзался в её душу на манер острой каменной зазубрины, оставив после себя глубокий кровоточащий след, потом затянувшийся шрамом, но пульсировавший ощутимой болью всякий раз, когда его ненароком касались. Стараясь не смотреть в окно даже ненароком - каким-то внутренним чутьём она была уверена, что больше ничего странного и пробуждающего страх там не увидит, но всё же искушать судьбу, которая и без того любила жестоко играть с ней, совсем не хотелось, - Ульяна глубоко вздохнула, ощущая, как внутри всё наполняется безмолвной угрюмой пустотой, словно после основательно прошедшейся там неистовой бури, чьи последние отзвуки ещё только-только затихли вдали, и опустила взгляд на сложенные на коленях руки, тыльные стороны которых, несмотря на жару, покрывали синеватые мурашки. Сердце ещё не совсем успокоилось и продолжало долбиться изнутри в грудь рваными лихорадочными ударами, а на лбу влажной россыпью чуть поблёскивающих бисеринок выступила испарина, но девочка уже едва обращала на это внимание, будучи полностью сосредоточенной лишь на одном - попытке чётко понять, что именно она сейчас чувствует или хотя бы вытащить из вороха перебивающих одна другую эмоций ту, что кричала о своём присутствии громче всех остальных. Ульяна не могла сказать, что увиденное пять минут назад её совсем не испугало: скорее, наоборот - первобытный ужас, которыми полнились те минуты и который окатил её тогда ушатом пронизывающего холода, до сих пор трепетал в каждой клеточке и заставлял каждые несколько минут испуганно озираться, чтобы в пику всем доводам рассудка убедиться, что внутренние демоны не нашли воплощения в реальности, и не могла утверждать, что уже совсем пришла в себя и что приключившееся не особо вывело её из равновесия - какое там, когда в лице ни кровинки, а ноги будто накачали изнутри жидким и лишь слегка загустевшим желатином, заменившим собой кости, и первая же её жизнь попытка встать однозначно закончилась бы падением. Нет, ей всё ещё было страшно, хоть изначальный испуг и слабел с каждой минутой, а сила духа, на которую она опиралась с самого утра, как на своеобразный стержень, не позволяющий покориться бесполезным слезам и давящему бетонной плитой отчаянию, если и не иссякла совсем, то изрядно истощилась после того, как приняла на себя столько ударов. Но чего Ульяна точно не испытывала и могла твёрдо и без колебаний признаться в этом хоть самой себе, хоть кому угодно другому, так это особого удивления, способного повергнуть в настоящий шок и неизбежно следовавшее за ним отрицание, сводившееся в своём содержании, как правило, к тому, что это невозможно и этого не может быть. Вероятно, для подавляющего большинства людей подобные вещи действительно до сих пор казались в принципе невозможными и, наверное, навсегда останутся таковыми - зачем устремлять свой взгляд в темноту непознанного, если куда проще, приятнее и безопаснее для собственного спокойствия стоять лицом к тому, что до самых дальних своих углов озарено светом твёрдого понимания и давно найденных объяснений, а всё остальное считать не более, чем выдумками и бредом сумасшедшего? - но для Ульяны всё это уже давным-давно вышло за пределы сказок и небылиц и стало неотъемлемой частью действительности, в существовании которой уже не приходилось сомневаться, хоть очень многие и отказывались в это верить в силу собственных убеждений или несгибаемой приверженности холодному скептицизму. Ещё года два назад Ульяна пребывала в полной растерянности, которую быстро сменял тоскливый страх, потому что не имела понятия, по какой причине именно ей, одной из многих, выпал несчастливый жребий уметь заглядывать за грань привычного мира и видеть то, что относилось к другой реальности, обычно скрытой от глаз простых людей. А вот теперь у неё не осталось по этому поводу никаких вопросов, хоть от подобного ощущения и было дико неуютно, как от выжженного на лбу клейма, относящего тебя к далеко не самой уважаемой касте. Потустороннее было надёжно спрятано от взора обычных людей, потому что в принципе являлось недоступным для их вИдения и понимания; но вот только она-то никогда не была обычной, и, как бы ни было велико нежелание Ульяны признавать это, незыблемость сего факта ничуть не ослабевала, а лишь подкреплялась с течением времени всё новыми и новыми свидетельствами, говорившими о её исключительности, уже давным-давно превратившейся для неё самой в страшное проклятие. "Не такая, как все" - как много размытых чуть ли не до полной абстракции смыслов и понятий люди испокон веков вкладывают в это незатейливое выражение, но в сознании Ульяны эти слова были причудливым и намертво приклеившимся к ней ярлыком, сколько она себя помнила, и несли в себе совершенно другое и куда более близкое к истине значение, о котором не знал никто, кроме неё, но которое с завидным постоянством и беспрерывностью давило на плечи семилетней девочки несоразмерным с её хрупкими плечами гнётом и прокатывалось по венам ледяным током. Не такая, как все - её пожизненный приговор, от которого невозможно избавиться и некуда деться, который всегда с ней, словно неизлечимая патология, и окружающие люди хоть и не могут знать всего, но как будто на уровне интуиции чувствуют её отличность от самих себя, распадающуюся на множество жутковатых составляющих, и ведут себя с Ульяной соответственно своим ощущениям: кто с откровенной подозрительностью и настороженной неприязнью, кто с насмешливой снисходительностью, словно повстречали безобидную дурочку, имеющую свои причуды, которые лучше и не пытаться понять; а кто-то с нескрываемой злобой, и к последним обычно относились родственники и сверстники. Настоящих подруг у Ульяны никогда не было, не считая разве что общительной и жизнерадостной Жени, которая единственная из всех одноклассниц смогла подобрать более или менее подходящий ключик к замкнутой и молчаливой Уле, но даже с ней они были не настолько близки, чтобы называть их друзьями не разлей вода, знающими друг о друге всю подноготную. Сидение за одной партой, совместное времяпрепровождение на переменках, беззаботные разговоры о пустяках - вот всё, к чему сводилась их дружба, и пока Женя взахлёб и с искренней открытостью описывала какое-нибудь событие из своей жизни типа подаренного на день рождения щенка или прошлогодней поездки с родителями в Диснейленд, Ульяна предпочитала больше слушать и помалкивать, прекрасно понимая, что многие моменты из её биографии точно не для ушей посторонних. Во дворе дети-ровесники, жившие с Ульяной в одном доме, чаще всего даже не смотрели в её сторону и уж тем более не приглашали её присоединиться к их играм: охота была брать в свою компанию эту странную девчонку, которая почти всегда задумчиво-угрюмой тенью сидит одна на скамейке и постоянно оглядывается по сторонам, будто опасаясь, что кто-то может незаметно подойти к ней сбоку или со спины. В читальном зале школьной библиотеки учащиеся начальных классов обычно сидели парами, как на уроках, но Ульяна и там пребывала в гордом одиночестве, потому что её снова сторонились, равно как и книг, которые она читала - не сказки или сборники весёлых детских рассказов, а увесистые толстенные тома без единой картинки и в полинявших от времени переплётах, первоклашкам до таких ещё расти и расти. Женька время от времени подсаживалась к ней, видимо, чтобы Уля не чувствовала себя совсем уж брошенной, но Ульяна видела, что ей тоже не очень-то интересно наблюдать за тем, как её подруга сосредоточенно вчитывается в напечатанные мелким шрифтом строки, из которых лично она не понимала ни единого слова. Даже библиотекарша на абонементе, и та, услышав имена авторов и названия произведений, окидывала Ульяну недоумевающим взглядом из-под толстых линз очков, но запрошенные ею книги исправно выдавала - по виду девочка на вундеркинда не особо тянула, хоть и училась хорошо, но, как известно, всё может быть, да и не было смысла преграждать ребёнку путь к знаниям, пусть даже они были ей не совсем по возрасту. День за днём, неделя за неделей Ульяна, прочитывая эти книги одну за другой, со щемяще-подрагивающим чувством где-то слева под рёбрами уясняла для себя лишь одно: труды психологов и философов-мыслителей поддавались её пониманию без особого труда, часто встречавшиеся в их текстах незнакомые термины почти сразу же находили себе упрощённые аналоги, не раз слышанные ею в повседневности, и потому не сбивали с толку, но на интересующие её вопросы прочитанное не давало даже частичных ответов. А книг по оккультным наукам в школьной библиотеке было совсем мало, чтобы расширять спектр своих изысканий ещё дальше, да и в тех, что имелись, если отсеять всю ненужную "воду", информации было кот наплакал. Но она не останавливалась и искала дальше, продолжая свои попытки выяснить, что с ней не так и можно ли это как-то исправить, и об этих её поисках, процесс которых она не прекращала ни на секунду в течение последнего года, потому что это было бы равносильно тому, чтобы опустить руки и сдаться, не подозревал никто, даже тётя Ляля, не говоря уже о матери. Последняя мысль заставила Ульяну слегка встрепенуться, и девочка, подняв взгляд на расположившуюся перед ней Анастасию, по-прежнему не отрывающуюся от книги, задумчиво нахмурилась, пытаясь поймать ускользающее озарение, прорЕзавшее мгновение назад яркой искрой сплетение всего подряд в её голове. О тех леденящих кровь странностях, на протяжении последних двух лет шагавших с ней нога в ногу, Ульяна не стала бы рассказывать никому, по крайней мере, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, но даже если бы и решилась с кем-то поговорить об этом, то Анастасия однозначно осталась бы за пределами списка тех, с кем стОит обсуждать подобное. Уля была уверена, что матери, которая и без того находила, к чему цепляться, точно лучше не знать о том, что могло бы стать лишь очередной порцией дров для костра её ненависти к своей единственной дочери, но...что, если как раз в этом она и ошибалась? Что, если вместо того, чтобы изводить себя бесконечными страхами и жуткими предположениями, от которых мозги разве что не закипали, не выдерживая напряжения, ей нужно было всего лишь навсего улучить подходящую минуту и поговорить с мамой? То есть раскрывать перед Анастасией все карты по-прежнему не стоило, и убеждённость Ульяны в этом даже теперь не померкла ни на гран, но почему бы просто не спросить маму о том, что даже для неё уже давно не было секретом и так сильно раздражало её в Ульяне? Понятно, что отвечать на подобные вопросы Анастасия будет без особой охоты, если вообще будет, и, скорее всего, рассердится, но, возможно, мамино приподнятое настроение снова поможет ей куда мягче и терпимее отнестись к вопросам на неудобную тему, и, быть может, именно её ответы, какими бы они ни были, смогут хоть что-то прояснить касательно того, в чём Уля пыталась самостоятельно разобраться уже больше года. Хоть Анастасии было очень далеко до хорошей матери, она всё же находилась рядом с Ульяной с самого её рождения, пусть без особого восторга и любви, но видела, как девочка росла, и, наверное, единственная из всех могла сказать, когда именно в поведении Ульяны появились те не поддающиеся никаким объяснениям признаки, которые делали её белой вороной среди других детей. "И не только среди детей," - с горькой грустью подумала Ульяна, вспомнив отношение самой Анастасии к ней, которое всегда строилось на упрёках, оскорблениях и явном пренебрежении. Много лет Уля думала, что мать просто не любит её, не воспринимает её как своего ребёнка, которого она когда-то носила под сердцем, не ощущает и никогда не ощущала необходимости оберегать её и заботиться о ней, и всё это только лишь потому, что у Анастасии отсутствует даже самая малая крупица материнского инстинкта. Но - от пришедшей следом мысли Ульяна вся непроизвольно съёжилась, словно ожидая, что на неё вот-вот обрушится сокрушительная тяжесть, которая намертво пригвоздит её к обшарпанному сиденью - вдруг Анастасия всего лишь, как и все остальные, просто всегда чувствовала на подсознательном уровне нечто чуждое в ней, что и не позволяло ей проникнуться к Ульяне привязанностью и настоящей родительской любовью? БОльшую часть вины за их с мамой, мягко говоря, натянутые отношения, которые всегда зижделись на негласном правиле держать друг друга на расстоянии вытянутой руки, Ульяна не всегда осознанно возлагала на Анастасию, поскольку из них двоих именно она была взрослым человеком и при этом ни в какую не желала сближаться с собственным ребёнком, словно опровергая каждым своим поступком тот факт, что эта девочка родная ей по крови. Тут же вспомнилось, с какой готовностью и даже облегчением Анастасия согласилась на предложение тёти Ляли, когда та сказала, что совсем не против сама забирать Ульяну из школы после уроков - не иначе как потому что не хотела лишний раз показываться рядом с дочерью на людях. Но в эту минуту, заново переосмысливая всё, что с ней происходило, и вспоминая нагнетающие тоску подробности того, как себя вели с ней люди из повседневного окружения или просто случайные знакомые, Уля почти не сомневалась, что хоть и невольно, но тоже отчасти была виновата в холодности матери к ней. И всему виной - правая рука инстинктивно взметнулась вверх, с силой прижавшись пальцами к ярёмной впадине, будто перекрывая выход тому, что уже успело снова привстать внутри на задние лапы, как усмирённый на время зверь с опасными замашками, и теперь с кровожадным интересом принюхивалось к оттенкам её эмоций, готовясь снова вырваться на волю, как только она в очередной раз потеряет контроль над собой - эта злосчастная гиперчувствительность к тому самому, что чаще всего нельзя ни увидеть, ни услышать, ни потрогать, и способность притягивать всё это к себе, которой мог бы позавидовать сильнейший в мире магнит. Что бы это ни было - редкий дар, как его назвала сегодня Ариадна Альбертовна, или страшное проклятие, как о нём постоянно думала сама Ульяна, - но оно всё время было с ней, окутывало её со всех сторон на манер вездесущего воздуха, льнуло к ней, как вторая кожа, и никого не подпускало близко, останавливая ещё на расстоянии, как огромный сторожевой пёс без клыков и громкого злобного лая, что совсем не мешало ему более чем успешно справляться со своей задачей. По каким-то неведомым причинам это внутреннее нечто, считающее Ульяну не то своей единственной хозяйкой, которую нужно оберегать от всего и ото всех независимо от её желания, не то своей собственностью, посягать на которую больше никто не имел права, сделало исключение лишь для тёти Ляли и Женьки, но даже они почти наверняка замечали в ней эту инаковость, отталкивающую от Ульяны всех остальных, и, скорее всего, только то, что тётя Ляля относилась к ней, как к приёмной дочери, а Женя - как к лучшей подруге, позволяло им не обращать на это особого внимания. Подобные размышления заставили Ульяну нервно дёрнуться, словно от резкого холодного прикосновения, и только потом девочка поняла, в чём дело, и сглотнула кисловато-едкий привкус поднимающегося уныния. Тётя Ляля смогла искренне полюбить её, несмотря на то, что между ней и Ульяной не было даже отдалённой кровной связи, и Женька тоже смогла, хотя Уля была ей всего лишь школьной подругой, а не сестрой; но почему же тогда родная мать, выносившая её в своём животе и давшая ей жизнь, не смогла за много лет преодолеть тот же самый барьер и проникнуться хоть какими-то тёплыми чувствами к дочери? Только ли во внутренних особенностях Ульяны здесь было дело и только ли они мешали Анастасии, которая напрямую даже ничего о них не знала, попробовать стать мягче и добрее к своему ребёнку? Ещё минуту-две Ульяна, глядя на солнечные блики, запутавшиеся в распущенных тёмных волосах погружённой в чтение Анастасии и скользящие по шоколадному кашемиру её свитера, раздумывала, стОит ли сейчас начинать этот не совсем обычный разговор, особенно учитывая, что совсем недавно она дала себе нечто вроде мысленного обещания, что вплоть до приезда в Светлогорск им с мамой ни о чём говорить не придётся, или всё-таки лучше позволить ему войти в число всего того, чему уже никогда и ни при каких обстоятельствах не суждено сбыться. В прошлом матери не доставляло никакого удовольствия о чём-то говорить с ней, если без этого можно было обойтись, и Ульяне совсем не улыбалось лишний раз давить на её нестабильную выдержку, которая в отношении неё почему-то всегда становилась ещё более хрупкой, грозя в любую секунду рухнуть под натиском неизменно вспыхивавшего гнева. Но рядом с этим аргументом, твёрдо и решительно вставшим в весах на чашу "против", сразу же возник другой, робко напомнивший, что это её последняя и на данный момент единственная возможность что-то узнать, и другой такой в дальнейшем больше не представится. По приезде в Светлогорск им с мамой едва ли удастся о чём-то поговорить, потому что Анастасия будет изо всех торопиться на обратный поезд, а когда они увидятся в следующий раз, Ульяна даже примерно не рискнула бы предположить. Наверное, через пару-тройку месяцев, а то и вообще через полгода, когда чувство долга Анастасии, изредка напоминавшее о себе, ненадолго очнётся от очень длительной спячки, и она вдруг подумает, что было бы неплохо сьездить в северный провинциальный городок и навестить оставленную там дочку. - Мам, - негромко позвала Ульяна, наконец-то набравшись решительности и, поняв, что потом, оставшись в Светлогорске один на один со своими мрачно-тревожными мыслями и всеми теми незримыми для других ужасами, которые даже там не оставят её в покое, она будет очень сильно сожалеть об упущенном шансе. - Да? - не опуская книги, отозвалась Анастасия каким-то отрешённым голосом. Видимо, сюжетные перипетии книжного романа сильно увлекли её, и она даже не особо удивилась тому, что сидевшая столько времени молча Ульяна вдруг обратилась к ней. - Можно спросить у тебя кое о чём? - Ульяна прекрасно понимала, что её нарочито беззаботный непритязательный тон Анастасию не обманет, потому что та всегда как по духу чуяла, когда кто-то собирался затронуть неудобную для неё тему, и тут же мрачнела, готовясь либо сразу же прекратить это, либо угрюмо отмалчиваться. Но отступать было уже некуда. В течение нескольких секунд обложка с изображением жгучего темноглазого брюнета, держащего в своих объятиях золотоволосую красотку, ещё закрывала от Ульяны лицо Анастасии, а затем женщина с тихим вздохом положила раскрытую книгу на столик обложкой вверх, чтобы не потерять страницу, на которой остановилась, и устало взглянула на Улю, словно девочка уже успела донельзя утомить её. Этот мамин взгляд тоже был Ульяне хорошо знаком - она каждодневно видела его столько же, сколько себя помнила. - Ну, спрашивай. Только быстрее, - немного нервным голосом проговорила мать и, машинальным движением расправив чуть задравшийся рукав свитера, снова повела глазами в сторону оставленной книги. Ей не терпелось вернуться к чтению, а незапланированный разговор с Ульяной, которого она так старалась избежать с самого начала этой поездки, мало того, что совсем не радовал, так ещё и заставлял испытывать невольное волнение. Что этой девчонке ещё взбрело в голову? Сначала те неожиданные слёзы, теперь вот о чём-то спросить ей ни с того ни с сего вздумалось... Не иначе как опять затевает какую-то сумасбродную выходку напоследок. Ульяна слегка запнулась и досадливо откинула со щеки вечно выбивавшуюся прядь волос, лихорадочно пытаясь сообразить, как правильнее всего будет сформулировать свой вопрос, чтобы он и был максимально понятным, и в то же время предельно нейтральным для Анастасии, дабы снова не искушать её демона гнева. В мозгу, заработавшем в ускоренном режиме, промелькнуло не меньше десятка мыслей, но, как ни крути, едва ли существовали такие слова, в которые можно было бы облечь то, что так беспокоило Ульяну, но при этом скрыть от собеседника саму странную суть вопроса. - Когда это вообще началось? Когда ты впервые это заметила? - на одном духу выпалила Уля, не давая себе времени на раздумья, чтобы снова не стушеваться под холодным взглядом матери, которой явно хотелось поскорее отделаться и от неё, и от её расспросов. Конечно, неосведомлённому человеку её краткие общие вопросы ничего бы не объяснили и потребовали бы уточнения, но нужно же было с чего-то начинать, если уж Анастасия в кои-то веки разрешила проявить любопытство, да и теплилась в глубине души слабая надежда, что мама сама обо всём догадается и всё поймёт - она же постоянно и упрекала Ульяну в том, что "она не как все нормальные дети". Но Анастасия, как ни странно, смысла заданных ей вопросов не поняла, или же просто её нежелание говорить об этих вещах было слишком велико, отчего способности актрисы с недюжинным талантом раскрылись в полную силу. По крайней мере, недоумение, лёгкой дымкой затуманившее взгляд серых глаз, и отразившееся на лице замешательство выглядели вполне натуральными, и Ульяна, не сводя с матери ожидающего ответа взгляда, даже успела на секунду задуматься, не поспешила ли она сама с выводами, которые изначально могли быть неверными. Ненадолго в купе воцарилась тишина, прерываемая лишь стуком колёс. Ульяна дорого бы дала, чтобы узнать, какие мысли в это время крутились у матери в голове, потому что по её лицу ровным счётом ничего нельзя было понять - к нему будто плотно приклеилась маска лёгкого удивления, смешанного с подозрительностью, которая водворялась там всякий раз, когда Ульяне хотелось что-то узнать. - Что началось? - наконец спросила Анастасия прохладным, как всегда, тоном строгой благоразумной мамы, не поощряющей интереса ко всяким глупостям, а в глазах хоть ещё и сохранялась настороженность, но её очень быстро размывало сдержанное раздражение, ставшее чуть ли не родным для её мимики. - Что именно я должна была заметить? О чём ты вообще? Ульяна, если уж ты что-то спрашиваешь, то ты можешь спрашивать нормально, а не мямлить какой-то несусветный бред, из которого ничего невозможно понять?! Серые глаза недобро сверкнули, как обычно, окатив холодом презрения, но Ульяна, в этот раз не обращая на сей факт никакого внимания, подалась ближе в сторону матери, стараясь не упустить ничего, что могло бы подсказать, в правильном направлении она сейчас движется или нет. Мама, разумеется, умела владеть собой тогда, когда от этого многое зависело, и, какие бы чувства поначалу у неё ни вызвали Ульянины вопросы, она почти сразу же и очень мастерски скрыла их за завесой дозированного недовольства, которое всегда очень тщательно маскировало собой всё лишнее, но успевшая проскользнуть на её лице и в поведении лёгкая нервозность заставляла задуматься, так ли уж ей непонятно то, о чём её спросили. Уля видела, что её сбивчивые и толком не обдуманные слова чем-то задели Анастасию и если и не резанули её по живому, то, по крайней мере, царапнули по тому участку её души, где корка безразличия была много тоньше, чем в других местах, так что теперь оставалось лишь понять, за какую из проглянувших нитей нужно потянуть сильнее, чтобы распутать хотя бы часть этого чудовищного клубка. - Когда ты в первый раз почувствовала, что я... чужая для тебя? - членораздельно и тихим голосом спросила Ульяна, глядя прямо в глаза Анастасии. Она потратила не меньше половины минуты на то, чтобы более тщательно подобрать последнее слово, и уже стала попутно всерьёз опасаться, что эта вынужденная заминка вот-вот умножит все её усилия на ноль, но ничего другого ей в голову не пришло, как она ни старалась. В конце концов, именно так мать к ней всегда и относилась - не как к своей дочери, которую она выносила и родила, а как к чужому отпрыску, которого по глупому недоразумению отдали ей на воспитание, да ещё и против её воли. - Что за ерунду ты несёшь? - мрачно осведомилась Анастасия, глядя на Ульяну с таким видом, будто на полном серьёзе засомневалась в её душевном здравии. - Ты себя вообще слышишь, девочка? Что значит "чужая"? Да я никогда не считала тебя таковой! Ты была, есть и навсегда останешься моей дочерью, и я тебя люблю... Ульяна лишь вздохнула, привычно пропустив последние фразы мимо ушей и даже не придав им мало-мальского значения. Эту красивую трогательную сказку о любви к своей единственной дочери, усомниться в которой посмел бы только бессердечный глупец, Анастасия столько раз рассказывала своим подругам, соседям и просто знакомым, что те наверняка успели в неё поверить, но вот только сама Ульяна, в отличие от них, всегда знала правду: не было у мамы никогда никакой любви к ней, а была только необходимость терпеть её рядом до поры до времени, но и она иссякла под конец, о чём, собственно, и свидетельствовали события последних дней и само её нахождение в этом поезде. Впрочем, погружаться в эту тему Уля даже и не собиралась, понимая, что ничего, кроме боли, ей это не принесёт. - Я совсем не это имела в виду, мам, - примирительно проговорила Ульяна, стараясь тем не менее не убирать из своего голоса необходимую твёрдость - ей нужны были ответы, пусть даже самые жёсткие и горько-циничные, а не пространные отнекивания, дарящие ложное спокойствие на время. - Когда ты впервые заметила, что я другая? Только не говори, пожалуйста, что не замечала, - поспешно добавила она, увидев, что Анастасия скептически изогнула одну бровь и уже было открыла рот, готовясь выдать что-нибудь язвительное. - Если даже для меня это уже давно не секрет, то для тебя и подавно. Мам, я не собираюсь тебя злить, ругаться с тобой или в чём-то тебя упрекать. Мне просто нужно знать. Анастасия какое-то время смотрела на неё взглядом, который не был ни внимательным, ни рассеянным, а скорее, устало-задумчивым, словно она решала про себя какую-то давнюю и набившую оскомину дилемму, а потом вдруг взяла оставленную на столике книгу и принялась методично перелистывать страницы, будто ища в ней какое-то определённое место. Ульяна, наблюдая за её вполне ожидаемой реакцией, подавила вздох и успела разочарованно подумать, что её и её вопросы проигнорируют и в этот раз, тем более, что все последующие признаки говорили именно об этом; но, к её немалому удивлению, мать по какой-то причине не стала играть роль глухонемой, которая так хорошо удавалась ей, когда не хотелось отвечать, а соизволила-таки дать объяснения, хоть и не совсем такие, на какие рассчитывала сама Уля. Девочка слегка вздрогнула от неожиданности, когда Анастасия снова заговорила, но только теперь в её голосе не было никаких ненужных, как, видимо, она сама полагала, эмоций, и звучал он в монотонно-отчуждённой манере, словно она говорила о примитивных до скукоты вещах, которые в большей степени были интересны её собеседнице, нежели ей самой. - Я по-прежнему не понимаю, что именно ты подразумеваешь под "другой", но если тебя интересует, когда именно ты стала не такой, как все, то тут невозможно назвать какую-то определённую дату или период, - Ульяна, сама того не замечая, буквально вцепилась глазами в лицо матери, пытаясь поймать её взгляд, но та упорно не отрывала его от переворачиваемых страниц, которые она листала всё быстрее и при всём желании едва ли смогла бы там что-то успеть прочесть. - Ты всегда отличалась от других детей, сколько тебя помню. И снова молчание - гулкое, как эхо от удара по жестяной крышке, немного угрожающее и знакомое до скручивающего изнутри неприятия. Анастасия не то не хотела продолжать, не то посчитала свой ответ достаточным, а тему - исчерпанной, потому и приняла прежний невозмутимо-равнодушный вид, будто ни о чём особенном речь вообще не заходила, и Ульяне до ярко-горячих искр почти болезненного нетерпения, рассыпавшихся жаром в крови и выступивших покалыванием на коже, захотелось схватить мать за руки и силой выжать из неё то, что так скупо и расплывчато слетало с её языка. Но этот импульсивный порыв, скорее, привёл бы к обратному результату и разнёс бы в пыль все остатки благодушия Анастасии, которое сейчас помогало той держать себя в руках, а значит, действовать нужно было более тонко и аккуратно. Значит, она, Ульяна, всегда была не такой, как все... Ну что ж, это многое объясняет. И в то же время не объясняет ничего. - А...