their gargantuan universe

1. Общеизвестно, что курить на борту строго-настрого запрещено. Кто-то предполагает, что такие поступки антигуманны и сквозят откровенной невоспитанностью. На самом же деле это вопрос безопасности. Самолет — это герметичная банка и, дабы передислоцировать экипаж, пассажиров и груз из точки А в точку Б в целости и сохранности, а не на грани ЧП с высоким риском возгарания и чьим-то приступом астмы из-за аллергии на табачный дым, баловаться сигарками на борту запрещено. В особенности запрещено курить капитану судна, у которого волшебным образом сдают нервы и начинается крапивница, сконцентрировавшаяся в кончиках пальцев — зудящих и трясущихся из-за отсутствия стволика сигареты, привычно зажатого между ними. Так как каюта, шлюз, коридоры и туалетные кабинки не оборудованы автономными дымовыми датчиками и специальными вентиляционными отверстиями, Эндрю Миньярду остается лишь стиснуть зубы и запихнуть свои зарождающиеся желания куда подальше. Он же не может всех подвести, пойдя на поводу своих прихотей, импульсивных капризов и трубящей во все трубы интуиции, нашептывающей на ухо курьезные небылицы, верно? Костяшки чьих-то пальцев легонько забарабанили по бронированной поверхности двери кокпита. Эндрю, на мгновение замерший и затаивший дыхание, моментально расслабился. Безошибочно распознаваемый ритм Рене — столько же невесомый, сколько тяжелый и требовательный, странно успокаивал. Он был чутка признателен, что пожаловала именно она, а не какой-нибудь гиппопотам в лице вечно улыбающегося Бойда. Облизнув губы — смочив слюной растрескавшуюся ранками кожу — юноша отрывисто мыкнул, давая бессловесное разрешение войти. Пустынная сухость в горле от этого заскрежетала, как назло, пуще прежнего. Дверь с приглушенным щелчком отворилась. Сквозь узкую щелку в тесную каюту просочились провокационные выкрики, подзуживающие на воспламенение еще более грандиозных перебранок и споров между этой разобщенной и переругивающейся уже, казалось бы, в сотый раз за день кучкой идиотов: — Эндрю, — поприветствовала его девушка. Шагнув внутрь, она заперла за собой дверь, тем самым эффективно отрезав кокпит от усугубляющей головную боль Миньярда бравурной какафонии звуков. В мгновение ока очутившись рядом, застегнув ремень и утонув в объятиях темно-синей обивки маневренного сиденья, Уокер окинула взглядом просторный иллюминатор и бескрайние просторы эвкалипто-лавандового неба за ним, прежде чем повернуться к нему полубоком и ангельски улыбнуться: — Эллисон получила два списка всех пассажиров и членов экипажа, ранее потерпевших здесь крушение. Пассажирский самолет и… военный истребитель, — акцентировав внимание на последнем словосочетании, девушка, с минуту помолчав, вдруг ехидно сощурилась. — Самолет на автопилоте? Миньярд, подавив зевок, сигнализирующий о явном недосыпе и переутомлении, скосил на нее равнодушный взгляд, демонстративно сложив руки на груди. Девушка радостно подскочила с места, выпрямившись, подобно струнке и указав подбородком в сторону двери: — Давай. Как раз выпьешь стаканчик воды. Эндрю неохотно потянулся следом. В целом, команда была неплохой. Но, если бы эта мультинациональная ассамблея все-таки поубавила количество криков и охладила воинственный пыл праведного гнева, все стало бы лучше некуда. По крайней мере, у Эндрю не так бы часто болела голова.

***

2. Эндрю, неустанно жуя и сметеливая лакомства из бонбоньерки одно за другим, скрещивает ноги, прислоняясь спиной к столбу электропередач. Шероховатая, пупырчатая на ощупь бетонная поверхность приятно холодит кожу, пробираясь щекоткой зябких мурашек сквозь тонкую ткань болотной рубашки, переливающейся изумрудным перламутром. Он наблюдает за происходящим со стороны, прячась в пирамидальном, тенистом куполе раскидистой плакучей ивы, возвышающейся рядом и гарантирующей его неприкрытому головным убором затылку стопроцентную защиту от жалящихся лучей раскочегаренного солнца. В нескольких метрах от него — у обочины проселочной дороги —маленькая девочка, колеблясь, нерешительно ставит ногу на лонгборд, пока с энтузиазмом подпитывающая ее уверенность в себе Рене придерживает малышку за руки, помогая стабилизировать равновесие. Чернично-синие волосы девочки, заплетенные в два высоких хвостика-антенны выглядят так, словно сперва их хорошенько так взъерошили, а затем уже наэлектризованными зафиксировали корочкой твердостойкого лака. Между ними к макушке прикреплена заколка в виде крохотной соломенной ковбойки с зигзагообразной змейкой треугольников, обрамляющей шляпку кольцом. Лепестки златотканых подсолнухов, вышитых на миндально-коричневых сапожках поворачиваются к Эндрю бочком одновременно с головой девочки, на секунду отвлекшейся от дотошно подробного инструктажа Рене, которая, проследив за направлением взгляда синевласки, невольно улыбается. Миньярд игнорирует ее многозначительно приподнявшиеся брови и весьма открытые намеки на то, чтобы он что-нибудь, да сделал, а не стоял как истукан, продолжая самозабвенно набивать желудок углеводами. Запихнув в рот последнюю корзиночку с клубничным заварным кремом, он наконец поднимает вверх оттопыренный большой палец, мысленно заверяя себя, что делает это не из собственных побуждений, а лишь для того, чтобы Девочка, залившись румянцем, расплывается в широкой улыбке, мигом отворачиваясь.

