Терранец

Дым и ночная, ветреная хмарь стлались над смрадным окопным мраком. Дыхание отхожего места, горелой мертвечины и прелых шинелей привычно окутывало мятущееся сознание. Мутные рыжие пятна далёких костров вселяли в сердце надежду. Салливан не понимал как выбрался из мертвецкого месива, но жар и пожирающая ноги и бок боль не позволяли думать о чем-то кроме жара и боли. Его тащили как мешок, перекинув через плечо. Рядовой Салливан равнодушно смотрел сквозь кровяные корки и густой дым как покачивается перед глазами перевернутый, мутный мир. На зубах скрипел песок. Осатанелая боль во всём теле, ледяная — в районе затылка и мутный звон в ушах обволакивали чадящее сознание. Гвардеец разлепил ставшие невероятно тяжелыми веки и попытался пошевелить свинцовой головой. Кто-то огромный бережно, но крайне неловко протащил его лицом по спиленному с наплечника знаку Хаоса и свалил на мешки с песком. — Какого сквига, Гектор?! — загремел совсем близко голос, — ты где должен быть? — Ему нужна сестра из Ордена Госпитальеров. Или хирургеон. Он жив, — хрипло сообщил незнакомый голос. Салливан пошевелился, сквозь кровяные корки и опухшие обваренные веки разглядывая пепельную броню неведомого астартес. Незнакомец снял багровый шлем, под ним обнаружились очень бледное лицо с россыпью заживающих язв. Розовая бугристая кожа и глубокие рытвины выглядели так, будто астартес пережил какой-то тяжелый недуг, пожирающий саму плоть. Короткие белые волосы торчали во все стороны ежиными иглами. — Он не жилец, ты сам знаешь это. У него газовая гангрена. Сколько он пролежал среди трупов? — красно-желтая броня неизвестного космодесантника глухо просияла в свете костров. Черный грифон на алом. Черный. Грифон. Салливан заскрежетал зубами от очередной, особенно сильной, вспышки боли. И почти ослеп, растворяясь в ней. — Ему. Нужна. Помощь, — упрямо повторил астартес в серой броне. И обернулся. Сердце Салливана пропустило удар и бешено забилось о ребра: с серого нагрудного доспеха гиганта, лениво шевеля во все стороны зубами, смотрела, сокращаясь, живая, багровая пасть, — его ещё можно спасти. — Если не прекратишь здесь слоняться в обнимку с полутрупом, придется спасать тебя. Я видел инквизитора. Он только что был здесь. И задавал вопросы. Ты слышишь меня, Гектор? — Я готов заплатить по счетам, брат Нермар. Но сначала найду медика. Салливан сел, скрипя зубами. Распухшие ноги и отекший бок нестерпимо жгло. Вонь гнилого мяса, казалось, источало всё вокруг. Салливан попытался пошевелить пальцами ног, и его лицо исказило кривой гримасой усмешки: пальцев он не чувствовал. — Они заживают? — ало-желтая броня мутно блеснула в неверном свете костров, астартес с черным грифоном на наплечнике придирчиво осмотрел изьеденные оспинами лицо и шею собеседника, — разве это возможно? Мимо, верхом на черных конях, медленно и неотвратимо двигался полк криговцев. Отсветы костров рассеянно мелькали в линзах их черных противогазов. — Так хочет Бог, — нехотя отозвался мутировавший, прикрывая шлемом оживленно зашевелившуюся на груди пасть, — нечто, неподвластное моему пониманию, очищает порченную плоть. Вера без дел мертва. Так говорят священники. Своим служением мы ищем искупления. Очищения. Грифон окинул сипящего от боли гвардейца рассеянным взглядом: — Почему твой бог не прекратит его страдания, если он способен изгонять порчу Хаоса? Порченный хаосом астартес задумчиво перевел взгляд ниже и только сейчас обнаружил, что пасть на груди оживленно глозжет и слюнявит прижатый к ней шлем. Выдрав из зубасто-слюнявого капкана изрядно оцарапанный керамит, космоморяк тяжело вздохнул и прикрыл глаза: — Я думаю, что Он лучше нас знает, кому полезно немедленное исцеление, а кому нет. Люди не ценят того, что получают без усилий. В нашей власти только жить достойно и взывать снова и снова… — Ты, кажется, искал сорориток, — напомнил ало-желтый космодесантник. В его голосе весьма явно звучала ирония. — Да. Благодарю, что напомнил, — пепельный гигант водрузил на голову шлем, подхватил раненого поперек туловища, перекинул через плечо. И тяжелой поступью зашагал прочь, в темноту. Стараясь держать распухшие ноги гвардейца подальше от, предвкушающе чавкающей на груди пасти.

