Благополучие в крови, или Дети Рубинштейна

Женя бесился, когда его имя сокращали. Считал это неуважением. А Огнепоклонник считал, что до Евгения тот мал да не дорос. Это у доктора Рубинштейна странный фетиш обращаться к приемным детям официально, а Огнепоклонник ему в этом подражать не собирался. Но когда после увеселительной прогулки по парку развлечений Женя вернулся затемно с руками, обездвиженными гипсом… Огонек решил не расстраивать мальца еще больше. Ладно, пусть побудет Евгением. В качестве исключения. Но в туалет ходить пацану пусть Вова помогает. Спрашивать, что случилось, Огнепоклонник не стал, только многозначительно проводил соседа по комнате взглядом от двери до кровати, куда тот плюхнулся и горько разрыдался. Слышал бы это Вова (который, к счастью, на полной версии своего имени не настаивал), сразу бы принялся его утешать, но футболист был в отключке, и Огонек никому не советовал бы его сейчас трогать. — Чего пялишься, — злобно бросил «братец» и отвернулся. Огонек прислушался — похотливая карга хлопнула дверью своей комнаты. Значит, выйдет только утром: сейчас будет или смотреть сериальчики, или слушать музыку, или колоться, а может, все вместе. Хорошо. Никто не будет действовать на нервы… кроме Жени. За что ему, Огнепоклоннику, такое наказание? Он сопли вытирать никому не подписывался. Но почти полностью решенный журнал судоку все равно пришлось отложить. — Поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — гипс? — Да это она мне руки сломала!!! Евгений агрессивно сбросил с себя обувь — в комнату он вошел прямо в уличной, желая как можно быстрее сбежать от приемной матери. Залезать на кровать, ложась на спину, не лучшая идея — от соплей и слез так можно захлебнуться. Да и как он вставать собирался, если с загипсованными руками нарушен баланс тела? Эх, молодежь, всему надо учить… — Доктор Рубинштейн услышит, разумеется, другую версию? — Огнепоклонник все же решил завести разговор, потому что сопли ему нравилось куда меньше, чем простое нытье. И на кухню не уйдешь — там посуда в раковине замочена, а в семье действовало негласное правило: кто посуду увидел, тот ее и моет. Каждый раз, когда Огнепоклонник почти успешно делал вид, что посуды нет, появлялась Софья, сводя все его старания на нет. Так что лучше не искушать судьбу. Софью Женя, в отличие от Огонька, действительно боялся, и это было очевидно для всех домочадцев. При ней он говорил тише, отводил взгляд и в целом старался к ней не приближаться. В общем-то, и не приближался бы, если бы вдруг не вернул себе милость доктора, который решил наградить мальчика увеселительной прогулкой. Сам Рубинштейн на нее не пошел, решив после возвращения с работы разобраться в своих документах, и отправил вместо себя ассистентку — без Кати вести мелочь в парк было некому. Не Огоньку же этим заниматься. Прислушиваться к шмыганью носом пришлось еще долго. Огнепоклонник уже начал было думать, а не протянуть ли парню платок, но тот вдруг затих сам собой. Умер, что ли? Эх, нет, шевелится. За плачущими людьми, если абстрагироваться от их рева, было интересно наблюдать: в этот момент они показывали себя настоящими, больше не сдерживаемые установками и ограничениями общества. Общество не любило тебя, если ты был слишком эмоциональным. Огнепоклонник привык все в себе подавлять, а вот мальцу это удавалось не всегда. Вот и сейчас, движимый импульсом, он вдруг вскочил и повернулся к соседу с горящими глазами. Сразу стало ясно, что пора валить, но Огнепоклонник не успел. — Я думал, храбрости довольно, Я думал, все мне по плечу. Не знал я, что за правду больно Я по оглоблям получу. И знаешь, доктор не поверит, Что я ни в чем не виноват. Он по себе всегда все мерит, И моей боли будет рад. Теперь я знаю: смелость — глупость, Когда