***

3. Юноша, стиснув зубы настолько сильно, что засвербели десны, отвел взгляд от собственного отражения, уперев его в листок, который Мистер Санчес двумя минутами ранее торжественно сунул ему под нос, веля выметаться из своего кабинета подобру-поздорову. Для того, чтобы просто ознакомиться с содержанием этого чертового куска переработанной древесины Нилу пришлось два раза умыться холодной водой и мысленно перерубить Мистера Санчеса в фарш, так что после прочтения ему, судя по всему, понадобиться целый курс дыхательной гимнастики. Лист представлял собой неудачную попытку криворукого бедолаги превзойти талантливейшего и зарекомендовавшего себя гения в декоративно-прикладном искусстве. Сверху, между двумя лимонно-желтыми, пухлощекими и жизнерадостно улыбающимися кругляшками солнышек красовалась жирная надпись «Труд — это залог здоровья!», напечатанная аршинными буквами, посередине скромно конфузилась малюсенькая рамочка с датой, временем и местоположением, а снизу, как наглядный пример для подражания, стоял криво приклеенный мальчишка с лопатой в руке и парящим на его тыквой облачком «Потеть — это хорошо!». Не хватало только строчки с рекомендациями посетить офтальмолога после взгляда на сей пестрястый и живописный шедевр: — Блять, — глухо прогундосил Нил, зажмурившись.

***

4. Сначала он воспринимал происходящее как какой-то остросюжетный блокбастер. Сумбурный кошмар, появившийся на фоне высокой температуры, отравления или интоксикации. Приписывание себе достаточно фундированных симптоматик всеразличных заболеваний помогало абстрагироваться от хаоса, царящего за пределами его мирка ложной, механически созданной безопасности. Втихую, Эндрю иногда отчаянно надеялся, что творящееся — это лишь результат его пущенной на самотек жизни, лишь пожинаемые его съехавшим с катушек разумом плоды безрассудности и апатии, мало-помалу расширившей свои владения, внедрившийся глубоко под кожу и облюбовавшей вольготные раздолья его разума на свой вкус и цвет. Но рано или поздно то, что сперва считалось зыбкими песками безумия стало рутинной будничностью. Сегодня он проследовал чуть дальше своего обычного маршрута. Привычным полукругом обогнув тщательно прощупанную территорию индустриальной пустыни, вдоль и поперек изученной на наличие энергоемких и продовольственных ресурсов, юноша вышел к вымощенной булыжником дороге проспекта. Никогда не нарушать курс — одно из главных правил, которое он сегодня нарушил. Никогда не нарушать курс из-за спонтанного желания и банального любопытства — второе правило, которое он сегодня не удосужился соблюсти. Четко намеченные на карты границы, крепко-накрепко отпечатавшиеся в голове после стольких то ли месяцев, то ли смешавшихся в одну сборную солянку лет их зазубривания Процент вероятности того, что его — сунувшегося на незнакомую территорию с одной лишь перекинутой через плечо винтовкой и феноменальной способностью загнуться при малейшем повреждении толстой и прямой кишок — прикончат в первую же секунду, стремглав переваливал за сотню. Но в то время как за бравадой всегда чулковалась трусость, за риском время от времени мелькала прыткая удача. Оглянувшись через плечо — на смутно угадывающиеся сквозь завесу пыли очертания промышленных зданий, так безотчетно оставляемых позади, Эндрю стиснул зубы настолько сильно, что засвербели десны. Он старался не думать о гурьбах бронебойных тяжеловооруженных хламид, пока благоразумно обходил стороной мятую крышку капота, валяющуюся посреди ухабистой дороги. Возможно, они уже поджидали его, притаившись в засадах своей ловушки, в которую он сейчас, как ни странно, по доброй воле загоняет себя сам. Через стекла огромных, нечетко отражающих все, что двигается мимо витрин бутиков проглядывались пухлощекие перевернутые пуфики, изящные фигурки голых вешалок и цветистые кучки брендовых вещей, беспорядочно разбросанных по полу. На стендах высились скособочившиеся манекены с облупившимися лицами и сколами черных, будто бы обугленных культяпок оторванных конечностей. Лучи солнечного света преломлялись, тщетно пытаясь пронзить поверхность затемненного стекла и озарить окутанное мраком помещение.

***

5. Рене понятия не имела, когда, в какой именно момент все это началось. Возможно тогда, когда мелкий промозглый дождь накрапывал в ту первую пасмурную пятницу ненастного ноября. Когда пастельно-радужные кончики ее белокурых локонов намокли, обвиснув слипшимися патлами, прилипнув к шее. Когда на пороге дома ее встретил полусонный, укутанный в колючий шерстяной плед Нил, примкнувший теплым успокаивающим поцелуем к покрывшемуся бисеринками влаги лбу. Или тогда, когда дверь с выцветшей искорежившейся табличкой «Аудитория 1342», с щелчком захлопнулась позади нее, сжимаемый до побеления костяшек поднос со множеством склянок, пробирок, колбочек, пипеток и мерных стаканчиков угрожающе дрогнул в ослабевших руках, а с непроизвольно приоткрывшихся губ слетел удивленный вздох. Миньярд, который до этого самозабвенно присасывался, словно вантуз, к податливо изогнувшейся шее Джостена, издающего жалобный скулеж и ненасытное хныканье, с влажным звуком отстранился, обводя окаменело замершую на пороге девушку раскаленно режущим, нечитаемым взглядом. Разморенный Нил, чьи сверкающие лазурной голубизной, отуманенные сладким тягучим медом возбуждения глаза переметнулись к Уокер, мгновенно подобрался, поджимая тщательно исцелованные опухшие губы, сглатывая, и слегка бледнея. А Рене не знала, как реагировать. При виде такой престранной комбинации, состоящей из ее (друга с привилегиями? парня, полудружественно-романтично-сексуальные отношения с которым они не афишировали?) и лучшего (друга? спарринг партнера? товарища? собеседника?), ее сердце вдруг замерло, неприятно екнув, ресницы затрепетали, а глаза воспаленно заслезились.