***

Гул голосов наполнял аудиторию второго курса. Невысокий, черноусый, похожий на Пуаро, Фома Марленович собирал портфель, деловито поглядывая на ручные часы. Лоргар улыбнулся своим мыслям. Историк, добродушный, суетливый, интеллигентный и нервный человечек в неизменном клетчато-бежевом костюме-тройке, скорее напоминал французского кондитера, чем историка. Тем более — религиозного. Кто-то сзади до хрипа спорил, изобразим ли Бог Отец, размахивая руками и переходя на личности. Окопавшиеся в углу Дятлов и компания сообща занимались латынью. Рыжий Бидондер играл со старостой в морской бой. Где-то сзади кто-то спал, скрывшись за стопкой энциклопедий и учебников. Лоргар наскоро запихал в стол тетрадь и нехотя засобирался на выход. Последнее занятие закончилось, оттрезвонил контуженный звонок, обед давно миновал. И надо бы куда-то слинять и начать делать макет на День Матери. Утром Лоргару удалось накопать на пустыре ведро красной глины. Глина. Нужно намесить глины. Оголтелые спиногрызы будут лепить из глины людей и зверей. Потом раскрасят. Да. Это отличная идея. Просто отлич… — Да ты Лёху спроси… — Э, Володин! — откуда-то справа коротко свистнули. — В греко-римском мире, с которым христианская Церковь прежде всего соприкоснулась, господствующая языческая религия допускала обоготворение людей, — бубнил кто-то сзади, — но основы этой религии начали колебаться. Когда. В греческом обществе. Просвещение. Развилось настолько, что не могло допустить веры. В различные создания человеческой фантазии. Лёха отлепил мятое лицо от конспекта, сонно и недовольно шаря взглядом из-под нечесаной льняной гривы: сегодня его прическа стойко напоминала белую казачью папаху. Пошарив глазами по классу, Володин пробурчал что-то неразборчивое, рухнул лицом в конспект и накрылся сверху раскрытым учебником по ОЦИ. Кто-то запустил в него комком бумаги. Комок отскочил от винно-красной обложки «Истории Церкви» и под чей-то вопль «Лёха!» покатился под парту. — А муха тоже вертолет. Но без коробки передач, — глухо пропел из-под учебника Леха и дернул ногой, — а по стене ползет пельмень. И все коленки в огурцах. — Лёха! — Лёха, в какой музей хоть нас повезут? — Повезут? — Когда повезут? Куда повезут? — Мне откуда знать? Мне не докладывают, — глухо донеслось из-под учебника, — всё. Я сплю. — Так ты останься, выспись, я не знаю. Музей — штука добровольная, — не унимался однокурсник — Чтобы меня нашли и припахали? — донеслось уныло из-под учебника, — ну да, ну да. Хитрый план. — Поход в музей — это, вообще-то, обязательное мероприятие. Вы что-то путаете. — Расслабьтесь, в музей не сегодня. В конце недели. — Кстати, народ. Это там продают брелки из оленьего рога? — Нет. Побрякушки продают в бобрином заповеднике. В музее — брошюры. — Музей? Что? Что ещё за музей? Ты знал? — Нет. — Да, блин. Сколько ж можно… Епархия. Договорилась с краеведческим музеем. Что мы. Посетим бесплатно все залы. Всеми тремя. Отделениями… — Что я там не видел? Со школой водили. С летним лагерем водили. Теперь с семинарией идти? — Ну это ты уже зажрался, Глеб. --… потом появились философские системы, поставившие своей задачей объяснить и постигнуть бытие мира и вещей. Философия подвергла народную религию критике и отвергла её, — уныло бубнил где-то сзади, качаясь на стуле, очень полный, русый Коровякин, моргая сквозь стекла больших круглых окуляров, — а потом… взгляды философов. Стали. Распространяться среди народа, и в нём тоже появилось недоверие к богам. Такое отрицание. Прежних верований. Началось в Греции ещё за три века до рождения Христа. Так что ко времени появления христианства оно стало почти всеобщим… — Ты городской, тебе, может, это и не интересно, а мне интересно. — Что тебе там интересно? Табурет Петра Первого? — Вот не надо мне тут, нормальный музей… — Ну и зажрался же ты, Глеб. У нас вообще всей культурной программы — дискотеки в клубе. Да и то в соседнем селе. Хоть на кольчугу живьём гляну… — Народ, кто сделал английский? Дайте списать. --… Греко-римский язычник являл собой полнейшее равнодушие к собственным богам. И приносил жертвы только потому что того требовали законы Древнего Рима. Это и послужило причиной краха ряда апологий: защитники христианства, в том числе и языческие авторы, в своих апологетических творениях говорили о вере. Тогда как сама языческая интеллигенция в своих богов не верила. Считая народную веру уделом невежественной черни. — Кто видел мой китель? — Лёха! Не спи, замерзнешь… Кто-то заржал. В Леху прилетел ещё комок бумаги, чтоб бесславно застрять в волосах. Между шеей и воротом. Лёха глухо взвыл что-то хтоническое из-под учебника, на ощупь нашарил комок и вытряхнул на пол. — Народ, давайте как-нибудь без свинства, — уныло воззвал где-то сзади староста, — я ж по классу дежурю… В кармане телефон истошно запищал «По темным улицам летит Ночной Дозор». Лоргар ответил на вызов, поспешно вставая и отходя к окну: — Да? — Лоргар, слушай, — голос Виктора звучал напряженно, — твой брат, превращающийся в воронью стаю — это не норма. Я перерыл все кодексы. Такого нигде нет. Я смотрел ранние редакции. Но там этого тоже нет. — Хм, — Лоргар хрустнул шеей, наблюдая из окна как группа алконавтов, скандаля, волоком тащит мимо семинарской ограды ржавую ванну и разбитый остов холодильника, — сколько всего редакций? Их много? — Четыре, — сообщил под шумы и помехи Виктор, — и нигде нет ничего про Коракса, который рассыпается на вороньё. Я больше скажу. Кто-то, похоже, намеренно слил информацию про сороковое тысячелетие. Информация временами конфликтует, ее многовато понимаешь? Тем временем Левкоев, тощий как щепка студент с прической под горшок, взяв на абордаж белую классную доску, увлечённо малевал маркером скачущих с шашками наголо казаков. Кто-то