ты не хитер, как лис. Снести могу любую грубость: Давай же, бей меня на бис! Давай, ломай меня, ты ж хочешь! Бей по лицу, кричи, топчи, Любого быстро заморочишь, Давай, давай же, не молчи! Скажи, насколько я ужасен, Скажи, что бесполезней нет. Но помни: я теперь опасен, Из подворотен шлю привет. Оглядывайся, идя с работы, Оглядывайся, когда в бреду. Мои угрозы — лишь литота, Поверь, с ножом к тебе приду! Женя сделал многозначительную паузу, явно нуждаясь в аплодисментах. Огнепоклонник жиденько похлопал — пожалуй, впервые за все импровизированные выступления, которые ему пришлось наблюдать. Что ж, у Жени действительно хорошая память, как Рубинштейн и говорил. Выходит, мальчик мог сочинять стихи в уме и запоминать их от и до?.. «Небось, сочинял все время, пока был в травмпункте», — подумал Огонек. Обычно стихи у Чтеца — нет, Поэта, — были банальными донельзя: про далекие звезды, про сильного героя, который защитит от любой угрозы, про скучные уроки, от которых хотелось бы отказаться в пользу литературы. Огонек слышал их все, хотя предпочел бы этому глухоту. Но сейчас Женя впервые вкладывал в стихи свою боль, и это… было достойно уважения. Пусть лучше Огонька никто и не мог представить, что такое боль на самом деле. — Сейчас ты ничего не чувствуешь, ведь так? — Огонек без интереса ткнул пальцами Поэту в руку. Точнее, в гипс, который ее покрывал. — У тебя все залеплено и зафиксировано, к тому же, эффект от обезболивающих еще не прошел. А у меня восстановление только впереди. Я еле двигаюсь. Мне тяжело говорить, дышать, просто жить. Но знаешь что? Гораздо лучше было гореть заживо, чем уживаться с моей семейкой. Твоя Софья и в подметки не годится моему отцу. Ооо, вот тот был настоящим садистом… Огнепоклонник закашлялся и понял, что поврежденные голосовые связки лучше пока не насиловать. Вот же напасть! Стоило ли столько страдать, чтобы в итоге почти потерять возможность говорить? Как и многое другое. В прошлый раз Огонек немного не рассчитал, но в этот раз будет по-другому. Он не даст огню поглотить его. Женя впервые смотрел на ненавистного сводного брата с таким вниманием. Жадно внемлил каждому слову, будто ожидал, что на его голову сейчас посыплются пророчества… Такой глупый и наивный! Это раздражало. Руки ему сломали, подумаешь. Это еще нужно узнать, сколько дерьма он вывалил на свою неуравновешенную приемную мамашу прежде, чем это произошло. Нет, Огнепоклонник не оправдывал каргу, просто он и сам с радостью сломал бы этому Поэту недоделанному пару пальцев. Но при Рубинштейне надо играть роль хорошего. Хотя бы еще пару месяцев, пока не восстановили все документы. А день рождения-то уже скоро… Откашлявшись всласть, Огонек стянул со стола ближайший блокнот — в нем Поэт хранил черновики своих стихов, а вот чистовики переписывал в другое место, — и написал в нем огромными буквами: «Слова ничего не значат. Действуй». Что бы Поэт не предпринял, Огонька в соучастии заподозрить были не должны. Главное, что парень, наконец, направил свою бурную энергию молодого тела на раздумывание плана мести, а не на сочинение новых стихов. А то Огонек точно бы его придушил. Довольный собой Огнепоклонник вернулся к разгадыванию судоку. Что он не учел, так это то, что Женька в итоге побежит рассказывать все Владимиру. Действительно ВСЕ. И как Софья, согласно древней традиции воспитания, ставила его на горох, и как выговаривала ему, какое он ничтожество, и как не давала ему передать свои стихи Рубинштейну, комкая их и выбрасывая в мусорку у ребенка на глазах. Про сломанные руки он вообще рассказал так красочно, что легко было представить, как злая женщина, не обращая внимания на крики о помощи, безжалостно сворачивала ему руки, как петушиные шеи, а потом подталкивала его в спину, инсценируя неудачное