почему? - тихо спросила Уля, непроизвольно поморщившись, будто её же собственный голос оцарапал ей горло наподобие острого лезвия или хронической ангины, обострившейся в один момент до критической степени. Прерывать первой это молчание, которое словно давало ей не то отсрочку, не то последний шанс повернуть назад перед тем, как с разбега прыгнуть в зияющую чернотой неизвестности бездну, не хотелось до ощущения холодных скользких червей, склубившихся в середине пищевода, так что пришлось несколько раз сглотнуть, преодолевая вызванную волнением тошноту; до противной пульсации где-то под рёбрами, потому что она заранее и ясно как день понимала, что среди последствий этого не будет ничего хорошего, по крайней мере, для неё. Но ей нужно было знать, потому что эта проклятая неопределённость, помноженная на. всё ту же неизвестность, буквально выдала ей душу и отравляла не хуже настоящей цикуты* в чистом виде, а у неё до сих пор не было в наличии ни частички правды - этого своеобразного противоядия, способного наконец-то прекратить все метания и дать покой истерзанному разуму; той твёрдой ограничительной стены, стоящей на страже реальности и здравого смысла, налетев на которую, можно испытать довольно сильную боль, но при этом вмиг прийти в себя и сказать долгожданное "стоп" своему воображению, отчаянно ищущему всё новые догадки. Но Анастасия, похоже, совершенно не понимала этой необходимости для Ульяны или же просто, как обычно, с неудовольствием прикинула, как этот разговор может сказаться на её собственном душевном равновесии, и возможные перспективы её совсем не обрадовали. На второй вопрос Ульяны она отвечать не спешила, и спавшее было напряжение снова значительно возросло во всём её облике, заставив скулы резче проступить на слегка посеревшем под слоем косметики лице, а помрачневший взгляд, застыв, принялся буравить страницу, на которой она вдруг резко остановилась, как если бы именно её и искала. Ульяна считала мгновения по ударам своего опять учащённо забившегося сердца, и лишь когда счёт ступил за пятьдесят, Анастасия, чувствуя, что дочь не сводит с неё взгляда, наконец разомкнула губы и глубоко вздохнула, прежде чем ответить, а Уле вдруг подумалось, что для мамы это будто бы сродни тому, как с головой нырнуть под ледяную воду. На секунду в сердце даже трепыхнулась жалость, но тон, каким заговорила с ней Анастасия, очень быстро и начисто загасил любое желание ей сочувствовать, а Ульяна после этого стремительно встряхнулась, будто получив пощёчину от того, к кому решила проявить участие. Во всяком случае, ощущение было очень схожим и причиняющим никак не меньше боли. - Понятия не имею, - как всегда, свысока произнесла мать, наконец-то подняв глаза на Улю и медленно окидывая её взглядом, в котором сквозь привычную подозрительность прорывались чуть заметные отголоски отвращения, словно Анастасия пыталась найти во внешнем виде девочки какой-то уродливый изъян, не замечаемый больше никем, но она-то точно знала, что он есть. - Хотя, как лично мне кажется, всему причиной твой паршивый характер: ты всегда вела и до сих пор ведёшь себя так, как будто не среди людей находишься, а только что из глухого леса вышла, и вот как раз из-за этого с тобой по сей день никто и не хочет нормально общаться. Поиграла бы, побегала, порезвилась, как другой нормальный ребёнок, но нет же - ты даже во время прогулок на детских площадках никогда не подходишь к своим ровесникам, как будто они могут тебя не дай Бог съесть, а всё время сидишь где-нибудь в углу в обнимку с той жуткой куклой. Зачем тебе тогда её бабушка подарила, до сих пор понять не могу... Так что обижайся теперь только на себя и не ищи виноватых на стороне. - Наталка не жуткая, - почти сквозь зубы и каким-то механическим голосом проговорила Ульяна, а её смотрящие на мать тёмно-карие глаза слегка прищурились, поблёскивая из-под полуопущенных ресниц почти настоящим гневом, проявлять который Уля очень редко позволяла себе, но который в эту секунду замерцал в глубине её зрачков, расцвечивая их оттенок растаявшего шоколада светло-огненными искрами, как растопленная патока на ярком свету или застывшая смола, попавшая под лучи солнца. Всё пустословие, изречённое Анастасией до и после фразы о кукле, лежащей сейчас в чемодане, Ульяну не затронуло ничуть, потому что на такие мамины высказывания у неё уже довольно давно выработался своего рода иммунитет, хотя в голове всё же устало всплыла не особо новая мысль: если Анастасия умудрялась цепляться к ней по малейшему поводу, несмотря на то, что она всегда старалась вести себя тише воды ниже травы, трудно представить, насколько возросла бы её неприязнь, если бы Ульяна была куда более активным и капризным ребёнком. Но сказанное про Наталку Ульяна не смогла оставить без внимания, тем более, что оно неожиданно больно отозвалось внутри, словно мать высказалась с таким пренебрежением не о кукле, а об её младшей сестрёнке. Анастасия, возможно, этого и не помнила, но эта куколка, которой она дала нелестное определение "жуткая", была с Ульяной почти всегда, и девочка всё ещё отчётливо помнила слова бабушки, приехавшей на Ульянин четвёртый день рождения и вручившей ей это пластмассовое желтоволосое чудо в вязаном платьишке из мягкой голубой пряжи: "Всё время держи её рядом, внучка. Далеко не убирай и никому не отдавай. Эта кукла не игрушка, а твоя защитница. Имя ей сама выберешь, хотя их у неё хватает." И Ульяна действительно дала кукле, которая с первого взгляда очень сильно ей понравилась, имя - первое, какое пришло ей в голову - и постоянно держала её возле себя, так что со временем Наталке даже нашлось место в её школьном рюкзаке, а по вечерам, ложась спать, девочка укладывала её на свою подушку. Кукла не была дорогой, и даже по одному её виду можно было понять, что она далеко не новая, но тем не менее Уля любила её чуть ли не больше, чем все остальные свои игрушки. За исключением разве что Фили и Снежка - они наравне с Наталкой занимали одинаковое место в её сердечке. Но Анастасии всегда были малоинтересны привязанности дочери, и теперь её тоже совершенно не взволновало то, с каким пылом Ульяна кинулась защищать обычную старую игрушку, в которой сама Анастасия никогда не видела никакой особой привлекательности и, будь её воля, давно бы уже отправила эту куклу вместе с кучей другого хлама в мусорку. Куда больше её задел тон Ульяны - по напряжённым и чуть подрагивающим ноткам нетрудно было догадаться, что девочка тратит немало сил на то, чтобы не разозлиться по-настоящему - так, как это было несколько дней назад, когда она без всякого страха и обдумывания возможных последствий высказала матери всё, что думала о её оставляющем желать лучшего отношении к ней. - Это как тебе будет угодно, - предупреждающе-грозно сверкнув глубиной глаз цвета ненастного неба, изрекла Анастасия с такой ледяной непреклонностью, что по интонации этой фразе можно было бы легко подобрать другой и куда менее возвышенный аналог: "Думай и говори всё, что хочешь. Всё равно всем побоку твоё мнение." - Только имей в виду, драгоценная моя: если ты и в новой школе в Светлогорске будешь вести себя так же и шарахаться от всех подряд, то к тебе и там будут относиться точь-в-точь как дома, и у тебя там тоже не будет ни подруг, ни друзей. Так и останешься вечной одиночкой, хотя тебе, наверное, не привыкать. - У меня есть подруга, - Ульяна слышала свой будто не совсем живой, уверенный и отдающий звенящей колкостью голос как со стороны - так она почти никогда и почти ни с кем не разговаривала, за исключением, может быть, нескольких особенно наглых и заносчивых одноклассников (теперь уже бывших), которых ей периодически приходилось ставить на место, и что самое удивительное - у Ули это очень даже неплохо получалось, и её обидчики, ещё в начале учебного года по каким-то признакам разглядевшие в ней безропотную боксёрскую грушу для моральных ударов, после нескольких словесных стычек больше с ней связываться не решались. Но в эту минуту Ульяна не думала ни о своих бывших однокашниках, ни об их неудавшихся попытках практиковать на ней травлю, а жалела лишь об одном - что за все минувшие годы ей ни разу не хватило не то смелости, не то силы духа, чтобы хотя бы единожды дать такой же отпор собственной матери, которая никогда не считала её тем, кто нуждается в любви и понимании, и, видимо, воспринимала как вполне справедливый тот факт, что большинство людей относятся к Ульяне таким же образом. Может быть, если бы она смогла в прошлом хотя бы один-единственный раз побороть свой вечный страх перед Анастасией и не быть пай-девочкой для тех, кто нникогда этого не ценил, то не чувствовала бы себя сейчас грубо вытряхнутой из раковины улиткой, на которую в течение многих лет наступали все, кому не лень, а она вместо того, чтобы защищаться или хотя бы отползти в сторону, только сильнее сжималась в жалкий покорный комочек, надеясь так всего лишь притупить боль от чужих унижений. Горько и стыдно, причём теперь уже стыдно не за Анастасию, а за саму себя. - Какая ещё подруга? Та детдомовка, которая была твоей соседкой по парте? - тем временем поинтересовалась Анастасия с едкой насмешкой в голосе, которую она даже и не пыталась скрыть, и Ульяне вдруг захотелось с отчаянной силой ударить сжатой в кулак ладонью в поверхность стоявшего перед ней столика до жгучей боли в сбитых костяшках или до крови прикусить изнутри щёку - она готова была на всё, лишь бы что-то отвлекло её от восприятия того пронзающего ядовитым острым шипом сарказма, какой сочился с уст Анастасии всякий раз, когда она говорила о чём-то, что было дорого или важно для Ульяны. Собственно, удивляться-то здесь особо нечему: сначала она как паровым катком прошлась по Улиной привязанности к обычной кукле, а теперь вполне ожидаемо подошла очередь Женьки. - Вот об этом я и говорю, Ульяна: ты как будто бы всё и всегда стараешься сделать мне назло, чтобы только лишний раз показать, что тебе глубоко плевать на всё, что я тебе когда-либо говорила. Ты даже в выборе школьной подруги и то умудрилась отличиться - вместо того, чтобы завести знакомство с нормальной девочкой из приличной семьи, подружилась с этой беспризорницей без рода и племени и ещё гордишься этим... - Женя тоже нормальная, и она не виновата, что её настоящие родители бросили её, когда она была ещё совсем маленькой, - на минуту у Ульяны на полном серьёзе засаднило в горле и заломило зубы - с таким напряжением она произносила эти слова, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик. Она никогда не стала бы провоцировать новую ссору с матерью, если бы Анастасия сказала всё это про неё саму, но сейчас не смогла утопить свой гнев в равнодушном молчании. Ради Жени и их с ней недолгой, но крепкой и немеркнущей дружбы - она не могла позволить матери запятнать её лицемерием и цинизмом то немногое светлое, что Ульяна увозила в своей памяти из родного города. - От нормальных детей никто никогда не откажется, - отозвалась Анастасия, в очередной раз поражая своей жёсткостью в следовании старым, как мир, глупым стереотипам, а на губах, которым она при помощи помады придала оттенок ванильной розы, расцвела усмешка, словно позаимствованная у самой Соломеи, принимающей золотое блюдо с отсечённой головой. Анастасия будто получала удовольствие, видя, что её слова больно задевают и даже ранят Ульяну, и медленно, по капле вкушала его, смакуя и от души наслаждаясь. Ульяна едва не зашипела сквозь стиснутые зубы - мамины примитивные суждения, каждое из которых наполовину строилось на том, что было взято из обычных сплетен, а наполовину было додумано самой Анастасией, уже давно вызывали у неё моральное оотвращение, чем-то напоминая некогда прекрасный в своей первозданности изысканный десерт, который с течением немалого количества лет просто извратили, заменяя сначала второстепенные, а затем и главные составляющие дешёвыми подделками и тщательно маскируя изменившийся вкус кулинарного чуда (?) внешней изукрашенностью: горы взбитых сливок, яркие кусочки марципана, ломтики консервированных фруктов. И люди, со временем забывая изначальный вкус и начиная думать, что так было всегда и что эта приторная гадость, начинённая изнутри чуть ли не отбросами, и есть истинный шедевр, поедали её огромными порциями и попутно скармливали всем тем, кто её ещё не пробовал... Гадость какая! Улю всю передёрнуло, когда она подумала, что такой же грязной ложью, завуалированной в своей формулировке под красивую истину, с которой вроде как не поспоришь, мать сейчас пытается накормить и её тоже. Но вот только она не из тех, кто будет безропотно поглощать эту дрянь и искренне верить, что так всё и есть на ссамом деле. - Я считаю так: если от неё отказались ещё во младенчестве, то значит, на то были веские причины. А может, её настоящие родители просто были алкоголиками или наркоманами, и тогда всё ещё более объяснимо - обычно такие запросто плодятся от небольшого ума, а потом так же легко бросают своих детей. Ульяна слегка поморщилась от боли, только лишь сейчас сообразив, что с такой силой впилась ногтями правой руки в раскрытую ладонь левой, что на коже остались глубокие наливающиеся краснотой полумесяцы - ровно пять штук, и в углублении последнего растеклась капелька крови. Деловитые рассуждения Анастасии, которым та отдалась с таким воодушевлением, уже не вызывали злости, а лишь оседали в груди неприятным чувством, почему-то подталкивающим к непонятному и почти противоестественному порыву рассмеяться в голос. Ульяна и сама никогда не питала тёплых чувств к Жениным родителям - тем, которые сначала помогли ей появиться на свет, а потом совсем крохой бросили одну, - но слышать от Анастасии порицания в их сторону, да ещё сегодня, было вдвойне странно и даже противно. Разве она, критикуя сейчас на все корки давний поступок этих даже незнакомых ей людей, не делает в эти минуты то же самое? "Я же не на улицу её выставляю и не в детский дом отдаю, а на время отправляю в другой город к родной тёте," - зазвучали в голове слова матери, услышанные Ульяной несколько дней назад в ходе их с тётей Лялей последнего перед сегодняшней встречей на вокзале разговора. Пожалуй, только в этом и заключалось единственное отличие, но, видимо, Анастасии оно виделось более чем существенным. "Не только алкоголики и наркоманы способны бросать своих детей," - эта мысленная и так и не высказанная вслух фраза вязкой горечью обдала язык и обожгла нёбо, требуя выхода, но Ульяна лишь плотнее сомкнула резко пересохшие губы. Если семь лет жизни с матерью её чему и научили, то в том числе тому, что не стОит лишний раз лезть в бутылку, если без этого вполне можно обойтись. Тем более, что это всё равно ничего не даст. - Ну что ты так смотришь на меня, как будто в горло хочешь вцепиться? - неприязненно поинтересовалась Анастасия, попутно добавив к своим словам мрачную ухмылку, которая, по всей видимости, должна была объяснить Ульяне, что матери до её скрытого недовольства не больше дела, чем до лужицы разлитого на асфальте молока. - Не нравится слышать правду о своей подружке? Правда никому не нравится, можешь мне поверить. Но только про твою Женю никто ничего плохого не говорил. Я просто не могу понять, почему при выборе подруги ты отдала предпочтение именно ей. Что, у вас в классе других девочек не было? Каждое слово как сильный болезненный тычок в подживающую рану, как один из развлекательных выстрелов по изрешечённой мишени, как издевательский плевок в лицо. Но Ульяна почти свирепым движением лишь сильнее свела лопатки, не давая себе снова сгорбиться под гнётом шевельнувшейся обиды. Вот уж к этому ей точно не привыкать. - Друзей не выбирают, - краткий ответ, уместивший в себе все пространные пояснения, прозвучал сухо и бесстрастно, словно зачитанная из книги строка, но большего Ульяна просто не смогла из себя выжать. Бессмысленно было объяснять Анастасии то, что априори не поддавалось её пониманию и никак не укладывалось в рамки её личных взглядов на жизнь. - Неужели? - хмыкнула Анастасия, снова вплетя в свой голос лёгкую нить издёвки, и даже книгу захлопнула, впервые с того момента, как поезд покинул платформу, открыто встречаясь с дочерью взглядом и больше не делая попыток отвлечься на что-либо. Ульяна в ответ прямо и почти с вызовом посмотрела на неё, на этот раз точно не собираясь тушеваться и отступать. Конечно, Анастасию это высказывание просто чуток позабавило и не вызвало ничего, кроме иронии, потому что всё, что присутствовало в её жизни, было обусловлено - или, по крайней мере, ей так казалось - лишь её личным выбором: выбор обеспеченного и перспективного мужа, с которым она прожила девять лет (чем больше времени проходило с того переломного момента, обозначившего собой расставание и последующий развод родителей, тем больше Ульяна, периодически размышляя об этом, убеждалась, что настоящая любовь и взаимные чувства были последними причинами, что могли бы свести её отца, шагающего по жизни рука об руку с почти полным равнодушием, и эту женщину, привыкшую тратить время и внимание лишь на то, что может принести выгоду только ей самой); выбор собственного окружения Анастасии, львиную часть которого составляли точно такие же чванливые и сделавшие блестящую партию в замужестве самолюбки, обожающие в разговорах даже самые ничтожные свои достижения возносить до размеров великих свершений, пусть даже они и кажутся таковыми только в их глазах - те самые любительницы на дружеских посиделках за бокалом элитного вина и в салонах красоты раздавать в огромном количестве пустые, по существу, советы, смотря вроде бы с искренним сочувствием из-под густо накрашенных нарощенных ресниц, хотя на самом деле им глубоко плевать, помогут ли их, скорее всего, придумываемые ими на ходу рекомендации к непростым в жизни ситуациям хоть кому-то, и те самые номинальные подруги, которые всегда с радостью и готовностью делят торжество от чужих успехов, но как только над чьим-то горизонтом сгущается тёмная туча неприятностей, все они предпочитают отступить подальше и укрыться каждая в своей крепости, чтобы переждать бурю за надёжными стенами, а уже потом с интересом посмотреть, как справился или вовсе пошёл ко дну тот, на кого был направлен основной её удар; выбор образа жизни: фитнес-центры, спа салоны, элитные парикмахерские, обязательные присутствия на громких премьерах в популярных театрах и на выставках в больших музеях современного искусства, другие светские рауты - всё это наполняло собой почти каждый день её жизни, но Ульяна почти не сомневалась, что ничего из этого не было Анастасии по-настоящему интересно. И, наверное, будь это в принципе возможно, Анастасия с геометрической точностью выбрала бы себе и ребёнка, который должен был у неё родиться - эдакую безропотную, вечно улыбающуюся живую куклу, которая с восторженной благодарностью и абсолютным пониманием ловила бы каждое её слово и взгляд и сейчас сидела бы молча, а не сыпала бы неудобными вопросами, ответы на кои находятся всё с бОльшим трудом, да и то, если не учитывать огромного количества размытости, которой полнится каждый из них. Всё это Ульяна без особого труда читала и в жёстком прищуре глаз матери, который как будто добавил холодности её взгляду, и в насмешливо растянувшейся линии её губ, и в тонкой вертикальной морщинки, обозначившейся между искусно очерченными бровями вразлёт - последняя особенность имелась и у неё, и у Ульяны, но только если в случае Ули появление этой заветной складочки говорило о встревоженности или высшей степени озадаченности, то у Анастасии она всегда была лишь знаком недовольства. - Не выбирают, - тихо и внятно повторила Ульяна, не отводя глаз от лица матери, и впервые за всё время позволила себе улыбнуться той самой равнодушно-снисходительной улыбкой с хорошо различимой примесью цинизма, которую так часто наблюдала в исполнении Анастасии. Выражение, вроде бы совершенно не подходящее милому детскому личику, получилось ничуть не хуже, чем в своё время у оригинала, а тёмно-карие глаза полыхнули таким почти взрослым спокойным блеском накопленного годами жизненного опыта, схожего разве что с тем, какой имеется у человека лишь на закате жизни, что даже невозмутимо смотрящей на свою семилетнюю дочь женщине наверняка стало не по себе, хоть она ничем и не показала этого. - Друзья сами находятся тогда, когда это нужно. Слова будто сами собой сорвались с губ, и голос ни разу не дрогнул - наверное, потому что Ульяна сама ни секунды не сомневалась в том, что говорит, а перед глазами тут же всплыл погожий сентябрьский полдень и большая перемена после обеда, которую первоклассники в тёплую солнечную погоду проводили на школьном дворе, который находился за зданием школы и был размером с маленький стадион. Мальчишки незамедлительно направились всем гомонящим скопом в сторону небольшого футбольного поля, чтобы погонять принесённый кем-то из дома мяч, а девочки, сбившись в кучки и небольшие группки, с хвастливой гордостью представляли на созерцание подругам кто дорогих модных кукол, а кто и сверкающие мобильные телефоны, подаренные родителями перед началом учебного года. Ульяна не была вхожа ни в одну из этих маленьких девчачьих компаний, но её это совершенно не обижало и даже нисколько не расстраивало, и потому она без всяких сожалений устроилась в теньке, в стороне от общей суеты, и, привычно прижав к себе Наталку, чей внешний вид и неброское платьице, конечно же, не могли соперничать с заграничными Барби и Синди, какими пестрели руки одноклассниц, углубилась в вынутую из рюкзака книгу. Осеннее солнце ещё грело, но уже не припекало, лёгкий прохладный ветерок мягко шевелил волосы и приятно овевал лицо, и Уля, увлёкшись чтением истории о похождениях Тома Сойера и Гекльберри Финна, даже не сразу заметила, что её уединение кто-то нарушил, а когда всё-таки почувствовала чужое присутствие совсем рядом с собой, слегка вздрогнула от неожиданности и подняла голову, одновременно готовясь в случае чего подхватить рюкзачок с учебниками, куклу и книгу и уйти в другое место. Обычно-то в этом уголке никто, кроме неё, не сидел, но как знать - вдруг она и впрямь посягнула на чью-то давно облюбованную территорию... Но перед ней стояла всего лишь худенькая темноглазая девочка с распущенными иссиня-чёрными, как у маленькой цыганочки, волосами, и Ульяна мгновенно узнала в ней свою соседку по парте Женю, с которой они вот уже в течение двух недель сидели вместе на всех занятиях, но за это время так и не сказали друг другу ни слова - Женька то ли стеснялась, то ли не знала, как первой начать знакомство, а Ульяна, не видя с её стороны особого энтузиазма, попросту не хотела навязываться, хотя не могла не признать, что эта девочка с её бесхитростной общительностью и неизменно добрым взглядом импонировала ей куда больше, чем все остальные, вместе взятые. И вот теперь Женя улыбалась ей, причём так искренне и с таким неподдельным дружелюбием, что лучи ласкового сентябрьского солнца словно вмиг стали ещё ярче и теплее; длинные волосы девочки, подхватываемые ветерком, вились за её спиной, блестя на свету, как огромное вороново крыло, а сама она протягивала Ульяне большое глянцево-красное яблоко, робко и просительно, будто втайне опасаясь, что её в любую минуту могут прогнать за такой уж слишком открытый жест, выражающий симпатию и явное желание подружиться. Только потом, заново прокручивая у себя в голове тот момент их с Женькой сближения, Ульяна сообразила, что этот отразившийся в её взгляде и жестах неосознанный страх быть отвергнутой, похоже, остался у Жени ещё со времён её пребывания в детском доме, где, как правило, не существовало ни настоящей дружбы, ни абсолютного бескорыстия, а господствовало лишь доминирование сильных и подчинение слабых, в то время как всё остальное встречалось либо насмешками, либо - что чаще всего - в мгновение ока вспыхивавшей злобой. Видимо, Женя опасалась точно такой же реакции и со стороны Ульяны - что она или издевательски посмеётся над ней, или грубо потребует оставить её в покое, или просто уйдёт, раздражённо и без слов ставя точку в ещё даже не начавшемся разговоре; и, наверное, по этой причине её похожие на переспевшие вишенки глаза засияли неподдельным восторгом, когда Уля, сама не уловив, как и в какой момент, ответила на её улыбку. От Жени исходили подлинная доброта и внутренний свет, незаметный для духовно близоруких и способных видеть лишь тот, что сам бьёт в глаза, но Ульяна чувствовала его не менее отчётливо и почти так же осязаемо, как тепло от солнечных лучей или печальную нежную прохладу уходящей ранней осени, разливающуюся в окружающем воздухе день ото дня всё острее и явственнее, и за эти приятные ощущения, в одну секунду согревшие её изнутри не хуже большого глотка горячего фруктового чая, каким её обычно потчевала тётя Ляля, она была благодарна подошедшей к ней девочке куда больше, чем за предложенное угощение. Протянутое яблоко Уля взяла, всё так же улыбаясь и вполголоса поблагодарив Женю, и та, уже осмелев и отпустив свою первоначальную скованность, присела рядом с ней на пока ещё зелёную траву, перед этим аккуратно расправив юбочку своей школьной формы, чтобы она не смялась. От этого очередного жеста, свойственного всем так называемым "маленьким взрослым", у Ульяны где-то глубоко внутри мягко трепыхнулась лёгкая грусть, её улыбка из просто добродушной стала ещё и понимающей, а устремлённые на новую и, наверное, на тот момент единственную за всю жизнь подругу тёмно-карие глаза будто стали пронзительнее и ярче, обволакивая и завораживая своей кофейной глубиной, в которой, будто крупинки корицы, заиграли золотистые блёстки, подаренные не то отражением лучей солнца, не то теплотой радостно встрепенувшейся души. - Меня Женя зовут, - чуть густоватым, как у юного жужжащего шмеля, голоском представилась девочка, и Ульяна радушно кивнула, хотя имя той, с кем она уже полмесяца сидела бок о бок на всех школьных занятиях, и так было известно ей практически с самого начала, а на память она никогда не жаловалась. - А я Ульяна, - в свою очередь отозвалась она и, отложив на рюкзак книгу, протянула руку, как когда-то её научил делать папа, если знакомишься с кем-то в первый раз. С Женей они, правда, виделись не впервые, но Ульяне это всё равно не помешало соблюсти эдакий ритуал вежливости. - Можно просто Уля. Две маленькие детские ладошки встретились, пожимая друг друга и взаимно делясь теплом, а потом Женя, окончательно просветлев лицом, кивнула куда-то в сторону узкой дорожки, выложенной асфальтом и на небольшом расстоянии опоясывающей по широкому длинному кругу футбольное поле: - Пройдёмся, пока звонка на урок не было? Ульяна снова кивнула, торопливо сунув недочитанную книгу (прочитать её до конца можно будет и потом, дома) в рюкзак, вскинула его на плечо, другой рукой подхватила Наталку и присоединилась к уже поднявшейся на ноги и ожидающей её Жене, после чего они вместе отправились на прогулку по школьному двору. В тот день, кстати, девочки, шагая рядом друг с другом, болтая обо всём подряд и обмениваясь шутками, не раз и не два ловили на себе удивлённые и даже высокомерные взгляды других своих соучениц, которые наверняка гадали, как это две отвергнутые всеми одиночки умудрились сдружиться за считанные минуты, но ни Ульяну, ни Женю это совершенно не волновало и не вызывало ни капельки интереса по поводу того, кто и что о них думает. Ощущение от происходящего, одно на двоих, было новым и непривычным, но довольно приятным... - Значит, ты плохо искала, - ворвавшись в Ульянины воспоминания, деланно невозмутимый и дышащий парАми кислотного пренебрежения голос Анастасии за один миг вернул её с залитого осенним солнцем двора школы и из компании лучшей подруги обратно - в пыльное душное купе и под взгляд непроницаемых материнских глаз, в которых, как и всегда, когда они оставались тет-а-тет, таилась мрачная насмешка, посылаемая