обступил его, под шум и хохот. Явившийся не пойми откуда Стас, пририсовал кружащих в небе, над казачьей конницей, НЛО и старика Хоттабыча. Последний почему-то был на ковре-самолёте, с магнитофоном и базукой. — Думаешь, кто-то из будущего пытался предупредить землян? — отбивая пальцами по подоконнику нервный маршевый ритм, отозвался Лоргар и нахмурился, наблюдая, как между припаркованных во двору машин с лаем бегает стая пегих бродячих дворняг. Тем временем толпящиеся у доски недоросли, давясь смехом, малевали на белой поверхности кусты, и выглядывающего из кустов Россомахина. Кривого, но очень узнаваемого. — Не исключено. Но, блин, мы же с тобой понимаем, сколько шлака можно накинуть сверху. Пойди, найди, где правда. — Однако. — Так что я в этом деле так себе информатор. Хрен пойми на что стоит ссылаться, а на что нет. — Первая редакция, например? — Вот, не факт. Лоргар задумчиво похрустел шеей и пробормотал: — Весело. Вроде бы информации ворох, а чему можно доверять, сразу и не скажешь. К тебе, кстати, какие-то пропойцы ванну тащат. — Понял, — отозвался Виктор, — я ближе к вечеру освобожусь. Если что — дай знать. — Сложная у тебя работа. Граждане алконавты принесут ворованное, а ты потом доказывай что не верблюд, — отозвался Лоргар и покосился на растекшегося по парте Леху. Он всё также покоился в конспектах, укрывшись творением Тальберга. На винно-алой книжной обложке задумчивые львы скорбно жевали грозного греческого старца в святительских одеждах. Воздетую вверх узловатую длань мученика и грозно сдвинутые косматые брови дополняли стилизованные очертания зданий, водоём, торчащие из окон ехидные физиономии неизвестных и добротно хлещущие во все стороны потоки крови. По всей видимости, для оформления учебника истории кто-то воспользовался греческой миниатюрой. На это указывали и характерная стилистика, и мощные, рельефные блики на лицах, и общая эмоциональность действа. Пообещав Виктору дать знать в случае чего, Лоргар выключил телефон и выбрался из класса в общем потоке учащихся. — Лоргар. Аврелиан обернулся на голос. Сложив руки на груди, у окна нечеткой, бледной фигурой возвышался Гарин. Он равнодушно разглядывал шумный человеческий поток, подпирая пятой точкой подоконник. Коротко остриженные русые волосы казались пегими в электрическом свете узкого коридора. Лоргар поравнялся со студентом и молча пожал протянутую руку. — Уже знаешь, за что меня? — криво улыбнулся Гарин, его белая рубашка казалась чем-то неуместным в шумной толчее коридора. Слепым пятном на фоне черных кителей. — За неуспеваемость, — кивнул Лоргар, — но это не причина. Ты мог пересдать. Тебя отчислили слишком легко. Почему ты не пытался ничего сделать со своей проблемой? — Потому что не верю, — пожал плечами бывший однокурсник Лоргара, — лгать себе и людям? Слишком утомительно. Когда-нибудь ты тоже сумеешь вырасти из потребности в вымышленных друзьях. Лоргар моргнул и опустил глаза: — Значит, ты потерял веру. Мне жаль, что ты перегорел. Куда ты теперь? Гарин пожал плечами и как-то странно улыбнулся: — А есть идеи? — Может, хоть поступишь ещё куда-то? — А толку? Что мне даст аттестат? Тупо знания и корочку? И пойду в итоге пахать в сетевой гипермаркет? — Мало иметь диплом. Надо ещё иметь и голову на плечах, Георгий, — возразил Лоргар хмуро, — «кому нужен мой диплом?» — отговорка для недоучек и лодырей. Кому надо, тот найдет, где применить свои знания. — А если применю — сам-то не взвоешь? — как-то странно улыбнулся Гарин. Из серых глаз его пропали последние искры тепла. — В каком смысле? — не понял Лоргар, — почему я должен взвыть? — У меня, как бы, уже есть незаконченное высшее, Лоргар. Я вашу поповскую братию видел изнутри. И добрых чувств не питаю, ты знаешь, — подозрительно легко отозвался Гарин, его губы тронула бледная улыбка, — весь такой до тошноты правильный. Тебе самому-то не противно? У тебя же статьи тянут на научные очерки. Уровень академии, не ниже. А ты здесь. В этой пом… — Остановись, — очень тихо возразил Лоргар, обеспокоенно вглядываясь в бледное, равнодушное лицо, — это место приняло тебя, требуя взамен слишком мало. Простая общечеловеческая мораль требует… — Мораль. Мораль устарела, — пожал плечами Гарин, — нет, я признаю, что когда-то она была полезна, но в современном обществе мораль такой же атавизм, как и породившие её авраамические религии. Человеку будущего не нужны боженьки и нелепые запреты. Лоргар шумно втянул воздух, с нарастающим отчаянием разглядывая собеседника и очень тихо позвал: — Жора, ты чего? У человека должны быть тормоза. У человека должны быть рамки и хоть какой-то кодекс чести. Мораль — это то, что делает нас людьми. Без тормозов человек — и не человек вовсе, а двуногое животное… — Я никогда и не претендовал на звание хорошего человека, — снисходительно улыбнулся Георгий Гарин, педантично одергивая манжеты, до хруста складывая руки на груди в замок и упираясь подошвой в стену позади себя, — хотя бы потому что считаю что таких не существует. Равно как и плохих. Есть люди. Есть цели. Есть пути их достижения. —  Это даже звучит отвратительно, — качнул головой Лоргар, изумленно разглядывая бывшего однокурсника.  — Ты всё ещё можешь бросить этот скотский загон и составить мне компанию. — Жора, ты действительно думал, что я соглашусь на что-то подобное? — Почему нет? Лоргар шумно втянул воздух и окинул собеседника беспокойным взглядом: — Я не хочу превращаться в нечто подобное. Подобное тому, что ты описал. Это мерзко. — Зря. Это удобно. — Это низко, — качнул головой Лоргар. — Что конкретно? Морально-этические ограничения всегда были для меня хоть и непонятной, но любопытной материей. Что из перечисленного мной низко? Что такое это твоё «низко», Лоргар? — Постой. Но зачем-то ты ведь пришёл в семинарию. Ты ведь… верил. Ты ведь верил? — Нельзя быть таким наивным, Лоргар. Чай, уже не ребёночек, — иронично пожал плечами Гарин, — скажем так, квест оказался слишком нудным и нелепым. Зачем терять время в овечьем загоне, когда набирает силу большая, хорошо оплачиваемая серьезными игроками агитмашина? Бывший церковник трагически потерявший веру. Звучит же. Персонаж вроде меня будет нарасхват. Тебя только жаль. Пропадает такой публицист… — В тебе говорят обида и ярость, — с болью в глазах, медленно покачал головой Лоргар, — не переступай черту, не тряси чужим грязным бельём… — Кто ж виноват, что ваш бог не сделал так, чтобы хорошим людям жилось лучше всех на этой планете? — пожал плечами Гарин, — выживает сильнейший. — Это путь в бездну. Почему ты так упрямо стремишься туда? — В бездну? — усмехнулся Гарин, — нет, Лоргар. Я не суицидник и подобных позывов никогда не имел. Да и в целом, из всех возможных действий, суицид, за исключением определенных ситуаций, вроде тех, когда существование является адом — это самый жалкий возможный поступок. Более низко падать уже некуда, раз даже самый базис любого живого существа — инстинкт самосохранения — оказался пересилен. — Ты прекрасно знаешь, что я говорю не о суициде, — лицевые мышцы Лоргара дрогнули, — скольких ты готов продать чтобы стало мягче твоей заднице? — О как мы заговорили, — лениво улыбнулся Гарин, разглядывая Лоргара из-под ресниц, — давай, расскажи мне о расплате за злодеяния. Расплата — это миф, Лоргар. — Не хочешь же ты сказать, что не веришь в то, что, по-твоему, за совершенным злом следует расплата? — Видишь ли как… ее действительно не существует. — Неужели? — дернул щекой Лоргар. В глазах его больше не было ни тепла, ни отчаяния, ни боли. Только грозовой мрак. Бывший студент, не замечая ни потемневшего лица собеседника, ни стали в его голосе, снисходительно улыбнулся: — Есть один исторический персонаж. Он является самым настоящим доказательством того, что никакого «вселенского правосудия» нет и никогда не было. Повинен он в нарушении всего, что потом назовут нюрнбергским кодексом и в парочке преступлений против человечности. Лагерный врач Освенцима. — Йозеф Менгеле, — кивнул Лоргар. — Верно. Йозеф Менгеле в сороковых годах посеял более тысячи смертей в Освенциме, сшивал и пытал близнецов, проводил антинаучные опыты над людьми. Он умер в Аргентине, в возрасте 79 лет, утонув в личном бассейне. И за свои преступления не понес совершенно никакого доказанного наказания — История показывает как недальновидны попытки людей судить о недавних событиях, — интонациями Лоргара уже было впору морозить кур и сводить бородавки, — многие документы лежат под грифом секретности лет по семьдесят. А иные и больше. Ты берешься рассуждать о событиях, о которых сам узнал из открытых источников. Ты знаешь лишь то, что тебе разрешили знать. Хочешь сказать, ты знаешь механику всех исторических процессов? Механику, подробности… — Я знаю достаточную их часть, — равнодушно пожал плечами Гарин, — и в перспективе буду знать намного больше. У меня большие планы. И ты всё ещё можешь стать частью этой силы, Лоргар. — Силы? Силы, Георгий. Кажется, я понял, о чем ты. О, да. Эти разговоры про «я знаю вас изнутри», это словоблудие. Как же я сразу не понял? А ты наивен, — холодно улыбнулся Лоргар, — люди, готовые торговать всем подряд не нужны ни одному хозяину. Едва ты отработаешь гонорар, от тебя легко избавятся. Никому не нужны свидетели. — О, я обожаю эти кухонные разговоры про масонов, — скучающе пожал плечами Гарин, — продолжай. — Кто-то кроме тебя произносил слово «масон»? — приподнял брови Лоргар, — если собрался гадить государству или Церкви, всегда помни, что ты — одноразовый. Одноразовый, Гарин. — Как громко. Го-су-дар-ству, — почти по слогам повторил Гарин и криво усмехнулся. — Даже крах веры — это не повод становиться предателем. Ты предлагаешь предательство. Измену. — Измену кому? Гребущим бабло жирным попам? Лоргар… — Я не предатель, — возразил Лоргар, — будь твоя логика несколько человечнее, я бы сказал, что нормальные люди данность меняют иначе. Не нравятся негативные примеры — начни с себя. Будь сам хорошим священником. Верным Отечеству. Справедливым к людям. Сам в себе найди силы быть честным человеком. Начни с себя. — Знаешь… — лениво улыбнулся Гарин, — я всё думал. Что-то в тебе есть ущербное. Рабское. — Что ты несёшь? — О, не волнуйся, это не касается твоей религии. Эта рабская ущербность иного рода. Она… глубже. Лоргар задавил в себе жгучее желание съездить кулаком по снисходительной физиономии Гарина, закрыл глаза, вдохнул и выдохнул: — Зачем ты вообще окликнул меня? Зачем этот разговор? Всё это. — Мне скучно, а ты разбавляешь моё ожидание, — пожал плечами Гарин, — плюс оппозиция всегда мне любопытна. — Оппозиция, — повторил Лоргар с кривой усмешкой, — другими словами, ты уже мнишь себя большинством? Победителем? — А я и есть большинство, — снисходительно улыбнулся Гарин, — христианская мораль давно устарела. Новому миру нужна новая мораль. Свободная от ущербных поповских запретов. — Лоргар! — Наверное, я удивлю тебя, но твои идеи — не новость, — криво усмехнулся Лоргар, — таки от них веет викторианскими трущобами и бытовым сифилисом. Знаешь, что такое бытовой сифилис? — Лоргар! Лоргар круто развернулся на каблуках и, не слушая дальнейших реплик Гарина, обернулся. К нему сквозь толпу пробирался кто-то из первокурсников. — Лоргар, тебя там дежпом сказал найти. Там приехал какой-то пожилой священник. Тебя ищет. Он… он в сером подряснике. — Понял, спасибо. Где он? — Да на вахте. Общается с заочниками. — Иду. — Лоргар, подожди, — студент догнал его уже на лестнице, — ты его знаешь, да? — Да, — лицо Лоргара прояснилось, а лиловые радужки заметно потеплели, — это мой отец.