падение. История на десять баллов. Вот только… Дело-то происходило в людном месте. И если Софья что-то и сделала, то наверняка действовала так, чтобы никто ничего не заподозрил. Сразу поставила ему, наверное, подножку, но даже не ожидала, какого эффекта добьется, считая, что у мальчика не такие тонкие кости, как тот уверял. Словом, это, скорее всего, была случайность, которую парень с богатой фантазией раздул до состояния катастрофы. Как все было на самом деле, они в любом случае уже не узнают. Огнепоклонник оказался также наивен, как и его «брат». Когда Женя жаловался обо всем старшему, он, видимо, полагал, будто они соберут «семейный» совет (без приемных родителей, конечно), и вместе решат, как правильно нажаловаться «отцу», чтобы тот избавил приемышей от нежелательного присутствия Софьи. Вот только Владимир стал слишком нервным, а уж сейчас, перед очередными соревнованиями, и подавно — его могло разозлить абсолютно что угодно, даже привычка Рубинштейна задумчиво постукивать пальцами по столу, когда тот пил чай. А уж за Женю он был готов разорвать любого. Это то, о чем Огнепоклонник знал, но что не стал включать в свой план, не думая, что все зайдет так далеко. Поэт ведь неплохо умел устраивать гадости и в одиночку. В прошлый раз он повредил кабель интернета в день, когда на Нетфликсе выходил горячо ожидаемый Софьей сериал — крик стоял такой, что уши закладывало! Владимир обычно был последним, беспроигрышным вариантом, когда остальные переставали работать. Но сейчас нервы у мальчика были на пределе. И месть ему требовалась немедленно. Огнепоклоннику оставалось только смотреть на представление, которое развернулось немного раньше, чем он рассчитывал. По идее, надо было Вову остановить… Потренировать свои способности в гипнозе — зря, что ли, читал все записи доктора. Но Огонек лишь схватил Поэта за шиворот, не давая тому вырваться, и наблюдал. Пусть мелочь поймет то, что Огнепоклонник понял сразу же, как познакомился с Владимиром: зверя лучше не злить. Плохо кончится. Ни о чем не подозревающая Софья мирно смотрела телевизор, засыпая перед экраном. Ее рука с зажатым в ней пультом обессиленно свесилась вниз. Из-за синеватого освещения она уже казалась мертвой, словно кто-то успел поорудовать здесь до ее сыновей. Возможно, если бы она не была такой уставшей, она бы смогла дать достойный отпор. Если бы она не играла с одним из сыновей в удушение, она не подумала бы, что он пришел просто поразвлечься. Как много «если». Так или иначе, она все равно получит по заслугам, верно? Когда Владимир схватил ее, она лишь слегка шевельнулась. Расплылась в довольной улыбке, узнав его. И, не обращая внимание на его руки на своей шее, начала душить его в ответ. Ее легкие против его. Его сила против ее. Она не знала, что это не игра. Она отпустила. А он — нет. Он столько раз душил ее, мечтая разорвать их порочную связь, но никогда не доводил дело до конца. Помнил, что она — живое существо, которое может быть очень хрупким, несмотря на все эти мускулы и самоуверенность. Будь она мужчиной, ей досталось бы гораздо раньше. Но женщинам Владимир прощал гораздо больше. Возможно, из-за того, что у него никогда не было матери, хотя он очень хотел бы ее иметь… Мать у него в итоге появилась, но не такая, о какой он мечтал. Эта была злая, порочная, жестокая, абсолютно неженственная. Она не умела любить и дарить тепло, она лишь отнимала. Когда он душил ее сейчас, он хотел лишь припомнить ей ту боль, которую она причинила ему и его брату. Ее больше не было жалко. Все закончилось гораздо быстрее, чем она того заслуживала. Настолько быстро, что Рубинштейн из своего кабинета так ничего и не услышал. Ее глаза закатились, и тело слегка сползло вниз. Обычно, когда человек умирает, кажется, что он заснул. У Владимира