как самой Уле, так и всему, что ей было дорого или важно, словно девочка от рождения была негласно лишена этой простой привилегии - питать привязанность к чему или кому-либо. Любимая с раннего детства кукла или посторонняя до поры до времени девочка, которая впоследствии стала по отношению кем-то вроде сестры, которой у неё никогда не было - не имело особого значения, что это, потому что Анастасия хоть то, хоть другое готова была словесно уничтожить, обляпать со всех сторон грязью пренебрежения и попытаться обратить в ничто в глазах Ульяны. И, наверное, так было бы и в этот раз, если бы мнение мамы по-прежнему имело бы хотя бы минимальную ценность для Ули, сидящей в эту минуту с идеально ровной, как натянутая струна, спиной и сцепившую в тугой замок руки на груди не то в жесте упрямства, не то в готовности защищаться. - Говоришь, друзья сами находятся? Ну, в таком случае тебе следовало бы быть повнимательнее и получше присматриваться к тем, кто всплывает рядом с тобой, и тогда, возможно, в твоём окружении не появилось бы детдомовок-отщепенок, пусть даже и принятых в другую семью. Чего смотришь-то? Мать тебе, между прочим, важные и очень нужные в будущем вещи говорит, потому что тебе уже сейчас нужно задумываться о том, кто находится рядом с тобой и какую тень он отбрасывает в твою сторону - тебе же потом и отвечать за тех, кого ты к себе приблизила. Ты пойми, детка моя: гниль внутри человека - это самое страшное из всего, что только может быть, и она, эта гниль, липнет к другим похлеще любой заразы, а то, что настоящие родители твоей так называемой подружки были гнилыми людьми, даже ты не можешь отрицать, хоть и упираешься изо всех сил. И это качество непременно передаётся через гены, которые, к слову сказать, тоже никто не отменял, так что твоя Женя, хоть её вины в этом и нет, уже сейчас носит в себе зачатки того, чем были так богаты на характер её родные мать и отец, а ты, дурочка, её в близкие друзья записала. Догадываешься, чем для тебя это в дальнейшем могло обернуться, не уедь ты сейчас? Пока Анастасия не закончила свой проникновенно-циничный монолог и не устремила на дочь снисходительный вопрошающий взгляд, Ульяна не проронила ни слова, но своих глаз, отражающих и сочетающих в себе почти жёсткое спокойствие и пронизывающую напряжённость, ни на секунду не отвела от лица матери, и лишь когда отзвучала последняя фраза, Уля поняла, что её щекам, носу и губам стало очень холодно, несмотря на подаренную исходом мая и господствовавшую в поезде жару, а по коже сомкнутых поверх грудной клетки рук снова забегали зыбкие синеватые волны мурашек. Девочке смутно припомнилось её физическое состояние во время сегодняшнего разговора с Ариадной Альбертовной, состоявшегося, казалось, миллионы жизней тому назад, но только теперь холод был иным: он не замораживал изнутри и не пытался возобладать над телом и разумом, а скорее, облекал снаружи в тонкий, но непробиваемый панцирь и заполнял душу дозированным безразличием, словно внутренняя подушка безопасности включалась, не позволяя мозгу заниматься бессмысленным и ненужным анализом всего услышанного. Ни одно сказанное Анастасией слово так и не добралось до её нутра, ни одно не нашло даже слабого отклика, ни одно не заставило всерьёз задуматься о том, что мать сейчас вдалбливала ей, хотя Анастасия, похоже, делала расчёт на обратное, изливая из себя фальшивое красноречие, как отдающие дымной горечью клубы чёрной копоти, от которых хочется прикрыться хотя бы собственной рукой. Всё, что она только что вещала, искренне веря в возведённую в абсолют правоту каждого слова, пролетело мимо, даже мимоходом не задев ни сердце, ни душу, и всё же, всё же... Всё же эти слова умудрялись причинять боль, словно редкие брызги кислоты, случайно попадающие на обнажённый участок тела. - Только не говори, что ты затеяла мой отъезд в Светлогорск лишь для того, чтобы уберечь меня от какой-то там мнимой опасности, которой мне могла грозить дружба с Женей, - Ульяна даже и не пыталась сделать вид, будто воспринимает хоть немного всерьёз благолепие мотивов, которые вроде как стояли во главе принятого Анастасией решения, и потому эта сказанная ею фраза, лишённая даже слабого налёта "аттической соли", способной замаскировать переполняющий каждое слово мрачный сарказм, прозвучала с убийственной прямолинейностью и откровенной горечью, повисшей хинными отголосками в окружающей духоте. Анастасия никогда не предпринимала даже случайных стараний хотя бы ненадолго погрузиться во внутренний мир единственной дочери и пусть даже приблизительно узнать, какие приоритеты там доминируют и какие принципы правят бал, но всё же характер Ульяны был знаком ей достаточно хорошо, чтобы ясно понимать одно: Улю в самую последнюю очередь будет волновать, что про неё могут подумать те, кто считает дружбу с сиротой или беспризорницей первым шагом к личному падению нравственных взглядов. Но Анастасию, казалось, слова Ульяны ни на миг не заставили стушеваться, ну, или, по крайней мере, ей удалось молниеносно скрыть выражение временного смятения или неприятного удивления за ехидно-любезной улыбкой, елеем растёкшейся по её ухоженному лицу. Расправив плечи, так что тёпло-коричневый кашемировый свитер под солнечным светом заиграл всей палитрой своих оттенков, и приняв более чем независимую позу, женщина смерила сидящую напротив Ульяну довольным масляным взглядом - ни дать ни взять сытая кошка, только что уничтожившая целую миску свежих сливок. Ульяна в ответ посмотрела куда более мрачно, изо всех сил стараясь не уступать, хотя понимала, что в эти минуты разница между Анастасией и ею такая же, как между коронованной владычицей, у ног которой теперь весь мир, и безвольной рабой, насильно и надолго отправляемой в ссылку. - Разумеется, нет, - дипломатично согласилась она сладким и тягучим, как ниточка загустевшего мёда, голосом и неторопливо сложила руки на груди, в точности копируя жест Ульяны. Девочка не знала, намеренным было это движение или чисто машинальным, но ей от этого стало неприятно. - Я уже однажды говорила, что жизнь у меня всего одна, как и молодость, и жертвовать всем, что у меня есть, ради кого-то одного - это не из моей истории. Но теперь ты сама видишь или хотя бы должна видеть, что твоё временное пребывание у тёти пойдёт на пользу не только мне, чтобы я смогла решить кое-какие проблемы, но и тебе тоже. Пока поживёшь в Светлогорске, у тебя появится возможность многое переосмыслить, научиться выделять главное и на время отметать второстепенное, и новая обстановка очень даже тебе в этом поможет. Глядишь, через месяц-другой и твоя система ценностей наконец-то встанет в нормальное положение - с головы на ноги... А насчёт мнимой опасности я бы с тобой поспорила. Думаю, время с лихвой показало бы, мнимая это была бы опасность или очень даже реальная. Но теперь мы, к счастью, этого уже не узнаем. - Особенно яркий и нахальный луч солнца, проникнув через пыльное стекло окна и на секунду осветив молочно-серые разводы на нём во всём их отталкивающем великолепии, ударил прямо Анастасии в лицо, и она, прищурившись, выставила вбок раскрытую ладонь, прикрываясь от слепящего света. - Я, кстати, хоть и не слишком часто, но всё же бывала у тебя в школе и видела других девочек в твоём классе. Большинство из них произвели на меня очень приятное впечатление. Чего тебе с ними не дружилось? Все они из приличных благополучных семей, все умненькие, вежливые, воспитанные... - А ещё подлые, лицемерные и лживые насквозь, - едва сдерживаясь, чтобы не перейти на гневно-возмущённое шипение, закончила Ульяна. Она прикладывала все оставшиеся силы, чтобы только держать себя в руках и не сорваться, но Анастасия своими последними рассуждениями вычерпала сосуд с её терпением досуха. Как же это характерно для мамы - судить о внутренних качествах человека по тщательно вылизанной визуальной картинке, в то время как внешность может таить в себе множество жутких обманов, прикрывая их уродства приятными для неискушённого взгляда деталями, специально для этой цели и созданными. - Ты сама мне только что говорила про гниль внутри человека и про то, как она опасна для тех, кто оказывается слишком близко к нему. Так вот, я могу тебе абсолютно точно сказать, что те мои бывшие одноклассницы, которым ты так симпатизируешь, полны этой гнили с избытком, а вся их вежливость и воспитанность - это не более, чем мишура, под которой они прячут свою настоящую натуру. Я, разумеется, понимаю, что особого дела тебе до меня нет, но если отбросить их принадлежность к приличным семьям и показные манеры аристократок, то неужели ты действительно хочешь видеть рядом со мной таких людей? Хочешь, чтобы я тоже набралась от них всей этой дури и потом лицемерно улыбалась и тем, кто нравится, и тем, кто не нравится, и говорила всё что угодно, кроме того, что думаю на самом деле? Каждое слово вырывалось с выплёскивающейся наружу горячностью, которую Ульяна, подчиняясь природной сдержанности, привыкла гасить в себе до самого низкого градуса, а скрещенные на груди руки непроизвольно сжались в кулаки, демонстрируя хрупкие выпирающие костяшки, и только под конец девочка с едва заметным и сразу же испарившимся удивлением осознала, что у неё даже дыхание слегка сбилось, а совсем недавно казавшаяся озябшей кожа на лице в несколько мгновений разогрелась до лихорадочного румянца, чуть ли не рассыпая вокруг крошечные снопы искр. Так вот как, оказывается, можно за одну секунду освободиться от душевного холода, которым сквозят навязываемые посторонними негативные эмоции - всего-то по-настоящему разозлиться самой. Жаль, что с призраками это не срабатывает таким же образом... Но сказанное Ульяной и явственно ощущаемый гнев в её голосе, который Уля запредельными внутренними усилиями удерживала на привязи, растягивая невидимый аркан, накинутый на скалящегося тигрёнка, в длинную тончайшую нить, будто всего лишь отчасти повеселили Анастасию, о чём свидетельствовали её ещё более открыто растянувшиеся в надменной улыбке губы, и уже не оказали на неё того эффекта, выражающегося в некоторой растерянности и смущении, как это было несколько дней назад, когда она отходила от кровати Ульяны в состоянии некой огорошенности. Похоже, скудный запас того слабого по своему действию аналога, который с грехом пополам заменял в её душе чувство вины, полностью подошёл к концу, и теперь женщина снова обратилась мыслями к своему личному будущему, которое ей предстояло любовно выстраивать по возвращении домой и где были искрящиеся радостью надежды на новую жизнь, новое счастье и чувства к новому мужчине, сумевшему исцелить её вдребезги разбитое сердце всего за несколько свиданий. И где однозначно не было места раздражающей проблеме в виде Ульяны, доставшейся лишним, неприятным довеском к тому, что оставил ей после себя бывший муж. - У тебя слишком идеализированное мировоззрение, девочка моя, и поэтому ты путаешь внутреннюю грязь с необходимостью время от времени снисходить до чего-либо, - лекторским тоном проговорила Анастасия с таким терпеливым спокойствием, какое посещало её характер разве что по високосным годам, и довольное выражение ещё нагляднее засверкало почти сальными отблесками эмоций в каждой черте её лица, когда она увидела, как уголки рта Ульяны дёрнулись вверх, готовясь сложиться вместе с окончательно помрачневшим взглядом и проступившей на лбу морщиной в болезненную гримасу, но в последний момент девочка успела справиться с собой и позволила заполнившей её изнутри боли, тоскливой и такой же привычной, как ритмичные движения грудной клетки при дыхании, отразиться только в глазах мерцающим влажным блеском, похожим на сияние чёрного бриллианта. - Твои одноклассницы, конечно же, не были такими изначально, и то, что они на людях скрывают истинную силу своего темперамента или своё настоящее отношение к каким-то вещам, ещё не делает их лживыми лицемерками, а всего лишь говорит о том, что это им привили родители, когда учили их гармонично жить в обществе и не становиться изгоями среди своих же. У меня, к сожалению, из-за твоей твердолобости не получилось внушить то же самое тебе, но я сильно сомневаюсь, что даже ты, при всей твоей упёртости, которой баран позавидует, и постоянном стремлении всё делать мне наперекор, станешь раскрывать душу всем подряд и разбалтывать свои секреты направо-налево. Из тебя элементарного "здравствуйте" порой не вытянешь. По горлу Ульяны как будто скользнул кусочек льда, и она, торопливо сглотнув, чтобы поскорее избавиться от неприятных ощущений, тут же почувствовала, как, несмотря на ухнувший в живот фантомный холод, под рёбрами отчаянно запекло. Анастасия, конечно же, этого не знала, а если бы узнала, то окончательно растеклась бы от удовольствия, как ломтик сливочного масла на горячей булке, но сейчас ей удалось затронуть одну из самых животрепещущих тем для дочери, которая всегда отзывалась у той дрожью в коленях и учащённым сердцебиением: свою самую главную тайну, прячущуюся на дне ночных кошмаров и по сей день держащую её в плену непонимания, как ей к этому относиться, Ульяна действительно хотела любыми путями сохранить в полной неприкосновенности, и никакие угрозы не заставили бы её рассказать о том, что порой сжималось внутри неё подрагивающим комочком из темноты и страха и что она со сводящей зубы в напряжении старательностью таила от других. Наверное, у каждого или почти у каждого есть в жизни такие секреты, о которых будет лучше и безопаснее не знать даже самым близким людям, чтобы в лучшем случае не стать посмешищем для всех вокруг, а в худшем - не загреметь на весь остаток своих дней в безликую палату с минимальным набором мебели и посещениями молчаливого персонала в больничной форме. Но ведь сейчас речь шла совсем не об этом. - Скрывать от посторонних то, что им знать не нужно, - это одно, а постоянно врать и притворяться тем, кем ты не являешься, - совсем другое, - тихо, но чётко и с расстановкой произнесла Уля, на время затолкав в самый дальний уголок сознания обдумывание того, что всегда подрывало её спокойствие и собранность, одним-единственным толчком и со стремительной последовательностью рассыпая их, как конструкцию из домино. Она знала, что так будет и в этот раз, если она снова даст слабину и позволит себе мысленно погрузиться в то, к чему её ненароком подтолкнула Анастасия, и давать ей против себя оружие, о наличии которого мать даже не подозревала, Ульяна точно не собиралась - мама и без посторонней помощи находила, чем её уесть и как заставить почувствовать себя полным ничтожеством, пусть даже без видимой на то причины. Прозрачно-серые глаза матери чуть прищурились, но их взгляд остался совершенно спокойным, словно вся натура Анастасии в одночасье превратилась в крепчайший щит, отражающий любые волнения, которые могли вызвать чужие слова или действия, от кого бы они ни исходили. Неспешным движением она закинула ногу на ногу, будто подчёркивая внешнюю невозмутимость и безукоризненность самообладания, а глаза пробежались по ещё сильнее вцепившейся пальцами в собственные предплечья Ульяне со странным выражением, чуть оживившим их стылую глубину: вроде бы с деланной ласковой усмешкой, которая всегда оседала в горле противной приторной сладостью из-за своей кричащей неискренности, под конец сменившейся просто жёстким тяжёлым взглядом - всё равно что позабывшийся на время палач снова сунул в карман непонятно зачем вынутый перед этим леденец и куда более привычным для него жестом взялся за рукоять громоздкого топора. Этот взгляд Ульяна знала очень хорошо, как и то, что за ним обычно следовало, потому что мама всегда так на неё смотрела за несколько секунд того, как высказать нечто не просто пренебрежительное, а практически убийственное, что способно не просто прыгнуть тебя к земле до лёгкого хруста позвонков, но и рассыпать в ничтожную пыль, чтобы ты потом уже точно не смогла бы подняться. В груди как будто что-то испуганно трепыхнулось под вперившимися в неё глазами Анастасии, которые в прошлом не раз проходились по ней жёсткими поверхностными рентгенами, а потом в один миг затвердело и выпрямилось стальным стержнем, и Уля внутренне приготовилась выслушать очередной поток отдающих едкой, почти кислотной ненавистью слов, обычно вырывающихся наружу в пронзительных криках или в мрачном, раздражённом шипении, похожем на змеиное. Но в этот раз Анастасия удивила её тем, что не стала ни кричать, ни сыпать сравнительно тихими и оттого ещё более зловещими угрозами, как поступала раньше. - А ты всерьёз думаешь, что тебя это никогда не коснётся, дорогая моя? - осведомилась она негромким высоким голосом, в котором, как льдинки в стеклянном стакане, перекатывались звенящие интонации, ещё год назад обладающие способностью в течение одной короткой секунды погасить весь внутренний запал Ульяны и заставить её саму съёжиться от страха. Теперь - нет. Теперь они всего лишь временно удерживали на себе внимание, побуждая выслушать до конца, но больше не выполняли роль невидимых кандалов, намертво смыкавшихся на силе воли и натягивавших марионеточные нити. - Думаешь, ты и дальше всегда сможешь следовать наклонностям своей внутренней идеалистки, делать только то, что считаешь правильным, и говорить только то, что думаешь? Ошибаешься, солнце, причём очень сильно, почти критично. Жизнь, она куда сложнее и неоднозначнее, чем ты привыкла судить с невысокого уровня своих чёрно-белых представлений, а ещё она очень коварна и безжалостна, особенно к слабым. Однажды - не знаю, как скоро наступит этот момент, но в том, что он наступит обязательно, нисколько не сомневаюсь - обстоятельства и тебя загонят в такие рамки, что весь твой детский максимализм рухнет в один момент, и тебе точно так же придётся освоить притворство хотя бы в малой его степени, чтобы просто выжить. Ты тоже научишься и мило улыбаться в лицо тем, от кого тебя на самом деле будет тошнить, и давать своему не в меру острому язычку каши, когда понадобится, хотя совесть будет требовать обратного; и лгать ради собственного блага... - Нет, - напряжённым до подрагивающих миндалин голосом наконец прервала Ульяна откровения Анастасии, от которых её мутило всё больше, причём уже не только морально. Обычно она не перебивала мать, чтобы не нарываться на очередной скандал, но сейчас вся эта мерзкая философия, которую Анастасия, увлёкшись своим красноречием, с таким азартом выливала на неё, ощущалась Ульяной, как отвратительная, зловонная грязь, которая с каждым произнесённым словом липла к ней целыми сгустками, оставляя после себя чёрные неопрятные следы, отчего у Ули всё чётче вырисовывалось внутреннее чувство, будто её с головой окунули в лужу и теперь ещё и призывают гордиться своим мокрым грязным видом. Слушать всё это и дальше было уже попросту невозможно, потому что бушующее в груди отвращение почти достигло своей критической отметки, грозя вот-вот сорвать все внутренние тормоза, на которые Ульяна и без того давила с нещадной силой, выжимая из себя остатки спокойствия. - Что, прости? - с вне всяких сомнений натянутой и оттого отчеканенной со всех сторон вежливостью спросила Анастасия, чуть приподняв брови. Видимо, за последние дни или часы она более или менее приспособилась к неожиданным выпадам Ульяны в ответ на её слова, на которые девочка раньше не осмеливалась в силу кроткого нрава, и теперь они уже не были для неё таким сильным катализатором, способным вмиг поджечь фитиль её гнева. То, что очередной за сегодня дерзкий поступок Ульяны ей не по нутру, обозначило лишь недоброе сияние ледяных беловатых искр, на долю мгновения вспыхнувших в серой радужке и рассыпавшихся вокруг зрачков. - Нет, я никогда не буду лгать, - всё с тем же нажимом повторила Ульяна, немного развернув свой изначально стопорящий предельной краткостью ответ. На самом-то деле неистово мигающих в сознании огненно-красными точками возражений у неё имелось намного больше, поскольку она не была согласна почти ни с чем из того, что мать сплошным мутным, как нашедшая долгожданный выход застоявшаяся вода, скопом представила ей к размышлению, но сейчас неплохо было бы высказать своё мнение хотя бы по поводу одного. - Даже ради собственного блага, - добавила она и тут же увидела вполне ожидаемую усмешку, будто навеки угнездившуюся в уголках губ Анастасии и теперь ненадолго высунувшую свою неприятную самодовольную мордочку, как крысёнок из тёмного угла. - Наивно полагаешь, что ты первая, кто говорит это? - на удивление благодушно произнесла женщина, и Ульяна десятками ледяных уколов по загривку, заставивших поднять и опустить плечи, ощутила прозвучавшую в её голосе издёвку. Где-то в горле взметнувшимся беззвучным каскадом жара вырвалось вперёд желание отплатить матери той же монетой, бросить в отместку что-нибудь хлёсткое, злое, умеющее попасть точно в цель, но Уля, переведя немного дыхание, только плотнее прижалась словно окаменевшими в напряжении лопатками к вытертой кожаной спинке, упорно внушая себе, что они с истрёпанным сиденьем на время стали одним целым, и с такой силой прикусила нижнюю губу, что явственно почувствовала железистый привкус крови на языке. - О, все мы помним эти чистые высокопарные обещания, которые даём себе в детстве и ранней юности: не лгать, не предавать друзей, не ставить себя выше других... Но только все они превращаются в ничто, когда жизнь выставляет свои правила, и остаются потом пылиться вместе с уже ненужными игрушками, и ты сама в этом рано или поздно убедишься. Поверь, Ульяна: невозможно полностью оставаться собой, близко общаясь с другими людьми и впуская их на свою территорию, потому что во всём мире не найдётся ни одного человека, который согласился бы тебя принять такой, какая ты есть, без всяких скрытностей и прикрас. Людям совершенно не интересно, какие мы есть на самом деле; их интересует совсем другое - какими мы готовы стать ради них... - Тонкая женская рука, поймав на кашемировый рукав свитера новые солнечные блики, щедро осыпавшие дорогую ткань миниатюрными золотистыми светлячками, снова поправила тёмные пряди волос, каждая из которых шелковисто блестела от нанесённого мусса и многочисленных манипуляций расчёской, браслет золотых часов едва слышно, почти проказливо звякнул, словно ненароком привлекая к себе внимание, а Ульяна, по-прежнему смотря на Анастасию взглядом, полным тёмного спокойствия, силилась сглотнуть встававшее вязким комом в горле послевкусие от услышанного, которое было ещё отвратительнее, чем горько-солёная влага, понемногу вытекающая из прокушенной губы. - Ты думаешь, я всегда была такой, какой ты меня помнишь? Вовсе нет - в свои семь лет я тоже была полна тех возвышенных мечтаний, которые сейчас в безумном количестве роятся в твоей головке, и тоже надеялась на светлое будущее, где всё будет ложиться под мою руку, а не наоборот. Я была такой же доброй и прямолинейной девчушкой, как и ты, и так же верила в справедливость, чужую доброту и ангелов с розовыми крыльями... - Ты никогда не была такой, как я, - неожиданно проговорила Ульяна, в очередной раз не позволив матери закончить всё сильнее захватывающую ту излияния из истории якобы её детства, и Анастасия, теперь уже по-настоящему захваченная врасплох, от удивления впрямь замолчала на полуслове, растерявшись не столько от того, что сказала Уля, сколько от тех бросающих в невольную дрожь изменений, которые она могла невооружённым глазом наблюдать при одном взгляде на своего обычно тихого и послушного ребёнка. Ульяна смотрела уже не на маму, а куда-то перед собой, и её всегда лучившиеся карим теплом глаза окончательно потемнели, обратившись куда-то внутрь - к самым израненным уголкам своей души, кровоточащим неутихающей болью, а мягкий звонкий голос полностью утратил детские интонации, прозвучав глуховато и угрюмо низко, как натянутая до предела струна, задетая неосторожным касанием. В воздухе разогретого чуть ли не до адской жары купе, где даже сам кислород ощущался как нечто липкое, забивающееся горячими воздушными струями в нос и горло, отчего на лице выступала испарина, снова плотным клубком повисла тягучая, как не до конца застывшее желе, напряжённость, заметно омрачившая лицо Анастасии, пока она с раздражённым и почти нервным непониманием всматривалась в Ульяну, стараясь при этом даже случайно не встречаться с её глазами, приятный шоколадный оттенок которых всё больше приближался к цвету оникса. Уля тоже ощущала это витающее между ними давящее чувство, от которого по коже невесомыми шажочками сновал туда-сюда лёгкий покалывающий зуд, но сейчас это не доставляло особого неудобства - рядом с матерью она очень редко чувствовала себя как-то иначе, - а присутствие откровенной лжи, вливаемой клейкой сладостью в каждое слово из последних фраз Анастасии, наплывом колющей горечи разошлось в груди, растворяя и заглушая остатки какого бы то ни было страха. "Я была такой же доброй и прямолинейной девчушкой, как и ты..." В первые секунды Ульяна почти поверила спокойно-обволакивающему тембру, к которому Анастасия обычно прибегала для убеждения кого-то в том, чему она сама уже давным-давно поверила, и девочка на секунду даже попыталась представить себе сходство между собой и мамой в детстве, попробовала увидеть в сидящей напротив женщине хотя бы бледный, отдалённый многими годами фантом себя самой, но её воображение в ответ на эту попытку лишь скептично усмехнулось, будучи не в состоянии сконструировать и выдать на мысленное обозрение нужную картинку. "Я так же верила в справедливость, чужую доброту и ангелов с розовыми крыльями..." Про ангелов с розовыми крыльями она, конечно же, сильно завернула, поскольку Ульяне на собственном опыте было известно, что людские представления о потусторонних бесплотных созданиях сильно рознятся с их настоящим обликом, но основная мысль всё же понятна. Но... если Анастасия хотя бы сейчас не врёт и не приукрашивает, и это действительно было так, то куда всё это в ней делось теперь? Умерло, задушенное многотонным налётом из фальши и цинизма? Постепенно и полностью исчезло в процессе взросления, когда светлые мечты каждый день, натыкаясь на реальность, улетали в оставшуюся позади страну грёз, как связки разноцветных шариков, выпущенные в небо после праздника детства? Но разве такое может быть? Разве возможно без следа вытравить из себя то, что пусть и довольно давно, но всё же было неразрывно сплетено с твоей душой и путеводными огнями освещало дорогу в дальнейшую жизнь? Окончательно запутавшись и всё больше поддаваясь сомнениям, Ульяна лишь старалась внешне ничем не показывать того замешательства, которое всё беспокойнее шевелилось внутри неё, и тут, словно неожиданный ответ на бессознательный призыв о помощи, отголоском какого-то сравнительно давнего воспоминания на голове очутилась, поглаживая волосы и ласково теребя между пальцами густые тёмные пряди, знакомая рука, тёплая и чуть загрубевшая от регулярной физической работы и борьбы с сорняками в огороде, а тихий и немного печальный голос произнёс: "Ты моя умница, моя добрая рассудительная девочка... И откуда в тебе столько доброты и понимания? Какое счастье для тебя, что ты пошла характером не в Настю, чего я так боялась. Она-то, мама твоя, даже в детские годы на всё смотрела свысока и никогда не упускала своего." Мягкие ласкающие прикосновения к волосам вмиг пропали, стёртые запульсировавшим в висках негодованием, а вырвавшиеся из-под слоёв памяти слова, которые она услышала полтора года назад, в течение ничтожного мгновения всё расставили по своим местам, разом рассеивая в пыль все метания, но если от этого и стало легче, то в настолько незначительной степени, что этого почти не ощутилось - разочарование, хоть и ожидаемое, угнездилось холодящей глыбой где-то под ярёмной впадиной, мешая дышать и будто распирая грудную клетку. Нет, это не стало какой-то внезапностью и тем более потрясением, но, как известно, новый удар по старому увечью не помогает ему лучше заживать. "Ложь, всё ложь, как и всегда," - обречённым и при этом вполне