***

Зал ожидания равнодушно пестрел панелями серого мрамора. Шаркающей походкой мимо ковыляла закутанная в серые шали воинственная старушенция. Она толкала тележку с большой чёрной сумкой, неодобрительно косясь на какую-то целующуюся в углу парочку. С огромной советской мозаики во всю стену смеялся Гагарин в белоснежном скафандре. В мозаично-узорных космических далях светили косматые звезды и купались, как в морской пене, отважные астронавты будущего. Скрежеща черным керамитом о кафель, сидящий по-турецки на полу Коракс уже битый час рассказывал отцу о свержении Незримых Царей, о взятии Врат Сорок Два и о оскорблении, нанесенном ему на совете. Отец не перебивал. Он внимательно слушал, напряженно кивал, временами переспрашивал и уточнял. Лоргар рассеянно наблюдал как какие-то ребята шумно фотографируются на их фоне. Спящие, подложив сумки под голову, дембеля казались недвижимыми восковыми статуями в желтом электрическом свете. Толпа ожидающих посадки людей роптала и нехотя шевелилась. То тут, то там можно было заметить рыщущих в ней старых зеков, их характерные жесты, манеру говорить и двигаться, их щербозубые лица, наколки и обрывки разговоров. Лоргар размял плечи и покосился на сидящего к нему спиной отца. Алебастрово бледный примарх и пожилой священник тихо разговаривали, заняв край скользкой полированной лавки и весь сумрачный угол. Лоргар облокотился о стену, почти нависая над отцом и разглядывая ряды синих кресел, тепло одетых людей, сумки, тележки, бегающих в проходе детей, пожилых огородников, старика с таксой, обжимающуюся в углу парочку и мирно заседающих в противоположном углу с охрипшей гитарой в обнимку походников. Людей в зале ожидания хватало. Ползущие за окном вагоны болотно-зеленых электричек, стаи голубей в свинцовом небе и перестук колес, мирно сотрясающий землю, навевали воспоминания, а от многоголосого людского ропота и желтого света ламп клонило в сон. — Я категорически извиняюсь, вы — батюшка? — гаркнул где-то сзади бравый, по-старчески надреснутый голос. — Да, я священник. Вы что-то хотели? Лоргар обернулся. Кряжистый, краснорукий дед подсел к отцу, устраивая на коленях квадратную клетку с каким-то очень породистым кофейно-бежевым голубем: — Да я, собственно, по какому вопросу, батюшка, — старик бережно прикрыл пятернёй затравленно нахохлившегося голубя, — кому такому молиться, чтобы сосед-алкаш, Колька Турнев, совсем не извел нас с бабкой? — В полицию обращались? — Ой, — отмахнулся дед с досадой, — кто ж мне его сторожить-то будет? Пьет он, паскуда, без просыху, ворует что плохо лежит. А алкашей водит — о-ой… зла на них нет. Баба его — сра-а-ам, да и только  — по дворам тряпки какие сушатся, увидит, посымает, в охапку — и бежать. А в тот месяц к алкашу этому из городу дружки понаехали. Бандиты, как есть бандиты. Я к участковому. А Колька-алкаш мне: «Изведу я тебе голубей, дед, доходишься». Бабка мне всю плешь проела. Иди в церкву, да и иди в церкву. Может, бог-то смилуется. Посадят этого и бабу его за… да хоть за что. Зашел я. А там попенок. Молодой совсем. Тонкий как былинка, голос козлиный. Идет, того и гляди рассыплется. На кой я к нему пойду… — Зря вы так, — отозвался отец негромко, — лицом все мы один другого краше, не о лицах думать надо. И напишите в областной центр. А лучше сами отнесите ногами. А чтобы не спалили, просите заступничество Божьей Матери. Икона ее есть такая. «Неопалимая Купина». — Знаю такую, — оживился дед, — знаю. Есть. Это, когда подкулачники дом-то запалили, мать иконку из подпола вынула. Темные лики, старая. Мать с сыном, а вокруг навроде звезды. Восемь концов у звезды, в лучах ее — ангелы всякие. И мне говорит мать: «Запомни, Левушка, это «Неопалимая купина», от красного петуха первая заступнница». И ею дом обнесла. Трижды обнесла. Огонь и потух. Сам видел. Сам. — Вот видите. Сами всё и знаете. — Отец мой под Москвой того… погиб отец. Одно ружьё на троих. Отцу досталось-то — граната да честное слово. Мы с матерью одни остались, — не слушая священника, продолжал старик, голос его дрогнул. Голубь возмущенно нахохлил свои кудрявые перья под взглядом Коракса, заморгал и отвернулся, тряхнув шикарными белыми перьевыми штанами, — отец раскулачил немерено. Кулаков-то извели, а подкулачники-то все — вон они. Хозяина извели у них, кормиться не с кого. Лютуют. И ходили, крестились. Говорили мне, что де молятся чтобы Гитлер Москву поскорее взял. Да! Вот так и говорили! — Ну, это уже святотатство… — Да! Пузо крестом и: «Дай-то бог, Гитлер Москву займет и всех вас перевешает!» А я пацанёнком был. Вилы взял и на него. А ещё один раз… один раз конь спас. Умный конь. Лес, дрова рублю. А конь мой, Еська, смотрю, ушами прядёт. Боится. Вскочил на коня и вижу: выходит из-за дерева мужик с топором… — Ваша птица выглядит необычно, — заметил Коракс, внимательно разглядывая старика, — неужели это