***

6. — Ты под кайфом? Схватив Джостена за ворот растянутой толстовки, он подтаскивает его ближе к лицу. Идиот слабо хихикает, продолжая упорно дрыгать макушкой, и бегать подозрительно ярко поблескивающими глазками из стороны в сторону. Эндрю раздраженно рычит, поддергивая его пальцем за подбородок, вынуждая смотреть на себя. Нил, сдавшись, расплывается в широкой ласковой улыбке, послушно расслабляясь в чужой цепкой хватке: — Где ты достал наркотики? — вкрадчиво и отчетливо произносит Эндрю, наблюдая как расширяются и сужаются зрачки напротив, не в силах сфокусироваться. — Что? Нет… я был у отфаль… офтальмо… уфтальлога. Это типо… капли. Ну, для глаз которые. Клянусь.

***

7. У него были разбитые руки, которые могли избивать до последнего издыхания и брызг выхлестывающей крови. У него были натренированные многочисленным опытом руки, владеющие превосходным умением выдавливать задыхающиеся хныканья из разморенных истомной негою тел, как кислые капельки сока из мякоти половинок спелого лимона. У него были тряпичные, слабые и безвольные руки, прошитые белыми нитками пересекающихся шрамов, которые когда-то давно сочились насыщенно-ярким багрянцем. У него были руки, неподдающиеся приказам, процеженным сквозь стиснутые до лязгающего скрипа зубы. Приказам, граничащим с отчаянием.

***

8. В бумажном свертке, свирепо оберегаемом маленьким Эндрю, хранился красивый, темно-серый камешек с карамельными и циннвальдитово-розовыми вкраплениями, лимонный леденец в форме подсолнуха, пожухлый кленовый лист с надломившимся ножкой-черешком и серебряную монетку со стершимся изображением человеческого черепа, обмотанного, как паутиной, кудрями виноградных лоз. Он держал сверток в дырявом носке, который запихивал в наволочку своей подушки, чтобы Дуглас — его дотошно любопытный, избалованный «младший братишка», любящий устраивать по любому поводу истерики — уж точно не нашел его. Он нашел. На следующий день. После обеда. Эндрю в тот момент искал закатившийся под диван попрыгунчик в гостиной, по-пластунски ползая, кашляя и давясь комьями пыли, закупоривающими носовые пазухи. Дуглас нашел его тайник, его сокровища, его драгоценности. Леденец он нагло прикарманил себе, чтобы потом втихаря схомячить, камешек выкинул в окно, а листочек растер в крошево, никчемную труху, затем смытую в унитаз. А потом Эндрю со злости звезданул ему кулаком по щеке. Через три дня от него отказались.