членораздельным гулом, разбивающимся на отдельные слова, стучало в голове, и Ульяне пришлось чуть ли не до скрипа сжать зубы, чтобы не выплеснуть наружу яростными воплями то, что магмовой кашей заклокотало внутри, и потом заключить эти чувства в одну-единственную фразу, выпустившую в себе самую малую часть переполнившей её душу обиды. Конечно же, мать в Бог знает какой по счёту раз солгала ей, и об этом следовало бы догадаться сразу же, потому что правду Анастасия говорила лишь в тех редких случаях, когда эта самая правда могла оказаться полезной лично ей, так что Ульяна даже и не знала, на кого она сейчас больше злится: на Анастасию за её враньё или на саму себя - за то, что размякла и почти повелась на грустную красивую выдумку, в мгновение ока выданную мамой только лишь для того, чтобы донести до чужого сознания свою субъективную правоту. Ульяне уже давно было понятно, что смотреть на какую-либо ситуацию в интерпретации Анастасии равносильно тому, как если бы наблюдать повторение произошедшего в отражении кривого зеркала, где всё искажается до неузнаваемости и выворачивается наизнанку, так что, в общем-то, ощущение было не то чтобы незнакомым. Но сейчас, когда ложь вскрылась практически моментально, девочку в большей степени оскорбило не столько то, что мать снова не удостоила её честного ответа, хотя очередная порция вопиющей неправды обрушила довольно чувствительный удар на жалкий покорёженный комок в глубине её души - всё, что осталось после минувших лет от её детской веры в непогрешимость матери. Слышать новую ложь из уст Анастасии было так предсказуемо, так привычно, почти естественно, если бы не один маленький факт, поднимающий внутри чувство не то жалости, не то почти отвращения: Уля слышала, как вдохновлённо звучал мамин голос, буквально подогревая своей пылкостью каждое слово, и каким фанатичным огнём загорелись её глаза, пока она с неподдельной экспрессивностью, при виде которой самая выдающаяся актриса умерла бы от зависти, говорила о том, чего на самом деле никогда не было в её жизни. Всё это являлось печальным свидетельством только одного: Анастасия разучилась быть честной даже сама с собой, не говоря уже о ком-то ещё. И реакция Ульяны на услышанное, равно как и то, что она за считанные пару минут смогла не совсем понятно как вычислить присутствие лжи в словах, призванных для того, чтобы остудить её излишний пыл, конечно же, смогли заронить под стылую маску этой женщины крошечные крупицы сомнения и даже сумели в какой-то степени выбить её из равновесия, но броня из сплава упрямства и цинизма сослужила на этот раз куда лучшую пользу своей обладательнице, не позволив ни смутиться всерьёз, ни тем более в чём-то раскаяться. Ульяна поняла это сразу же, как только материнские глаза стали схожи по цвету с сизо-серой поверхностью зимнего моря и наконец посмотрели на неё так же, как и всегда - открыто и в то же время равнодушно, а выражение недолгого удивления на лице Анастасии растаяло дымным призраком, отдав первенство другому, намного более привычному и почти родному для её черт, уже давно практически слившемуся с ними в единую композицию: горделиво-высокомерное, увенчанное лёгкой насмешкой. Сама Анастасия, видимо, думала, что подобная мина, к которой уже давно приноровилась её мимика, смотрится со стороны вполне выигрышно, одновременно и отображая её настроение, и неся в себе некую свойственную благородным манерам утончённость; но у Ули при виде похожей гримасы на мамином лице всегда возникало лишь странное желание сразу же покопаться в памяти, чтобы вспомнить, выглядела ли она когда-то как-то по-другому, за исключением, конечно, тех моментов, когда по-настоящему злилась и уже не могла этого скрывать. Обычно на ум приходило только выражение показной любезности, настолько же елейное, сочившееся липкой отвратительной приторностью, насколько и фальшивое. В какое-то мгновение взгляд Анастасии отразил во всей угрожающей мощи тень приближающегося тяжёлой поступью гнева, и Ульяна на миг чуть ли не пожалела, что не прикусила вовремя язык, навострившийся сегодня всё чаще действовать в обход разума. Впрочем, тактика безропотного молчания уже давным-давно перестала себя оправдывать, так что тут едва ли было, о чём сокрушаться. - Что ты сейчас сказала? - как и бывало в такие моменты, спокойно и ровно спросила Анастасия, словно аккумулируя под тонким слоем временной невозмутимости все оставшиеся силы, чтобы затем направить их туда, куда нужно - на укрощение маленькой строптивицы, которая снова сбросила свой привычный облик тихони и в очередной раз решила показать норов. Женщина даже подалась вперёд, дабы лучше видеть лицо Ульяны и заодно позволить ей воочию наблюдать первые признаки недовольства на своём, так что почти газовая по своей лёгкости и тонкости ткань летней юбки опасно приблизилась к не слишком чистой ножке пластикового стола, но хозяйка изысканного наряда не обратила на это внимания, будучи до крайности сосредоточена на потенциальной жертве своего негодования, готового с минуты на минуту прорваться наружу и дать ей такую долгожданную за целый день разрядку. И ещё неплохо было бы заодно указать место объекту этого вечного напряжения, который с самого утра только и делает, что тяжеленным прессом раздражающего поведения давит на её выдержку, будто намеренно провоцируя на то, от чего она твёрдо решила воздерживаться, ещё когда садилась в поезд. Она в принципе не хотела ни этого разговора, ни последнего скандала, который непременно ознаменовал бы собой итог как следствие их так называемого общения, и вообще надеялась всё время путешествия провести без всяких лишних слов, но уж коль этой малолетней дряни самой вздумалось обсуждать всякую чушь да ещё и дерзить впридачу, то пусть теперь пеняет на себя. Даже сейчас Ульяна всё ещё помнила малейшие оттенки каждого из ощущений, когда всё нутро сжимается в дёргающийся комочек, заполненный страхом и тоскливым ожиданием маминых криков, ругательств и наказаний, и в эту минуту чётко видела в глазах Анастасии приобретающее всё более обозначенную форму желание грубо осадить, заставить замолчать, унизить, растоптать в прах и понимала, как по давно выработавшейся привычке сама должна на это реагировать. Но вот только худенькие плечи больше не желали виновато горбиться и опускаться, а собственные глаза не норовили покорно впериться в пол или колени. Невозможно до бесконечности испытывать чувство вины только лишь за то, что ты родилась на свет в той семье, где тебя совсем не ждали. И вызывающий в своём дерзком спокойствии ответ, словно сорвавшийся с её губ ещё раньше, чем Ульяна успела его мысленно сформулировать, в первое мгновение ошеломил смелостью даже её саму, но не затронул внутри ни одной самой тонкой ноты сожаления. - Я сказала, что ты никогда не была такой, как я, и даже в семь лет не так уж сильно отличалась от себя теперешней, - повторила Уля негромким голосом, в котором не угадывалось ничего, кроме присутствия лёгкой усталости, а в отношении любых других чувств он прозвучал практически безэмоционально и чем-то напомнил мимолётное веяние ветра в раскалённой пустыне, сухого и безжизненного, из которого всё, что только было возможно, уже давно выпито до последней капли убийственной жарой. Взгляд Анастасии, до этого полностью впившийся в Ульяну и уже успевший блеснуть холодным предвкушением будущего торжества, от услышанных слов, выдававших в себе абсолютно отринутую боязнь и непонятно откуда взявшуюся полную уверенность в сказанном, слегка расплылся от промелькнувшей в нём оторопелости - чувства, до этого дня ей почти совершенно незнакомого, но сегодня она только и делала, что с подачи Ульяны знакомилась с ним во всех его формах и степенях, и это точно нельзя было назвать хоть сколько-нибудь приятным опытом. Обратившись к строгости, смешанной пополам с не особо маскируемым уничижением, что являлось как основной, так и единственной моделью поведения в таких случаях, она надеялась, почти не сомневалась, что Ульяна сразу же осознает свою вину и присмиреет (по крайней мере, раньше это всегда срабатывало именно так), или расплачется и покается, или, на худой конец, просто примолкнет и не посмеет больше ни слова сказать. Для Анастасии её дочь никогда не входила в число тех, без кого она не мыслила своей жизни. Просто почему-то так вышло с самого начала: когда ей впервые принесли Ульяну ещё новорождённой малюткой, и она неловко и даже с некоторой опаской в первый раз после родов взяла её на руки, в сердце, где должны были мгновенно и буйным цветом распуститься материнская любовь и безмерное обожание, переворачивающее весь внутренний мир и сосредоточивающее его только вокруг этого тёплого живого комочка, ничего не дрогнуло, не отозвалось, словно оно резко замерло рядом с совсем недавно появившейся на свет малышкой, а потом съёжилось, стремясь оказаться от неё как можно дальше. Затем пришёл страх, цепенящий, первобытный, разливший в груди ознобную дрожь, как от неожиданного прикосновения мёртвой руки - молодая женщина, ещё почти девушка, не имела понятия о своих дальнейших действиях, не знала, как ей себя вести и что делать с этим крохотным беззащитным существом, чья почти кукольная ручка, выпроставшись из пелёнки, вцепилась в ткань её больничной сорочки над грудью, и потому, как только девочка зашевелилась, просыпаясь, и издала первый жалобный писк, говоривший о том, что ей впервые что-то понадобилось, мать без колебаний и с взметнувшейся поспешностью, под которой старалась скрыть опять нахлынувшую панику, передала её на руки подошедшей медсестре под удивлённым взглядом той. С годами эта мысль так прочно и вольготно расположилась в её голове, а ощущение отчуждённости по отношению к собственной дочери так неотделимо закрепилось в восприятии, что уже давно перестало казаться чем-то противоестественным или кощунственным. Да, она девять месяцев носила эту девочку под сердцем - даже больше, потому что Ульяна будто ещё до рождения демонстрировала свой упрямый характер и соизволила понежиться в мамином животе на целых две недели дольше установленного врачом срока, так что им с Дмитрием пришлось тогда отложить их давно намеченную поездку к его родителям, поскольку роды могли начаться в любой момент; да она родила её и не забывала об этом (невозможно забыть семнадцать часов боли и мучений, в течение которых она успела проклясть всё и всех, в том числе и строптивость ребёнка внутри своего чрева, который, несмотря на все её старания поскорее освободиться от бремени, ни в какую не хотел рождаться, будто чувствовал, что ему не будут рады в этом мире, и даже спинальная анестезия в последние часы не принесла особого облегчения); но разве её вина, что она так и не смогла по-настоящему полюбить ребёнка, которого ей удалось заполучить лишь хитростью, солгав мужу о регулярно принимаемых противозачаточных, долгими месяцами бесконечных неудобств, которыми оказывались то непрекращающаяся тошнота, то пополневшая фигура, то отекающие ноги, и адской многочасовой пыткой в роддоме? В первые месяцы, когда ей кое-как удалось перебороть в себе первоначальные страх и растерянность, очень близкие к неприязни, она честно старалась пробудить в себе припозднившиеся материнские чувства и почти не спускала новорождённую дочь с рук, укладывая её в кроватку лишь тогда, когда она засыпала, и всё ожидая, что вот сейчас, через секунду, внутри наконец-то шевельнётся та волшебная по своей сражающей наповал силе эмоция, которую во всех красках обожания и с восторженным блеском в глазах описывают фанатичные мамочки. Но время шло, всё больше отдаляя день родов, впечатавшийся в её память одним из самых ужасных событий в жизни, а её отношение к крошечному созданию, робко копошащемуся в пелёнках и смотрящему на неё огромными тёмно-карими глазами, ни на йоту не менялось; и спустя менее года Анастасия, устав нащупывать в себе то, чего, скорее всего, никогда не было в её душе, сделала не совсем искренний вывод, что ей это попросту не дано. Ну, в конце концов, не все же могут быть гениальными инженерами или бесстрашными ловкими альпинистами, и не потому что нет желания, а из-за отсутствия врождённой предрасположенности к точным наукам или необходимых способностей и притягательности высоты. И Анастасия, прислушавшись к внутреннему надменно-успокаивающему голосу никогда не расстающегося с ней эгоизма, довольно быстро убедила себя, что её почти полное равнодушие к дочери - это не порок и не какое-то отклонение, а всего лишь следствие того, что у неё нет таланта быть матерью во всех смыслах - её тело было способно и выносить, и родить ребёнка, но познать счастье материнства в полном объёме она по каким-то причинам не могла, природа в ней этого не заложила. И, наверное, по логике вещей, её это должно было волновать или хотя бы время от времени заставлять задумываться, но всё то же стремление заботиться в первую очередь о собственном благе помогло Анастасии поверить, что ничего сильно страшного, выходящего из ряда вон в этом нет, тем более, что рождённый ею ребёнок был в понимании молодой женщины не более чем орудием для достижения главной на тот момент цели - удержать в семье мужа, который всё чаще и всё более открыто стал поговаривать о полюбовном расставании. Не получилось, пусть даже появление в доме тихонько пищащего кулька отложило развод на целых шесть лет. Лишь после ухода Дмитрия женщине пришлось хоть и с неохотой, но признать, что те годы были не полноценной супружеской жизнью, иллюзию которой она так рьяно мечтала сохранить и для себя, и для других, а её затянувшейся агонией, поскольку их основательно пошатнувшийся и трещащий по швам брак уже ничто не смогло бы восстановить в равновесии и спасти. Запрет на свидания отца с Ульяной тоже не был спонтанным подношением оскорблённой гордости, бушевавшей тогда в груди с мощью и неистовством тропического урагана, или зловредным капризом, а очень даже наоборот - это был тонкий, заранее продуманный шаг, направленный на то, чтобы на прощание побольнее уколоть бывшего мужа в единственное известное ей уязвимое место. За последние годы Анастасия не могла не замечать, что Дмитрий хоть и не всецело, но привязался к дочери, и в тот момент, когда он уходил, разрушая все её надежды и в один миг разбивая всё то, на что она потратила девять лет своей жизни, ей отчаянно, до скрежета зубов и нестерпимого зуда в ладонях, хотелось лишить его хоть чего-то, что было ему дорого пусть даже в малой степени, хотелось заставить его испытать хоть какую-то часть той боли, которая тогда сжигала и разрывала её на куски, грозя заполнить темнотой безысходности рассудок. В её охваченном гневом воображении уже вовсю роились, услаждая свирепствующих внутри демонов, картины того, как некогда любимый мужчина, услышав о её не подлежащему компромиссам требовании, сначала растеряется, потом впадёт в отчаяние - прямо как она сама, когда этот неблагодарный наглец объявил ей о своём решении уйти, даже не подумав, что после этого будет с ней, - а затем начнёт протестовать, угрожать, умолять, чтобы только любой ценой отстоять своё право видеться с дочерью. О, она сделала бы всё возможное, наняла бы самых дорогих адвокатов, заплатила бы им любые деньги, чтобы только наслаждаться из первого ряда его яростью и полнейшим бессилием и получать удовлетворение от мысли, что то, что ему нужно, то единственное, к чему неравнодушно его ледяное сердце, осталось у неё в абсолютной недосягаемости для этого мерзавца. Пусть предатель строит из себя благородного героя, оставляя квартиру бывшей жене и ребёнку, пусть платит огромные деньги на содержание этого самого ребёнка, но он точно не будет ни видеться, ни разговаривать со своей дочерью и не сможет следить за тем, как она растёт и взрослеет. Как бывшему мужу Анастасии ему бы это было совершенно всё равно, но для отца, хотя бы чуть-чуть любящего своё родное дитя, такая перспектива стала бы одним из самых страшных наказаний. Она тогда так воодушевилась этой мстительной идеей, что даже смогла на время запереть обиду и потрясение от расставания за самой дальней дверью в своём сознании, чтобы на грядущих судебных заседаниях иметь ясную холодную голову, и вроде бы рассчитала и распланировала каждую мелочь... Но то ли недооценила силу природного равнодушия Дмитрия, которое на манер защитного инстинкта окружало его непробиваемой крепостной стеной в непростых ситуациях, то ли переоценила его любовь к Ульяне, то ли не учла того, что и он за девять лет неплохо изучил женщину, с которой жил под одной крышей и делил постель, заранее разгадал её возможные замыслы и решил не доставлять ей радости ещё и после развода шантажировать его. После первого же выставленного ультиматума он просто отступил, и всё. А она осталась - на роскошной жилплощади, с щедрым наследством, которое он оставил ей без возражений и словно в насмешку, и с ненужным ей ребёнком, которого она надеялась использовать как основной рычаг своих будущих манипуляций, но который в одну секунду утратил для неё любую полезность. Впрочем, Ульяна стала для матери немногим больше, чем пустое место, ещё задолго до развода родителей и ухода Дмитрия, так что едва ли можно было винить его в том, что между его бывшей женой и дочерью окончательно испортились - по итогу, произошло то, что уже давно назревало и день ото дня становилось всё более неизбежным, а уставшему от бесконечной фальши, ссор и скандалов мужчине можно было бы поставить в вину разве только то, что он больше не захотел быть свидетелем всего этого домашнего сумасшествия, где поводом для очередной ругани могла стать яйца выеденного не стОящая ерунда и где слова "жена" и "неадекватная истеричка" уже давно стали синонимами друг друга. Возможно, знай Дмитрий наверняка, насколько сильно ухудшится жизнь Ульяны после их с Анастасией рассставания и как несладко придётся его единственному ребёнку, когда Уля останется жить с озлобленной и склонной во время своих истерик к жестокости матерью, он тысячу раз подумал бы, прежде чем с концами вычеркнуть себя из жизни дочери и бесследно раствориться в начинаниях с чистого листа, и, наверное, попытался бы побороться за свои отцовские права, чтобы принимать хоть какое-то участие в судьбе той, кому он дал жизнь и кого перед уходом зачем-то уверил в своей любви. Но отец об этом по какой-то неизвестной причине не подумал или, что вероятнее всего, просто не захотел распростирать свою дальновидность так далеко - ведь это могло бы помешать без всяких сожалений и лишних зазрений совести уйти от злобной бестии, в которую за годы брака превратилась когда-то милая его сердцу женщина. Но сама Ульяна ещё в тот памятный для неё день, стоя у входной двери и глядя вслед выходящему за порог папе, каждым напряжённым до трясущихся пальцев и подрагивающих губ нервом предчувствовала, что именно её теперь ждёт, и с отчаянием, холодным желе склеивающим всё внутри в безжизненный ком, понимала, что по-другому быть не может, и надеяться на неожиданный поворот заранее известных событий в полностью противоположную сторону глупо. В её случае так точно. Если и не с самого её рождения, то спустя не такое уж долгое время после него Анастасия стала относиться к ней, как к живой вещи из окружающего интерьера, которая должна вести себя тихо и незаметно и не напоминать о себе лишний раз вплоть до тех редких минут, пока в ней не возникнет надобность. Так было всегда, и Ульяна, со скрипом, но привыкнув к подобному отношению матери, в течение последнего года даже уже и не пыталась что-либо изменить в их с ней повседневном взаимодействии и попутно признала про себя, что теперь ей уже всё равно, в качестве кого её воспринимает Анастасия - и без того ясно, что не в качестве хоть сколько-нибудь дорогой ей дочери. И вот теперь эта "вещь", которой по определению не положено иметь своего мнения касательно чего бы то ни было, вдруг воспротивилась своему покорному, вечно молчаливому положению и взялась не только возражать, но и сыпать выводящими из себя дерзостями, говоря о том, чего не знала. Не могла знать. Едва удержавшись, чтобы не скрипнуть зубами, Анастасия втянула в себя горячий воздух, который словно с каждой минутой раскалялся всё сильнее, и постаралась противопоставить наступающей злости довольно хлипкую преграду в виде мнимого внешнего спокойствия. Нельзя, чтобы маленькая мерзавка думала, будто ей всерьёз удалось задеть её по-живому, поймав собственную мать на лжи. И молчать тоже нельзя, а не то девчонка решит, что ей просто нечего сказать в ответ, и ещё больше утвердится в своей правоте. Да чёрта с два! - Вот как? - Женщина постаралась вложить в свой голос как можно больше ледяного безразличия, чтобы оно с лихвой скрыло собой отголоски любых лишних эмоций, которые могли там проскользнуть, и снова села прямо, откинувшись на спинку сиденья и машинально скрестив руки на груди, словно и не было недавней минуты, когда она готова была взглядом просверлить Ульяне лицо, залезть под саму кожу, отыскивая на нём малейшие свидетельства страха. Но куда там - паршивка даже свои глазищи ненавистного шоколадно-кофейного цвета не потупила и продолжила смотреть на мать так, как никогда раньше себе не позволяла: холодно, почти не моргая и...с презрением? Хотя чему, собственно, удивляться, если это семя предателя, от которого, как ей теперь прекрасно известно, априори не стоило ждать ничего хорошего? Оттаскать бы малолетнюю дрянь за волосы, отхлестать бы по бесстыжим щекам, чтобы чётко и надолго вбить ей в голову цену её подобных выходок, но Анастасия точно знала, что у неё рука не поднимется, из-за чего всегда и избегала физических наказаний. Несколько дней назад, поддавшись спонтанно загоревшемуся гневу, попробовала переступить через этот странный барьер в своей голове - и вот результат: пальцы, без особой жалости вцепившиеся тогда в детский локоть, до сих пор жгло и ломило так, что никакие холодные компрессы и мази не помогали, будто она умудрилась схватиться за ещё не успевшую остыть головню, выпавшую прямиком из разожжённого камина... Так, не расслабляться, не раскисать и держать лицо до конца. - И кто же, позволь узнать, просветил тебя на этот счёт? Кто именно мог рассказать девчонке о детстве её матери, выдав при этом ворох не самых лицеприятных подробностей, обличающих и разносящих в пух и прах её личные, куда более полезные и безобидные, версии, она уже и сама успела догадаться и была почти уверена, что точно не ошибается, но всё же желание добиться прямого ответа заворочалось под рёбрами слиянием мстительного удовольствия и свербящей необходимости. Оскорблённая гордость и слегка пострадавшая репутация всегда умеющей держать себя в руках леди из высшего общества, которую эта дрянь сегодня уже второй раз пыталась подставить под удар, кипели возмущением и требовали хоть какой-то доли возмездия, и появление растерянности и невольного страха за того, кто дорог, в глазах продажного мерзавца, которые взирали на неё с лица этого несносного ребёнка, стали бы вполне приемлемым утешением. Что же ты молчишь? Неужели всё-таки нашлось, чем заткнуть даже твой не в меру разговорчивый рот? Не сводя глаз с Анастасии и почти каждым дюймом кожи ощущая, как изливаемое взглядом матери пренебрежение силится затопить её с головой, а серые глаза одновременно впиваются в каждую черту её лица, словно жаждущий мести сканер, Ульяна плотно сомкнула губы и слегка вскинула подбородок, погребая под непроницаемыми слоями вызывающего спокойствия трепыхнувшуюся было тревогу, заранее зная, что это разозлит её личного экзекутора ещё больше. Но её богатый и полностью лишённый любых положительных воспоминаний опыт вмиг сработал не хуже инстинкта самосохранения, натренированного постоянной близостью потенциальной опасности, и Уля ещё до того, как был задан запакованный в мнимую бесстрастность вопрос, сообразила благодаря чувствительному толчку обострившейся интуиции, чего конкретно добивается Анастасия и почему она сразу не показала во всей красе свой гнев, на постоянно горячие угли которого сейчас наверняка оставалось только чуть-чуть подуть, чтобы они в одну секунду вспыхнули пламенем. Девочка еле успела взять себя в руки, чтобы до скрипа эмали и неприятного звона в ушах не стиснуть зубы, хотя с языка всё равно не сорвалось бы ни слова. Она больше не собиралась играть по правилам Анастасии, выполняя роль её безвольной пешки, и в эту минуту согласилась бы пройти через любые наказания, на которые обычно была так богата мамина фантазия, но ни за что не сказала бы, кто именно пусть и косвенно, но помог минуту назад почувствовать откровенное враньё в её словах. Полные неподдельной ласки касания и ощущение рук, с искренней заботой укрывающие её на ночь одеялом - то, чего Ульяне так сильно недоставало в повседневной жизни - снова промелькнули в памяти, заставляя её уверенность окрепнуть, а намерение девочки молчать мгновенно заключая в твёрдый кремень. - Ты что, оглохла? - холодно осведомилась Анастасия, пока ещё умудряясь сохранять ровность в своём голосе, но чувствуя, что раззадориваемая упрямством Ульяны злость уже скоро вырвется из оков терпения. Вот же мерзкое отродье! Ещё и смотрит точь-в-точь как намертво убеждённая в своей правоте жертва, которой осталось всего несколько шагов до эшафота, но которая всё равно готова умереть за правду. - Нет. - Тогда почему не отвечаешь, когда я спрашиваю? - Женщина опять чуть наклонилась вперёд, качнув длинными тёмными локонами, свесившимися через плечи и обрамившими собой почти кукольное по своей красоте лицо, вся прелесть которого безжалостно тускнела под гримасой нескрываемого презрения, а кожа сиденья угрожающе скрипнула, будто тоже заразившись её негодованием. - Кто тебе надул в уши этой ерунды? Твоя бабка? Два слова, произнесённые последними, буквально шипели и пузырились от переполняющей их неподдельной ядовитой злости, так что Ульяна поневоле вздрогнула и сразу же поняла, что этим выдала себя. Впрочем, Анастасии, судя по всему, её ответ и не требовался, поскольку она при всей своей недальновидности касаемо некоторых вещей, о которой ей, кстати, не раз и прямым текстом говорили и бывший муж, и теперь уже утраченная лучшая подруга, всё же могла сложить два и два. Наверное, всё-таки разумнее было замолчать своё возмущение и не пикировать её насквозь лживые фантазии, возведённые Анастасией в ранг воспоминаний, в разы более неприглядной правдой, тем более, что правдивые версии значимых для мамы событий, где она сама представала в не самом лучшем свете, всегда подпадали в её восприятии под определение чуть ли не крамольных. Но запоздалые сожаления не имели никакой силы и ничем не могли помочь, разве что ставили глубокую, чтоб не стёрлась, и болезненную галочку на полотне житейской мудрости: не всегда то, что приходит в голову, должно сразу же находить своё отражение в словах. Ох, только что-то в её случае это полотно заполняется подобными отметинами с поразительной быстротой, причём совсем не по жизненно-возрастному графику - те вопросы, которые большинство людей даже после восемнадцати лет ещё даже и не думают беспокоить, перед ней вырастали уже сейчас, неожиданно и бесцеремонно, и жёстко били о свою не терпящую отлагательств актуальность. И Ульяна не могла ни отвернуться от какого-либо из них, потому что у неё никогда не было возможности повернуть назад или каких-то иных путей отхода, ни обойти его, поскольку она точно знала: впереди её ждало ещё великое множество таких же, если не сложнее, и в один долгожданный для них и ужасный для неё момент они просто могли навалиться на Ульяну всей оставленной за спиной громадой, как наказание за то, что она так долго игнорировала их. Оставалось только мириться с тем, что в её жизни всё совсем не так, как должно быть, и вряд ли когда-нибудь будет по-другому, и скрепя сердце, а вместе с ним и боль от непонимания, за что ей всё это, пробовать постигать то, что явно пока было не по детским молочным зубкам. Медленно и как можно незаметнее вздохнув и почувствовав, как с виска по щеке