голубь? — Голубка. Ох, да ты ж моя шестисотграмовая красавица, — в голосе старика засквозили восхищение и гордость, — кудрявые голуби летают на очень большой высоте, молодой человек. Красавица моя, глазенки как бусины, ты гляди. Порода эта есть считай с семнадцатого века… — Кто вывел породу известно? — Корвус пересел ближе, с интересом разглядывая птицу. — Говорят селекционеры-любители выводили, — отозвался старик, — птиц с кудрявыми перьями, говорят, вывели из слегка кудрявых азиатских и восточных голубей. Из них, да. Например, из пухового и пуговчатого голубей. Из растрепанного голубя, который в Болгарии. Стандарт-то породы утвержден был не сразу, только в 1909 году… Птица шарахнулась от пальца Коракса, моргая и крутя головой. Кудрявый хохолок голубки с сухим звуком задел железные прутья клетки. — Удивительное многообразие форм, — задумчиво пробормотал Коракс, наблюдая за птицей. Где-то сзади бренчали гитарные струны и негромко, но оживленно, переговаривались походники, смеялись дети и женский, бесплотный голос объявлял о посадке на пятой платформе. Лоргар опустил глаза и изумленно моргнул. Снизу вверх, обнимая плюшевого крокодила, его разглядывала невероятно кудрявая чернокожая кроха в джинсовом комбинезоне. — А ты настоящий? Лоргар улыбнулся и кивнул: — Настоящий. Но это — большой-большой секрет. — А мой папа — настоящиий принц, — доверительно сообщила кроха. И, тотчас позабыв о Лоргаре, со всех ног побежала на другой конец зала ожидания, к тихо беседующей с кем-то бесцветной, вымученно улыбающейся блондинке: — Мама, мама! Там настоящие великаны! Великаны не злые! Они правда есть! Вон там. — Леночка, ну какие же это великаны? — донесся до Лоргара печальный женский голос, — есть такая болезнь — гигантизм. Сядь, не мельтеши. — Но они правда великаны! — возмутился ребёнок и ткнул пальцем в Коракса, — мама, это волшебный рыцарь-ворон, правда! У него даже меч есть! Я ви-и-идела! — Это просто костюм. Не приставай к людям. Что я тебе говорила? — Ну, ма-а-ама! — едва не рыдая, во все горло возмутилась девочка, — но это же правда! Лоргар покосился на Коракса и ухмыльнулся: Повелитель Воронов облокотился о стену подле, сложив руки на груди и внимательно разглядывая спящих дембелей. Какая-то нервная молодая женщина поспешно подвела своих маленьких сыновей к отцу Лоргара за благословением. Походники зашевелились, разливая из термоса что-то горячее. Запахло черным кофе и коньяком. Ловкие пальцы заплясали по струнам, рождая знакомый мотив. Подтянувшись ближе, какие-то походницы легко и негромко подхватили песню: Осенью дождливой, в серый день, Проскакал по городу мой пень, Он бежал по гулкой мостовой Шелестя корнями и листвой. Вернись ко мне, мой пень, По моему хотению. Убей меня мой пень, Предай меня забвению. В болота или в овраги, На дно, где лишь коряги, Туда, где нет любви, Мой верный пень. — Кажется, я отвык от присутствия гражданских. Странные ощущения, — задумчиво заметил Коракс, поглядывая на поющих, — твой приемный отец — удивительный человек, Лоргар. Отваге и мудрости редко сопутствуют человеколюбие и верность присяге. Чего-то всегда не хватает. Но не в его случае. — Ты не представляешь, насколько вовремя заглянул к нам, — улыбнулся Лоргар, — по крайней мере, я могу быть спокоен за близких. — Пути варпа неисповедимы, — задумчиво отозвался Коракс, наблюдая как негромко беседуют старый голубятник и священник, — до чего же он не похож на Кор Фаэрона. Как колодец не похож на болотную топь, так и этот жрец не похож на Фаэрона и прочих подобных ему. — Ну ты сравнил, — усмехнулся Лоргар, — Колхиду я припоминаю смутно, но вот Фаэрона я таки помню отчетливо. Он был изувером каких поискать. Больной человек. Больное общество. Рабство. Нестройный хор голосов расхлябанно пел под бренчание гитары: Он бежал, и стук его корней Сердце биться заставлял быстрей И казалось, будто бы над ним Становилось небо голубым. Вернись ко мне, мой пень, По моему хотению. Убей меня мой пень, Предай меня забвению. В болота или в овраги, На дно, где лишь коряги, Туда, где нет любви, Мой верный пень. — Пашка, не бегай! — под воркующий женский смех донесся до Лоргара сердитый женский окрик. Под смех и разговоры, походники, с самыми серьезными лицами выводили под гитару: Отчего же мир наш так жесток, Отчего же гений одинок (трагедия) Почему завистников полно (ну просто полно!) Не понять им гений все равно. Неси меня, мой пень, Ведь у меня харизма. Не просто я поэт: Я — основатель пнизма. Пускай погибнет гений, Но сотни поколений Воздвигнут в память обо мне Огромный пень! — Эта эпоха ненавидит и клеймит рабство, — как эхо отозвался Коракс, глядя, как старая, пятнисто-рыжая такса дремлет у ног своего хозяина, — что стало с нашей Террой? Почему эпоха, которую историки единодушно считают временем варварства, кажется мне золотым веком Терры и светочем гуманизма? — Войны, — пожал