***

9. |1| kirsch and brandysnaps Полыхающийся язычок пламени беспомощно затрепыхался на промозглом ветру. Трубные ураганные завывания лупцевали сгорбившуюся спину, время от времени захлебываясь в набатных рокочущих раскатах грома. Ветвистые молнии по диагонали заштриховывали багрянистое небо. Эндрю щелкал колесиком зажигалки так долго, что натер на подушечке большого пальца пузырек шишковатой мозоли. Он сосредоточенно наблюдал за фитильком искрящейся лучинки, вылетающей из ушка отверстия. Думал, как этот самый слабенький и чахлый огонек, общипанный ветром, кусается — до одури больно, так, что без остатка сжирает человеческое тело, дремучие непролазные леса, колхозные и фермерские поля с вереницами домов и усадеб. Как из махонькой микроскопической капли рождается целое необъятное море. Как это море залпом, всухомятку и не прожевывая проглатывает тебя — букашку, заточенную в подневолье спичечного коробка. Засасывает в воронку головокружительного течения пищевода и жерло плюющегося раскаленной докрасна желчью вулкана желудка. Как забавно. Одна мелкая ошибка — и огонек легонько тяпнет в миг одернувшуюся руку, кольнет шмелиным жалом. Совсем как сомкнувшиеся вокруг плоти зубки миловидного безобидного щенка, жалобно поскуливающего, тыкающегося в коленку мокрым пимпочкой-носом с виновато поджавшимися, лохматыми ушками. Еще одна небольшая, но ставшая впоследствии роковой ошибка — и ты кричишь. Нимб пламени, расползающийся с невообразимо вирулентной скоростью — страшен и губителен. Витиеватые ниточки паутинок вен чернеют, как смоль, кристаллизуясь в горстки никчемного пепла. Заплатки кожи — это тающий воск под гнетом уничтожающего жара, отдающего едкой вонью и гарью жженого мяса. Эндрю тряхнул белокурой макушкой, щелкнул колесиком и поднес распухшую, воспаленную мозоль к истерически дрыгающемуся туда-сюда крохе-огоньку. А что, если… Кто-то беспардонно откашлялся позади него, пугая до такой степени, что крышка зажигалки в руке Миньярда, встревоженно клацнув, тотчас захлопнулась, как саблезубая тигриная пасть. Разум завизжал: ты не слышал шагов; ты не почуял приближения, а я что, собака, чтобы все чуять, что-ли; да что ты вообще несешь, мелкотня, заткнись; это ты за… — Лучше заклей. Здешние аптеки не продают материалов для ампутации гриль-конечностей, подшпаренных зажигалкой, — просипел голос с намеком на глумливую издевку, что моментально отрезвлило замешкавшегося Эндрю. Но не успел он поднять на этого выскочку взгляд и рявкнуть что-нибудь впопыхах придуманное, компрометирующее и, более или менее разумное как… какого, сука, черта? Новенькая, изящно поблескивающая девственной белизною упаковка бактерицидных лейкопластырей шлепнулась следом за этим напыщенным ублюдком, приземляясь всего в паре дюймах от бедра остолбенелого Миньярда, изумленно вылупившегося на нее, как на гуманоидное создание: — О, ты не знаешь что такое пластыри, мальчик? — промурлыкал хам, издевательски смакуя каждый слог, как тягуче клейкую, лакричную конфету. — Я польщен, что именно мне выдалась возможность осведомить тебя об их существовании. — Да пошел ты, благодетель недоделанный. Обладатель соблазнительного баритона лишь еле слышно рассмеялся в ответ на это почти детское заявление, по-хозяйски бесстеснительно плюхаясь рядом, и с шумом выдыхая, расслабляясь. Эндрю, скучающе глянув на налепленный квадратик этикетки с ценником, мысленно пораскинул за и против идеи запихнуть эти сраные штуковины… идиотские пластыри этому инопланетянину в глотку, чтоб не выпендривался: — Ты первый человек на этом свете, кто назвал меня благодетелем. Пусть и недоделанным, но все же, — пробормотал неожиданно чудик с тонко завуалированной под напускной ребячливостью болью. Саднящей и опустошающей. Эндрю наконец вскинул малахитово-янтарный коньяковый взгляд, сталкиваясь с чужим — проникновенным, арктически-голубым и завораживающим. Он быстро просканировал мальчишку с макушки до пят, считывая внешность, позу и выражение лица, неизгладимо фиксируя в памяти каждый фрагмент по отдельности: смуглую кожу, впалые щеки, лезвия скул, шелушащиеся сферическими витками спиралеобразных ожогов и обветренные вишневые губы. Бронзовые всклокоченные пружинки кудрей и тщедушное, худосочное, поджарое тело, спрятанное, подобно украденному сокровищу, под лохмотьями чего-то, смутно напоминающего растянутую мешковатую толстовку. «Перед тобой восседает самый что ни на есть бегунок-потеряшка», — услужливо подсказал надтреснутый землистый голос внутри, жадно облизываясь. «Тебе он нравится, да? Такой симпатяга». Эндрю проигнорировал назойливый шепот в ушах, расплываясь в гаденькой, плотоядной ухмылке. Неотрывно глядя на своего новоиспеченного безымянного гостя. Тот молниеносно подобрался, защитно подтянув коленки к груди и окольцевав лодыжки руками. Смутившись под натиском такого пристального внимания, которого, судя по реакции, никогда ранее не получал. Робко, сквозь ресницы, мальчик с неподдельным интересом стал наблюдать за грациозными движениями виртуозно ловких пальцев Миньярда, нашаривающих за отворотом лацкана кашемирового пальто плоский, антикварный, жестяной портсигар, ранее служивший импровизированным тайничком для хранения цукатов и шалфейных пластинок леденцов. — Ты здесь недавно, — то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес Эндрю, защемив между потрескавшимися губами пергаментный стволик самокрутки. Бегунок заторможенно кивнул и сквозь зевок устало прогундосил: — Ага. И уже обзавелся хобби. — Да? И каким же? — Ворую пластыри из аптек, — с преувеличенной серьезностью ответил он. «О! Он мне нравится». «Забери его себе». Отвали нахуй. Нет. «Давай же! Не будь противным злюкой-букой, и ворчливой капризулей-малышом. Приюти бедолажку на одну ночку, залижи ранки и опусти гулять восвояси». Эндрю, задумчиво хмыкнув, неспеша прикурил и, окинув бедолажку беглым взглядом, глубоко затянулся. Хуже ему от этого точно не будет, поэтому… Плавно оттолкнушись пятками от промерзшей окоченевшей земли, укрытой гнойно-ржавым ковром пожухлых листьев, юноша встал, выпрямившись и зашагав в неизвестном направлении. Мальчик, оставшийся в одиночестве сидеть на скамейке, опомнился, подорвался с места и, сломя голову, ринулся следом, пристраивась под боком и неуклюже приноровляясь к полубешеному темпу шагов. Выглядел он при этом чрезмерно выигрышно и заразительно довольным: — Куда мы идем? Эндрю загадочно повел плечами, сохраняя бесстрастный тон: — Увидишь. /// У входа в клуб, совмещенного с кальян-баром был замызганный лужей рвоты тротуар с короткостриженным газоном; покосившаяся, заторможенно подмигивающая ультрамариновыми лампочками-светлячками вывеска названия «Eden’s Twilight» и два грозно возвышающихся, здоровенных, бритоголовых вышибала с засученными до локтей рукавами фиолетовых фуфаек. Одного их мимолетно брошенного взгляда на Эндрю, невозмутимо подтащившего к себе обалдело раззявившегося рот Нила чуть ли не вплотную оказалось вполне достаточно, чтобы два этих быковатых мордоворота наконец раздвинулись в стороны, распахивая перед ними врата беспрепятственного пути. Они синхронно ступили за порог: непоколебимый Эндрю, подобно прожекторному маяку или орбите, и крейсирующий за ним верным спутником Нил — второпях и вразброд спотыкающийся и отчаянно вонзающийся скрежетащими от натуга ноготками в сгиб чужого локтя. Их встретил заливистый хохот, бравурные басы громыхающей попсовой музыки, расшатывающей стены и возбужденный гул слившихся в унисон голосов, гамузом рубанувших по барабанным перепонкам. Нил прильнул разрумянившейся щекою к плечу несопротивляющегося Эндрю и закашлялся от ударившего в нос ядреного запаха духмяных разнотравий, будто нарочно делая затем второй — контрольный глубокий вдох, от которого затошнило и поплохело уже не на шутку. Исказившееся зрение вконец расфокусировалось, застланное водянистой дымкою плотного тумана, жалящего роговицу слезящихся глаз. Сизый, махорочный дым облеплял их тела непроницаемым облаком со всех сторон. Это облако — свинцовое и непреоборимо напористое — просачивалось через жилки и поры, отравляя, умерщвляя, обессиливая и изъедая токсическими парами изнутри. Реальность вздыбливалась и вихрилась, как центробежная карусель: — Ш-ш-ш, малыш, потерпи. Сейчас станет лучше, — щемяще-трепетное игривое мурлыканье Эндрю на ухо тут же терялось в ворохе медных кудрей Нила, покорно подающегося навстречу заботливым ласкам. «Малыш». Мальчик слепо подчинялся, разомленный под требовательными напористыми пальцами, как кусок эластичного гибкого воска в руках искусного скульптора. Он зиждился бренностью поверхностных чувств. Следовал глупеньким несмышленым мотыльком в обжигающие объятия единственного огонька света в беспроглядной темноте бесконечно и нескончаемо длинного тоннеля. Спровоцированный спонтанным и необузданно греховным желанием заземлиться, обрести равновесие и твердую почву под ногами. Он так чертовски сильно устал. Он так хотел вдохнуть терпкий аромат бальзамически-сладкого, мускусного сандала, пропитавшего ткань чужой, бархатисто-мягкой на ощупь водолазки. Он так хотел расслабиться. Успокоиться. Отпустить себя. Чтобы ватные коленки подогнулись, а по задней стенке горла прокатилась рябь вибрации от вырвавшегося из приоткрытых губ стона. Нил падал. Невесомое прикосновение бледно-розовых, изогнувшихся в коварной плотоядной усмешке губ к ободку его ушной раковины было почти гипнотическим. Эндрю подтолкнул его вперед. |2| jollier with sherbet and peach Melba Солончаковая сухость и безветренный зной забили носовые пазухи так, что каждый вдох был соизмерим с глотком кинжально-жгучей, адской лавы. Засалившаяся кожа, покрывшись творожистыми пупырышками гранулок грязи, точно скрабом, насквозь пропиталась, как губка, потом. Нил, отдуваясь, по-утиному еле-еле, вразвалочку брел, по-стариковски одышливо кашляя, хватаясь за колющийся от нехватки кислорода бок и чертыхаясь. Отслаивающиеся от аутсолей изношенных кроссовок языки подминающихся трубочкой подошв лишь усугубляли ситуацию, отягощая путь в стократ, заставляя юношу периодически спотыкаться. Сквозь растрескавшуюся, ороговелую, асфальтовую чешую гребнистой дороги пробивались перепончатые плавнички низкорослых хиленьких сорников. Они расплющивались шинами изотермических фургонов, проезжающих, под подсчетам Нила, каждые пятнадцать минут, как по расписанию. Они мчались впритирку к друг другу — стройной караванной гусеницей-шеренгой. У каждого фургона было затемнено лобовое стекло, а на брюхе кузова накарябаны причудливыми каллиграфическими завитушками букв мало о чем сообщающие инициалы «Г.С.Б.».