неспешно скатилась капелька пота, Ульяна устало потёрла тыльной стороной ладони глаза, которые уже стало щипать от постоянно бьющего в них солнечного света, в то время как Анастасия всё так же не сводила с неё въедливого взгляда голодного грифа, напоминая этим не то жестокого и плюющего на все человеческие принципы дознавателя, не то вообще инквизитора, занесённого сюда прямиком из средневековья. Для полноты картины не хватало ещё только рясы мнимого праведника, разложенных перед глазами пыточных инструментов и кого-то, кто вёл бы протокол допроса. - Ты, вероятно, думаешь, что у меня безграничное терпение, но это совсем не так, - требовательный голос Анастасии, щедро приправленный железными интонациями, терзал измученный мозг, уже мечтающий только об одном - чтобы его наконец-то оставили в покое, не хуже винта включённой дрели, и Ульяна, пока что не убирая рукИ от лица, недовольно поморщилась. "А что, у меня есть хоть один повод так думать?" - так и вертелся на кончике языка принявший вопросительную форму ехидный ответ, способный в одну секунду хотя бы ненадолго осадить в матери эту проснувшуюся псевдо-Фемиду, но Уля сдержалась, не желая добавлять в обстановку ещё больше напряжения, которое и без того разве что не потрескивало в воздухе концентрацией статического электричества. - Я тебя ещё раз спрашиваю: твоя бабка наговорила тебе всей этой чуши? Это ты от неё научилась разговаривать с матерью подобным тоном? Сухой неприязненный тон, которому добавлял холодности тщетно маскируемый гнев, уже давно не задевал Ульяну так, как должен был, и теперь не заволакивал глаза мутной плёнкой наворачивающихся слёз, хотя когда-то Уля немало их выплакала из-за того, что в обращённом к ней мамином голосе никогда не было даже ничтожной толики ласки; но слова "твоя бабка", прозвучавшие в устах Анастасии так, будто они были сродни самому грязному ругательству, заставили девочку передёрнуться, а её внутреннего тигрёнка, который весь последний час был настороже, оттеснив куда-то вглубь кроткого, миролюбивого котёнка, - слегка оскалиться и тихо зашипеть. Хоть ничего, что способно было вызвать особое удивление, в происходящем не было - сначала свою порцию пренебрежения получила ни в чём не повинная Наталка, тихо-мирно лежащая сейчас в чемодане вместе с другими уложенными вещами, потом - Женя, с которой Анастасия даже не была знакома лично, а теперь неприятная очередь вполне ожидаемо дошла и до бабушки Евдокии, - но Ульяна чувствовала, что, несмотря на все усилия оставаться спокойной (и именно об этой необходимости она и напоминала себе ежесекундно, чтобы с грохотом не захлопнуть резервы собственной выдержки и не сорваться), начинает постепенно закипать от бесцеремонных и откровенно жёстких выпадов матери, которые точно ставили перед собой лишь одну цель - посильнее уязвить, побольнее ранить, добраться своей грязью до самого дорогого и сокровенного. Ульяна могла только испытывать горькое удовлетворение от того факта, что всё это приходится выслушивать лишь ей одной, а не её близким людям, о которых и говорились эти гадости. Что здесь нет ни Женьки, ни бабушки... - Она не "бабка", - Уля произнесла это тихо и утомлённо, будто озвучивая очевидную и примитивную в своей простоте аксиому, упоминание о которой можно было найти в обычной азбуке. - Она моя бабушка. И она никогда не говорила мне никакой чуши. - "В отличие от тебя." Если бы взглядом можно было проморозить насквозь, Ульяна под впившимися в неё глазами Анастасии уже через одну-две секунды превратилась бы в сидячую ледяную скульптуру. Но поскольку Анастасия, к счастью, даже близко не обладала такими сверхъестественными способностями, то ничего подобного не произошло, а Ульянино последнее высказывание лишь прорвало наконец-то невидимую плотину, за которой билась поистине чудовищная волна настолько чистой и подлинной злости, что оставалось только удивляться, как физическая оболочка женщины не пострадала, удерживая внутри себя такое мощное скопление негатива. - Ах, бабушка?! - Анастасия, яростным и резким движением мотнув головой, откинула назад волосы, отчего тщательная укладка, над которой она колдовала дома перед зеркалом почти всю вторую половину дня, слегка растрепалась, а ранее идеальный вид её причёски немного подпортился, и её обычно приятный женский голос зазвучал на манер дальних раскатов приближающегося грома - чуть более глухо, чем всегда, и угрожающе. Только Ульяна не могла пока понять, кому по большей части предназначалась эта угроза - то ли ей самой, то ли старенькой Евдокии, которой не посчастливилось быть упомянутой в их разговоре. - Бабушка, значит... Да ты хоть знаешь, что эта твоя бабушка, которую ты так боготворишь, чуть всю жизнь мне не испортила? Ты хоть знаешь, как она со мной обращалась, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас? Тебе вообще известно, что за всё своё детство я не слышала от неё ничего лучшего, чем упрёки и потычки? Ульяна ничего не ответила, по-прежнему сохраняя внешнюю бесстрастность и не позволяя своевольничать ни одной лицевой мышце, в то время как в голове закипела бурная, лихорадочная деятельность по обдумыванию всего, что она услышала. Сколько Уля себя помнила и насколько она могла судить обо всём, что ей приходилось наблюдать за это время и анализировать про себя, Анастасия никогда не питала особой любви и теплоты даже к собственной матери, которая в памяти самой Ульяны запечатлелась уже худенькой, но крепкой старушкой с проницательным до некоторой строгости взглядом добрых серо-голубых глаз и в неизменном платке, всегда повязанном на голову концами назад, как обычно было принято у деревенских женщин, чтобы лезущие в глаза волосы не мешали повседневной работе, которая в деревнях не иссякала, начинаясь с самого раннего утра. Сама Евдокия Андреевна Ремизова (в девичестве - Богаевская), как и обе её дочери, родилась и выросла в Светлогорске, а овдовела ещё в своей далёкой молодости, когда старшей из двух её дочерей не было и пяти лет, и с тех пор замуж так больше и не вышла. Кем именно был её первый и единственный за всю жизнь муж, никто толком не знал - те несколько лет, прошедшие со дня свадьбы и как раз и вместившие в себя всю их короткую супружескую жизнь, они провели очень уединённо, а ранняя и трагическая смерть Павла носила, как поговаривали многие местные сплетники, очень загадочный характер, хотя лезть с более подробными расспросами к убитой горем молодой вдове, оставшейся с двумя малютками на руках, никто не решался то ли из чувства такта к чужому несчастью, то ли из опасения нарваться на грубость, а Евдокия по своему собственному почину никогда и никому об этом ничего не рассказывала, в том числе и своей главной любимице из троих имеющихся у неё внучек Ульяне. Уля, когда была ещё совсем маленькой и, часто гостя у бабушки, не находила в её доме ни среди многочисленных фотографий, висевших в рамках на стенах, ни в пяти толстенных альбомах, основную часть которых занимали собой пожелтевшие от времени снимки с полустёршимися надписями на оборотах, ни одной фотографии своего деда, время от времени спрашивала про него, но Евдокия, которая обычно с радостью удовлетворяла любой интерес внучки, к чему бы он ни относился, в такие минуты едва заметно мрачнела и либо быстро заговаривала о чём-то другом, либо с печальной лаконичностью отвечала, что дедушка давным-давно умер и его не вернуть, а значит, ни к чему беспокоить мёртвых пустыми разговорами о них. Говоря это, бабушка никогда не сердилась и вообще почти никак не показывала, что затрагивание этой темы ей неприятно, но к пяти годам Ульяна уже и сама понимала, что вопросы, касающиеся деда, который, скорее всего, так навсегда и останется для неё безликим белым пятном, лучше не задавать, а ещё позже и вовсе лишь предавалась про себя грустным размышлениям о том, почему бабушка так избегает каких бы то ни было разговоров о том, с кем когда-то связала свою жизнь: то ли её горе от потери любимого мужчины всё ещё было живо, и любые воспоминания о том, что тогда случилось, до сих пор причиняли ей боль; то ли... А кто бы ещё знал, что может скрываться за этим повторным "то ли". С первых дней, как начала себя осознавать, Ульяна росла в такой обстановке, где умение смирять самое сильное своё любопытство и удерживать лишние вопросы при себе, если кто-то не настроен был откровенничать, негласно, но твёрдо прививалось вместе с умением разговаривать. А возможно также, что это полезное качество - покладистую ненавязчивость - Уля унаследовала от той же Евдокии, которая тоже не имела привычки одаривать своим интересом тех, кому это было совсем не нужно: когда одна из её повзрослевших дочерей вышла замуж и зажила самостоятельной жизнью, а вторая и вовсе покинула родной город в компании своего избранника, бабушка Ульяны - на тот момент ещё вполне молодая женщина, оставшаяся в полном одиночестве - не пожелала прибегнуть ни к одному из десятков способов, чтобы стать частью той или другой семьи, а просто воспользовалась никогда не изменяющей ей самодостаточностью и уехала в одну из небольших деревень, находящихся неподалёку от Светлогорска, где и поселилась в домике, который она ещё несколько лет назад унаследовала от каких-то дальних родственников. С тех пор визиты Евдокии к детям стали совсем редкими. Ольгу она за всё время навестила всего от силы раза два-три, а к Анастасии наведывалась немногим чаще только из-за внучки, в которой души не чаяла, да и то лишь до тех пор, пока Ульяна не подросла достаточно, чтобы её саму можно было отвозить к бабушке. Ульяна понятия не имела, есть ли в том, что меньше полминуты назад вроде бы против воли и в то же время с такой горячностью и нескрываемой обидой высказала Анастасия, хотя бы какая-то доля правды, но, даже не будучи осведомлённой о подлинных взаимоотношениях Евдокии и Анастасии в далёком детстве последней, она примерно представляла себе ещё одну, подкреплённую собственными многочисленными наблюдениями и потому куда более обоснованную для неё, причину, по которой мать открыто и с холодным равнодушием плевала на родственную связь с бабушкой и готова была не видеться с ней годами, а любые упоминания о ней, да ещё с положительным подтекстом, действовали на Анастасию ещё хуже, чем красная тряпка на быка. Евдокия хоть и не была частой гостьей у Дивеевых и не считала нужным и полезным огорошивать своим неожиданным приездом каждый месяц, когда её меньше всего ждали, чтобы застать родных врасплох и посмотреть, как у них обстоят дела на самом деле, но в те редкие разы, когда она всё-таки прибывала по какой-то причине в город, где жила с семьёй её младшая дочь, и останавливалась на несколько дней в стенах их дома, то вела себя совсем не так, как это было прописано заштампованным ироничным каноном в современных дамских романах и сценариях сериалов. Опровергая все укоренившиеся устои поведения традиционной тёщи, она не занималась тем, чтобы с придирчивостью микроскопа выискивать в своём зяте, которым ещё в ту пору являлся Дмитрий, какие-то изъяны, сразу же обесценивающие в её глазах его право быть мужем воспитанной ею родной кровиночки, не цеплялась к нему по мелочам и вообще старалась не конфликтовать, тем более, что сам Дмитрий к тёще тоже относился очень уважительно и никогда против её приездов и присутствия в доме не высказывался. А вот дочери Евдокия никогда не стеснялась выговаривать прямо и без всяких смягчающих фигур речи всё, что думала обо всех её промахах и не отличающихся правильностью поступках, особенно тогда, когда это касалось мужа и ребёнка; и Анастасия буквально свирепела на глазах, когда какая-то деревенщина, как она уже давным-давно называла про себя свою престарелую мать, ведущую почти отшельнический образ жизни, принималась получать её, молодую и успешно вышедшую замуж женщину, отчитывая при этом, как пятилетнюю соплячку, из озорства размазавшую кашу по столу. Не единожды на этой почве случались такие крупные и серьёзные скандалы, что даже толстые стены не всегда оказывались способны скрыть от соседей то, что творилось у Дивеевых, но Евдокию крики и истерики Анастасии, в процессе усиливающиеся и доходящие до грани неадекватности, не трогали и не впечатляли от слова "совсем" - видимо, пока растила и воспитывала и её, и Ольгу, женщина успела понять и запомнить, какими способами та и другая привыкли добиваться своего или того, чтобы их оставляли в покое, и теперь вполне сознательно не реагировала на это ничем, кроме абсолютного игнора. Как раз это и была та самая причина, по которой Анастасия воспринимала приезды матери так, будто готовые наступить со дня на день праздники резко отменяли, вклинивая на их место череду рабочих будней, и вплоть до возвращения Евдокии обратно в деревню ходила с видом заядлой сладкоежки, отведавшей отвар из полыни - она радела за выстроенную для глаз посторонних иллюзию своей идеальной жизни так сильно, как только могла, и расцвечивала её фасад всем, что для этого годилось, не гнушаясь в том числе притворством и красивой ложью, и потому те, кто имел обыкновение говорить ей в лицо куда более горькую и трудноперевариваемую правду, вызывали у неё не просто раздражение и неприязнь, а настоящую агрессию, тем более, что количество таких людей в её окружении всегда сводилось всего к нескольким - по крайней мере, до совсем недавних пор, пока Ульяна была ещё в состоянии держать в себе свои обиды и протесты, было именно так. Чем больше времени проходило, тем более упорно, методично и без малейших сожалений Анастасия удаляла от себя на расстояние тех, кто напрочь отказывались видеть подлинность в фальшивых ярких оттенках, которыми она наводнила свою жизнь, сделав её похожей на бесконечную смену ежедневных карнавальных представлений; и, в конце концов, даже Евдокия, похоже, устав от бесплодности своих попыток что-либо донести до дочери, сократила частоту своих визитов до того, что стала приезжать только на дни рождения Ульяны, чтобы обнять внучку и отдать ей нехитрый подарок. Про развод Дмитрия и Анастасии она, скорее всего, тоже знала, хотя сама Анастасия принципиально не уведомляла мать о таких неприятных переменах, произошедших в её личной жизни, но почему-то не посчитала нужным бросать из-за этого хозяйство и выбираться в город, а ближе к концу апреля всего лишь прислала довольно краткое письмо, основной смысл которого заключался в том, что она очень соскучилась по внучке и будет совсем даже не против, если Ульяна приедет к ней на грядущие летние каникулы и останется до начала осени. Уля этой новости очень обрадовалась, впервые со дня папиного ухода испытав невероятный душевный подъём - возможно, что и не придётся целое лето доставлять неудобства тёте Ляле, которая за прошедший год всё равно наверняка успела подустать от её постоянного присутствия, а у бабушки в деревне ей никогда не бывало скучно, и она всегда находила, чем себя занять, несмотря на то, что большую часть своего времени проводила в городе. Но ни Ульяна, ни бабушка тогда ещё не знали, что у Анастасии скоро выстроятся на этот счёт свои собственные планы, которые она реализует с молниеносной быстротой, не оглядываясь ни на чьи интересы и желания. И теперь, в эту самую минуту, когда разговор, о котором Ульяна уже успела пожалеть, сошёл на ещё более скользкую тему, чем та, с которой начался, она отчётливо видела, как во взгляде Анастасии, словно в диковинной прозрачно-серой палитре, вспыхивают, сталкиваясь и смешиваясь друг с другом, застарелая обида, которая, тем не менее, для неё, судя по всему, не имела срока давности; клокочущее проснувшимся вулканом возмущение от понимания, что кто-то так бесцеремонно воспользовался её личными тайнами, выдавая их каждому встречному-поперечному без её на то ведома; и даже некоторая потерянность - видимо, её возникновению поспособствовало то, что шанс, который Анастасия собиралась пустить в ход, растворился в её руках невесомой паутиной из-за чьёго-то неумения или нежелания держать рот на замке, и она в одно мгновение утратила статус того, кто если и не полностью, то хотя бы по большей части держал в руках контроль над ситуацией. И хотя мамино негодование по поводу того, что в её прошлом копались у неё за спиной, представляя отдельные и не самые достойные его части на обозрение тому, с кем она по определению не собиралась этим делиться, Ульяна могла отчасти понять, но всё же девочка сильно сомневалась, что именно это стало той решающей искрой, от которой гнев Анастасии, с самого утра старательно удерживаемый ею самой лишь в пределах допустимого раздражения, вспыхнул с новой силой. Что бы там ни говорила Анастасия и какими бы неприглядными чертами она в пылу ярости ни награждала свою мать, но Уля с очень большим трудом могла себе вообразить, что бабушка - этот добрейший и внимательнейший из людей, у которого она с тех пор, как ей исполнилось четыре года, проводила каждое лето и в обществе которого находилась двадцать четыре часа в сутки до самого дня возвращения домой - могла проявлять в отношении маленьких детей какую-то жестокость или беспрестанно осыпать их упрёками (а смысл слов Анастасии сводился именно к этому), а когда пробовала представить подобное, то ей становилось невыносимо тошно от дикости и неестественности таких мыслей. Лично она не видела от бабушки ничего, кроме безграничного внимания и искренней заботы, проявляющей себя практически во всём, начиная с неподдельной радости от каждого приезда любимой внучки и заканчивая каждодневным приготовлением в летние месяцы обожаемого Ульяной компота из свежесобранной в огороде клубники. И даже если предположить, что слова Анастасии были не совсем ложью, а, как всегда, прошли через её постоянное стремление преувеличивать в негативную степень то, что ей не нравится, и Евдокия, воспитывая своих дочерей, действительно была вынуждена прибегать к некоторой строгости, что, учитывая характеры их обеих, было не просто допустимым, а скорее всего, необходимым, то саму Анастасию, которая чуть ли не с младенчества держала Ульяну в ежовых рукавицах и сыпала в её сторону бесконечными наказаниями как по объективным поводам, так и просто для острастки, ей в этом отношении точно было не переплюнуть. И сейчас - чем больше Ульяна вдумывалась в услышанное, попутно наблюдая за всё ярче разгорающимися и не предвещающими ничего хорошего огоньками в маминых глазах, тем больше убеждалась в своей правоте, хотя памятуя о том, во что это вылилось только что, не спешила её озвучивать - Анастасия так сильно разозлилась вовсе не из-за давних детских обид, которые она когда-то была вынуждена терпеть от матери, а из-за того, что её мать всегда была одним из немногих людей, кто без всяких лишних намёков, обиняков и хождений вокруг да около в довольно жёсткой манере указывали ей на её ошибки, не опасаясь при этом более чем вероятных ссор и скандалов, а подогрело её злость до взрывного градуса то, что, даже не присутствуя здесь в эти минуты и не имея возможности принимать какое бы то ни было участие в их с Ульяной разговоре, старая обличительница всё равно умудрилась ей насолить, заранее прополоскав своей внучке мозги соответствующей информацией. И не имело значения, что в сказанном Евдокией Ульяне не было ни грана вранья или ещё какого-либо намеренного искажения истины - её личными секретами, которые она и дальше предпочла бы скрывать ото всех, воспользовались, втихомолку сообщили их кому-то, демонстративно миновав её на то разрешение, и такого Анастасия, привыкшая контролировать всё, что относилось к ней и к находящимся рядом, простить не могла. Особенно той, которая слишком хорошо, буквально до изнаночных сторон и каждого ничтожного дюйма, знала её саму, её пороки и уязвимые места; той, которая, не раз высказывая свои нескончаемые претензии, возникающие в мыслящей на старомодный манер голове, всегда плевать хотела на её ранимое самолюбие; той, от прямого родства с которой она бы с радостной готовностью открестилась, если бы только это было возможно... - Ну кто бы сомневался?! - Разъярённый шёпот, которым Анастасия произнесла это, неожиданно застал Ульяну врасплох, хотя её внутренний моральный стержень вроде бы уже был готов принять на себя любой удар, и девочка лишь на чисто интуитивных инстинктах заставила себя не замешкаться и скрыть пробежавшую по плечам дрожь, хотя накатившие ощущения были такими, словно она осталась тет-а-тет с рассвирепевшей змеёй, которой по неосторожности наступила на хвост, забыв при этом дудочку заклинателя дома. Вскипевший огненным зельем гнев, готовящийся в любое мгновение разверзнуться геенной адовой и время от времени отражающий красноватые всполохи в глубине серых глаз матери, был теперь виден воочию, как и почти лихорадочный по цвету румянец, в несколько секунд разлившийся по её лицу; но на Ульяну Анастасия уже даже и не смотрела, будто забыв на время, что она вообще здесь, и, неосознанным бессильным движением уронив руки на колени, только бросала по сторонам взгляды василиска, в каждом из которых наравне с убийственной злостью и вызовом всё равно сквозила какая-то затравленность, словно молодая женщина ожидала, что вот-вот возле одной из стен или у двери сам собой появится ненавидимый ею образ той, кому, как обычно, будут глубоко фиолетовы её ярость и негодование. - Конечно же, она не могла не вмешаться, а как иначе-то?.. Мало того, что она постоянно только и делала, что лезла в мою жизнь, бесконечно поучая и жаля своими замечаниями не к месту, словно жить по её указке - это мой долг, так она ещё, оказывается, пользовалась моментом и вела свою пропаганду в моей семье. Наверняка ведь не жалела красок и слов, рассказывая, какой несручной и с каким, по её мнению, мерзким характером я была в детстве и насколько бестолковой женой и отвратительной матерью должна быть сейчас... Естественно, старая карга не могла упустить случая осложнить мне жизнь, да и я, если уж по совести, хороша - надо было с самого начала устроить всё так, чтобы она сидела безвылазно там, в своей глуши, и сюда даже носа не смела казать... А я, идиотка наивная, ещё радовалась, что девочка хотя бы летом находится у неё и не мотает мне нервы, а вон оно как обернулось - моя же радость мне боком вышла. Видно, не зря в её деревенской дыре соседи, все как один, называют её ведьмой: она, даже когда якобы помогает, умудряется потом эту "помощь" вывернуть себе на пользу... Вечно заставляла меня прогибаться под свои правила и взгляды, никогда и ничего не давала мне решать самой, потому что только она одна и знает, как будет лучше... - Тонкая ухоженная рука, взметнувшись вверх и подрагивая в каком-то мелком треморе, скользнула ладонью по высокому красивому лбу, и Ульяна, проследив за жестом Анастасии, к своему удивлению, увидела на обычно жемчужно-белой коже пастельно-кремовые следы от слегка потёкшего тональника и влажные - от стёртых капель пота, которые выступили не то от духоты, не то - что вероятнее всего в данный момент - от нервного напряжения. Да и весь внешний вид Анастасии - болезненно раскрасневшееся лицо, потерянный и будто в одну секунду расфокусировавшийся в пространстве взгляд, низкий и попеременно срывающийся голос, которым она проговаривала этот не совсем связный монолог, обращённый к самой себе - говорил о том, что в эти минуты она пребывает в состоянии, сравнительно далёком от вменяемого. - Даже когда я родила, она не позволила мне, матери, дать имя своему ребёнку, а, как обычно, это тоже сделала сама... Слова лились и лились не то чтобы шумным и в то же время неиссякаемым потоком, в котором бессильная злость перемежалась с бессознательными жалобами, адресованными непонятно кому, и Уля, уже более или менее справившись с охватившим её в первую минуту волнением, по старой привычке приготовилась вообразить у себя в ушах невидимые плотные заглушки от любых звуков и самое главное - от маминого голоса, потому что по своему опыту знала, что потом, придя в себя после временного помутнения, Анастасия не просто разозлится ещё больше, а будет вне себя от ярости, когда затуманенный горячим гневом разум прояснится и позволит ей осознать, что у её незапланированной исповеди был нежелательный слушатель в лице дочери. Такое случалось и раньше, и почти всегда Ульяне удавалось после сделать вид, будто она ничего особенного из уст матери не услышала, а что услышала, то не поняла в силу неискушённости своего возраста; и со временем Анастасия, которую это вполне устраивало, вообще стала обращать мало внимания как на неё саму, так и на то, что стоило или не стоило говорить в её присутствии. Но в этот раз последняя фраза, произнесённая Анастасией словно бы против воли и с почти жалобными интонациями, ошеломила Ульяну не хуже яркого всполоха молнии, сверкнувшего перед глазами в солнечный летний полдень, и девочка, опешив от хлестнувшей наотмашь неожиданности, открыто уставилась на мать расширившимися от изумления глазами, готовая всерьёз предположить, что просто ослышалась. - К-как? - Собственный голос подвёл её и предательски сел, но молчать и пропустить услышанное мимо ушей Ульяна не могла - слишком уж удивительным и чуть ли не мифическим по своей невероятности был тот факт, который ей нечаянно выдала Анастасия. - Мне бабушка имя дала? Не ты? Ульяне показалось, что Анастасия слегка вздрогнула от её последних вопросов, а тонкие пальцы лежащих на коленях рук с силой стиснули ткань юбки, безжалостно сминая её, но это оказались единственные проявления слабости или временной растерянности, какие она себе позволила, после чего ей понадобилось всего несколько секунд, чтобы полностью взять себя в руки. Расплывшийся было взгляд снова заблестел жёсткой сосредоточенностью, и Уля, встретившись с ним и почувствовав знакомый неуютный бег мурашек вдоль позвоночника, поняла, что на минуту опустивший острые иглы дикобраз быстро опомнился и опять воинственно встопорщил их рядами длинных смертоносных шипов. - Бабушка, бабушка, - холодно подтвердила Анастасия, точно так же прямо глядя на Ульяну в ответ, и в её полностью окрепшем голосе послышалось нечто вроде почти свирепого вызова, словно она ждала, что Уля вот-вот разразится в её сторону упрёками, которые она сама уже заранее не признавала и не считала хоть сколько-нибудь справедливыми. - А кто ещё, ты думаешь, мог выбрать для тебя это дурацкое имя? Или ты считаешь, что я могла назвать тебя так...