появились другие ассоциации — как будто она только что пережила сильнейший оргазм и решила немного передохнуть прежде, чем закурить. Вот только грудь ее не поднималась. Это — последнее грязное удовольствие, которое она испытала в своей жизни. Поэта уже можно было отпускать, что Огнепоклонник с радостью и сделал. Причем сделал это вовремя, потому что неуравновешенный «брат», которого он считал парнем вполне ничего, попытался вдруг себя прирезать. Видимо, нож он изначально брал для мамаши, но передумал использовать его на деле. А может, он вообще не планировал ее убивать, просто зверь, взращенный долгими унижениями и болью, вырвался наружу и добился своего — отомстил. Надобность в нем отпала, и он ушел, оставив после себя разбитого человека, который понял, какое ужасное преступление совершил, и, как и пресловутый Раскольников, не смог с этим смириться. Женька налетел на брата, успев отбить нож гипсом. Смерть приемной матери пугала его куда меньше, чем перспектива потерять самого дорогого — и единственного, — человека, который неподдельно о нем заботился, и который искренне его любил. Женька трясся, застыв перед братом и не зная, что делать дальше. Владимир тоже не знал. А для Огнепоклонника это был уже отработанный сценарий. Он многозначительно щелкнул зажигалкой. — Бухло у нее есть? — просипел он, потому что нормально говорить уже не выходило. Лимит за день исчерпан, воспользуйтесь этой функцией позже. Бухло нашлось. Жаль, не чистый спирт, но и без того занялось быстро. Его было достаточно, даже несмотря на то, что Владимир сделал большой глоток, пытаясь взбодриться. Да, он это сделал. Он убил. Но он не должен забывать о том, что все еще несет ответственность за мелкого. В стрессовой ситуации Женьке нужен кто-то сильный. А не обезумевший убийца, готовый кидаться с ножом на всех подряд. Если бы у заговорщиков спросили, почему они заметили огонь так поздно, они бы слаженно сказали, что комната Софьи одна из дальних. Женщина пожелала находиться на противоположной стороне квартиры от дражайшего супруга — никто к ней не заглядывал, все сидели у себя, занимались делами. Владимир, вон, вообще спал, вечер же на дворе, а спортсмену рано вставать. А потом огонь… все запаниковали, особенно Огонек, сами понимаете, один раз он уже горел — и приемную мать спасать было уже поздно. Тут себя бы спасти. А что Огнепоклонник первым делом выкатил чемодан со своими пожитками, Владимир — все деньги, которые он скопил на подработке, чтобы однажды уйти от Рубинштейна, прихватив Женю с собой, а сам Женя перетаскивал в коридор коллекцию самых любимых книг… Так то дети — берут то, что считают самым важным. Правда, о кое-чем действительно важном они забыли. Рубинштейн. О нем его приемные сыновья, как ни странно, подумали не сразу, хотя именно от него стоило ожидать больше всего проблем. Каждый к нему относился по-разному: Владимир на него злился, Евгений, несмотря ни на что, боготворил, а Огнепоклонник оставался по отношению к нему нейтральным. Квартира доктора была всего лишь перевалочным пунктом. Местом, где можно было посидеть, отдохнуть, подумать, что делать дальше. Начинать все с нуля всегда тяжело, а у доктора были ресурсы, и он был готов их вкладывать. Его смерть была нежелательна как минимум для двух из трех его приемышей. Но… огонь — и беготню сыновей от своих комнат к лестничной площадке и обратно, — он все-таки почувствовал. И, на свою беду, вышел узнать, что происходит. — Вениамин Самуилович, спасибо за парк аттракционов, все было здорово, — начал тараторить Евгений, отчаянно отвлекая внимание доктора. Тот не должен был увидеть… Догадаться… Евгений героически вынесет доктора на себе из пожара! Тот потом всем будет рассказывать, какой сильный и смелый у него сын! Но не сейчас, пусть он