***

10. Ближе к вечеру небо превратилось из алмазной глазурной корочки в горечавково-синие, рыхлистые комья шерстяной пряжи, а крупитчатые сферы облаков из кокосовой стружки в полупрозрачно-розовые, бесформенные пузыри клубничной жвачки. В конце концов, небо потеряло свои грандиозные циклопические масштаба, как только вакуум широколиственного, раскидистого леса сомкнулся вокруг них, оставляя Эндрю довольствоваться лишь изредка мелькающими среди веток всполохами своей океанской синевы. Раскалившийся двигатель их неторопливо, враскачку ковыляющей по грунтовой дороге и агрессивно сверкающей винно-красным Шевроле Импалы по-шмелиному усыпляюще гудел. В салоне царствовала полнейшая вакханалия. Аарон, с какой-то стати пересел во время пересменки на заправке с заднего на переднее сиденье, пока Эндрю в тот момент в полусонном состоянии таскался за Пчелкой вдоль стеллажей, «помогая» ей выбрать марку цейлонского чая с бергамотом.

***

11. Солнечный свет затекал в комнату, подобно мультифруктовой мешанине грушево-яблочно-ананасо-апельсино-абрикосового повидла. Почему мультифруктовой? Эндрю просто-напросто не хотел обделять вниманием никакой из бесценно полезных и никем незаменимых плодов, даруемых природой человеку, поэтому и получилась такая лепнина сборной солянки, непригодной для страдающих гастритом горемык. Свет, не скупясь, щедро смазывал и обволакивал каждый укромный закуток. Утро прогоняло прочь теней — сообщников ночи. Мама Пчелка говорила, что ночь проказлива, непоседлива и двулична: в один момент она утешит и подарит долгожданное облегчение, избавив агонизирующие на последнем издыхании, обремененные мертвым грузом душу и тело от боли и мучительных терзаний, а в другой отнимет все самое дорогое, что имеется у человека. Она говорила, что одна сторона ночи вероломна, мстительна и беспощадна, так как другая — изнаночная — благосклонна, великодушна и всепрощающа. Ночь находилась во власти человека, и только от него зависело то, какая сторона должна сегодня выйти на свободу. Утро озаряло зловеще темные уголки, в которых табунились скопища ковров, сотканных из пуха галактических пылинок. Окантованные эмальерными каемками света, они странствовали по ионизированному росистой живительной свежестью воздуху, сплетаясь в вереницы млечного пути. На самом деле, Эндрю не любил пыль. Вернее сказать, ненавидел. Во-первых, потому что эти «переносящие уйму всяких инфекционных болячек» ковры приходилось регулярно ликвидировать, и не абы как, а с помощью самого стервозного и кобелиного капризули — пылесоса. Уже для того, чтобы просто вытянуть на свет этот дурацкий шнур, размером соизмеримый с гигантской анакондой, необходимо было иметь стальные нервы. А во-вторых: потому что после каждой уборки ему предстояло потом добрые десять минут заходиться в хрюкающе-раскатистой чихательной канонаде, которая всегда крайне умиляла Ники, раззадоривая его на добродушные шутливые подтрунивания, по типу: «у-и-и, божечки-кошечки, ты чихаешь, как мышонок!».