по-идиотски? Ульяна, - от плескавшегося в её тоне количества чёрной желчи, когда Анастасия произносила имя своей дочери, будто брезгливо пробуя его на вкус, Улю невольно пробрала дрожь омерзения, но некое чувство, похожее на шок, которым её прошила только что услышанная новость, пока ещё не спешило её отпускать, размывая всё прочее чуть ли не до полной абстракции, и она, несмотря на слабо забившееся внутри неприятие, не стала уделять должного внимания пузырящемуся вскипевшей кислотой пренебрежению в голосе матери. - Такое имя больше подошло бы какой-нибудь деревенской дурочке-простушке, но никак не моей дочери... Слова доходили до сознания очень медленно, с задержкой, словно пробиваясь через вязкую заслонку, походившую на остывший овсяный кисель, и смысл приобретали примерно с такой же скоростью, но когда он всё-таки худо-бедно выстроился в утомлённом разуме в сравнительно чёткую конструкцию, будто залив цементом и выставив на обозрение плавающие рядом с поверхностью неуловимыми призраками причины, то Ульяне оставалось про себя лишь устало кивнуть, признавая не то правоту, не то полную ожидаемость сказанного. Собственное имя никогда не вызывало в ней особого интереса, как и вопрос, кто именно его ей дал при рождении (честно говоря, до сегодняшнего дня и момента внезапно открывшейся тайны она по умолчанию пребывала в уверенности, что это всё-таки была мама), но теперь, когда все точки красиво и безжалостно взмыли над многочисленными "i", всё, что Ульяна могла сделать, - это испытать некоторую досаду на саму себя за то, что не выбрала момента задуматься об этом раньше и прийти к тем же выводам, которые ей несколько секунд назад швырнула в лицо Анастасия. Мама всегда и во всём стремилась следовать современным тенденциям, к чему бы они ни относились, начиная с манер и распорядка дня и заканчивая маркой и цветом лака для ногтей, и сделать свой выбор в пользу чего-то непопулярного, лишённого оригинальности, покрытого пылью прошлых веков она не могла по определению. Достаточно было вспомнить, что так называемые подруги из её окружения имели обыкновение давать своим детям на редкость вычурные и чаще всего иностранные имена, среди которых для девочек самыми обыденными и непритязательными считались Аделина и Николь, так что глупо было даже предполагать, что Анастасия по своему желанию могла бы остановиться на чём-то простом и древнеславянском, что лишний раз напоминало бы ей о её провинциальных корнях, которые она всеми силами старалась в себе изжить. Классических и менее выделяющихся имён вроде Кати, Лены или Маши для неё словно бы не существовало, и Ульяна много раз видела, как Анастасия презрительно кривится, услышав где-нибудь на улице одно из них, точно сам факт, что родители могли нарекать своих чад такими простонародными именами, каким-то не вполне понятным образом коробил её чувство собственного достоинства. Но, если имя Ульяне действительно дала бабушка, удивляло лишь, как Евдокии вообще удалось выиграть тот бой и настоять на своём - обычно в таких случаях упрямство Анастасии по твёрдости превращалось в гранитную скалу, и сама она не скупилась ни на крики, ни на истерики, ни на угрозы, чтобы только повернуть ситуацию в нужную ей сторону. Впрочем, если подумать, то бабушка всегда оставляла без мизера внимания индивидуальные "спектакли" что Ольги, что Анастасии, то этот факт всё же находил своё объяснение, хотя Ульяне стало слегка не по себе, когда она представила, какой скандал ознаменовал тогда это событие из её настолько раннего прошлого, что она его даже не помнила. Едва ли Анастасия так легко отступила в тот день, если даже сегодня со злостью и горечью вспоминает о привилегии любой матери, которой её много лет назад лишили, и, скорее всего, конкретно это и стало одной из ключевых причин, по которой их с Евдокией отношения утвердились на угрюмо-скорбной ступени "чуть ближе, чем чужие". Всё, что относилось к узнанному и услышанному, пронеслось в голове длинной кавалькадой сменяющих друг друга мыслей, но на деле не заняло и десяти секунд, и Ульяна, прокручивая в уме десятки выводов и подкрепляющих их свидетельств, прямых и косвенных, всё это время была вынуждена смотреть в лицо Анастасии, постоянно натыкаясь взглядом на её глаза - злые, с мечущимися туда-сюда зрачками и вместе с тем наполненные заметным отчаянием, как если бы непрошенным воспоминаниям удалось-таки пробить её внутреннюю "чешую дракона", за которой она привыкла прятать то, что роднило её с обычными людьми: неуверенность в себе, неконтролируемые страхи, обиды. И вроде бы не должно быть так, особенно с учётом текущей ситуации и всего, что произошло между ними в прошлом и происходило по сей день; вроде бы она при виде того, как с лица матери слетела привычная маска безукоризнености, должна была испытать если и не злорадство, то хотя бы мрачное удовлетворение от того, что в жизни самовлюблённой Анастасии тоже не всегда и не всё получается так, как ей хотелось бы; но вместо этого Ульяну вдруг раскалённым наконечником невидимой стрелы, пролетевшей вскользь, обожгло нечто вроде неожиданного понимания, вслед за которым в душе почти мгновенно задрожал, готовясь раскрыться, первый лепесток внезапного сочувствия - наверное, потому что она сама слишком хорошо и не понаслышке знала, каково себя ощущаешь, когда все мало-мальски значимые решения, которые влияют на твою дальнейшую жизнь, берёт на себя право принимать кто угодно но только не ты сама. И хотя в поступке бабушки Ульяна и теперь не видела ничего по-настоящему ужасного, да и вероятность называться какой-нибудь Николь или Изабеллой ей, честно говоря, совсем не импонировала, но конкретно сейчас она не могла отделаться от мысли, что в эту минуту понимает как саму Анастасию, так и её желание хотя бы отчасти влиять на события, наведывающиеся в её жизнь и оставляющие там похожие на немеркнущие оттиски следы, причём на последние предстояло потом любоваться до скончания веков. Наверное, всё было бы куда привычнее и оттого проще, нацепи на себя Анастасия в очередной раз любимую личину хладнокровной, непрошибаемой стервы, об которую все советы, поучения и нотации бесславно разбиваются, как волны - о каменистый берег, и, скорее всего, в этом случае Ульяна смогла бы быстрее сориентироваться и сообразить, как ей следует себя вести. Но вместо этого произошло то, чего Уля, если уж говорить по правде, не ожидала: от самого обычного неприятного воспоминания, которые у каждого человека за всю жизнь накапливаются в огромном количестве, исчисляясь десятками и даже сотнями, весь тщательно созданный и удерживаемый образ светской королевы просто лопнул, как тонкая кожица переспевшего плода, вмиг растеряв флёр наносного спокойствия и молчаливой бравады, и наружу показалась израненная суть обиженной и непонятой женщины, и такой Ульяна видела свою маму впервые. То есть Анастасия, конечно же, и раньше давала волю гневу, когда по разным причинам переступала порог своего терпения и срывалась, так что ничего удивительного в том, что она и в этот раз в первую очередь разозлилась, не было. Удивляло то, что помимо злости во всём её облике - в нервно-рассеянном взгляде серых глаз, в плотно сжатых губах, которые она, словно повинуясь давно забытому инстинкту, время от времени прикусывала, в унылых морщинах, проступивших будто от боли и избороздивших гладкий лоб - читалось совершенно чужое этому лицу выражение такой говорящей тоски, будто она прямо сейчас горько сожалела о том, что нельзя уже было ни исправить, ни искупить. На секунду у Ули даже мелькнула мысль: только ли в том, что бабушка много лет назад самостоятельно дала ей имя, отмахнувшись от недовольства и протестов Анастасии, заключалась единственная причина перемены маминого настроения? Уж слишком взвинченной и одновременно поникшей, затравленной выглядела Анастасия, словно кто-то намеренно и сознательно полоснул по её старому шраму, не только заново вскрывая зарубцевавшуюся рану, но и притягивая из прошлого воспоминания, как и кем она была нанесена и самое главное - какую цену пришлось заплатить, чтобы позволить ей полностью затянуться. Возможно, это были не более чем размышления, не имеющие ничего общего с реальностью, поскольку Ульяна по машинальной привычке, свойственной каждому человеку, пропускала всё увиденное через призму своего личного восприятия, но теперь она действительно чувствовала себя виноватой из-за этого неудачного разговора, который она же и начала и который своей неприятной стороной затронул практически всех её близких. Да и при взгляде на искажённое непонятной мукой лицо Анастасии, проглянувшую бледность на котором не мог скрыть даже искусный макияж, на её чуть припухшие от частых прикусываний губы, с которых полностью исчез пастельно-розовый блеск, на её едва заметно дрожащие пальцы, продолжающие на автомате комкать уже изрядно смятый подол юбки, девочке вдруг стало по-настоящему жаль её. Жаль не как свою мать, а как человека, у которого неосторожное упоминание, затронувшее прошлое, пробудило в душе нечто смутное, забытое до поры до времени, но пока ещё вполне способное причинить неподдельную боль. "Один раз ты её уже сегодня пожалела - напомнить, чем всё закончилось по итогу?" - с присущей ей холодной рассудительностью вопросила наиболее рациональная часть Ульяны, к которой она, как правило, и прислушивалась почти всегда, зная точно, что именно эта сторона её натуры способна отринуть ненужные эмоции и принимать чёткие взвешенные решения, руководствуясь в них лишь логикой и приоритетом с простой и понятной формулировкой "как будет лучше или хотя бы правильнее". Но не в этот раз. В этот раз Уля, почти не раздумывая, решительно отсекла голос разума и тонкий зов своей интуиции, всегда загодя ощущающей присутствие подводных камней, и подвинулась чуть ближе к Анастасии, которая своей полной неподвижностью и почти скорбной гримасой на лице напоминала не то соляной столп, не то обратившуюся в камень Ниобу. В конце концов, как бы там ни было, она больше никого в это не втягивает, и в случае чего последствия за возможную ошибку лягут только на её плечи. - Я уверена, что бабушка не хотела ничего плохого, - Ульяна постаралась, чтобы её голос прозвучал спокойно и с понимающей мягкостью в каждом слове - разительный контраст по сравнению с тем тоном, которым она совсем недавно разговаривала с матерью и который буквально звенел и резал металлом неприязни, но продолжать беседу в той же манере сейчас, когда Анастасия морально была выведена из строя, Ульяна не смогла бы без отвращения к самой себе. Пальцы рук Анастасии, лежащих у той на коленях, по-прежнему мелко тряслись, и Уля каждые несколько секунд боролась с собой, чтобы не податься к маме ещё ближе и не накрыть её дрожащую руку своими ладонями - может быть, в других, нормальных, семьях такой жест воспринимается как данность в подобных ситуациях и сам по себе является выражением поддержки и доверия, но Ульяна-то слишком хорошо помнила, что их с мамой редкие тактильные контакты, особенно те, к которым Анастасия не была заранее готова, обычно ничем хорошим не заканчивались и в большинстве своём служили чем-то вроде фатальных взрывов для и без того хрупкого равновесия. - Скорее всего, она просто посчитала, что так будет лучше. Ну, или, возможно, у неё были какие-то другие причины... Негромкий горький смешок, вырвавшийся у Анастасии, Ульяна отчётливо расслышала даже за мерным стуком колёс, после чего до неё в течение нескольких секунд доходило, не показалось ли ей, поскольку сама женщина, не двинув ни одной лицевой мышцей, продолжала буравить застывшим взглядом какую-то определённую точку, которая наверняка уже успела раскалиться от такого свирепого и абсолютного внимания, а пальцы беспрерывно теребили шёлковый подол юбки, словно поставили перед собой чёткую цель не то превратить его в нечто бесформенное, не то вовсе порвать в лоскуты. Ульяна машинально бросила мимолётный взгляд на собственную левую ладонь, где всё ещё виднелись чуть поджившие ранки, оставленные её же ногтями в тот момент, когда она пыталась справиться с негодованием из-за всего, о чём Анастасия разглагольствовала в адрес Жени. Да уж, у каждой из них определённо был свой способ нейтрализовывать на время внутреннюю растерянность, страх или гнев... - Ну конечно, - глуховатым и ломким, как тонкий слой подсохшей глины, по которому уже побежали первые трещины, голосом проговорила Анастасия, всё так же сверля глазами пространство, в котором кружилась подсвеченная солнечными лучами пыль, и Ульяна не сомневалась в том, что будь мамины моральные силы в полном порядке, она бы непременно призвала на своё ставшее пепельного оттенка лицо привычную саркастическую усмешку, чтобы хотя бы внешне показать, насколько мало её трогает происходящее. - Я бы сильно удивилась, если бы ты сейчас поддержала меня, а не свою бабку. - Да я в целом и не собиралась никого поддерживать, - тут же ответила Ульяна и с колоссальным трудом удержалась от усталого вздоха, потому что понимала, что Анастасия всё равно ей не поверит, хотя это была чистая правда - о чём она в этой ситуации думала в последнюю очередь, так это о том, на чью сторону встать и чью субъективную правоту разделить, поскольку и с не до конца понятными обвинениями в адрес бабушки не могла согласиться, и переживания Анастасии, явившиеся глазам Ульяны несколько минут назад, сумели что-то задеть у неё внутри и найти в глубине её души нечто вроде слабого отклика. Но вот только почему-то все их с Анастасией разговоры представляли из себя какой-то словесный уроборос - с чего они начинались, на том обычно и заканчивались, и как раз это и стало одной из причин, по которой Ульяна в течение последнего года целенаправленно свела свои диалоги с матерью к минимуму: ей уже просто осточертело с раздражающей стабильностью снова и снова идти по кругу и из раза в раз возвращаться в исходную точку только лишь из-за нежелания Анастасии то ли понимать её, то ли вообще слышать. - Просто ты так злишься на бабушку, будто она и впрямь совершила что-то страшное, а ведь на самом деле, если вдуматься, то это такая мелочь... Нет, если допустить, что бабушка действительно дала мне имя без твоего согласия или даже против твоей воли, то я могу понять, что тебе это было очень неприятно, - тут же добавила Уля, вовремя заметив, что Анастасия мгновенно вскинула голову, точно лисица, почуявшая опасность, а глубина её потемневших глаз снова опасно осветилась изнутри моментально сменяющими друг друга красноватыми вспышками, отчего весь её вид сразу же утратил недавнюю потерянность и уныние. - Но ведь уже столько времени прошло, пора бы уже и забыть об этом, а ты всё никак простить её не можешь. Неужели это такой прям весомый повод, чтобы быть в ссоре много лет подряд? Лицо Анастасии заледенело, в секунду приобретя явное сходство с высокомерно-чеканенными профилями на старинных монетах, и на нём резко и очень чётко проступили высокие скулы и все до единой чёрточки, будто обведённые резцом скульптора. Время минутной слабости, волнами которой её захлестнули потревоженные воспоминания, прошло, как и не поддающийся контролю порыв изливать горькие откровения, и теперь Ульяна снова видела перед собой женщину, которая была знакома ей куда лучше и куда менее близка, - оплетённую холодным безразличием, как добровольно накинутой сплошной паутиной, с тщательной отмерянными дозами эмоций, которые должны теплиться, но не гореть и не кипеть, рискуя выйти за пределы самообладания, и с прозрачно-серым льдом в глазах. Ту самую, что по факту была её матерью, но никогда не являлась ею по сути. И голос, совершенно лишённый приязни и силившийся удержать запредельную звенящую злость в пределах срывающегося полушёпота, явно мог принадлежать только чужачке, которая не то чтобы не хотела идти на контакт, а скорее, в принципе не понимала, зачем ей это делать. Так говорить и смотреть мог только случайно встреченный посторонний человек, которого внезапно остановили на улице и ни с того ни с сего завели с ним разговор по душам. - Ты ничего не знаешь! - Оборвав окончательно переставшую ей нравиться беседу одной фразой, Анастасия наконец оставила в покое свою юбку, успевшую от её нервных манипуляций потерять всякий товарный вид, снова сцепила ладони с предплечьями и с такой решительной демонстративностью отвернулась к окну, словно собиралась созерцать то, что там стремительно проносилось стараниями мчащегося вперёд поезда, до скончания времён. - Так объясни, - без особой надежды попросила Ульяна, сердцем чувствуя, что делает это напрасно и никаких дополнительных объяснений она от Анастасии не дождётся - та была слишком зла, чтобы хотя бы из чувства гордости завершить разговор на достойной ноте, а образ Снежной Королевы, в который она очень умело и в срочном порядке запаковалась, неизбежно сводил любые попытки докопаться до корня правды к нулевому знаменателю. Палящее солнце продолжало светить в окно, всё сильнее накаляя воздух и поверхности предметов в крошечном помещении, а Ульяне показалось, что температура в тесном купе за несколько секунд понизилась на добрый десяток градусов, чуть ли не повисая в пространстве полупрозрачными морозными нитями. - Ещё чего! - вполне ожидаемо ощетинилась Анастасия, более чем подтверждая все предположения и единственный вариант развития событий, которые Ульяна успела прогнать у себя в голове. Под воздействием всплеснувшегося возмущения, вызванного просьбой Ули, которую сама Анастасия, видимо, посчитала наглостью в чистом виде, женщина даже от окна отвернулась, хотя только что старательно делала вид, будто оно и открывающиеся за ним пейзажи - это единственное, что заслуживает её внимания, и пусть сейчас она не кричала, а царящее внутри неистовство выдавали лишь непроизвольно сжимающиеся в кулаки пальцы, но этот каменный взгляд, вгрызающийся даже в самую прочную выдержку и промораживающий до самой души, этот ровный голос, щедро сдобренный колючей стужей показного пренебрежения, были едва ли не хуже, чем любые открытые и более эмоциональные проявления гнева. - Достаточно и того, о чём тебе уже успела поведать твоя бабка, а лично я не собираюсь вкладывать свою лепту в живописный портрет чудовища, который вы с ней нарисовали с меня... Нашла себе благодарную собеседницу в её лице, с которой можно за глаза лить грязь на родную мать, так? Считаешь меня неадекватной истеричкой, которая была способна устроить скандал только лишь из-за выбора треклятого имени?.. - По лицу, на которое только-только стали возвращаться относительно живые краски, будто судорога пробежала, и Ульяна, несмотря на ещё не отпустившее смятение, разливающееся внутри холодной клейкой субстанцией и заставляющее желудок противно сжиматься ознобными спазмами, вдруг отчётливо поняла, что касательно этого момента Анастасия точно не врёт - причиной случившейся семь лет назад ссоры было не только или вовсе не то, что ей не понравилось выбранное для дочери имя, на котором настояла бабушка Ульяны. Произошло тогда что-то ещё, о чём Анастасия не хотела и наотрез отказывалась сейчас говорить, но что и по сей день не оставляло её в покое, чувствительно жаля не то душу, не то совесть. - И ты, кстати, сильно заблуждаешься, если думаешь, что твоя бабка настояла тогда на своём только лишь из-за тебя или из-за того, что ей казалось, будто это имя подходит тебе больше всего. Я не удивлюсь, если о тебе она в тот момент вообще думала в последнюю очередь. Ульяна резко повела плечами, словно ей за шиворот вдруг и непонятно как залилась струя холодной воды. Интересно, ей только показалось, или голос Анастасии на последних фразах и впрямь значительно окреп, и в нём явственно зазвучало привычное самодовольство, проявлявшееся всякий раз, когда мама собиралась сказать нечто приятное для себя и болезненное для собеседника, чьё разочарование наблюдать ей было в радость? И хотелось бы верить, что это не так, что Анастасия точно не в этой ситуации готова воспользоваться своим излюбленным методом по повышению собственной самооценки через унижение кого-то другого, но похожие на скупые лучи зимнего холодного солнца блики, которыми залучились её глаза, определённо говорили в пользу неприятной догадки. Высокомерное выражение на лице женщины проступило окончательно, оттеняя предгрозовым напряжением каждую черту, и у Ульяны возникло ощущение, будто она в десятый раз проходит по кругу через отвратительное дежавю одного и того же события. - Что ты имеешь в виду? - тихо спросила она, отвечая Анастасии максимально нейтральным взглядом, а "шестое чувство" сжалось внутри в тугой виток, безмолвно предупреждая, что ответ ей вряд ли понравится. Шёпот вмиг полностью пробудившейся интуиции, предупреждающий о приближении очередного гадкого выпада, стал ещё громче и отчётливее, когда контур губ Анастасии изломила акулья улыбка, полная холодного сладкого предвкушения, и Ульяна едва успела взять себя в руки, чтобы не отвернуться в сторону, поскольку не видеть эту гримасу пока непонятного и вгоняющего в неприязненную дрожь превосходства нарастало всё сильнее, зудя где-то под мозжечком и управляя шейными позвонками чуть ли не на автомате. Прямой и ясный взгляд ей удалось сохранить, полностью убрав из него и настороженность, и малейшие следы затравленности, которые мать могла выцепить своей инквизиторской наблюдательностью, обычно включающейся в ней в такие минуты, а вот тело, напрочь отказываясь подчиняться в это мгновение любым приказам разума и действуя на каких-то собственных, неосознанных, инстинктах, быстрым движением отпрянуло с края сиденья, где Ульяна устроилась, пока ещё рассчитывала на более или менее вменяемый разговор, ближе к спинке из потрескавшейся кожи, словно всё её существо в эту секунду находилось в состоянии пугливой брезгливости перед прикосновением некой липкой гадости, чью застывшую поверхность кто-то неаккуратно повредил. Точнее, она же сама и повредила, и сделала это в тот самый момент, за который будет корить себя весь ближайший час так точно - когда ей, снова склонившей голову перед глупым и неуместным состраданием, вздумалось выяснить, что именно Анастасия скрывает в глубине своей души и какие демоны начинают терзать её при воспоминаниях о давней ссоре с матерью. Здравый смысл с самого начала подсказывал, что положительного результата у этой и так не поражающей особой разумностью попытки не будет, но Ульяна предпочла проигнорировать его прохладные в своей правильности доводы, прислушавшись к взволнованным эмоциям. И вот, пожалуйста - расплата за то, что раз в десятый поднесла голую, незащищённую руку к морде агрессивной тигрицы, вознамерившись погладить и недальновидно понадеявшись, что воспитанная законами дикой природы хищница не вцепится в неё вечно жаждущими крови и живого мяса клыками, не заставила себя долго ждать. - Я свою мать знаю лучше, чем кто-либо, - Анастасия изрекла это с всё той же уверенностью в каждом своём слове, которая, если бы это только было возможно, однозначно срывалась бы с её губ яркими искрами победной петарды, и даже сама её поза неуловимо, но довольно разительно поменялась - молодая женщина приостановилась, в малейшем её жесте и движении появились спокойная грация и показная небрежность, а спина по изящной и абсолютной ровности могла бы посоперничать с натянутой струной, словно Анастасия сидела не в купе поезда, а как минимум на королевском троне во время приёма почётных гостей, наслаждаясь всеобщим вниманием и чувством собственной значимости. Ульяна могла бы поспорить с этим утверждением, которое Анастасия, видимо, считала равной букве закона, и чуть было не сказала, что для того, чтобы действительно так хорошо знать человека, нужно хотя бы видеться с ним почаще, чем пару раз в год, но в последний момент вспомнила ответную реакцию матери на всё, что бы сегодня ни прозвучало из её уст, и, скрепя сердце, заставила себя промолчать. - Пока я и Ольга жили с ней, мы никогда не были для неё цельными самостоятельными личностями со своими желаниями и мнением, а были всего лишь куклами на ниточках, которые обязаны были делать только то, что она считала правильным и нужным. Ни я, ни моя сестра никогда не видели от неё ни капли ласки и понимания, а всё, чем она могла нас осчастливить, - это бесконечными нравоучениями и предписаниями, как себя вести и чего ни в коем случае нельзя делать, а список там, деточка, такой длиннющий, что если я сейчас возьмусь перечислять всё, что в него входило, то и до завтрашнего вечера не уложусь. А когда я наконец съехала от неё и свободная жизнь без её постоянного присутствия и систематического стояния над душой позволила, так сказать, почувствовать разницу, то я вообще всё чаще и всерьёз стала задумываться о том, что она родила нас - меня и Ольгу - только лишь для того, чтобы ей в принципе было, кем помыкать и кого изо дня в день строить по своим надзирательским правилам. И как ты меня сейчас ни убеждай в обратном, я-то точно знаю, что эта женщина не может быть ни хорошей матерью, ни любящей бабушкой. Она - тиран и диктатор, который чихать хотел на остальных, кем бы они ни были, и у которого всего одна цель - сделать так, чтобы все вокруг плясали под его дудку. Даже сейчас, когда я уже много лет как живу отдельно от неё и касаюсь её постольку поскольку, она, как конченая наркоманка, помешанная на власти над чужими жизнями, всё равно не может удержаться, чтобы хотя бы раз или два в год не разбавить моё относительно нормальное существование своей традиционной ложкой дёгтя... - К чему ты сейчас мне всё это рассказываешь? - Какой-то частью уже изрядно утомлённого сознания Ульяна понимала, что и её голос, и не прикрытый особой сдержанностью вопрос прозвучали куда более резко, чем это можно было бы позволить себе в разговоре с таким человеком, как Анастасия, который, к тому же, определённо оседлал любимого конька и входил во всё больший запал, смакуя собственные ораторские таланты, и что такой поступок с очень большой долей вероятности мог быть чреват новыми проблемами; но...