плечами Лоргар, — игры с опасными знаниями, человечество сыграло в Бога и проиграло. Ты действительно не знаешь как зовут нашего отца? — Полагаю, он и сам этого уже не помнит, — Коракс окинул спокойным, внимательным взглядом толпу, — не возьмусь судить, лгал ли Хорус, но он как-то говорил о том, что якобы отец питал интерес к астрологическому символизму; будто бы даже каждый из нас в замысле отца символизировал одно из созвездий. — Воздействие античной культуры, ничего удивительного, — рассеянно пробормотал Лоргар кивая, — мы трепетно любим наше детство и юность, какими тяжелыми они бы ни были. Античный мир — это юность нашего отца. Возможно, он лично знал древних ученых и философов. Видел гибель Трои. Восстание рабов под предводительством Спартака. Живые факелы Нерона. — Спартак опьянел от побед, — пробормотал Коракс, качая головой и пристально разглядывая мозаичного Гагарина, — к сожалению, этот древний герой не знал меры и слишком полагался на своих собратьев-гладиаторов. Мясники бойцовых ям без железной дисциплины, без навыков партизанской войны, без большой, внятной цели — это только мясники. Перед лицом военной машины Древнего Рима у них не было ни единого шанса. Поучительная история. Мы должны помнить ошибки героев древности дабы не повторять их в будущем. Признаться, я был удивлен, когда нашел в твоих вещах эту книгу. Она… поучительна.

***

Багровый сумрак дышал тяжелым, густым ароматом каких-то женских духов, пылью и смертью. Винно-алые сгустки грязной энергии живыми сферами носились в тлетворном, пылающем мраке, хаотично шевеля энергетическими космами. Горячая и сухая на ощупь чужая ладонь легла на плечо. Даже сквозь ткань кителя Лоргар ощущал эту тяжесть и этот жар. Он поспешно обернулся и отшатнулся: его уничтожающе разглядывала рогатая и куда более мускулистая копия его самого. — Это всего лишь сон, — сообщил Лоргар Уризен далекого мрачного будущего, — я здесь чтобы поговорить. — Я не предатель, — Лоргар отвернулся и зашагал прочь, в багровый мрак, — ты теряешь время. — Твоего бога нет в варпе, — окликнул его рогатый отступник, заложив руки за спину и неторопливо шагая следом, — следовательно его не существует. — Варп — энергетическая канава. С чего бы Первопричине Бытия сидеть в метафизической канаве, в обществе колоний паразитов? — отозвался Лоргар, безуспешно ища выход, — ты сам себя-то слышишь? — Да как ты смеешь, щенок?! — взвился рогатый сектовод, багровея пятнами, — Хаос Неделимый есть неодолимая мощь. Боги Хаоса видели рождение и падение мириадов цивилизаций. Твой распятый бог — всего лишь одна из бесчисленных нелепых басен, мои боги видели рождение и смерть миллиардов вер и религий. Отринь свою бесполезную, рабскую веру и задумайся… — Молиться древним энергетическим глистам? Спасибо, но как-то не тянет. — Боги не питают к нам ненависти. Они не кричат, требуя уничтожения всего, что нам дорого. Они — это мы, — Уризен коснулся плеча Лоргара, — наши грехи, что находят путь обратно в сердца, давшие им жизнь. Ты тоже ощущаешь это, я знаю. Величие и извращенную красоту тёмного таинства греха. Потому что ты — это я. А я — это ты. — Если ты — это я, то, вполне возможно, что и ты втайне ощущаешь греховность своего пути и болезненные позывы к раскаянию, — стряхнул с плеча руку антипода Лоргар, — ненависть есть отсутствие любви и признак глубокого внутреннего одиночества. Ты одинок, признай это. И твоё одиночество гонит тебя ко мне. Снова и снова. Потребность в одобрении. В тебе слишком сильна эта потребность, она-то и превратила тебя в послушную марионетку Хаоса. Ты одинок. — Одинок? Я не могу быть одинок, ибо нас — бездны бездн, — гордо расправил плечи отступник, — в варпе схожие мысли и эмоции собираются вместе, точно ручейки, что сбегают по каменному склону. Они образуют течения и водовороты душевных мук и неистовых желаний, омуты ненависти и быстрины самолюбия. С начала времён эти течения и волны неустанно струятся по зеркалу мира. И сила их такова, что породила богов из самой субстанции нереального. Со временем эти движимые инстинктами аморфные существа обрели зачаточное сознание. Так были рождены боги Хаоса: безбрежные психические силы, созданные из фантазий и страхов смертных. Это и есть Губительные Силы, Лоргар. И каждая — отражение мирских страстей, что создали её. Наших страстей. — Другими словами, ты молишься паразитам, которые питаются отходами твоей собственной жизнедеятельности, — скептически поджал губы Лоргар, — почему меня преследует иллюзорный запашок уличного нужника? Там тоже роится масса… интересного. — Смейся, смейся, невежда. Я посмеюсь последний, — оскорбленно посулил отступник, отряхивая с алой туники несуществующую пыль, — о, да. Когда наш драгоценный отец разрушит всё, что тебе дорого руками Робаута Жиллимана, ты вспомнишь мои слова. И познаешь моё отчаяние. Отец никогда не любил