***

11. Их дома находились друг напротив друга, через неширокую ухабистую дорогу, искореженную колдобинами выбоин и буграми холмов. Мама, с дымящейся сигаретой, защемленной между тонкими губами, выгружала из багажника вещи, пока Нил задумчивым взглядом гипнотизировал измятый асфальтобетон. Дорога ассоциировалась у него с угрястым лицом сопливого грязнули-подростка, не знающего определение такого элементарного слова, как «гигиена». Рытвины выбоин — это выдавленные прыщи, совсем как расплющенное брюшко обездвиженного подошвой ботинка жука, погибшего в одночасье. Горбинки холмов — это вновь затабунившееся скопище конопушек прыщей, выросших из воспалившихся ухабов. Перестань думать об этой несусветной херне шизофреника, Абрам. Натаниэль, уткнувшись подбородком в раздробленные коленные чашечки, криво, дергано и глумливо ухмыльнулся, высунув язык и забарабанив окровавленными пальцами по виску. Ты же нормальный. Нил зажмурился, сморщивая нос гармошкой, проплавливая ногтями вмятины полумесяцев во взмокших ладонях и тщетно пытаясь остановиться. Дорога — тоже самое, что червивое одутловатое лицо неряхи-подростка, поры которого без должного ухода начинают засаливаться и масляниться, закупоренные микроскопическими частичками пыли и грязи. И сколько бы ты в бестолку не выбрызгивал из прыщей соки их гнойных жизней, они все равно будут продолжать плодиться, как чертовы назойливые одуванчики. Голос сграбастал его за шкирку, вытаскивая на поверхность из пучины трясинных клейко-вязких размышлений: — Абрам, забери погружной блендер и закрой багажник, — прохрипела Мэри, откашливаясь. — Да, мама, — ответил Нил. Будь покорным. Будь послушным. Не перечь взрослым — они больше и сильнее. Они сделают тебе больно. Искрошив остроносым каблуком юфтевого сапога чахлый огонек дотлевающего окурка, она ссутулилась, хватаясь за ручки пузатых пакетов, для надежности обмотанных по кругу стеклянистыми слоями скотча. Мальчик услышал, как хрустнули расшатанные суставы ее коленей, когда мама распрямилась, корчась и учащенно дыша. Совсем как рвущиеся в клочья куски мяса: — Действуй, — ядовито прошипела она через плечо, прежде чем, пошатываясь, заковылять по опушившейся изумрудом лужайке к тенистой веранде, миновав плаксиво поскрипывающую калитку облупившегося заборчика. Нил прижал громыхающую металлическо-пластиковыми внутренностями коробку к груди, свободной рукой закрывая багажник. Замок не успел защелкнуться, когда он замер, почувствовав чей-то обжигающе-пристальный взгляд, высверливающий зияющую дыру в его щеке. За ним кто-то наблюдал. Пульс утробно заклокотал, а сердце яростно заколотилось, надрываясь и измельчая хрупкие ребра в щепки. Его голова молниеносно взметнулась вверх, поворачиваясь в сторону тускло и таинственно мерцающих глазниц окон дома напротив. За ним кто-то наблюдал. Нил прищурился. В омуте кромешного мрака мелькнуло бесформенное пятно силуэта крохотного тельца, отшатнувшегося назад; блеснула перламутром копна белокурых завитков волос и полыхнула золотистым заревом пара янтарных глаз. Силуэт скрылся.

***

12. Сегодня Эндрю приснился снегопад. Сахарные мотыльки, мучнистые хлопья, лебединые перышки, зефирки в форме крылатых ангелочков, жасминовые и хризантемовые лепестки — изголуба-белые снежинки, сыплющиеся из перевернутого вверх дном котла чугунного неба. Кружева, описывая в воздухе причудливые дугообразные спирали, совсем как вертолетики семян клена, укрывали промерзшую землю пуховым одеялом. Эндрю босыми ступнями проминал снежную гладь своего пути, не чувствуя ни холода, ни пробирающего тело озноба. Его равнодушный нечитаемый взглял был устремлен в бесконечную даль, в густоту зимних магических чар. Обезличившийся разум вскоре блаженно опустел, как всегда случается во снах, в отличие от разверзнувшейся в груди бездны, донимающей его своим поганым присутствием уже с десяток лет. Он научился упорно игнорировать все, что с нею связано. Через нее просачивался смердящий затхлой гнилостной сыростью тлен бессмертной боли, отравляющей очаг его истерзанного сердца каждые утро, день и ночь. Эндрю было плевать. Он шел, не оборачиваясь, пока вездесущие тени монстров реальности следовали за ним по пятам, готовые в любую секунду вонзить иглы волчьих клыков в шею, чтобы вернуть его в явь. В пропитанную кровью, спермой, пóтом, хныканьем и стонами постель.