дьявол побери всё на свете - именно так любил выражаться папа, когда его выдержка исчерпывала себя в повседневных сражениях с чужими глупостью и упрямством, - невозможно было до бесконечности глотать этот концентрат лицемерия, сохраняя при этом спокойствие и нейтральное выражение лица. Уля прекрасно уловила, что конкретно пыталась до неё донести Анастасия своей речью, в которой странным образом умудрилась сочетать наносную проникновенность с промороженной невозмутимостью, да и мамин молниеносный манёвр, которым она очень быстро и с ловкостью, достойной настоящего мастера, водрузила себя на привычное и почётное место вечной жертвы, которой отказано в элементарном понимании и сопереживании абсолютно всеми, в том числе родной матерью, лучшей подругой, бывшим мужем и даже ребёнком, тоже её совершенно не удивил - когда это Анастасия снисходила до того, чтобы признать в чём-то личную неправоту, и упускала возможность переложить ответственность за свои проблемы и неудачи на кого-то другого, пусть даже это никак не могло бы ей помочь справиться с ними в дальнейшем? Но сама расцвеченная фальшь, которой дышала каждая фраза, и излишний трагизм, уместный в этом разговоре настолько же, насколько бывает уместной плакальщица на празднике, словно иглами морского ежа царапали нервы и погружали саму Ульяну в тошнотворные ощущения, будто она из первого ряда наблюдала плохо отрепетированный спектакль одной актрисы. Мнение Анастасии относительно собственной матери тоже более чем ясно и красочно высказано, но в Ульяне в ответ на него ничего не отозвалось - в бабушке она никогда не видела тирана и диктатора, стремившегося игральными костями подкидывать в своих руках чужие жизни, но зато их с Анастасией взаимоотношения просто идеально вписывались в то, что та только что изложила со старательностью выпускницы актёрского училища. Это даже забавляло как раз в той степени, когда если и пробивало на смех, то даже без малейшего намёка на веселье - Анастасия терпеть не могла излишний эгоизм, безразличие, склонность к вранью и авторитарные замашки в других людях, но при этом проявляла поразительную близорукость в отношении этих же самых качеств у самой себя. Взгляд прищуренных серых глаз, устремлённых на Ульяну, из просто насмешливого стал острым, как лезвие стилета, и Ульяне, которая успела устать от этого затянувшегося и явно бессмысленного противостояния, пришли в голову лишь две причины, из-за которых мамино воинственно-приподнятое настроение снова на пару-тройку градусов понизилось до отметки раздражения: либо недостаточно почтительный тон, каким она заговорила с ней, либо хорошо различимые сомнения, уместившиеся в одном-единственном лаконичном вопросе, по поводу всего того, что она рассказала о Евдокии. На секунду-две в купе угрожающим пологом раскинулась тишина, такая выразительная и противоестественная, что отдалась неприятным звоном в ушах, и Ульяне пришлось незаметно сжать пальцы правой руки в плотный кулак, чтобы только сдержать мгновенно возникший наитий резко тряхнуть головой и избавиться от дурного наваждения. Это тоже было одним из сомнительных плюсов её проклятого дара, ещё одним не принимаемым адекватной частью сознания признаком её исключительности, без которой Ульяна с огромной радостью обошлась бы, - приближение малейшей опасности, веяние самой слабой угрозы она всегда чувствовала кожей, подрагивающей льдинкой, которая сразу же накрепко вправлялась в самый центр солнечного сплетения и отзывалась на каждый удар сердца холодным уколом, волнами противной мелкой дрожи, дающей в руки и колени, и в каждый из таких моментов девочка чего бы только не дала, чтобы этот мерзкий внутренний датчик вышел из строя и навсегда замолк, а наполненная тоскливым ожиданием готовность к очередной неприятности сменилась бы неведением, внезапностью, испугом. Что угодно, но только не это гадкое ненормальное ощущение, будто она на время превращается в безвольную карту таро - мало того, что последнюю и решающую в раскладе, так ещё и предрекающую на ближайшие минуты далеко не радужные перспективы. - Я рассказываю всё это к тому, что если ты всерьёз успела увериться, будто твоя бабка затеяла тогда всю эту свистопляску с выбором имени исключительно из-за любви к тебе и сильного до одури желания как-то поучаствовать в твоей судьбе с самого начала, то это одно из самых больших заблуждений в твоей жизни, - мрачно процедила Анастасия, от накатившего негодования даже забыв снабдить свой голос холодным сиропом мнимой любезности, который был ещё менее приятен, и Ульяна попыталась незаметно перевести дух. Всего лишь брошенный исподлобья сумрачно-неприязненный взгляд и тон, с лихвой изобилующий металлом - в общем, всё то, к чему уже давно пора привыкнуть, - а фантомный холод в груди всё ещё бьётся заполошной птицей под летней майкой, и слабый тремор, с грехом пополам скрываемый плотной тканью брюк и длинными рукавами ветровки, не спешит пока утихать, словно и то, и другое меньше минуты назад пытались предупредить её как минимум о сходе лавины. Злясь на собственную слабость и одновременно стараясь взять себя в руки, Уля с такой силой стиснула зубы, что у неё даже в висках заныло, как от надвигающегося нового приступа мигрени, и полностью втянула кисти в рукава, чтобы спрятать подрагивающие пальцы. - Я в своё время, когда более или менее подросла и начала понимать, что к чему, отказалась мириться с её взглядами, а потом и вовсе взбунтовалась, и с тех пор моя мать, сама по себе не привыкшая иметь дело с возражениями, чуть ли не жизнь свою положила на то, чтобы я об этом пожалела. Она всегда буквально расточала свою благосклонность всему, что меня раздражало или на что я бы даже и не взглянула, и цеплялась за любую возможность, чтобы только уколоть меня, унизить, лишний раз напомнить мне, какая я несовершенная из-за того, что не захотела когда-то сверять каждый свой шаг с её указками, а предпочла жить так, как я хочу. И с твоим именем всё обстоит точно так же: моя дражайшая матушка устроила тогда целую историю и смогла привлечь на свою сторону даже моего теперь уже бывшего муженька, который вечно ей под ноги ковром стелился, вовсе не из-за тебя, а только лишь для того, чтобы в очередной раз досадить мне. И её временное отношение к тебе, пока она строит из себя заботливую бабушку, можешь даже в расчёт не брать - всё это будет продолжаться ровно до тех пор, пока твой мышиный умишко не ставит этому серьёзных препятствий и пока ты, милочка моя, смотришь ей в рот и киваешь в ответ на всё, что бы она ни сказала. Но попробуй вставить хоть слово против во время её проповедей - и сама удивишься, как стремительно и бесповоротно ваши с ней хорошие отношения превратятся в никакие, причём настолько, что вы с ней друг друга больше и видеть не захотите. Этот человек по-настоящему и бескорыстно не способен любить никого - ни родителей, ни детей, ни внуков. Вот поэтому твоя тётя, Ольга, никогда не доверяла нашей с ней матери Вику и Катю; и, кстати, ещё не известно, что там на самом деле произошло с моим отцом, которого я, к слову сказать, никогда не видела и о котором моя мамаша всегда строго-настрого запрещала спрашивать - то ли там действительно была какая-то трагическая случайность, как она любит говорить, то ли мамочкин склочный характер основательно подорвал ему здоровье и свёл его в могилу раньше срока... Чего-то приблизительно в этом духе Ульяна и ожидала, ещё когда поймала на себе пронизывающий и одновременно целенаправленный взгляд Анастасии, готовый, казалось, освежевать заживо не хуже новенького острого скальпеля, но о том, что мама, корчась в огне собственного негодования, к бредням о Евдокии вздумает ещё приплести и смерть деда, о которой ей, по её же словам, известно не больше, чем самой Ульяне, она и помыслить не могла и, услышав, чем именно Анастасия завершила свои полные холодной ярости высказывания, поперхнулась очередным вдохом, застрявшим где-то посередине и словно перехватившим грудь тугой судорогой. Слова, грубые, безжалостные и будто переливающиеся омерзительным блеском своей заведомой безнаказанности, тяжёлым вязким облаком осели в голове, а потом с силой отменного отбойника ударили по нервам, и у Ульяны на почти первобытных инстинктах, запрятанных до поры до времени глубоко-глубоко, возникло желание послать куда подальше необходимость сохранять непоколебимое напыление внешнего спокойствия на своём лице и в самой примитивно-фривольной манере выдать громким голосом: "Да что за ерунду ты несёшь, ей-Богу?!" Впрочем, нет - слово "ерунда" было бы слишком мягким определением для всей этой ядовитой тирады с львиной долей субъективных додумок, которую только что выпалила Анастасия, даже не подумав, есть ли в её словах хотя бы очень отдалённое отражение действительности и стоит ли вот так, сходу, под напором зашевелившихся обид, чуть ли не предъявлять обвинения в том, о чём она попросту не могла знать ничего достоверного. Да и в любом случае - как бы там ни было, зачем, для чего нужно было втягивать в такой щепетильный и далёкий от мирного и доброжелательного разговор ещё и личность усопшего? К чему было глупыми необдуманными словами тревожить того, кого уже много лет нет среди живых и кто к суете и делам этого мира уже давно не имеет больше никакого отношения? В первую минуту Ульяна внутренне сжалась, приготовившись к резкой головной боли, которая вот-вот должна была раскалённой спицей атаковать её виски, к ощущению острого сухого холода, который колючей многоножкой скользнёт между напрягшимися лопатками, и к неясному шёпоту в голове, похожему на зловещий шелест, как случалось всякий раз, когда кто-то поминал умерших не по-доброму или всуе в её присутствии. Но, к её облегчению, холодящие кровь ощущения так и не пришли - не то её связь с дедом была очень слабой, поскольку она совсем его не знала, не то сам дух дедушки Павла, почувствовав родную кровь, пожалел внучку и не посчитал нужным мучить её из-за чужой опрометчивой ошибки. Возможно, в этом и была причина того, что непереносимой силы мигрень, озноб и чувство накативших ни с того ни с сего галлюцинаций в этот раз обошли её стороной, а возможно, и нет; возможно, за этой неожиданностью стояло нечто другое, а она, так и не сумев до конца разобраться в своих способностях просто упускала что-то из виду. Но отсутствие внутреннего дискомфорта, пусть и подарившее временное облегчение, от которого даже голова немного закружилась, не смогло успокоить её взбудораженные нервы и затушить полыхнувший огненно-красным заревом гнев, который теперь затоплял её, расходясь гудящей жаркой вибрацией от макушки до кончиков пальцев на ногах, и не имел уже никакого отношения к её собственным задетым чувствам. Ульяна даже несколько раз глубоко вздохнула, силясь большими порциями воздуха остудить негодование, которое вроде бы принадлежало не совсем ей и многим показалось бы иррациональным, но ускорившийся ток крови всё равно отзывался тяжёлым "тук-тук-тук" в висках, а дыхание упрямо сбивалось с размеренного темпа. Мама, конечно же, истолкует это по-своему и будет уверена, что это ей своими метко попадающими в цель словами и проницательными замечаниями снова удалось довести всегда спокойную и терпеливую Ульяну до белого каления, но настоящая причина, находясь за гранью её понимания и даже фантазий, ей точно в голову не придёт, даже случайно. Подавляющее большинство людей почему-то уверены, не имея этому, кстати, ни одного хоть сколько-нибудь весомого подтверждения, будто всем мертвецам крайне необходима лишь одна вещь - чтобы их как можно дольше помнили после ухода и чтобы память о них годами сохранялась среди живых; но Ульяна по прошествии последних двух лет точно знала, что это один из самых глупых и пустых предрассудков человечества, потому что для неё самой уже довольно давно перестало быть тайной то, что умершие совершенно точно в этом не нуждались. Пышные похороны, высокопарные траурные речи, богатые мраморные надгробия и целые величественные склепы, похожие на дорогие торжественные банкеты поминки в ресторанах и залах - всё это было нужно только живым, причём по разным причинам: кто-то так выплёскивал боль утраты, кто-то таким образом пытался загладить вину перед ушедшим, а кто-то и просто упивался тем, что может себе это позволить, не особо задумываясь над поводом выставить своё благосостояние на всеобщее обозрение. А тем, чьи души покинули свои тела и успели пересечь грань, разделяющую реальный и тонкий миры, требовалось после этого лишь одно - полное освобождение от всего, что было неразрывно связано с ними в земной жизни, и покой. Встречались, конечно же, и среди духов отъявленные упрямцы, которые очень долго не желали мириться как со своей новой необратимой сущностью, так и с необходимостью рано или поздно покинуть пределы этого мира, и до последнего цеплялись за свои незаконченные дела или сильные привязанности, которым принадлежало сердце кого-либо из них в бытность живыми людьми - сразу же вспомнилась Ариадна Альбертовна, жизнь которой оборвалась пусть и не очень-то рано, но всё же достаточно внезапно для неё самой, и старушка целых два года отказывалась верить, что здесь уже невозможно ничего изменить, а следующими на память пришли её каждодневные посиделки на излюбленной лавочке у подъезда, словно следование старой привычке могло и впрямь помочь ей хотя бы на время воскреснуть и наконец-то поговорить начистоту с единственным сыном, чего она так и не сделала при жизни и о невыполнимости чего потом так сильно сокрушалась. Но потом и они понимали всю тщетность своих бесполезных попыток, когда просто не оставалось ни сил, ни смысла продолжать держаться за то, что уже давно само их отпустило. Куда именно они уходили и что их там в действительности ждало, было сокрыто даже от Ульяны, и поэтому ей оставалось только гадать, что на самом деле представляет из себя пристанище для мёртвых или загробный мир, как его часто называют в книгах: может быть, там действительно есть некий своеобразный дом для каждой души, где она чувствует себя на своём месте, как была уверена сегодня при последнем разговоре Ариадна Альбертовна, а может быть, там всего лишь темнота небытия, в которой растворяется, становясь с ней единым целым, всё, что лишилось своего телесного воплощения. Но, как бы там ни было, в двух вещах даже Ульяна, которая, как могла, отнекивалась от своего дара и ни в какую не хотела постигать его скрытые до поры до времени возможности, была абсолютно уверена: во-первых, для любой души, хоть убиенной, хоть высвобожденной из своего тела посредством естественной смерти или несчастного случая, куда правильнее и проще уйти сразу же, пока силы ещё остаются при ней в полном объёме, а светлая энергетика ещё не выпита почти до дна длительным пребыванием в материальном мире (из сегодняшних воспоминаний, ещё не успевших потускнеть за дымкой прошедшего времени, снова выплыло иссохшее, похожее на истончившийся серый пергамент лицо Ариадны Альбертовны - и по ладоням опять мелкими колючками воровато пополз холод, но только уже не сверхъестественной природы, а сравнительно обычный, какой пробирает от неприятных мыслей); а во-вторых, самое последнее, что было нужно уже отбывшим в мир иной душам, - это чтобы их тревожили оттуда, где им теперь нет и уже не может быть места. Ульяна понятия не имела, как это работает и каким законам мироздания подчиняется, но уже не раз была невольной свидетельницей того факта, как при упоминании кого-то одного из умерших с последующими затем недобрыми словами или просто от нечего делать духа буквально выдёргивало из его неведомой обители, где он находился в полном покое до этого злосчастного момента, и против его воли рывком возвращало в мир живых - именно в такие минуты Уля видела поблизости от себя полупрозрачные или даже сероватые бесплотные фигуры людей, растерянность на лицах которых очень быстро сменялась выражением неподдельной муки, а её саму уже через секунду накрывало ознобной волной, всегда сигнализирующей об их присутствии. Она слышала их шипящий ропот у себя в голове, содержащий то жалобы, то угрозы, чувствовала их боль и гнев, которые снова и снова били по ней своими разрядами, словно по сверхчувствительной антенне, и сама не замечала, как тоже начинала злиться, но только не на духов, как раз и дарящих ей эти "незабываемые ощущения", а на тех, кто из зловредности или по незнанию не сумел вовремя удержать свой болтливый язык на привязи, тем самым призвав их сюда. Правда, надолго духи в этом мире не задерживались и уже секунд через пять исчезали с одинаковыми вздохами облегчения, а вот Ульяне потом требовалось не меньше часа, чтобы прийти в себя после таких незапланированных свиданий, в ходе которых становившиеся похожими на голодных стервятников души сразу же тянулись к ней, как железные опилки к оказавшемуся вблизи магниту, и успевали поглотить какую-то часть её энергии, пока неведомая сила не забирала их обратно. Поначалу Ульяна пробовала сопротивляться, пыталась отгонять их от себя, но довольно быстро поняла, что, скорее всего, в силу своего пока ещё совсем юного возраста ей такое умение пока не по силам, и в моменты встреч с призраками чувствовала себя донельзя отвратительно - словно лакомый кусок на блюде, которое стоит в центре пустого стола и к которому наперебой тянут свои жадные, загребущие руки все, кто за этим столом собрались, мечтая хотя бы раз вгрызться зубами в несчастное угощение. Как и чем именно приводить своё состояние в порядок после невольных контактов с ними, Ульяна тоже не представляла и поэтому восполняла силы единственным доступным ей и вполне прозаичным средством, которое к тому же ни у кого не вызывало лишних подозрений, - длительным сном, а поскольку для того, чтобы полностью восстановиться, ей требовалось проспать не меньше десяти часов, то очень скоро она получила от мамы ещё одно более или менее безобидное прозвище - соня, причем Анастасия произносила его с отчётливо читаемым неудовольствием, однозначно причисляя повышенную сонливость к перечню недостатков. В одной из тех книг, которые Ульяна на протяжении пары последних лет штудировала целыми кипами на предмет поиска способа как избавиться от своей нежелательной и доставляющей одни только проблемы способности, девочка однажды прочла о том, что существует возможность самостоятельно вызывать духов и удерживать их в мире живых на куда больший отрезок времени, чем десятая часть минуты, но для того, чтобы успешно совмещать всё это - одновременно удерживать духа, вести с ним беседу и, если при жизни это был далеко не добрый и светлый человек, не давать ему выжрать тебя до полного истощения, - нужно было быть очень сильным медиумом с максимально развитым даром, а Ульяна, не имеющая даже малейшего желания ни проводить подобные эксперименты, как будто было мало того, что души умерших и без всякого дополнительного зова слетались к ней, как пчёлы - к найденному улью, ни ещё больше погружаться в свой внутренний кошмар, чтобы в процессе узнавать, какие ещё дополнительные сюрпризы он для неё приготовил на будущее, тогда лишь торопливо пролистывала все страницы, посвящённые осваиванию способностей медиума и содержащие жутковатые инструкции насчёт того, как установить пусть и временный, но относительно прочный контакт с вызываемой душой. Она не хотела узнавать больше, чем уже знала, потому что понимание даже элементарных принципов действия этого проклятого дара уже ложилось на плечи и сильнее всего изнемогающий от этого разум многотонной ношей, которую она выдерживала на пределе своих сил; ей было невыносимо жутко от мысли, что это может стать постоянной частью её жизни, если она так и не найдёт возможности выдворить его вон; ей было страшно уходить в это с головой, потому что этой самой головой она осознавала, что рискует уже не вернуться назад, поскольку рассудок может просто не выдержать и сдаться в цепкие руки безумия, которое всегда, отделённое тонкой гранью, шагает бок о бок с принятием существования сверхъестественного. Или вернуться, но уже не такой, какой была раньше. А она не желала меняться, не хотела подчиняться этому сомнительному "таланту" и превращаться под его воздействием в безвольную марионетку с расшатанной психикой, имеющую ценность лишь для мёртвых; не хотела, чтобы он вылеплял из неё Бог знает что, корёжа и перелицовывая её на свой убогий лад. Она просто хотела остаться собой - такой, какой её знали и воспринимали близкие ей люди; хотела до ничтожного минимума заглушить в себе это сводящее с ума умение видеть и слышать души умерших людей, а в идеале - вообще вытравить его с корнями, чтобы в будущем не осталось даже намёка на то, что у неё когда-то была такая способность. Но пока что осуществить последнее, несмотря на ярое желание и отчаянное стремление, не получалось, а значит, приходилось до поры до времени жить с этим непрошенным подарком и машинально, без малейшего восторга и интереса, усваивать то, что само собой откладывалось в памяти при взаимодействии с ним. И одним из подобных знаний, которые она получала без собственного желания и согласия, было то, что Ульяна уже давно называла про себя негласным правилом, близким к строгому табу, соблюдением которого ни в коем случае не следовало пренебрегать: нельзя нарушать покой мёртвых без веской на то причины, впутывая упоминания о них в словесные разборки с кем-либо или говоря о их давних прегрешениях, о которых, по-хорошему, после смерти этих людей вообще надлежит забывать - не потому, что уход на тот свет равен всепрощению на этом, а потому что бесполезно и в каком-то смысле жестоко предъявлять любые счета тому, кто уже чисто физически не сможет по ним расплатиться. Всё равно что поливать претензиями и ругательствами или призывать в свидетели безмолвную холодную могилу, которой как таковой уже ни до чего нет дела, в то время как обитающая в потустороннем мире душа мучается и страдает по-настоящему, не находя покоя, словно уставшая птица, которую снова и снова грубо сгоняют с облюбованного ею места. Конечно же, Анастасия, которая, в отличие от дочери, почему-то не обладала предрасположенностью к общению с духами и вообще способностью замечать их присутствие, не могла знать всех этих нюансов, как и того, что только что с откровенной бесцеремонностью наплевала на одно из непреложных правил, имеющих самое весомое значение в их мире, но уж то, что как минимум неприлично касаться в разговорах умерших родственников только лишь затем, чтобы добавить своим доводам больше красочности или драматизма, она должна была понимать. И эти её слова про бабушку и про её возможное косвенное участие в смерти деда, случившейся много лет назад - они всё ещё звучали в ушах, перекатываясь многоголосым эхом злобного лицемерия, и Ульяна почувствовала, как от воспоминаний, которые она потом однозначно загонит в тот самый - наиболее дальний и тёмный - уголок своего сознания, куда сама заглядывала от случая к случаю, и накрепко запрёт там, у неё начинает противно сводить скулы, точно на язык ей непонятно как и откуда попал сок раздавленного лимона. Как вообще можно было сказать такое, пусть даже в качестве гневного выпада, над которыми по определению не принято много думать? Как можно обвинять в смерти одного близкого человека другого близкого человека, если на деле это была роковая случайность, последствия которой по итогу причинили боль всем?.. Не обращая внимания на взгляд матери, в котором гордость за то, что она сумела достойно ангажировать удар в свою сторону, уже открыто представала неприятным сальным блеском, как избыток растопленного масла в каком-то блюде, Ульяна в очередной раз прикусила губу, которая от подобных бесчисленных манипуляций, случившихся только за последний час, успела слегка припухнуть, и уставилась в пластиковую столешницу, глянцево поблёскивающую желтоватым налётом, пытаясь понять, как и самое главное - откуда могла взяться такая ничуть не преувеличенная страстью к театральным эффектам ненависть, причём не к кому-то, а к самому родному человеку. Нет, конечно же, за последний год их с Анастасией отношения тоже практически сошли на нет, и не только благодаря длительным и регулярным усилиям Анастасии, но и отчасти из-за того, что Ульяна, до этого ведомая лишь отчаянной надеждой на изменения, которых так и не случилось, тоже перестала за них цепляться, отпустив ситуацию и позволив ей прийти к тому финалу, который уже давно маячил впереди, время от времени отступая назад или виляя ненадолго в сторону; и хотя разумом она до сих пор понимала, что ничего хорошего в том, что всё в итоге сложилось подобным образом, нет, но теперь уже и не видела в этом какой-то глобальной проблемы - она со своей стороны сделала всё, что могла, и не её вина, что конечный исход всех её стараний был предрешён заранее. И всё же, несмотря на то, что пелена приличий наконец-то спала полностью, обнажая истинное отношение Анастасии к своей дочери, единственное, чего Ульяна сама точно не испытывала к ней, так это ненависти. Первоначальная злость, обида, непонимание из-за того, что многие вскрывшиеся факты не желали вот так быстро и по щелчку занимать свои места на невидимых полочках в голове - всё это поначалу присутствовало, хотя за последние пару прошедших дней успело ощутимо сгладить свою остроту, но ненависти даже в малом её проявлении определённо не было, это она знала наверняка. Ненависть являлась слишком сильным чувством, чтобы именовать ею вспышки обычного негодования или вполне себе естественное неприятие горькой правды, и Ульяна уже довольно давно научилась понимать разницу между пламенным "Как ты мог/могла?! Ненавижу тебя!" и холодно-спокойным "Мне плевать. Ты для меня больше не существуешь." Настоящая ненависть, кто бы что ни думал, не пылала у всех на виду постоянно, обжигая своими искрами каждую минуту, а горела негаснущим огнём глубоко внутри, вырываясь наружу лишь в определённые моменты, когда под воздействием каких-то внешних катализаторов пламя взметалось выше отметки выдержки, и та капитулирующе отступала. И теперь Ульяна воочию видела, что именно такое чувство Анастасия и испытывала к своей матери, и даже точно знала, что конкретно заставило сейчас её внутренний костерок ярости разгореться вмиг до жара и размеров выдоха извергающегося вулкана - этот разговор, вместивший в себя критическую дозу откровений, и её собственные неуклюжие попытки защитить Евдокию, которые она совершала почти автоматически, просто идя на поводу у заложенных внутри инстинктов. Да, ненависть - самая настоящая, без всяких утрирований и помпезной шелухи - всё-таки существовала, и оставалось всего лишь принять это как факт - неудобный, каждый раз вызывающий в душе машинальный протест, но уже не оставляющий сомнений в подлинности своего присутствия. Но откуда растут ноги у этой ненависти? Что такого должна была сделать в прошлом Евдокия, чтобы оставить в сердце своей младшей дочери настолько глубокий отпечаток сильной злости, который не смогло изгладить даже время?.. Нет, не так. Ульяна слегка тряхнула головой, словно пытаясь заставить свои сбившиеся в кучу малу мысли выстроиться в том порядке, который мог бы помочь воспроизвести логическую цепь. Бабушка и раньше много чего делала без постоянных оглядываний на одобрение Анастасии, и практически все когда-либо принятые ею решения не находили у мамы даже слабой положительной реакции. Так какой из её поступков должен был настолько задеть и ошеломить Анастасию, чтобы впоследствии стать в её глазах более чем значительной причиной для немеркнущей ненависти? Вероятность, что во времени детства Ольги и Анастасии Евдокия могла ставить строгость во главу приоритетов в их воспитании, Ульяна совсем не исключала, потому как сама была хорошо знакома с этой чертой её характера - Евдокия искренне любила внучку, но эта любовь не мешала существованию ряда неукоснительных правил в её доме, в основном, заключающихся в том, что в девять часов вечера Ульяна уже должна была находиться в кровати, а в семь утра - на ногах; что неприлично садиться за обеденный стол с распущенными волосами, какими бы густыми и красивыми они ни были; что девочки должны ходить только в платьях и сарафанах, а не в брюках или не дай Бог джинсах; и что даже в самую тёплую погоду плечи и спина должны быть обязательно закрыты - как раз из-за последнего правила, выработавшегося затем в привычку, почти все платья в гардеробе Ульяны были длиной рукава как минимум до локтя и без всяких вырезов на спине. Но всё это были вполне разумные и приемлемые требования, на которые сама Ульяна никогда и не думала обижаться, да и выполнять их было не так уж обременительно, чтобы всерьёз из-за этого злиться. Если всё то же самое бабушка требовала и от Ольги с Анастасией в их детстве, то практически однозначно можно сказать, что им, привыкшим ставить своё мнение и желание превыше чьих-либо других, это могло быть очень неприятно, и, вероятно, реагировали они на это тогда куда более бурно, чем Уля сейчас, но невозможно же только по этой причине проникнуться такой подлинной ненавистью. Или... В виски и затылок накатом кратковременной боли толкнулось воспоминание о том, какими шипящими натуральной злобой словами и с каким яростным блеском в глазах Анастасия в тот день, когда отец ушёл, сыпала в её, Ульяны, сторону, и всё только лишь потому, что ей не посчастливилось родиться девочкой, а не мальчиком, на появление которого мама когда-то сделала ставку - и это "невозможно" сразу же поблёкло чуть ли не до состояния прозрачности. Так ли уж невозможно, чтобы обиды из давно ушедшего детства действительно поспособствовали возникновению односторонней вражды на постоянной основе? Что она вообще, в сущности, знает о своей матери и тётке, кроме самого очевидного, чтобы всерьёз думать, будто понимает все их поступки и немного двинутую на почве эгоизма логику, руководящую каждым из них?.. Кто сказал, что то, что выглядит глупым и даже диким для неё, не является совершенно нормальным в глазах кого-то другого? Особенно в глазах мамы, которую она, наверное, никогда не сможет понять до конца, даже если и дальше будет прикладывать для этого все возможные усилия... И упоминание Анастасией смерти деда, при мысли о чём горло Ульяны до сих пор облепляла изнутри холодная сухость, как если бы она хватанула ртом морозного воздуха в самый разгар января. Ясно, что маме не причиняло особой боли говорить об уходе того, кого она совсем не знала, пусть даже он и был её самым близким родственником, но сказано всё это было с такой свирепой уверенностью, что становилось не по себе. А всё потому, что Анастасия никогда не пыталась сблизиться со своей матерью и поэтому не могла знать, как та реагировала на разговоры об умершем муже. Она просто не знала, сколько боли и тоски, самых сильных и искренних, застывало во взгляде Евдокии всякий раз, когда её маленькая внучка, просматривая объёмный фотоальбом в полинявшем бархатном переплёте, невзначай и без всякой задней мысли спрашивала про дедушку, чьи фотографии ей нигде не попадались; она не знала да и не могла знать, как в подобные моменты неосознанно и с некой покорной беспомощностью опускались вниз и жалко горбились тщедушные старушечьи плечи, словно груз горя, который так и не удалось избыть вместе с минувшими годами, снова давал почувствовать в полной мере свою выворачивающую душу наизнанку тяжесть; она никогда не слышала, как в такие минуты, отвечая на вроде бы заурядный вопрос, относившийся тем не менее к табуированной лично для неё теме, бабушка машинально понижала голос, будто за стеной, в соседней комнате, лежал покойник. Ни о чём из этого мама даже и не подозревала, а ведь если бы хоть одна из этих