нас… — Ты как ребенок, — закатил глаза Лоргар, — конечно он нас не любит. Как любить выросших в людях здоровых лбов, которых он ни разу даже и на руках-то не держал? — Именно! Зачем служить отцу, который презирает тебя и твою веру?! — ликующе воздел палец вверх Уризен, — зачем терпеть его постоянное недовольство и брезгливое безразличие?! — Ну ты и гений, — насмешливо приподнял брови Лоргар, сцепив руки за спиной в замок и разглядывая феноменально короткую алую тунику отступника зафиксированную на одном плече, — слушай, а вот штаны носить тебе религия не позволяет, да? — Что? — непонимающе нахмурился Лоргар Уризен далекого темного будущего. — Хозяйству, говорю, не дует? — почти в самое ухо отступнику браво проорал Лоргар. Уризен непонимающе моргнул и с подозрением покосился куда-то себе под ноги: — Не уходи от ответа. Наш драгоценный отец — лжец и ханжа. — Лоргар, — кашлянул в кулак Лоргар, — ты же не против, если я буду звать тебя так? — Не против, — согласился Уризен. — Ты и я — это альтернативные версии друг друга. Поэтому я буду говорить с тобой… как с собой. Понимаешь? — Нет, — честно признался отступник, — но я заинтригован. Продолжай. — Вот ты говоришь: «Отец то, отец сё». Не любит, не ценит, — Лоргар прочистил горло и одернул китель, — а в твою гениальную башку ни разу не приходило, что любой отец в принципе может быть болен, стар, немощен, психически нестабилен? И это не повод вышвыривать его из своей жизни. Он отец. Всё. Он может ошибаться, его может разбить маразм или паралич. И что? Ты отречешься от него? Бросишь? — Он был далеко не немощен когда оттолкнул меня, — упрямо взвился Уризен, — куда ты клонишь? Он… — Ты хоть понимаешь как жалок твой лепет? «Меня па-апа не лю-ю-юбит! Пойду, назло ему разрушу ми-ир!», — закатил глаза Лоргар, — ты, придурок, да он же инвалид! Человек не помнит даже своего имени! Ему нужна помощь! Помощь. А не идиотские обидки толпы великовозрастных дитяток! — С тобой бессмысленно спорить, ты бредишь, — взорвался Уризен и раздраженно заходил туда-сюда, потрясая руками и нервно дергая щекой, — боги, с кем я связался?! — Папа его не любит! — возмущенно гаркнул Лоргар, шмыгая побагровевшим носом, — ты-то сам любить-то способен. — Я? Да я! — Не сочинять про человека с три короба, а любить как есть! Со всей его гнусью! — Тебя-то любили, — обозленно сощурился Уризен, — Император — всего лишь ученый, создавший нас для завоевания галактики. Он планировал избавиться от нас едва мы выполним свои функции. Оружие. Пешки. Не сыновья! Не дети! Не будь таким идиотом! — А ты думал, в сказку попал? Что? Слабо любить такого папашу? — С чего бы мне… — Ну ты-то хотел чтобы он любил тебя, человека, который прикончил старика Найро всего лишь за то, что тот пытался защитить тебя, — пожал плечами Лоргар. — Заткнись! — взревел отступник, вцепившись в его китель. И почти захрипел от гнева, нервно бегащими глазами шаря по лицу Лоргара, — да что ты понимаешь, щенок? — Любовь долготерпит. Она милосердна. Не ищет своего. Не бесчинствует, — сообщил Лоргар аккурат в налитые кровью глаза взбешенного антипода, — не раздражается. Не измышляет неправду. Сорадуется истине. И никогда не иссякает. Она была, есть и будет. Даже когда языки всех рас умолкнут и пророчества угаснут, любовь не прекратит своё существование. Потому что Бог. И есть. Любовь. — Слаанеш есть любовь. — Слаанеш есть блуд и непотребство в терминальной стадии. — Ты слепец, — горестно выдохнул Уризен. — Не хочу показаться невежливым, но, учитывая что ты молишься Чумному Деду и Жадной Суке… — отозвался Лоргар, с опаской косясь на пальцы отступника, вцепившиеся ему в китель аккурат под горлом, —…не обижайся, но… не мог бы ты руками меня не хватать. Небось, рукоблудствуешь себе в башне, аспид, а рук не моешь. А все говорят: «Медитирует, медитирует»… Демон-принц Лоргар Уризен как-то очень медленно и изумленно моргнул, что-то соображая, разжал пальцы и почти жалобно возмутился: — Но… мои потребности не столь примитивны… — Мне откуда знать, какие там у вас на Сикарусе потребности, — пожал плечами Лоргар, — ты молодец, конечно, руки об меня вытер. Но больше так не делай. Я форму вручную стираю. В тазике. Примарх-отступник непонимающе моргнул. Его лицо одновременно озарили понимание, обида и глухое противление. Он поджал губы, прищурил глаза и очень тихо потребовал: — Пошел вон. — Братишка, да ты чего? Я ж не говорил, что ты там пальцем ковыряешься… — Вон. — Это. Брат по разуму. Мы ж одной крови. Ты и я. — Жалкое подобие Русса. — Ты обиделся что ли? — Щенок. Реальность сна изошла сетью трещин. И Лоргар проснулся. Где-то у стены таинственно мерцал алыми камнями белый эльдарский доспех. Лоргар непонимающе нахмурился и сел, растирая по лицу остатки сна: призрачно мерцая камнями, белая психокость неторопливо затягивала свои повреждения собственным вязким, волокнистым материалом.