***

13. Сегодня Нил проснулся из-за того, что сквозь пелену его беспокойной полудремы извне просочился шелест простыней. На грудной клетке очутилась невесомо-воздушная оцепенелая тяжесть. Темноглазое мохнатое чудовище хищно наблюдало за его пробуждением. Юноша осоловело моргнул, боязливо сглатывая и пытаясь сфокусироваться на расплывающемся пятне восьмипалой кусачей паучихи, нагло усевшейся на его грудь поверх одеяла. Черное округлое брюшко с акварельной каплей алого пятна в виде песочных часов посередине дернулось, возбужденно задрыгавшись. Клешнеообразные капканьи вьюнки щупальцев, усеянных ломко-тонкими стебельками волосинок, выкорчевывали прямиком из злющей морды. Они задвигались, голодно смыкаясь и скрипуче лязгая, будто существо готовилось к нападению. Ослепляющее (утреннее? дневное?) солнце стояло неподъемно высоко, в зените. Непоседливые шкодливые лучики прокрались сквозь зияющие жалюзийные трещинки на окне. Расшуганные ночные тени обуглились ожогами, ошпаренные кипятком (утреннего? дневного?) света. Они растеклись, словно жижа, по углам, пузырясь, изрыгаясь, кипя и искрясь пламенем свирепого гнева от ноющей боли. Нил почувствовал, как волна неконтролируемого всесокрушающего страха накрывает его сознание, обволакивая и затягивая в пучину кромешного ужаса. Налившиеся свинцом конечности намертво пригвоздились к повлажневшим от пота простыням. Он не мог двинуться. Он не мог противостоять. Он был слабой и никчемной сошкой. Он был маленьким сломленным ребенком. Ты настолько ничтожен, что у тебя трясутся коленки от одного взгляда на безобидного паучка. Черная вдова, принюхавшись, желчно и гнилостно осклабилась. Ее пугающе-длинные, цепкие и жилистые, глянцевато-смоляные лапки согнулись, когда она, по-охотнически пригнувшись, с неумолимой скоростью закарабкалась выше, приближаясь. Все твои страхи — лишь обманчивые иллюзии, призрачные веревки, обвязывающиеся в петли вокруг твоего горла и стягивающиеся в удушающе тугие узелки. Они становятся видны и осязаемы только тогда, когда ты сам того хочешь. Перестань бояться, Абрам. Нил стиснул зубы, сжал губы в тонкую обескровленную линию и отчаянно задрыгал головой из стороны в сторону, елозя огненной всклокоченной макушкой по подушке. Он пытался смахнуть существо, не дать ему вкусить человеческую плоть и впрыснуть брызги извилистых корней разъедающего яда. Жалобно-умоляющее поскуливающее хныканье низким воем загрохотало в груди. Сердце беспомощно затрепыхалось. Паучиха зашипела и шмыгнула в приоткрывшуюся кромку пещеры съехавшего вниз одеяла. Нил опустил взгляд на две изумрудные пятидолларовые купюры, что он изрядно помял, пока находился вне реальности и сознания, мысленно прокручивая пленку всех событий, приключившихся за сегодняшнее утро. Переживая их заново. Он слышал чавкающий хруст, с которым кожа на его шее, словно натянутая истонченная пленка, порвалась, проткнутая зазубринами хелицеров. Он слышал чавкающий хруст, с которым твердая позолоченная обложка «Библейских иносказаний» столкнулась с ничком повалившейся на спину, забарахтавшейся паучихой, сплющивая ее в однородное месиво. Он видел обрубок отвалившейся лапки у себя под кроватью. Нил рефлекторно вздрогнул, когда плечистая тень широкогрудой коренастой фигуры облокотилась боком о кассовую стойку, упираясь локтем в гладкую матовую поверхность и склоняясь ближе к нему: — Бурная ночка была, да? — добродушно ухмыляясь, с ноткой лукавого ехидства спросил Мэтт. Нил, оторвавшись от бесцельного разглядывания разноцветного букета коктейльных трубочек в барном органайзере, недоуменно глянул на друга, совершенно не улавливая суть разговора: — Что? — Эх, Нил… — нарочито тяжко вздохнул Бойд, с шуточной неодобрительностью прицокивая. — Меня то ты никогда не доконаешь, а вот Эллисон рано или поздно взорвется от твоей нерасторопности. Проследив направление плутовато-озорного хитрющего взгляда друга, Нил растерянно дотронулся мозолистыми подушечками пальцев до облезлого, бесформенного, буровато-синюшного пятнышка, что жутко зудело, шелушилось и отслаивалось комочками омертвелой кожи. Когда осознание, на что именно так крайне бесстеснительно намекает Мэтт прошибло его тормозящий мозг искрой электрического импульса, Джостен обалдело приоткрыл рот, секунду спустя заливаясь алым румянцем и смущенно прикусывая нижнюю губу: — Это… Боже, нет, Мэтт, — заоправдывался он. — Это комар. Да, этот… ну, большой который… москит. Вот. — Да-а-а-а, — с фальшивым пониманием протянул Мэтт и, многозначительно откашлившись, плавно оттолкнулся от стойки, невольно отступая назад. — Я смотрю… губки у этого комарика что надо были. — Мэтт… Нил, пакостливо оскалившись, молниеносно сцапал из плетеной корзинки охапку спиртовых салфеток, успевая запульнуть парочку пачек-катапульт меж лопаток широченной спины-шкафа Бойда раньше, чем тот, корчась от смеха, обезьянничая и заливисто регоча, как умалишенная свиристель, поспешно скроется за поворотом: — Придурок, — морща нос гармошкой, прошептал Нил, ласково улыбаясь и с отрывисто-дробным щелчком запирая кассу на ключ.

***

14. Согбенный под тяжким бременем страха и неизбежных вздрагиваний при каждом малейшем подозрительном шорохе. Пригибаемый к земле под натиском непосильно-громоздкой ноши скрываться, прятаться изо дня в день от коленопреклоненных застылых мертвецов-истуканов прошлого, Крис в последний раз крутанул колесико зажигалки вниз. Крис в последний раз безучастно наблюдал за тем, как вспоранный от пупка до ключиц труп последнего охотника, посланного за ним много лет тому назад и с исступлением жаждущего кровопролитной мести за бренное тело своего хозяина Мясника, сгорает, усыхая, истончаясь, кристаллизуясь в горстки хрусткого праха, рассеивающегося с легким дуновением попутного ветра. Крис в последний раз был собой — абстрактным, неполным и бесхребетным, двадцать вторым по счету пазлом выдуманной головоломки. Крис умирал. Он распахнул двери новой загадке — остроумному, смелому, шкодливо-ловкому, самоотверженному мальчишке Нилу. Он в последний раз любовно огладил потрепанный переплет и провел пальцами по перевернутой странице. Странице незапятнанной нетронутой белизны новой неизведанной жизни, под которой зубоскалилась лишь гнилостно-червивая вырвиглазная чернота прошлого. Крис заточил эту темноту в клетку. А затем распахнул двери шансу. И Нил разыскал, слепо и наугад нащупал этот шанс в маленьком невзрачном городке, в окрашенных латунно-бронзовой медью песчинках необъятного раскидистого пляжа, где работал, в рассветах и закатах, в лучезарных улыбках окружающих его людей и защищенной ото всех лачуге-пещере своей укромной тенистой квартиры. Казалось бы, сама вселенная — такая безжалостная, такая равнодушная по отношению к человеческим судьбам и самой себе, всю жизнь вываливающая на него лишь ведра мерзопакостных, тошнотных помоев и грязи в кои-то веки решила сжалиться. Сощурившись и сузив ястребино-острый взгляд, глянуть на сломленного мальчишку сквозь штормово-серые прорехи лоскутных комочков грозовых туч.