деталей, напрочь опровергавших всё, что она тут высказала, однажды предстала бы перед её глазами, то она - при всей своей мнительности и злопамятности - в дальнейшем наверняка бы даже и не подумала предполагать причастность бабушки к смерти деда Павла. Сколь бы малым ни казался большинству знакомых тот срок, что Евдокия и Павел когда-то провели вместе, и что бы тогда ни стало причиной ранней гибели молодого мужчины, бабушка своего первого и единственного мужа очень любила и до сих пор не могла его забыть, в этом Ульяна уже давно не сомневалась... Тонкие и на редкость твёрдые пальцы неожиданно и проявив жёсткую бесцеремонность взяли её за подбородок, заставив поднять потупившийся в задумчивости взгляд, и Уля, непроизвольно вздрогнув от чужого прикосновения, с недоумением уставилась в оказавшееся прямо перед ней лицо Анастасии - мама, привстав со своего сиденья, перегнулась к ней через поверхность стола, чтобы очутиться к девочке почти вплотную, и отсветы непонятного торжества, бликующие в её насмешливо прищуренных глазах, не увидел бы в эту минуту только слепой. - Переварила новости? - шёлковым голосом осведомилась Анастасия и, видимо, уловив в глазах Ульяны некоторую потерянность, которой опять-таки дала свои определение и причину, довольно хмыкнула. - Неприятно, наверное, осознавать, что не только я одна могу казаться жестокой и бессердечной лишь из-за того, что многое тебе запрещаю, но и твоя обожаемая бабка, если внимательнее присмотреться, ведёт себя с другими ещё хуже, подавляя и унижая их. Да, я тоже неидеальна, но только знаешь, в чём разница между ней и мною? - Прохладные пальцы чуть сильнее сомкнулись на подбородке, не давая отстраниться, и Ульяна, машинально сохраняя зрительный контакт, туго сглотнула, мысленно убеждая себя не злиться, чтобы потом не сталкиваться с неприятными последствиями. Вот только рука, без особой жалости и аккуратности держащая за нижнюю челюсть, провоцировала на обратное. - Я кажусь тебе бездушным чудовищем только лишь потому, что ты хочешь его во мне видеть, а вот она является таковой на самом деле - жестокой, двуличной, неспособной любить никого. Ты ведь и сама наверняка это за ней замечала, разве нет? Да точно замечала, но просто предпочитала подбирать её поведению более удобные для тебя трактовки и ни разу так и не набралась смелости ни на меня, ни на неё взглянуть без предвзятости. Так-то, девочка моя. Снисходительно потрепав её по щеке, отчего у Ульяны возникла ассоциация с лёгкой пренебрежительной пощёчиной, Анастасия наконец отстранилась и, опустившись обратно на сиденье, ответила устремлённому на неё взгляду Ули кривоватой полуулыбкой, снова зажёгшей самодовольство на ухоженном лице. Ульяна на автомате провела ладонью по своему подбородку, словно стряхивая тень любых ощущений от недавнего касания, и на секунду сомкнула веки, укрываясь от слепящего солнечного света в кратковременной успокоительной темени, чтобы собраться с мыслями. Дико разболелась голова, но только эта мигрень была уже никак не связана с присутствием призраков или с какими-то сигналами, идущими из их мира, а являлась следствием нервного перенапряжения - слишком много пришлось сегодня узнать, причём ни одна из этих новостей не была особенно приятной; слишком большое количество болезненных тем пришлось затронуть, слишком глубоко пришлось погрузиться в дебри прошлого. Слишком, слишком, слишком... Но при всём при этом какого-то масштабного диссонанса, при соприкосновении с которым вдребезги разбивалось бы всё внутри и который острыми режущими осколками вонзался бы в то, что до этого момента было совершенно целым и неприкосновенным, Ульяна не испытывала, словно мозг и восприятие уже давно приноровились оставлять за бортом всё лишнее, что само по себе было бессмысленным и ничтожным как для обдумывания, так и для проявления каких-либо эмоций. Только в груди стремительно расползалась, пробивая изнутри неприятными колючими импульсами, жуткая горечь от понимания, что совсем не на такой исход этого разговора она рассчитывала, когда начинала его, хотя, наверное, стоило бы заранее предвидеть, что именно в эту сторону всё в итоге и свернёт. В более или менее откровенных беседах с мамой никогда не бывало по-другому. Точнее, по-другому-то как раз бывало, но тут уже вставал вопрос лишь о степени плачевности, которой всё заканчивалось. "Ну что, получила плату за очередной наплыв своего милосердия, которое оказалось никому не нужным?" - осведомился изнутри жёсткий голос рационализма, наконец-то пробившийся к ней сквозь многоголосый хор схлёстывающихся друг с другом переживаний, от которого уже начинала немилосердно гудеть голова, словно в ней беспрестанно перетряхивали с места на место кучу сухих опилок - то, что осталось от связных мыслей. "Получила, - угрюмо ответила самой себе Ульяна, чувствуя, как её слегка накрывает мрачное удовольствие от того, что кричаще яркие горячие пятна эмоций наконец-то убрались куда подальше, и к ней вернулась способность сравнительно трезво мыслить. - Но вот только при оплате ещё и сдачу полагается забирать." Уля снова перевела взгляд на Анастасию, которая, очень быстро потеряв интерес к исчерпавшему себя разговору, опять устроилась со всем удобством, на какое только было способно далеко не новое сиденье, и взяла со столика оставленную там перед этим книгу, собираясь снова углубиться в чтение. И нездоровый сероватый оттенок, и краснота волнения полностью исчезли с её лица, смытые восставшим самообладанием, но почему-то смотреть на это было ещё более неприятно, чем несколько минут назад, когда она тряслась от сдерживаемой истерики, а потом задыхалась разгоревшимся внутри гневом. Тогда она казалась живой, относительно настоящей и проявляла хоть какие-то чувства, теперь же снова превратилась в полую идеальную куклу, которой ни до чего нет дела. Осознание, что в те минуты, когда они с мамой оставались наедине, обстановка никогда и не поражала большим теплом или вниманием со стороны Анастасии, привычной усталой тяжестью опустилось на плечи, которые приняли знакомый груз без возражений и особого труда, а перед глазами сама собой сложилась из кусочков, подброшенных памятью, совсем другая картина: руки с морщинистой кожей и выступающими узловатыми венами перебирают в большой эмалированной чашке, стоящей на деревянном кухонном столе, накрытом клеёнкой, крупные тёмно-красные ягоды вишни, освобождая их от бледно-зелёных стебельков, а серо-голубые глаза поминутно отрываются от того, чем заняты руки, и, слегка прищуриваясь, отчего по коже вокруг век разбегается сеть мелких смешливых морщинок, смотрят на сидящую напротив за тем же столом маленькую девочку, которая без остановки гладит растянувшегося у неё на коленях огромного чёрного кота, который, вконец разомлев и обнаглев от безотказных ласк, вовсю выпендривается перед ребёнком, выгибаясь и так, и эдак, чтобы она не забыла и погладить подушечкой указательного пальца крошечный вибрирующий комочек у него под горлом, и почесать у него за ухом... Значит, бабушка неспособна любить никого?.. - А ты? - неожиданно спросила Ульяна очень тихим, но тем не менее отчётливо различимым даже за грохочущим сердцебиением поезда голосом, окончательно махнув рукой на остатки осторожности и необходимость удерживать уже не раз назревавший сегодня конфликт в безопасных границах нейтральности. Если уж мама, не задумываясь и не особо подбирая выражения, посчитала приемлемым выпалить вслух всё, что смогло вместить в себя её оскорблённое нутро, то и у неё тоже найдётся, что сказать, и плевать теперь, насколько тяжёлым будет бумеранг последствий, который непременно прилетит потом, и как сильно он приложит по затылку. Она сегодня долго сдерживалась, снова и снова глотала собственное ошеломление от внезапных "откровений", которые, больше, чем вполовину, исходя ложью, были одно хуже другого; мысленно втискивала себя в чужую шкуру, на грани накатывающего штормовыми волнами отчаяния и до ноющей боли в голове пыталась понять всё, что выливалось на неё, но всему есть предел - такая тонкая, но видимая издалека черта, которую пересекают только идиоты или те, кому нечего больше терять. Анастасия уже довольно давно стёрла для себя эту линию, поддерживая иллюзию её существования лишь для других, а теперь и Ульяне захотелось хотя бы один-единственный раз сделать пробный шаг за границу дозволенного и узнать, каково это - пусть и на время, но почувствовать себя свободной от страха перед тем, что будет после, и от складывающихся в огромную кипу и постоянно тормозящих запретов. Ощущение очень было похоже на то самое, которое горячей хмельной волной безрассудства ударила ей в голову тем вечером, когда под её окном появился внушивший непонятное доверие рослый незнакомец и когда она на крыльях почти безумной надежды летела сначала по ступеням подъездных лестниц, а затем - по серому и - теперь-то она точно знает, насколько - твёрдому асфальту, истово веря, что ещё возможно неизвестно как всё изменить. Разница заключалась только в том, что сейчас Уля не испытывала даже слабого веяния той надежды, что невидимыми толчками по загривку подгоняла её в тот вечер, а на смену ей пришло острое до зуда в ладонях желание просто выяснить всё окончательно, а точнее, озвучить то, что и без того стало ясно - чтобы потом, находясь в далёком и совершенно чужом для неё Светлогорске, изо дня в день ловя на себе взгляды тёти, поразительно схожие с теми, какими обычно дератизатор награждает выползших на свет тараканов, и терпя ядовитые насмешки двоюродных сестриц, точно знать, что за спиной нет оборванных концов и что все гештальты до одного закрыты. Иногда для того, чтобы начать новую жизнь, необходимо всего лишь удостовериться, что возврат к старой ни по одному пути невозможен. Уже успев уткнуться в книгу и заскользить взглядом по строкам, Анастасия раздражённо передёрнула плечами в ответ на нежданный вопрос со стороны Ульяны, поскольку успела укрепиться в уверенности, что сумела-таки поставить точку в их с ней диалоге на своих условиях, но сразу же оторвалась от романа у себя в руках и посмотрела на Улю сквозь едва заметный жёсткий прищур, который априори не предрекал ничего хорошего. - Что - я? - коротко поинтересовалась женщина, стараясь, чтобы её голос звучал как можно более бесцветно, но в нём так и звенела ледяными переливами заново рождающаяся и готовая сделать первый вдох неприязнь. Ульяна, почти с филигранной точностью воспроизводя недавний жест матери и даже не осознавая этого, подалась вперёд, но только ладони с разведёнными пальцами не стала опускать на поверхность стола, а уперлась ими по бокам от своих коленей в изрядно нагретое жаром послеполуденного солнца сиденье, отчего немедленно почувствовала, как неприятно запекло внутренние стороны кистей. Одно хорошо - ни о каком ознобе и мурашках, которые не так давно донимали её, заставляя зябко кутаться в летнюю одежду, речи уже не шло. Короткая для причёски густая тёмная прядь снова легла на чуть влажную от пота правую щёку, полностью скрывая следы не вполне обдуманного шага, на который несколько дней назад сподвигла безысходность, а худенькие плечи под ветровкой непроизвольно опустились вниз, но не затем, чтобы показать внутреннюю сломленность своей обладательницы, а приготовившись достойно держать потенциальный удар. - Ты сказала, что бабушка неспособна любить никого, - всё так же тихо произнесла Ульяна, не сомневаюсь, что Анастасия не упустит ничего из того, что она скажет, и едва удержалась, чтобы не скривиться. Повторенные слова отдавали отвратительным сладковатым привкусом лжи и будто застывали на губах мерзкой коркой, которую так и хотелось безжалостно содрать зубами, пусть даже ценой этого станет отворившаяся струйка собственной крови. - А ты сама? Ты способна любить хоть кого-то? Свою маму? Моего отца? Меня? Хлоп! - твёрдая обложка книги с силой приложилась о пластиковую столешницу, когда раскрытый бульварный роман резко отшвырнули в сторону, словно он вдруг ни с того ни с сего обжёг руки или чем-то в одночасье жутко вывел из себя. Ульяна машинально скосила глаза на упавшую на стол книгу, которая лишь каким-то чудом не прилетела ей в лицо, и наткнулась взглядом аккурат на приблизившееся к ней лицо Анастасии: сузившиеся глаза, похожие на фигурные трещины в глыбе серого льда, чётко выступившие под кожей скулы, на которых вовсю заиграли желваки, и подрагивающие от гнева губы с остатками розоватой помады и следами лёгких прикусываний. По вспотевшей коже будто отдалённый порыв холодного ветра прошёлся, но Уля даже не дёрнулась, пропустив это предупреждающее ощущение мимо - она и сама понимала, что только что надавила на одну из самых болезненных точек в самолюбии матери, но давать задний ход было уже поздно и бесполезно. Да и, честно говоря, не испытывала Ульяна такого желания, потому что чем ближе были Светлогорск и неприветливые стены тётиного дома, тем сильнее царапалась под рёбрами необходимость расставить всё по своим местам, пока ещё есть возможность это сделать. Ей не нужны были просьбы о прощении или слова сожаления, что всё вышло так, а не иначе - девочка и так знала, что скорее горы сами сдвинутся со своих мест, чем подобное прозвучит из уст мамы хотя бы с минимальной долей искренности; ей просто хотелось тоже высказать то, что уже не один год холодной тяжестью давило на грудь и жгутами обиды оплетало душу. Когда же это чувство, полнившееся задушенными криками и пахнущее солью украдкой пролитых слёз, проявило себя в первый раз? Когда она в четыре года бросилась к вернувшейся из двухнедельной поездки маме, чтобы обнять её после длительного отсутствия, но Анастасия почти сразу же остановила её искренний порыв прохладным дежурным жестом? Или когда самодельная открытка, сделанная ею, украшенная неуклюжими сердечками и флажками из цветной бумаги и подаренная маме на день рождения, была потом случайно найдена в мусорной корзине? Или, может, когда она, захлёбываясь слезами, баюкала между щекой и ладошкой неподвижное тельце своего первого друга - белого хомячка Тимки, а Анастасия, грубо выхватив у неё мёртвого питомца, раздражённым тоном приказала повзрослеть и не ныть из-за ерунды?.. - Кем ты себя считаешь, если на полном серьёзе думаешь, что я буду отвечать на эти твои вопросы, наглая ты дрянь? - Всё напускное спокойствие Анастасии с рассыпающимся хрустом разлетелось, подтверждая свою суть убогой имитации и заново обнажая куда более настоящий облик разъярённой эринии - прямо хоть сейчас снимай и вставляй фотографию вместо иллюстрации в книгу мифов Древней Греции. Голос мгновенно облачился в металл, чуть ли не скрипя на зубах частичками железа и раздражающе ударяя по слуху. - Совсем страх потеряла, что ли? Думаешь, что если в поезде кроме нас полно людей, то я не смогу заставить тебя пожалеть о каждом слове? Гневный румянец снова выступил на её щеках угрожающими красными пятнами, упрямо пробиваясь сквозь слой косметики и демонстрируя собой чуть ли не визуальный сигнал тревоги, но Уля о грядущем резком вираже маминого настроения узнала ещё раньше - знакомое покалывание пополам с дрожью за несколько секунд растеклось по телу, попутно закинув холодок в область груди. Даже забавно - волосы на висках увлажнились от пота, лоб и щёки тоже покрылись обильной испариной, а где-то под горлом мелко пульсирует кусочек льда. - Уверена, что сможешь, - невозмутимо ответила Ульяна, но кто бы только знал, чего ей стоила эта невозмутимость - пальцы и ладони обожгло ещё ощутимее, потому что она изо всех сил вцепилась в обивку из старой кожи, а холод за грудной клеткой стал почти полярным, предупреждая, что даром ей эти минуты редкой и невиданной смелости не пройдут. - Но ответа от тебя я так и не услышала. Длинные волосы взметнулись тёмным каскадом, когда Анастасия яростно тряхнула головой, откидывая их назад, и, наверное, будь в купе побольше места и потолще стены, она бы ещё минуту назад выпрямилась во весь рост и яростно вытолкнула бы из себя гневную отповедь, от которой наверняка бы заходил мечущимися туда-сюда подрагивающими волнами разогретый воздух. Но тонкие стены купе и наличие в вагоне соседей-попутчиков и проводницы явно не предусматривали бурных семейных разборок, которые могли бы остаться сугубо между их участниками, и, похоже, осознание этой простой истины и дошло до уже готовой броситься в новую словесную баталию Анастасии в последнюю секунду. - А ты, я смотрю, окончательно осмелела, да? - прошипела она срывающимся полушёпотом, приблизившись к Ульяне ровно настолько, чтобы не приходилось сильно повышать голос. - Уже не строишь из себя маленькую мученицу, которую вечно все обижают и даже смеешь требовать от меня, своей матери и взрослого человека, каких-то ответов на вопросы, до которых тебе ещё расти и расти... Не много ли ты на себя берёшь, соплячка? Храбрость, что ли, через края хлещет или отупела уже до такой степени, что действительно думаешь, что я стану обсуждать с тобой свою личную жизнь? Слова летели и летели в лицо целым скопищем остро заточенных, но словно бы не направленных на конкретную цель стрельбы, заставляя морщиться про себя и мысленно отбрасывая Ульяну в тот день, когда точно такая же обвинительная тирада обрушилась на неё на пороге кухни, куда она отправилась, чтобы просто узнать, как дела у мамы и пришла ли она хоть немного в себя после сильного морального удара, каким стал для неё уход Дмитрия. Тогда было страшно, безумно обидно и невыносимо больно, потому что она не ожидала такого поворота - под шквалом бурлящих эмоций, которыми был так богат тот памятный день прошлогоднего лета, даже "внутренний сенсор" замолк, будучи не в состоянии реагировать на внешние опасности до того, как они сами дадут о себе знать - и не была готова услышать подобное из маминых уст, хотя на проявления её злости вроде бы ещё до этого выпада насмотрелась воочию. Теперь же она была готова, да и своеобразный счётчик, измеряющий напряжение окружающей обстановки, в этот раз не подвёл, оповестив о надвигающихся неприятностях заранее, но только от слов Анастасии знакомая боль всё так же свирепо извернулась в груди, задев сдавшиеся сердце и подтолкнув горячую солёную влагу к уголкам глаз. Наверное, невозможно до конца привыкнуть к тому, что так к тебе относится один из самых близких твоих людей. - Но личную жизнь других людей ты же обсуждаешь, причём у них за спиной, - недрогнувшим голосом проговорила Ульяна, строго-настрого запретив самой себе думать о том, насколько ей сейчас больно от слов и тона Анастасии. Она почти слышала падающий звук, с которым срывалась каждая капля масла, добавляемая ею в огонь, но остановиться было уже выше её сил и голоса рассудка. - Почему же мы не можем поговорить о твоей? Только лишь потому, что ты этого не хочешь? Так я тоже не очень-то хотела обсуждать с тобой мои взаимоотношения с бабушкой и выслушивать всё, что ты думаешь о них, но тебя это не остановило, или я ошибаюсь? - Пальцы начали неметь из-за того, с какой силой вонзились в твёрдую потёртую кожу, которая неохотно сменилась под ними и уже начала осыпаться в ладони неровными коричневыми хлопьями, а неимоверно глубокий вдох отозвался в лёгких почти болезненной наполненностью - совсем как перед прыжком в бассейн, когда папа учил Ульяну в пять лет нырять и плавать. Только если тогда это действительно могло помочь, то теперь небольшой запас кислорода едва ли мог бы оказать более или менее значительную пользу перед нырком в настоящее цунами. - А может быть, дело вообще в другом? Может быть, тебе просто невыносима сама мысль, что другой человек способен по-настоящему любить того, на кого тебе всегда было плевать? Почему ты так уверена, будто всё, что происходит вокруг, делается либо для тебя, либо тебе назло?.. - Замолчи! - Резкий окрик, исполненный вышедшего из-под контроля гнева, наконец-то рассёк душную тишину, которую до этого нарушал лишь негромкий голос Ульяны, разбив её на куски, и те с печальным позвякиванием осыпались вниз. Серая радужка глаз снова на мгновение вспыхнула белыми прожигающими насквозь искрами, и Анастасия, нервно мазанув тыльной стороной ладони по разом вспотевшему лицу и даже не заметив, что этим изрядно подпортила свой макияж, договорила остальное низким, опасно подрагивающим голосом, делая акцент на каждом слове, будто все их собиралась раскалёнными гвоздями вбить в сознание Ульяны: - Замолчи сию же минуту, слышишь? Немедленно закрой свой рот, или... Ульяна, даже не дослушав до конца, почувствовала, как ямка под горлом забилась в каком-то истеричном ритме, обгоняя пульс и её собственные мысли, замельтешившие в голове расплывчатыми кляксами, после чего полыхнула изнутри сильным жаром, как притоком горячей крови из лопнувших сосудов, и то самое тёмное и непонятное даже ей самой, что последние несколько минут предупреждающе пульсировало, словно таймер готовой к взрыву бомбы, торжествующе вырвалось на свободу из своей распахнувшейся клетки. Задохнувшись первоначальным испугом, вызванным пониманием того, что произошло из-за эмоциональных "качелей" и утраты привычного спокойствия, Уля ощущала, как оно деловито и по-хозяйски рассредотачивается по её телу, захватывая собой каждый уголок и каждую клеточку, как мгновенно рассеивает всякий физический дискомфорт, начисто вымывая из мышц, коленей и пальцев остаточную дрожь и наполняя их уверенным теплом, не имеющим никакого отношения к лившемуся из окна солнцу; как за сущую долю секунды оно выстраивает всё, что смешалось в голове бессмысленным варевом, в чёткую упорядоченную цепь...и впервые в жизни не испытывала даже тени желания сопротивляться ему. Может быть, в отличие от неё, лишь усилием воли удерживающей себя на поверхности смертельной усталости и уже мечтающей только о подушке, на которую можно было бы опустить раскалывающуюся голову, эта сторона её сути лучше знает, что сейчас нужно делать. И, похоже, она действительно знала. Пластиковая поверхность столика неожиданно поприветствовала не в меру разогретые и почти обожжённые ладони лёгкой прохладой, когда Ульяна на миг упёрлась ими в неё, подчиняясь внезапно загоревшемуся внутри ориентиру, и резко встала, без проблем уместившись благодаря почти эльфийской фигурке и хрупкому телосложению в узком прогале между сиденьем и столом. На недостаток роста Ульяна никогда не жаловалась и даже в школе, учась в первом классе, не была похожа на тех букашек, которых едва можно было разглядеть под объёмными ранцами на их плечах и которые имели возможность хоть немного подрасти лишь классу к пятому, и потому в эту минуту не могла не отметить где-то на периферии сознания, что впервые в жизни смотрит на так и оставшуюся сидеть мать, чей взгляд увенчало чистое изумление, сверху вниз. Но только осознание этого факта не принесло никакого удовольствия и не задержалось в голове дольше, чем на секунду, потому что на первый план вышли совершенно другие ощущения: дрожь и озноб полностью исчезли, словно растворившись в тёмном огне, который со спокойной неторопливостью всё сильнее разгорался внутри, но в тот момент, когда Ульяна поднялась на ноги, у неё отчаянно заныло правое предплечье, бинтовую повязку на котором она собственноручно обновила сегодня утром, а заживающие царапины на щеке запекло фантомной болью, напоминая, как нестерпимо горела и кровоточила содранная об шершавый асфальт кожа несколько дней назад. Оно словно заставляло Ульяну вспомнить и заново прочувствовать всё, что ей довелось пережить за последние дни, и в это "всё" входили не только физические страдания; а мозг, охваченный той же прохладной дымкой спокойствия и уже заработавший в абсолютно нормальном режиме, тут же бесстрастно выдал, что виновница всего этого сидит здесь, перед ней, и именно её глаза взирают сейчас снизу с гневным удивлением. Чувство было таким, будто кто-то целенаправленно ведёт её за руку, диктуя на ухо чётким и размеренным шёпотом, что сейчас нужно делать, и Уля, наконец-то полностью отдав контроль в руки кого-то другого, пусть даже невидимого и существующего только в её голове, наклонилась вперёд, распластав ладони по пластиковой столешнице и ощущая под ними какую-никакую, но всё же опору. Всю жизнь это мерзкое чувство шаткости и ненадёжности собственного положения преследовало её, как тень или как проклятый навязчивый призрак, и почти никогда рядом не было человека, который мог бы подставить надёжное плечо и предложить хотя бы временно положиться на его заботу и понимание. И самое ужасное - она ничего не могла изменить. Оставалось лишь мириться, оставалось балансировать, подстраиваясь под обстоятельства и чужие решения и понимая при этом, что любой из следующих шагов может стать тем самым - роковым, после которого всё относительное равновесие полетит прямиком в преисподнюю... Мягкий завиток волос снова скользнул по щеке, мимоходом задев едва успевшие слегка затянуться ссадины вкупе с сине-фиолетовым синяком, и те опять задёргало, как если бы что-то норовило вскрыть их изнутри. - Или что? - окончательно доверившись своему внутреннему проводнику, спросила Ульяна, уже намеренно не теряя зрительного контакта с Анастасией, и по позвоночнику воровато пробежала вверх, к лопаткам, стайка мурашек, когда она поняла, как звучит её голос - ровно, холодно, с чуть ли не убийственным спокойствием и, что самое главное, без всякой робости и срывов. Горячая волна поднялась от яремной впадины и почти ласково лизнула горло, разливаясь по нему усиливающимся теплом, будто там сама собой заработала спиртовая горелка, а слова легко и свободно слетали с языка одно за другим, без каких-либо формулировок и предшествовавших обдумываний, будто всё это говорил вместо Ули кто-то другой, пользуясь лишь её органами речи. Но только этот "кто-то" не подавлял её и не тянул против воли за собой на аркане, вовсе нет - они теперь стояли совсем рядом, плечом к плечу, и так крепко держались за руки, что пальцы переплелись между собой в единое целое, неразрывное. - Что ты ещё можешь мне сделать кроме того, что уже спровадила меня на неопределённый срок из дома, мам? Ударишь меня? Пощёчин надаёшь? За волосы оттаскаешь? Вскинувшая голову Анастасия смерила Ульяну взглядом, взбешённость которого явственно завихрилась в прищуренных глазах, и уже было открыла рот, явно собираясь накричать, осадить или ужалить посильнее в отместку, и можно было не сомневаться: вероятность того, что к ним в купе может заглянуть та же проводница, привлечённая разгорячёнными голосами, её бы после таких высказываний точно не остановила бы. Но на последних фразах дочери, сдобренных горькими вопросительными интонациями, лицо женщины вдруг побледнело и слегка вытянулось, отражая непонятную растерянность, а сама Анастасия резко выдохнула, словно сражаясь с приступом внезапно нахлынувшей дурноты. Правая рука опять упала на колени, заново сомкнувшись пальцами на многострадальной юбке, а левая взметнулась к горлу, и было видно, как активно задёргалась кадычная область, будто женщина хотела сглотнулась, но у неё никак не получалось этого сделать. - Откуда ты?.. Откуда?.. - кое-как выговорила она таким голосом, как если бы ей внезапно перестало хватать воздуха, и Ульяна, по-прежнему опираясь ладонями на стол и глядя на маму с всё тем же жёстким спокойствием, была уверена, что её в один момент изменившееся поведение имело под собой только одну причину - она только что почти дословно озвучила недавние мысли Анастасии, которыми та упивалась в минуты захлестнувшей её злости и была совсем не готова к тому, что они станут очевидными для кого-то ещё. - У тебя на лице всё написано, поэтому не так уж и трудно понять, о чём именно ты думаешь, - тихим и при этом не дрогнувшим ни на едином слове тоном ответила Ульяна на так и не заданный толком вопрос, решив умолчать лишь о том, что в прошлом подобные угрозы так часто звучали в её адрес, что сами собой оседали в памяти не хуже нудной таблицы умножения, повторенной десятки раз, и теперь без каких-либо особых усилий удалось вспомнить самые популярные и неизменные из них.