сначала потеряет сознание, ничего не увидев… Только так его можно спасти. — Я даже стих придумал! Хотите, зачитаю? Я думал, храбрости довольно… — Сдались мне твои стихи! Чем воняет? — доктор помахал руками, отгоняя от себя дым. Увы, спасаться он не хотел. — Горим, что ли? Софочка?.. Со сломанными руками много не сделаешь. Евгений отчаянно хватался за приемного отца гипсами, и уже одно это было подозрительно. Даже если бы все трое завалились на Рубинштейна одновременно, тот все равно бы, наверное, вырвался. К Софочке его тянуло магнитом — чувства доктора к бессменной ассистентке приемыши все-таки недооценили. Он ворвался в ее комнату, прижав рукав к носу. Тело — совершенно очевидно мертвое — нашел сразу же и застыл в немом шоке, не веря своим глазам. Софочка… Его Софочка… Не может быть!.. Доктор обернулся к приемышам с такой злобой, что даже Огнепоклонника пробрало. Хотя он, вообще-то, был тут совершенно не причем. Не он же каргу душил. — Вы что натворили, сукины дети?! — сомнений в том, что Софочка умерла не сама, у доктора никаких не было. Иначе зачем было поджигать ее комнату, а потом пытаться в нее не пускать? — Какого черта вы натворили, я вас спрашиваю? Все вышло из-под контроля уже давно. Но огонь был стихией Огнепоклонника. И он начал действовать. Позже Владимир уверял, будто его рукой управлял кто-то другой, потому что он этого делать совершенно не хотел. Но сделал. Он закрыл второго своего отца в горящей комнате. Ключ всегда был в замке — Софья любила закрываться изнутри, вечно параноя, что кто-то из детей забредет к ней без спроса. Но сейчас ключ каким-то образом оказался снаружи. Кто-то заранее позаботился об этом… Владимир его повернул. И это стало для Рубинштейна приговором. Взрослый мужчина в отчаянном положении вполне мог бы выбить дверь. Но этот самый мужчина был немолодым, плотно кушал и не занимался спортом, а еще он находился в комнате, заполненной дымом. Говорят, он пытался выбраться через окно, но задохнулся раньше. Нелепая смерть — ведь если бы он не полез, куда не просят, то был бы жив. Его погубили те, ради кого он жил. Кем хотел гордиться, кого намеревался оставить после себя. Они не были для него родными. И он их не любил. Но от этого история не становилась менее трагичной. Он не был таким уж и плохим, на самом деле. Он просто усыновил не тех детей. Может быть, если бы он выбирал девочек, все сложилось бы по-другому. Отчаянно кричащего и вырывающегося Поэта выносил из горящего дома старший брат. Он уже давно себе не принадлежал. Теперь его звали иначе — Кризалис.

***

— Квартира, полная огня, Во снах преследует меня. Мне страшно стало в тот же миг: Увидел я горящий лик. — Вы не понимаете, это тело — всего лишь оболочка. Дайте мне ее сбросить, и я докажу вам… — А ну всем тихо! Так, ты. Да, ты, Адам Новак. Ты вроде самый вменяемый!.. — Нет, нет, это должен сделать сам… Я выберусь, я вам покажу… — Я знаю, он разочарован, Что сын его был слаб душой. Когда-то мною очарован, Он был убит, а я — живой. — ТИХО! Новак! Я знаю, что они начинают шуметь, когда ты рядом. Ты что-то с ними делаешь! Смотри у меня, сейчас Игорь Константиныч придет, так с тобой поговорит, ты ему как миленький все выдашь! — Почему вы меня не слушаете? Почему вы меня не слушаете? Вы тоже несвободны… Я освобожу вас… — И бес в голове моей поселился, И шепчет он мне, как правильно жить. И хочет он, чтобы я убился, Или кого-то решился убить. — ЗАТКНИСЬ! Игорь Константиныч, они тут… — Выпустите Огнепоклонника… Простите, Новака. Он, как вы уже заметили, умеет внушать своим братьям определенные мысли. Я отведу его в допросную и поговорю с ним наедине. — А… да, конечно… Но если он медиум или кто он там, он ведь и мне мог что-то внушить, да? И вам? — Вот и узнаем. Огоньку не найдется, кстати?