***

15. Основополагающий фундаментальный закон нашей могущественной непостижимой Вселенной о существовании противоположностей несметное количество раз подвергался хлесткой критике, тщательной ревизии, колоссальному интерпретированию, модернизации и низвержению с пъедестала значимости вплоть до мало-мальского, пустякового и второстепенного атрибута. Импульсом, толчком, сподвигающим на динамику скачкообразного роста и цикличного развития между противоположностями служила их беспрерывная и непримиримая борьба. Они исключали друг друга и отталкивались, одновременно дополняя по микроскопическим крупинкам и притягиваясь с невообразимою силой. Добро противостояло злу. Зловещий ночной мрак сгущался, всасывая в воронку беспамятного забвения крохотные обрывочные жемчужинки дневного света. Чье-то мертвое тело иссыхало, пока в мире, неторопливо расправляя молоденькие лепестки, распускался новорожденный росточек уникальной и неповторимой жизни. Противоположности были всегда — порознь, скопом, вместе — неразрывным единством.

***

16. Небо было пасмурным и тревожным. Перистые вихры клубящихся свинцовых туч заволокли его, не оставив и малейшего шанса всполохам солнечного света пробиться сквозь непроницаемую толщу мрака. В вышине кружили наперебой угрюмо каркающие, чернокрылые вороны, распугивающие своим суровым клекотом по-комариному пискляво чирикающих, хохлатых воробьев, прячущихся стайками в общипанных сухостью вьюнках ломких стебельков кустарников. Тоскливые завывания промозглого ветра сотрясали щуплые ветви худосочных деревьев и поднимали ввысь разноцветные облака чахлых сморщившихся резцов листьев, устлавших пожухло-поределым ковром промерзшую землю. Городок был явно не рад его приезду. Он швырял в спину мощные порывы шквалистого ветра, пробирающего дрожью озноба до самых костей. Он моросил бисеринками мутноватых слез, напоминающих капли горького пепла. Он терзал своим утробным гудением и надсадными воями. Эндрю заглушил мотор, хлопнул дверцой и вышел на подъездную дорожку, сквозь гравий которой пробивались лопушистые ростки сорняков. Его никак не покидало то придирчиво-назойливое, отравляющее душу ощущение, что все это — фальшивка. Искаженные силуэты шишковатых стволов деревьев, казалось, вскоре рассыплются, как горстки трухи, а разошедшееся трещинами небо с переливчато-стеклянистым звоном разобъется, вонзившись осколками в комки пластилиновой почвы. Эндрю остановился перед филенчатой дверью небольшого, уединенно расположенного дома.

***

17. Вольфрамово-чугунные, набухлые от непролитых слез тучи повисли в свинцовом водовороте неба, как ртутные капельки, как марганцевая руда. Угольно-черные, филигранно и детально прорисованные до каждой микроскопической черточки крылья кружащих в небе воронов переливались муаровым глянцем. На щуплых, понуро свесившихся к земле ветвях искаженных силуэтов худосочных деревьев уютно расселись белогрудые пташки, обратившие востренькие, раскосые пуговки-глазки ввысь. Скелет подрамника, с натянутой на него до упругой пружинистости льняной кожей холста стоял в углу, наполовину озаренный лимонно-белесым светом, просачивающимся через трещинки жиденьких жалюзи, занавешивающих запущенные, давно немытые окна. Прилизанная лаком, лощеная картина отбрасывала ослепляюще-стеклянистые блики солнечных зайчиков. Эндрю сидел на краю изножья кровати, сложив ладошки, покоящиеся меж обнаженных бедер, в форме лодочки. Его немигающий взгляд исподлобья был устремлен вперед — на седые проплешины лысеющей стены, шелушащейся лохмами обсыпающейся штукатурки. Иногда он переползал на картину, задерживаясь всего на долю секунды, кажущейся целой вечностью для обесточенного двигателя его тормозного сознания. Миньярд медленно опустил голову. Так, словно его шейные позвонки расшатались, как болты; сточились, как лезвия ножей и застопорились, подобно шестереночным механизмам, грозясь с тошнотворно-отрывистым хрустом разломиться пополам от нескоординированно резких движений. В чашеобразной, емкой пещерке его ладоней сгрудилась горстка перемолотой в труху фотографии. Фотографии, на которой совсем недавно были изображены опушившаяся изумрудной зеленью лужайка обманчиво-счастливой иллюзии прошлого дома, алмазные всполохи бескрайнего неба и лицо, мелькающее в его кошмарах искореженным скотской, необузданной похотью и ненасытной жадностью. Махина-Дрейк, присев на корточки, хищно ухмылялся объективу камере, уложив здоровенную увесистую лапищу на плечо его непритязательной тринадцатилетней версии, ссутулившейся рядышком и насильно выдавливающей из себя подобие крохотной улыбки, нашедшей себя в криво приподнятых уголках обветренных губ. Кэсс, позабавленная его умилительной скромностью, говорила тогда не стесняться, когда он отнекивался. Добродушно подбадривала, воодушевляя раскрепощиться. Ворковала, ласково целуя в лоб: «не волнуйся, Эндрю, один щелчок и все. Просто вы так хорошо смотритесь вместе, как настоящие братья». Никто не заметил его побледневшего как мел, лица, застылых как цемент, напряженных плеч, стиснувшихся до лязгающего клацанья челюстей и очертившихся желваков. Никто не увидел затем бисеринки жемчужинок непрошеных ненавистных слез, яростно утираемых рукавом с воспаленно раскрасневшихся щек, не услышал торопливых шагов по коридору и щелчок запирающейся на замок двери ванной комнаты.